Текст книги "К Колыме приговоренные"

Автор книги: Юрий Пензин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

На следующий день гроб с её телом выставили в красном уголке и всех детдомовцев колонной по одному повели для прощания с ней. У гроба со скорбным лицом сидела её тётка, на голове у неё была чёрная кисея, а в руках белый платочек. Правда, никто не видел, чтобы она плакала. Девчонки идти к гробу боялись, да и мальчишки шли к нему с вытянутыми в испуге лицами, только одного Никиту это не пугало. Свой ужас перед мёртвыми он пережил в чулане, когда ему казалось, что с жёлтыми ногами тётку никто отсюда не выносил, и она всё ещё лежит в углу. Проходя у гроба Скувылдиной, он заметил, что у неё сильно заострился нос, а на лице застыло что-то сердитое. Ему даже показалось, что она сейчас встанет из гроба и скажет ему как раньше: «Игоист ты, Никита».

Скувылдину похоронили и стали готовиться к отъезду в лагерь. Казимир бегал по детдому и всё что-то укладывал и увязывал. Кривоножка примерялась к своей летней одежде, а баянист разучивал новые песни. И в поведении, и во внешнем виде у него было много странного. Говорил он со всеми ласково, но в глазах, глубоко спрятавшихся под тонкие, как у женщины, брови, таилось что-то пустое и холодное. И губы у него были, как у женщины: мягкие, похожие на розовый лепесток. Поэтому, хотя на голове у него и была большая лысина, его сразу прозвали Тёткой.

Лагерь, в который завезли детдомовцев, был расположен на берегу Эмтегея и состоял из подслеповатого и длинного, как пенал, барака, белого с высокой верандой домика и дизельной. В барак поселили детдомовцев, а в домике обосновались Казимир, Кривоножка, Тётка и сторож, он же дизелист, дядя Егор. Недалеко от лагеря на поросшем карликовой берёзой пригорке находилось кладбище, на могилах которого вместо памятников стояли колышки с прибитыми на них жестянками. За ним были видны развалины старых бараков, а над ними возвышались уже покосившиеся сторожевые вышки. Понятно, это была зона, а на кладбище на жестянках значились номера умерших заключённых. Детдомовцы этого кладбища боялись и никогда туда не ходили.

День в лагере начинался с Тёткиного баяна. Под него всех будили, выстраивали в линейку и заставляли заниматься гимнастикой.

– Раз-два, раз-два! – командовала Кривоножка, и если кто не поспевал за ней или делал не так, как ей хотелось, она докладывала Казимиру. А Казимир, хоть и не просыхал вместе с дядей Егором от водки, время на наказание провинившихся находил. Каждого из них, под личным присмотром, он заставлял обежать барак пять раз, того же, кто этого не мог сделать, лишал ужина.

– Нешто так можно, – выговаривал ему дядя Егор, а когда провинившийся, не пробежав свои пять кругов, падал и, как рыба на берегу, жадно хватал воздух, сокрушённо качал головой и говорил: «Абы чего не вышло».

В ответ Казимир, как всегда, посылал его подальше, и они шли похмеляться. Делали они это на берегу реки, прислуживала им Кривоножка. Здесь она уже была не в спортивном трико, а в купальном костюме.

– Ах, Казимир Иванович, хорошо-то как! – восклицала она. – Вы только посмотрите: красота-то какая! Вот оно: и небо вам, и солнце, и пташки поют, и речка играет. Не-ет! – вздымала она вверх руки: – Что ни говорите, Казимир Иванович, а Достоевский прав: только красота спасёт мир!

– Чё это она? – не понимал её дядя Егор.

Казимир в ответ крякал и тихо, так, чтобы не услышала Кривоножка, объяснял:

– Дуру гонит!

Во всём этом не принимал участия Тётка. В плавках он лежал в стороне и вяло смотрел в небо. Основная его работа была вечером, когда он готовил детдомовцев к выступлению художественной самодеятельности на районном смотре. Делал музыкальные сопровождения акробатическим этюдам, аккомпанировал хору, надеясь отличиться на смотре, особое внимание уделял сольным номерам. Лучшей исполнительницей их считал армянку Лолу, которая, несмотря на свои неполных десять лет, уже пела красивым женским сопрано.

