Текст книги "К Колыме приговоренные"
Автор книги: Юрий Пензин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Большие Погосты
Стояло по-осеннему холодное утро. И хотя первые лучи солнца уже играли на вершине поросшей ягелем сопки, небо было серым, а не очнувшийся ото сна посёлок казался нежилым и со стороны вскинутого на пригорок погоста был похож на неуклюже сложенное из старого тёса задворье. Было видно, что всё в нём осело по самые окна, а когда над ним закурились первые дымки, то казалось, идут они не от натопленных печей, а откуда-то из-под земли, где под слоем прошлогоднего опада тлеет сырая солома. Даже Мангазея, так весело игравшая волной вчера, теперь, уже скованная ледяными заберегами, была молчалива, и лиственницы, коряво застывшие на её берегу, пугали угрюмым одиночеством. Посёлок назывался Большими Погостами, а название это шло, как говорили старожилы, от первых русских землепроходцев. Так ли это – кто знает, – но многое здесь: и древнерусское – Погосты, и река – Мангазея, видимо, взявшая своё название от первых землепроходцев из Сибири, и размываемые ею в половодье на обрывистом берегу останки древних поселений, всё это говорило о том, что Большим Погостам много лет. Об этом же свидетельствовала и расположенная выше по течению Попова горка, названная так за то, что на ней ещё до революции, удавился поп местного прихода.
На этих Больших Погостах Андрей уже трое суток сидел в ожидании катера. Закончился полевой сезон, осталось вывезти геологическое снаряжение и собранные за лето образцы горных пород.
Наверное, если бы не было на свете геологии, Андрей был бы неплохим историком. В школе он знал наизусть «Слово о полку Игореве», а в университете зачитывался Карамзиным, его «Историей государства российского». Поэтому, сразу утром, зная, что сегодня катера не будет, он пошёл к бабке Мануйлихе, о которой говорили, что она, как никто другой в посёлке, знает его прошлое.
Встретила Андрея остроносая, с серым, как сухая кочерыжка, лицом старуха. Её глубоко впавшие глаза, казалось, прятали что-то ехидное, не вязалось с этим подчёркиваемое узким подбородком и опущенными уголками губ кислое выражение лица.
Узнав, зачем он пришёл, она рассердилась:
– Ай, нанял ты меня!
По совету тех, кто его сюда направил, Андрей налил ей водки.
– Ишшо удумал! – ещё сильнее рассердилась она, но водку выпила.
После водки ехидное выражение лица у Мануйлихи сменилось на хитрое, Андрею даже показалось, что, выпив вторую рюмку, она ему подмигнула. Щербатый рот её при этом скривился в гримасу улыбки, а подбородок мелко задёргался. «Может, она того», – растерялся Андрей, но Мануйлиха уже рассказывала:
– Было, андел мой, всё было. Ета нонче: не родимшись – уже захоронимшись. А тады, почитай, и не мёрли, – и прижав сухую ладошку ко рту, захихикала. – Сусид мой, чтоб его лихоманка съела, уж боле ста, а мне: я, грит, Фрося, бяз табе, как бяз рук. Давай, грит, примай.
– И приняла? – рассмеялся Андрей.
– Чаго? – не поняла Мануйлиха. И вдруг словно её подменили. Она встала со своей лавки и, бормоча что-то под нос, ушла в другую комнату. Вернулась она с палкой, а увидев Андрея, стала смотреть на него, как на человека, только что вошедшего в дом.
– Да я про соседа, – напомнил он ей о прерванном разговоре.
– Какого ишшо сусида?! – опять не поняла Мануйлиха.
И, видимо, совсем забыв, что хотела рассказать, набросилась на Андрея:
– Я табе такого сусида задам!
«А она и правда того», – понял Андрей и уже за дверью слышал, как Мануйлиха продолжала ругаться:
– Ходют тут, просют, язви их в душу!
А за воротами, обернувшись, он увидел, как Мануйлиха, стоя на крыльце, стучала по нему палкой и кричала:
– Сама три дни не жрамши!