– Талант, – говорил он, и Лола, услышав это, старалась петь ещё лучше.

У неё были чёрные глаза, вздёрнутые вверх ресницы, и когда она пела, эти глаза становились похожими на смородинки, подёрнутые утренней росой. С ней Тётка занимался, даже когда все уже укладывались спать.

– Не ндравится он мне. Ой, не ндравится! – говорил о нём дядя Егор, а когда этот Тётка смотрел на него пустыми, ничего не выражающими глазами, делал вывод: – Магнитизёр какой-то!

А Никита, после того, как побил Зубаря, взял над всеми верх. Зубаря, отправленного в колонию, ему было не жалко. «Туда ему и дорога!» – думал он. Чтобы удержать свою власть, Никита завёл дружков. Втихаря от него в детдоме их называли прилипалами. В задачу этих прилипал входило доносить ему о тех, кто делал не по его, приводить в исполнение вынесенные им наказания, с теми же, кто об этом доносил начальству, – а их в детдоме называли стукачами – он разделывался лично. Конечно, Никите не приходило в голову, что и прилипалы, и стукачи одинаково поступают подло, а поэтому и тех, и других надо наказывать. Но что поделаешь! Там, где над всеми стоит сила, а не право, и не для Никитиной головы всё запутывается в такой сложный клубок, что разобрать в нём, что хорошо, а что плохо, трудно.

VI

В конце лета к Никите приехал тот дядька с бородой, что называл себя его папкой. Был он в геологической штормовке, на широком, армейского образца ремне висел в кобуре наган. Никите он привёз компас и показал, как им пользоваться. Сидели они на берегу Эмтегея, кругом пели птицы и светило солнце, где-то за горой трубил лось. Объяснив ещё раз, как пользоваться компасом, дядька спросил:

– А ты меня помнишь, Никита?

Никита его не помнил.

– Ну, как же?! – не поверил он. – Да помнишь, ты был маленьким, а мы с тобой и с мамкой ездили в Сочи, на море. Помнишь? Ты ещё бегал за чайками и бросал в них камни.

Когда дядька рассказал, как они катались на белом пароходе, Никита всё вспомнил. Оказывается, и чайки, и этот белый пароход, и голубое море – всё и раньше было у него в голове, – но он думал, что или это ему когда-то приснилось, или он сам всё придумал. Теперь он и мамку вспомнил. Она была в красивом голубом купальнике, на голове у неё была шляпка с красным пёрышком, она всё смеялась и обнимала Никиту. Вспомнил он и дядьку. У него были крепкие плечи, загорелое лицо, и Никиту, когда они шли с пляжа, он всегда уносил на своей горбушке.

– А это ты был? – спросил Никита.

– Конечно! – обрадовался дядька. – Я! Помнишь, мы ещё в цирк с тобой ходили. Там клоун был, а потом львов показывали.

Никита этого не помнил.

– Ну, ничего! – успокоил его дядька. – Всё вспомнишь! Вот погоди, закончу поле, заберу тебя, и заживём мы, Никита, с тобой – ай да ну!

Уже перед тем, как уйти, он признался, что Никите он не родной папка, а как бы приёмный. На мамке он женился, когда Никите и года не было.

– Ну, ничего! – снова стал успокаивать он Никиту. – Не это главное! Главное, что мы будем вместе!

Никита не знал: верить ему или нет. Сначала ему казалось, что этот дядька его заберёт, но когда стали прощаться, и он стал думать о чём-то своём, Никита решил: не заберёт, обманет и он.

В бараке Никита долго не мог уснуть, всё думал об этом дядьке. «Нет, не заберёт!» – решил он окончательно и, расстроенный, встал с кровати и подошёл к окну. За окном уже стояли сумерки, было тихо, из-за гор вылазила большая луна. И тут Никита увидел: Тётка, а за ним Лола идут в сторону кладбища. «Куда это они? Ведь ночь скоро!» – не понял он. Заподозрив в этом что-то неладное, Никита оделся, тихо вышел из барака и, спрятавшись в кусты, стал следить, куда они пойдут. Вскоре они скрылись за кладбищем, и он, подкравшись к ним, стал смотреть, что они будут делать.

Тётка, присев на крайнюю за кладбищем могилу, пригласил сесть рядом с собой Лолу. Подозрительно посмотрев вокруг: не видит ли их кто, он достал из кармана фляжку и сказал:

– Выпей, Лолочка, это морс.

– Я здесь боюсь, – захныкала в ответ Лола.

– Дурочка, лагерь-то рядом, – стал успокаивать её Тётка.

Но Лола всё хныкала. Тогда Тётка вдруг рассердился.

– Да пей ты, дура! – закричал он и стал тыкать ей в губы свою фляжку.

Руки у него тряслись, а лицо дёргалось. Лола выпила и через несколько минут свалилась на могилу, как мёртвая. И тут Тётка стал её раздевать. Снял с неё платье и трусы, и уже, дёргаясь, как в припадке, разделся сам и набросился на голую Лолу.

– Ты что, гад, делаешь?! – закричал Никита.

Тётка вскочил с Лолы и, вздёрнув на себя штаны, хрипло спросил:

– Ты один?

Что было дальше, Никита помнил плохо. За ним бежал Тётка, а он, не разбирая, что под ногами, от него убегал. Уже подбегая к дизельной дяди Егора, он стал кричать:

– Помогите! Помогите!

А дядя Егор, как всегда в это время, был пьяным. Не разобравшись, в чём дело, он стал пулять из своей берданки в воздух и кричать:

– Держи вора!

Когда же он понял, что случилось, бросился за убегавшим в лес Тёткой. Со второго заряда он попал ему в ногу. Вскоре поднялся весь лагерь, и с помощью Казимира Тётку связали, а Лолу, укутав в одеяло, принесли в барак. К утру, не приходя в сознание, она умерла. Тётку увезла милиция, а когда детдомовцы вернулись из лагеря, они узнали, что и Скувылдина, отравленная им, перед смертью была изнасилована.

VI

Дядька с бородой, или он же теперь уже приёмный папка, Никиту не обманул. В конце лета, перед самой школой, он пришёл в детдом, и не один, а с очень красивой, похожей на большую куклу с белыми кудрями, женщиной. В руках у него была большая, спортивного покроя сумка, в которой лежала одежда для Никиты, а женщина оказалась его нынешней женой.

– Ну, посмотрим, посмотрим, – смеялась она и смотрела на Никиту тоже, как на куклу. – А ничего. Парень – что надо! – гладила она его уже по голове.

У неё были пухлые, как у девочки, губы, а когда она смеялась, было видно, что зубы её наполовину золотые. Дядька с бородой казался намного её старше, хотя тоже выглядел хорошо. С чёрной, клинышком, бородкой, со смуглыми скулами и прямым носом он был похож на красивого татарина.

Никите было собраться, что нищему подпоясаться. Он побежал в палату, забрал из тумбочки подаренный ему компас, а с вешалки прихватил свой шубур и шапку. «Пригодятся» – решил он, но жена дядьки, увидев эти шубур и шапку, рассмеялась:

– Ты уж оставь их кому-нибудь.

Оставил их Никита Лёшке, у которого, как он знал, никого из родителей в живых не осталось, они утонули на сплаве леса. Лёшка стоял грустный, было видно, что ему не хочется расставаться с Никитой. Да и сам Никита, когда уже совсем собрался и надо было уходить, вдруг почувствовал, что и ему не очень весело. Что-то, показалось, опустилось в груди, а когда он увидел, что все детдомовцы вышли на крыльцо его провожать, он чуть не заплакал. Ведь он хорошо понимал, что им едва ли выпадет такое счастье, какое выпало ему. Среди провожавших стояла и Кривоножка. Она тоже махала ему рукой, а когда Никите показалось, что она плачет, он подумал: «Зря я ей тогда стекла подсыпал».

В квартире, куда привели Никиту, было тепло и уютно. В одной комнате, посредине, на толстых резных ножках стоял круглый стол, важно, словно его тут ничего и не касалось, выпячивался от стены диван, напротив, весь в позолоченных узорах, стоял шкаф с книгами. В другой комнате чуть ли не всю её половину занимала тахта, за ней стоял голубой торшер, а рядом на стене висело большое зеркало, под которым на тумбочке лежали разноцветные флакончики и коробочки. Такого Никита никогда в жизни не видел, даже у Марии Ивановны, детдомовской учительницы, этого не было. Растерявшись, Никита юркнул на кухню и там притих.