Обогнув угол дома Мануйлихи, Андрей вышел на центральную площадь, если так можно было назвать место, где громоздилось деревянное, похожее на амбар, здание Дома культуры, слева от него под вывеской «Смешторг» стоял недавно рубленый магазин, а справа, на фундаменте из серого камня, кособоко ютилась с подслеповатыми окнами кузня. Говорили, что раньше, до революции, на её месте стояла церковь, от неё остался только этот каменный фундамент, а служил в ней тот поп, который удавился. Сейчас из распахнутой настежь её двери несло затхлой гарью, было видно, что уже давно в ней никто ничего не делал. На крыше кузни, на высоком шесте, стояла сделанная из ниточного чюрючка и жестяного пропеллера вертушка. Когда с Мангазеи тянуло ветром, она сначала испуганно вздрагивала, а потом начинала метаться, как пойманный в клетку воробей. «Она-то зачем здесь?» – не понял Андрей. И кузня, и амбар Дома культуры давно обветшали, и свежесрубленный «Смешторг» выглядел среди них как куриное яйцо в гнезде из прелой соломы. Говорили, что рубили его чуть ли не каждый год после очередных, словно по заказу устраиваемых кем-то пожаров.
Андрей решил зайти в Дом культуры. Он слышал, что у заведующей его, и по совместительству библиотекарши, имеются материалы по истории Больших Погостов. Подходя к нему, он увидел через окно сидящую в библиотеке за длинным, как пенал, столом простоволосую женщину с утиным носом и глубоко, как в яму посаженными глазами. Когда Андрей вошёл к ней, он её не узнал. На голове её уже сидел похожий на копну рыжий шиньон, на кончике носа висели в позолоченной оправе очки, в руках, прямо перед носом, она держала красочно иллюстрированный журнал. Нетрудно было догадаться: преобразилась она для встречи с Андреем.
– Вы к нам? – не отрываясь от журнала, через нос спросила она.
«Ну, артистка!» – удивился Андрей.
– Если за большой литературой, у нас Толстой, – уже выходя из-за стола, сообщила она.
Увидев, что у неё отвислый зад и короткие ноги, и ещё раз обратив внимание на её по-утиному длинный нос, Андрей понял, за что её в посёлке прозвали Уткой.
– Да мне бы… – начал он, но Утка его перебила:
– Говорят, молокане пошли с Толстого. Как вы на это смотрите? – и так уставилась на Андрея длинным носом, что ему показалось: не дай он ответа, она его клюнет.
– Да нет, – рассмеялась она, – дело не в этом. Толстой и без молокан Толстой, а вот молокане без него – одни глупые обряды. Вы согласны?
– Да мне бы… – опять было начал Андрей, но Утка его снова перебила.
– Как хотите, а без Толстого я вас не отпущу.
– Да не надо мне Толстого, – прервал ее, наконец, Андрей, – мне другое…
– Другого у нас нет! – обрезала его Утка и, обиженно поджав губы, села за стол на прежнее место. А когда узнала, что нужно Андрею, она, снова водрузив на кончик носа очки и уткнувшись им в свой красочно иллюстрированный журнал, заявила: – Этим не располагаем.
«И у этой с головой, наверное, неладно», – подумал Андрей, выходя из Дома культуры.
На улице, у входа в кузню, на деревянном обрубке сидел небольшого роста мужичок, несмотря на тёплый день в ватной шапке и драной фуфайке. У него были плутоватые навыкате глаза, морковного цвета нос и узкий, весь в тонкую морщинку лоб.
– Эй, дай закурить, – увидев Андрея, крикнул он.
Закурив, он встал с обрубка и, глядя с усмешкой на Андрея, спросил:
– А выпить не найдется?
Выпить у Андрея не нашлось. Мужичок, похоже, не расстроился.