– А ты чего это здесь? – рассмеялась жена дядьки и вдруг без всякого перехода сказала:

– Ну, вот что, Никитка. Давай без всяких папок-мамок. Его, – кивнула она в сторону дядьки, – зови дядей Валей, а меня – тётей Леной.

После ванны, в которой Никита даже пытался поплавать, сели за стол. Всё было вкусно, но особенно Никите понравились блинчики с изюмом. Он их съел, наверное, штук пять, и съел бы больше, но неудобно было перед тётей Леной. Спать Никиту положили на диван. И хотя на нём было удобно, не давило ни бока, ни спину, уснуть он долго не мог. Он думал: а что сейчас в детдоме? Наверное, тоже, как и он, легли спать, может, кто-то ловит тараканов, а кто-то просто сидит на своей кровати и о чём-то думает.

Утром дядя Валя сообщил, что через день он летит в поле собирать остатки своих отрядов, а Никите сказал, что заберёт его с собой. «Вот это да!» – обрадовался Никита и стал собираться в дорогу. На следующий день они встали рано и, позавтракав, поехали в аэропорт.

В аэропорту дядю Валю, оказывается, многие знали и при встрече пожимали ему руку. После того, как он сходил в диспетчерскую, за ним стал бегать какой-то коротышка с круглым, как арбуз, брюхом и просить:

– Валентин Петрович, может, уступишь вертолёт? Молоко на Моме киснет.

– У тебя молоко, а у меня люди, – твёрдо отвечал ему дядя Валя.

«Наверное, большой начальник, – подумал о дяде Вале Никита. – Вертолётами командует».

А дядю Валю уже опять окружили люди, он им что-то объяснял, вынув из планшетки карту, что-то на ней показывал Никите, сидевшему в углу на рюкзаке, хотелось подойти к дяде Вале, послушать, о чём там говорят, но он боялся: вдруг кто-то оттолкнёт его и скажет: «А это ещё кто такой под ногами путается?» А он не «кто такой», он сын, пусть приёмный, но сын Валентина Петровича.

Вертолёт, прежде чем оторваться от земли, сначала на ней два раза подпрыгнул, а потом так быстро взмыл вверх, что у Никиты захватило дух.

– Что, страшно?! – смеясь, кричал ему дядя Валя, но в вертолёте стоял такой гул, что Никита только и услышал: «О-о, …а-ашно?» Стало тише, когда, набрав высоту, вертолёт пошёл по своему курсу. В иллюминатор Никита видел, как, убегая назад, и дороги, и речки становятся прямыми, как стрелы, а дома, которые на земле казались большими, вдруг становились игрушечными. Уже в самом небе вертолетчики позвали Никиту в кабину. Зайдя в неё, он обмер от страху. Ему показалось, что стеклянное брюхо кабины, под которым зияла глубокая пропасть, сейчас обвалится, и Никита вместе с вертолётчиками полетит в неё. Когда он пришёл в себя, один из вертолётчиков посадил его в своё кресло и дал в руки руль. «Вот это да!» – обрадовался Никита и так крепко сжал руль, что, казалось, никто его уже от него не оторвёт.

Второй раз Никите стало страшно, когда вертолёт стал заходить на посадку. При развороте ему показалось, что горы, находившиеся до этого внизу, вдруг стали падать на вертолёт справа, а потом, при новом развороте они стали падать слева. Только когда вертолёт выровнялся, Никита понял, что это не горы падали на вертолёт, а он поворачивался к ним то одним, то другим боком. Из вертолёта Никита вышел с лёгким головокружением. Хотя он стоял уже на твёрдой земле, ему казалось, что он всё ещё летит в небе.

Загрузившись какими-то ящиками, вертолёт взмыл в небо, а дядя Валя с Никитой остались у геологов. Несмотря на то, что в вертолёте Никита натерпелся страху, глядя ему вслед, он думал: «Вырасту, обязательно вертолётчиком стану».