– Что, с вавилонами? – мотнув головой в сторону Дома культуры, рассмеялся он. Андрей понял, что он спрашивает об Утке. Из дальнейшего разговора с ним, Андрей узнал, что работает он кузнецом, а так как ковать в посёлке в последнее время стало нечего, то ещё и по совместительству сторожем «Смешторга». А до Больших Погостов, как охотно рассказал он, где только его не носило. В Карелии он по молодости валил лес, разобравшись, что это ему не с руки, устроился проводником на поезд дальнего следования, оказавшись на Дальнем Востоке, связался с корейцами, тайно промышлявшими в тайге женьшенем, в Охотске служил в рыбоохране, на Врангеле для столичных зоопарков отлавливал белых медведей, на Большие Погосты его занесло случайно: отстал от экспедиции, изучавшей древние могильники. Похоже, за всё в своей жизни он брался легко и с большой охотой, ради простого, не связанного с практической пользой интереса, а как только этот интерес проходил, он с такой же лёгкостью и новой охотой брался за другое дело.
– Я вольная птица, – гордо говорил он.
Внезапно с Мангазеи ударило ветром. На крыше Дома культуры что-то захлопало, а вертушка над кузней, словно этого только и ждала: так замоталась и засвиристела, что казалось, ещё немного, и она, сорвавшись с шеста, улетит воробьём в небо.
– А она-то здесь зачем? – спросил Андрей.
– А интересно, – ответил мужичок и, задрав в её сторону голову, весело осклабился.
Вдруг лицо его озарилось внезапно нахлынувшей радостью.
– Идё-от! – подмигнул он Андрею и мотнул головой в сторону идущей к магазину тётки с таким крупным лицом, что вывернутые вперёд губы казались двумя большими пельменями. Когда тётка поравнялась с ними, мужичок кинулся к ней и с наигранной на лице радостью сообщил:
– Анна Ивановна, а ко мне братка приехал.
– Какой ещё братка? – выдавила через нижнюю губу Анна Ивановна.
– А вот! – схватил мужичок Андрея за руку. – Он самый! Ивахой звать!
– Ну, и что? – не поняла Анна Ивановна.
– Как что?! – удивился мужичок. – Встретить надо!
– Ну, так и встречай! – отрезала Анна Ивановна и, после долгого копания в замке, открыла дверь магазина и скрылась в нём.
– И не таких брали! – кинулся за ней мужичок.
Вернулся он из магазина с бутылкой водки.
– Идём, засандалим! – потащил он Андрея в кузню.
Представился мужичок Елеской. На закуску из кармана фуфайки он достал луковицу.
– Сгодится, – сдувая прилипшие к ней крошки хлеба, сказал он, и с хрустом раскусив её пополам, одну половинку положил перед Андреем.
Выпив, неожиданно спросил:
– А бабу хошь?
Андрей от бабы отказался.
– А зря, – не понял его Елеска. – С ними интересно.
Допив водку, вышли из кузни покурить. На небе уже светило солнце, казалось, оно не плывёт по нему, а крадётся рыжей кошкой. Из тайги несло прохладой и терпким запахом хвойного опада. На Мангазее весело звенели перекаты, и если бы всё ещё не очнувшийся от сна посёлок да не копошащиеся в мусоре, рядом с кузней, грязные вороны, могло показаться, что лучше этого места ничего нет на свете.
– И чего спят? – сплюнув в сторону посёлка, недовольно пробурчал Елеска. А когда бросил в копошащихся ворон камень, они даже не обратили на это внимания. – Вот стервы! – выругался он.
Странно, но от водки Елеска не стал весёлый, а, казалось, даже был недоволен тем, что её выпил. Плутоватое выражение лица сменилось на кислое, в глазах навыкате появилось что-то по-коровьи грустное.
– И чего спят? – недовольно повторил он и, присев на свой деревянный обрубок, тупо уставился на вертушку.
– Крутит, стерва! – плюнув в её сторону, сказал он.