Геологи дядю Валю встретили с большой радостью. Наварили из хариуса ухи, из оленины сделали поджарку, а когда он достал из своего рюкзака фляжку спирта, они дружно крикнули: «Ура!» Выпив, они под гитару пели свои геологические песни, дядя Валя с ними тоже пел и был похож уже не на красивого татарина, как раньше, а на артиста из кино, которое Никита видел ещё в детдоме.

Наевшись, Никита решил сходить в лес. Отойдя недалеко от палатки, он присел на валежину и стал наблюдать, что происходит вокруг. Первым появился бурундук. Запрыгнув на ветку стланика, он стал смотреть на Никиту так, словно увидел в нём что-то очень интересное. Казалось, ещё немного, и бурундук спрыгнет с ветки и, махая хвостиком, подбежит к нему. Однако когда Никита стал звать его к себе, бурундук, испуганно свиркнув, убежал в кусты. Потом появилась ворона. Она села над головой Никиты и стала громко каркать. Потом, видимо, это ей надоело; и она, выпучив глаза, стала смотреть на Никиту. Смотрела ворона долго и сердито, и Никите стало казаться: ещё немного, и она скажет: «А я тебя сейчас клюну». Потом Никита решил сходить на речку. Подходя к ней, он попал в густые заросли чёрной смородины. Была она сладкой и таяла во рту. Обобрав один куст, Никита взялся за другой, но на него у него сил уже не хватило. «Да тут её хоть два дня ешь, всё равно останется», – подумал он. На речке он наблюдал, как играют на перекате хариусы, в протоке видел уток. По ней они плавали, как заводные игрушки, а когда, выклёвывая что-то на дне, окунали в воду головы, то на поверхности оставляли похожие на лодочки хвостики. Уже в лагере Никита решил: «Лучше буду геологом».

А утром на следующий день дядя Валя повёл Никиту на охоту. Себе он взял двуствольное ружьё, а ему дал одностволку. За лагерем он научил, как из неё стрелять, чтобы не промахнуться. Дальше от лагеря, у тропы, ведущей к реке, они сделали засаду на оленей. Кругом стояла такая тишина, что казалось: она не настоящая, а это и Никите, и дяде Вале кто-то заткнул ватой уши. Наверное, поэтому поднявшееся над тайгой солнце, казалось, не плывёт по небу, а стоит на месте. Даже бурундуки куда-то все попрятались. «Это хорошо, – тихо сказал дядя Валя, – пойдут олени, птицы гам поднимут». И действительно, когда в глубине распадка раскаркались вороны, через несколько минут появились олени. Их было пять, и шли они друг за другом. Передний, с высоко поднятой головой, часто нюхал воздух, и когда ему что-то казалось подозрительным, останавливался и хуркал. «Стреляй первым», – прошептал дядя Валя Никите. Когда олени подошли совсем близко, Никита выстрелил, за ним выстрелил и дядя Валя. Олень упал, потом он пытался подняться, но ноги его уже не держали.

Уже дома, сидя за столом с оленьей поджаркой, дядя Валя, показывая на Никиту, говорил тёте Лене:

– Его работа.

– Кормилец ты наш, – смеялась тётя Лена и гладила Никиту по голове.

Через два дня Никита пошёл в школу. Там он встретил Марию Ивановну. Оказывается, она работала не только в детдомовской школе, но и здесь. Никите она обрадовалась, долго с ним разговаривала, спрашивала, как он теперь живёт, а когда уходила, сказала:

– Ты уж, Никита, меня не подведи. Учись хорошо.

«Да, – подумал Никита, – арифметику мне надо подтянуть».

А своя учительница Никите не понравилась. Она, хотя ноги у неё были и прямыми, чем-то сразу напомнила Кривоножку.

– Новенький, значит. Ну-ну! – встретила она его в своём классе и посадила на заднюю парту.

Класс был не такой, как в детдоме. Все тут были чисто одеты, на голове у девчонок торчали похожие на заячьи хвосты бантики, у некоторых в ушах уже висели серёжки, мальчишки, словно только что вынутые из-под горячего утюга, ходили в красивых куртках и ловко обтягивающих джинсах.

Новую учительницу звали Инессой Савельевной. У неё был по-еврейски длинный нос и такая узкая переносица, что, казалось, глаза при желании могли бы посмотреть друг на друга. Похоже, она уже ходила в детдом и справлялась о Никите. Догадался он об этом потому, что в классе пошли разговоры о том, как он разоблачил насильника.

– Фу, какая гадость! – фыркали девчонки, слушая эти разговоры, а мальчишкам, как понял Никита, представлялось: окажись они на его месте, они бы обязательно отобрали у дяди Егора ружьё и сами бы пристрелили этого гада.

Никите всё это не нравилось, а иногда даже казалось, что девчонки на него смотрят с нескрываемой брезгливостью, словно не Тётка, а он и насиловал девчонок в детдоме. Даже Вера, с которой они подружились, как только Никита начинал рассказывать ей о насильнике, дёргалась, словно её кусали, и говорила:

– Не надо!

«Сама же просила», – не понимал её Никита.

Совсем расстроился Никита, когда на приближавшийся новогодний праздник ему дали роль какого-то негодяя, у которого на маске должны быть обязательно злые зубы, чёрные усы и большой, до самых ушей, рот. Маску такую Никита не стал делать и на праздник не пошёл.

Учился Никита в целом неплохо. Русский, как и в детдоме, шёл хорошо, а вот арифметика всё ещё хромала. Помочь в ней взялась Вера. Почти каждый день, после уроков, они оставались в классе, и она постоянно твердила Никите, что арифметика – это такой предмет, где надо мыслить абстрактно. Что такое «абстрактно», Никита не понимал, но несмотря на это, Вера уже задавала ему вопросы. «Что такое десятичное счисление?» – строго спрашивала она. «Ну, это когда до десяти», – не понимая, чего она от него хочет, отвечал Никита. «А вот и неправильно! – говорила она. – Это счисление, в корне которого лежит цифра десять». И непонятный корень, и почему это цифра десять не стоит, а лежит, Никиту сбивало с толку, а Вера шла дальше. «Что такое дробь?» – спрашивала она. «Дробь? – не мог вспомнить Никита, что о ней говорила Инесса Савельевна. – Ну, это…, это когда дробят». «И опять неправильно, – уже сердилась Вера. – Дробь – это число, которое состоит из числителя и знаменателя». А это Никиту уже совсем сбивало с толку, и ему казалось, что арифметику придумали люди, голова у которых не на месте. «Жизнь – одно, а арифметика – другое», – говорила и Вера, и они шли домой. До её дома идти им было по пути, а дальше Никита шёл один. Дома, уже в постели, он думал: «И кому нужна такая арифметика?» Его расстраивало ещё и то, что Вера на занятиях говорила про арифметику точь-в-точь, как и сама учительница, Инесса Савельевна, а он хотел, чтобы она говорила о ней проще и понятнее.

Однажды, расставаясь с Верой у её дома, Никита услышал, как кто-то из окна ей сердито крикнул: «А ну, домой!» На следующий день в школу пришла её мама. Никита в этот день был дежурным по классу, и поэтому в коридоре, у входа в класс, где мыл тряпку и готовил мелки, слышал, как она зло спрашивала у Инессы Савельевны:

– Кто этот Никита, скажите мне?

Что отвечала Инесса Савельевна, Никита не слышал, но мать Веры уже кричала:

– Он детдомовец! Понимаете, дет-до-мо-вец! А у них там – чего только не бывает.

– Да, да, – слышал уже Никита и Инессу Савельевну, – как бы из этого, и на самом деле, чего не вышло, – говорила она. А в конце разговора заверила: – Не волнуйтесь, мамаша, мы примем меры.

Через два дня Никиту перевели в другой, параллельный класс, а Вера при встрече с ним опускала глаза и не здоровалась. Всё для Никиты стало плохо, учиться уже не хотелось, он замкнулся в себе, стал грубым, а когда один из мальчишек в новом классе стал приставать к нему, он его сильно побил. За это тут же дядю Валю вызвали в школу, а вечером у Никиты с ним состоялся разговор.