А посёлок и на самом деле, как вымер. Даже дыма из печных труб, появившегося утром, не стало видно. Похоже, хозяева топили утром печи не затем, чтобы в уюте и хорошем настроении начать день, а просто потому, что за ночь избы выстыли, и чтобы совсем в них не околеть, сунули они в свои печи по охапке соломы, подожгли её, и снова с головой укрылись под одеялами. Так как не стучали при этом двери, и не было слышно ничьих голосов, видимо, и по малой нужде после долгого сна сходили они в свои помойные вёдра.
– А жрать им дай! – уже ругался Елеска. – И ведь в реке рыбы: лови – не хочу. А они, подлецы, морды – что твоё корыто, выйдут на неё, сядут и ждут: когда сама рыба в рот запрыгнет. Не народ, а ироды!
На крыльцо магазина вышла Анна Ивановна. Торбой приспособившись на его верхней ступеньке, она так уставилась на Елескину вертушку, словно, как и он, увидела в ней что-то интересное.
– Стерва, – охарактеризовал её Елеска.
Это не пролетело мимо ушей Анны Ивановны.
– Сам ты стерва! – вяло оторвавшись от вертушки, незлобно ответила она.
– А ты ещё и дура! – рассмеялся Елеска.
– От дурака и слышу! – опять не разозлилась Анна Ивановна.
Позевав открыто, не прикрывая рта, Анна Ивановна вернулась в магазин, а Елеска стал опять ругать посёлок.
– Говорил им: давайте в артель. Рыбу ловить будем. А они морду корёжат: «Мы яё, паря, ня развадили и ловить, паря, ня сабираемси». «А жрать-то что будете?» – спрашиваю. – «А ето уж не тваё, – говорят, – собачье дело». Вот и поговори с ними!
– Так ты бы уезжал отсюда, – предложил Андрей.
– А мне что! – ответил Елеска. – Я вольная птица. Могу и уехать.
И неожиданно рассмеявшись, отчего лицо его опять обрело плутоватое выражение, предложил:
– А хошь анекдот?
– Давай, – согласился Андрей.
– Спрашивает один генерал другого, – начал Елеска, – «Ты как думаешь, среди гражданских есть умные?» «Не знаю, – отвечает генерал, – что-то не видел, чтобы они строем ходили».
– Хороший анекдот, – заметил Андрей.
А Елеска уже, словно самому себе, повторил:
– А я вольная птица, – и, понизив голос, добавил: – Пусть в дураках, но не строем! Да и не в этом дело, – вдруг как будто рассердился он на кого-то, – я так думаю: каждый из нас по-своему в дураках ходит. Вот возьми хоть и её, – махнул он рукой в сторону сидящей в библиотеке Утки: – Придёт ко мне: «А я к вам, товарищ Елеска, с Толстым, со Львом Николаевичем». Ты бы мне, говорю ей, лучше вместо Льва Николаевича водки принесла. А она: «Толстой и водка не совместимы». Не совместимы так и вали отсюда. Уходит. А потом и с водкой. «Пейте, – говорит, – а я, товарищ Елеска, всё равно из вас человека сделаю». «Ха, сделаю! – расхохотался Елеска. – Она мне Льва Николаевича читает, а я лежу и водку трескаю. Вот и выходит, и с Толстым в голове в дураках ходить можно.
– А Анна Ивановна? – спросил Андрей.
– У этой чувырлы, – ответил Елеска, – дурак – кто не ворует. Тащит с магазина – что ни попадя. А недостача: пожар – и концы в воду.
Узнав, что Андрей ищет в посёлке следы первопроходцев, Елеска плутовато улыбнулся, а потом предложил:
– Идём к Матильде! У этой первобытной миклухи на одной только роже вся история инородцев.
– А она из коренных? – решил уточнить Андрей.
– Кореннее не бывает! – весело ответил Елеска и потащил его за собой на окраину посёлка, расположенную на крутом берегу Мангазеи.
Солнце уже катилось к закату, тяжелела тайга, с реки тянуло сыростью, и кругом было так тихо, что когда за Поповой горкой, в распадке, вдруг затрубил лось, казалось, это кто-то ударил в большой бубен.