VII

Через неделю дядя Валя улетел в поле, и Никита остался с тётей Леной. Вскоре он познакомился с ребятами со двора. Утром, когда надо было убирать квартиру, – на это у тёти Лены не хватало времени, – со двора уже кричали: «Никита, выходи!» Вчера из-за них чуть не опоздал в школу со своей арифметикой – ловили за городом в речке рыбу. Прибежал в школу в болотниках и без учебника. Хорошо, хоть вместо Инессы Савельевны, уехавшей в отпуск, занималась с ним Мария Ивановна. Она посмеялась над ним, а потом, кажется, о чём-то подумав, вдруг сказала:

– А давай-ка, Никита, попробуем без учебника.

И стала рассказывать об арифметике по-своему. Оказывается, десятичное счисление пошло ещё от древних людей и всё потому, что у них, как и у нас на руках, было десять пальцев. Когда этих пальцев для счёта им не хватало, они говорили: два раза по десять, а если и этого было мало, говорили: три раза, и так могли делать сколько угодно. А дроби – и того проще. Если у тебя, например, яблоко одно, и ты его разделил на две части – вот тебе и дробь, – одна вторая. Вверху яблоко – оно одно, а внизу – две его части. Разделил на три – уже и одна третья. «Ничего себе!» – удивлялся Никита, слушая Марию Ивановну.

Хорошо складывались у Никиты отношения с дворовыми ребятами. Выделялся среди них Игорь, который учился уже в седьмом классе. Он организовывал игры, водил ребят на речку, намечал, куда пойдут завтра, и хотя никогда ни на кого не кричал, не пускал в ход кулаки, его все слушались. Никите, привыкшему в детдоме к тому, что всё решает сила, это было непонятно. Иногда ему казалось, что ведут себя ребята таким образом с Игорем по какому-то тайному сговору, который они скрывают от него, потому что он бывший детдомовец. И Никита на них за это не обижался, а наоборот, как мог, старался войти к ним в доверие. Ни в чём и никогда им не врал, если они делали что-то не так, никого не закладывал, в опасных ситуациях не трусил, в общем, старался показать, что на него во всём можно положиться. Видимо, в этом он однажды перебрал. Когда один из первоклашек случайно проболтался родителям о том, что они лазили по чужим огородам, и родители в связи с этим подняли шум, он, чтобы ещё раз показать себя с хорошей стороны, этому первоклашке разбил нос. «Ну, это ты зря», – не понял его Игорь, и после этого словно всех ребят подменили. Они стали смотреть на него косо и уже не всегда с охотой приглашали с собой. Правда, потом, когда этот первоклашка, сорвавшись с обрыва, стал тонуть в реке и Никита его спас, отношение к нему изменилось. Его опять стали приглашать на игры, а когда играли в войну, он нередко уже ходил в командирах отряда.

А тётя Лена словно не жила, а летала по какому-то только ей известному небу. Утром, наскоро попив чаю, хватала плащ и, выскочив с ним на улицу, набрасывала его там так, словно надевала на себя крылья; к автобусу она не шла, а, не видя ничего перед собой, летела; вечером, вместо того, чтобы спокойно поужинать и сесть за телевизор, бегала по квартире с карандашом в зубах и с какой-то книжкой в руках, в которой то что-то подчёркивала, то загибала страницы.

– Ты знаешь, как это здорово! – бросала она Никите на ходу.

– Тётя Лена, а где ты работаешь? – решил спросить Никита.

– Ах, Никитка, в клубе я работаю, в клубе. Пьесу ставим, – отвечала она и снова бросалась на свою книжку.

– «Артистка, значит», – решил Никита и расстроился. Ему казалось, что все артисты – народ ненадёжный, и за ними смотри да смотри, как бы они чего не выкинули.

А тётя Лена уже приглашала Никиту в клуб, как она сказала, на премьеру пьесы Чехова «Чайка». Никита согласился и на следующий день вечером уже сидел в первом ряду клубного зала. Главную героиню, Нину, которая и представляла чайку, оказывается, играла сама тётя Лена. Никите сразу не понравилось, что уже в первом акте она стала целоваться с артистом, который в пьесе проходил по фамилии Треплев. Когда они целовались, он не понимал: по-настоящему это или понарошку? Правда, потом, когда измученная жизнью Нина, подняв руки к потолку, со слезами на глазах, восклицала: «Я так утомилась! Отдохнуть бы мне, отдохнуть!», Никите тётю Лену было жалко, а когда, уже в конце пьесы, она рыдала и, ломая руки, кричала: «Я чайка! Помните, вы подстрелили чайку!», Никита готов был плакать.