Заспанная Матильда встретила их в ночной рубашке и с бигудями на голове.
– Ты, сто ли? – узнала она Елеску, а увидев Андрея, глупо хихикнула и стала прикрывать рукой полуобнажённую из-под рубахи грудь.
«Якутка», – догадался Андрей и присел на стоящую у двери деревянную лавку. Рядом с ним оказалось помойное ведро, из которого несло чем-то кислым, прямо перед ним громоздилась большая, из грубого камня печь, за ней стояли кровать с ржавой спинкой, обшарпанный стол на тонких ножках и на стене висело засиженное мухами и сколотое в правом нижнем углу зеркало. Слева у стены, на деревянном сундуке, спал похожий на кутёнка мальчик. Проснувшись, он слез с сундука, подошёл к помойному ведру и, ни на кого не глядя, пописал в него.
– Коляса, мой сынок, – представила его Андрею Матильда и снова, как при встрече, зачем-то хихикнула.
После этого она бросилась растапливать печь. Было видно, что Елеске она рада и готова разбиться перед ним в лепёшку.
Несмотря на полноту и уже осевший зад, крутилась перед ним, как девочка, а когда Елеска попросил воды, она так кинулась к бачку, – что чуть его не опрокинула. Зажарив что-то на печи и приготовив стол, она хитро подмигнула Елеске и выскочила из дому.
Вернулась Матильда с русской Верой. На Вере было хорошо проглаженное светлое платье, гладко уложенные на голове волосы, а в глазах, казалось, утонули две уже больших, но ещё не совсем созревших смородинки. Было видно, что чувствует она себя здесь стеснённо, а когда сели за стол, то так примостилась на его углу, что казалась за ним лишней. А Матильда за столом всё жалась к Елеске и ласково заглядывала ему в глаза.
– Пей, Елеска, – подливала она ему водки, но и сама при этом себя не забывала.
Вскоре она опьянела. Уже сильно пьяная, она обнимала Елеску и пела:
– Карасо, ой, карасо!
Поселуй меня есо!
А делая вид, что бьёт его по щеке, грозила:
– Плохо буцес селовать.
По мордам буду давать.
А Вера, похоже, ничего не ела и не пила. Глаза её были опущены в стол, а когда она отрывала их от стола и смотрела на Андрея, ему казалось, что она хочет перед ним за что-то извиниться.
К вечеру Матильда так опьянела, что Елеска вынужден был уложить её в постель.
– Дай водыка! – просила она из постели.
Елеска водки ей не дал, а когда вернулся к столу, смеясь, заметил Андрею.
– Вот тебе и инородцы!
Вскоре проснулся Коля.
– Ись хочу, – подойдя к Елеске, сказал он.
Елеска посадил его на колени и стал кормить, как ребёнка, из ложки.
– Ешь, Коля, ешь, – говорил он и гладил его по голове.
Когда Коля наелся, Елеска заставил его пописать, а потом уложил в постель. Вернувшись за стол, он махом опрокинул в себя рюмку водки и твёрдо, словно отпечатал, произнёс:
– Ничего, и из него человек выйдет!
С наступлением ночи он стал собираться на дежурство в магазин.
– Дядя Елеска, возьми меня с собой, – попросил не успевший ещё уснуть Коля.
– Давай, – согласился Елеска.
Колю словно выстрелили из постели. Через минуту он уже стоял перед Елеской одетым и, видимо, боясь, что Елеска раздумает, держал его крепко за руку. Глаза его горели такой радостью, что из-под нависшего на лоб козырька, как и у Елески, ватной шапки казались ярко расцвеченными фонариками.
– Ну, быстрее, – торопил он Елеску и, видимо, всё ещё опасаясь, что он раздумает, говорил: – Я мамку боюсь. Она пьяная – дура.
Провожать Веру домой пошёл Андрей. На дворе уже стояла ночь, в предвестии заморозка из тайги тянуло холодом, луна, зависшая над Поповой горкой, была похожа на большой медный шар, тяжёлая тишина давила уши, и ни в одной избе в посёлке не было огня. Казалось, так и не очнувшись днём ото сна, он уходил в новую ночь, как в топкое болото, из которого возврата ему уже никогда не будет.
Дорогой Вера молчала, шла так, словно боялась оступиться, а у дома сказала:
– Если хотите, ночуйте у меня.
Дома у неё было уютно и чисто. В переднем углу на небольшом столике лежала стопка книг, у окна стоял небольшой, с зелёными пуфками диван, кровать Веры напротив дивана была отгорожена ситцевой шторой, на окнах висели в желтый горошек занавески. За чаем Андрей спросил:
– И чем же вы тут живёте?
Вера, ничего не ответив, опять, как у Матильды, посмотрела на него так, словно хотела перед ним извиниться. И только тут Андрей заметил, что перед ним не взрослая девушка, а подросток. Не успевшие расправиться по-женски плечи придавали Вере сутуловатость, движения были, как у мальчишек, угловаты, от неё, как от берёзки, ещё не до конца налившейся соком, веяло свежим дыханием весны и набиравшим силу здоровьем.
– Так чем же вы живёте? – повторил свой вопрос Андрей. – Ведь что-то у вас, наверное, тут есть?
– А у нас одна скука, – ответила Вера и, кажется, за всё время первый раз улыбнулась.
Спать Андрей лёг на диван, а Вера ушла на свою кровать. В окне стояла всё такая же большая и медная луна, и в свете её через ситцевую штору было видно, как Вера, раздевшись, села на кровать и стала о чём-то думать. Потом, порывисто поднявшись, она вышла к Андрею. На ней, кроме короткой ночнушки, ничего не было. Кровь, словно её выстрелили из ружья, ударила Андрею в голову. «Только не это, – испугался он, – ведь она ещё ребёнок!
– Вера, зачем это? – выдавил он из себя и встал с дивана.
Услышав, что сказал Андрей, Вера вздрогнула, как от удара, бросила на него по-детски беспомощный взгляд и, заплакав, убежала за штору.
А утром Андрея разбудил пожар. Горела изба Матильды. Вокруг неё уже бегали люди, какой-то мужик багром стаскивал с крыши полуобгоревшие доски, кто-то лопатой забрасывал в горящие окна землю, но было видно, что пожар уже ничем не остановишь. Выкидывая в раскалённое небо пламя, он с треском пожирал всё, что попадалось ему на пути. Недалеко от пожара, на пригорке, стоял Елеска с Колей на руках.
– Матильда сгорела, – сообщил он Андрею.
Ни по выражению его лица, ни по тону, каким он это сказал, не было видно, что смерть Матильды его сильно тронула.
– Все там будем, – словно в подтверждение этого, добавил он, а обращаясь к Коле, спросил:
– Ну, что, Коляша, жить-то со мной будешь?
Андрею показалось, что спросил он это с такой лёгкостью, словно речь шла о временной и ничем не обременительной для него обязанности.
От чего случился пожар, толком никто не знал. Так как Матильда курила, вполне возможно, закурив в постели, она уснула, не затушив окурка.
А в полдень за Андреем пришёл катер. Провожал его один Елеска. Он уже был выпивши, рядом с ним стоял Коля, лицо Коли было всё в саже. Вымазался он в ней, видимо, ещё на пожаре. Вид у него был жалкий и похож он был на черномазую зверушку, пойманную в клетку.
– Ничего-о, – гладя его по голове, пьяно тянул Елеска, – я из него человека сделаю.
Когда катер отходил от причала, на обрывистом берегу реки Андрей увидел Веру. Она стояла одна, дувший с реки ветер рвал на её голове косынку. Потом, когда катер уже уходил за поворот, он видел, как к ней подошли Елеска с Колей, и они, постояв ещё немного, вместе пошли в посёлок.