В этот вечер тётя Лена пришла домой поздно и не одна, а с этим Треплевым. Оба они были выпившими. «Этого ещё не хватало!» – расстроился Никита и ушёл на кухню. Оттуда он слышал, как Треплев о чём-то просил тётю Лену, а она хотя и отказывала ему, но когда он её стал целовать, не сопротивлялась. «И зачем она это делает?!» – готов был убить её Никита.

Утром он ушёл из дома, когда тётя Лена ещё спала. Весь день проходил по городу, к вечеру сильно проголодался, но возвращаться домой не хотелось. «И чего ей надо? – не понимал он тётю Лену. – Ведь всё есть. Живи – не хочу!» И снова, как тогда, в детдоме, ему стало казаться, что все люди обманщики, никто по-честному жить не хочет. На какой-то не очень знакомой улице Никиту прихватил дождь, а потом ударил такой ветер, что в домах зазвенели окна, а с крыши одного из них сорвался лист железа и, описав в небе большую дугу, как подстреленная птица, упал на дорогу. Никита спрятался в подъезде первого попавшегося дома, в ботинках у него уже хлюпало, и его трясло от холода. Когда Никита немного отогрелся, ему показалось, что в этом подъезде он был раньше. «Наверное, когда убежал из детдома», – подумал он. И ему так захотелось зайти к той старушке, что угощала его здесь чаем с вареньем и называла его соколиком. «Пойду-ка я к Марии Ивановне», – вдруг решил Никита и, как только прошёл дождь, побежал в сторону её дома.

Марии Ивановне Никита сказал, что ночевать у неё отпросился у тёти Лены.

– Ну, и проходи, места хватит, – сказала ему Мария Ивановна и стала собирать на стол ужин.

Ел Никита молча, уткнувшись в тарелку, говорить ему ни о чём не хотелось.

– Ты чего такой грустный? – спросила Мария Ивановна.

– Так, – ответил Никита, – голова болит.

Конечно, он понимал, Мария Ивановна догадывается, что с ним что-то не то, что-то он не договаривает и пришёл сюда не просто переночевать, а за чем-то ещё и другим.

– А ты расскажи, Никита, – сказала ему Мария Ивановна, – легче будет.

Никита опустил голову и, казалось, вот-вот расплачется. Тогда Мария Ивановна подошла к нему и стала гладить по голове.

– Ой! – вдруг испугалась она. – А у тебя и правда голова горит!

Температуры у Никиты оказалось ровно тридцать восемь.

– Никитушка, да что же это с тобой?! – застонала Мария Ивановна и бросилась искать в аптечке нужные для него таблетки.

После таблетки, которая Никите не показалась горькой, Мария Ивановна напоила его чаем с малиновым вареньем и уложила в постель.

– Ты постарайся уснуть, – гладила она его в постели по голове, – утром легче будет.

Вспомнив, что утром ему, хочешь – не хочешь, а надо идти домой, встречаться с тётей Леной, делать вид, что он ничего той ночью не видел и не слышал, Никита сказал:

– Мария Ивановна, я не хочу домой.

– Вот тебе на! – не поняла его Мария Ивановна.

– Не хочу! – повторил Никита и заплакал.

Успокоившись, он всё рассказал Марии Ивановне, не скрыл, что тётя Лена с Треплевым целовалась. Мария Ивановна, выслушав его внимательно, глубоко вздохнула и отошла к окну.

– А правда, что все люди обманщики? – спросил её Никита.

– Что ты? Что ты? – испугалась Мария Ивановна. – Нет, конечно! Откуда ты это взял?

Никита хотел ей рассказать, как все его обманывали: в детдоме Кривоножка, дядя Стёпа, когда он убежал из него, а мамка в тюрьме, но у него так болела голова, что сделать это он уже не мог.

– А дядя Валя твой, – уже сквозь сон слышал Никита, – тоже обманщик? А друзья твои, и они обманщики? Нет, Никита, это всё хорошие люди.

«Дядя Валя не обманщик», – уже проваливаясь в сон, подумал Никита.

Утром Никиту домой привела Мария Ивановна. Увидев его, тётя Лена бросилась к нему и заплакала.