Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

Он все это заметил, увидел, понял – вдруг!.. И кинулся отворить окно, опустить стекло.

– Джульетта!.. – кричал он, оглушая маленький автобус.

– Джульетта!.. – И налегал всем телом на девушку с подаренными им розами, примостившуюся между ним и окном. Он давил на ее остренькое, перехваченное бретелькой лифчика плечо, он сминал розы, которые бережно, завернув в газету, спасая от палящего солнца, нес с базара, он махал руками, колотил в стекло, автобус, натужно фыркнув, уже отъезжал, и в рыжем, клубящемся шлейфе песка и пыли, поднятом задними колесами, таяла, пропадала Джульетта (если только это была она), хотя, показалось Теплицкому, она, прощаясь, помахала вдогонку ему рукой...

ХОЧУ БЫТЬ ЕВРЕЕМ!

Почти невыдуманная история из нашего почти фантастического прошлого

1

Случилось это в год 5740 от Сотворения мира или, что то же самое, в год 1980 от Рождества Христова. В этом году в школе № 66 был организован кружок мягкой игрушки.

2

Честно говоря, история, отчасти связанная с этим кружком, изобилует многими неясностями. Отчего – «кружок мягкой игрушки»? Отчего именно «мягкой»? Отчего вообще – игрушки?.. Рассказывают, правда, что в школу однажды явилась проживавшая поблизости пенсионерка Мария Константиновна Грибок и вся учительская ахнула, увидев куклы, которые она вынула из своего ридикюля. Куклы были сделаны ею самой, она долгое время заведовала кукольной мастерской в кукольном театре и теперь, в скучные, одинокие пенсионерские будни, пришло ей в голову передать свои редкостные знания и умения детям. Когда же ученики школы № 66 , то есть, по мнению учителей, отпетые лоботрясы, бездельники и разбойники, увидели собственными глазами всех этих Котов-в-Сапогах, Карабасов-Барабасов, Золушек, Дюймовочек и Маленьких Принцев, они валом повалили записываться в кружок...

Однако при всей простоте такого объяснения именно эта простота как раз и вызывает немало недоумений, особенно в свете из ряду вон выходящих событий, развернувшихся в школе № 66 . Кстати, так ли уж случайно развернулись они именно в этой школе?.. Ведь если к числу 66 прибавить шестерку, получится 666, то есть, по свидетельству Каббалы, Число Зверя... Согласитесь, в этом что-то есть...

Но факты прежде всего.

Узнав, до чего мизерна пенсия, которую получает Грибок, в школе решили сделать кружок платным и, по требованию бухгалтера, вручили ребятам небольшие анкетки, чтобы, так сказать, документировать количественный состав, который имеет прямое отношение к платежной ведомости. Но разбираться в этих сложностях мы не станем, для нас важнее то, что в анкетках (предназначенных, видно, для других надобностей) имелась графа «национальность». Впрочем, для кружка мягкой игрушки национальность мало что, а может и вообще ничего не значила, ребята не раздумывая заполнили названную графу и на том, как говорится, делу бы конец, если бы... О это коварное, всегда не к месту возникающее «если бы»! Так вот: если бы не Дина Соловейчик.

3

Надо заметить, что Дина Соловейчик была самой обыкновенной девочкой. Как и большинство девочек ее возраста, она была тоненькой, угловатой, длинноногой, и ее быстрые длинные ноги носили ее туда и сюда с такой стремительностью, что казалось – несут ее не ноги, а ветер, как пушинку или сорванный с ветки листок. Волосы у нее были темные и волнистые, с рыжеватым отливом, и в них то и дело загорались и гасли золотые искорки, неведомо как занесенные в гущу каштановых прядей. Не портил ее лица и маленький дерзкий носик с небольшой горбинкой (вскоре выяснится, почему автор счел важным остановиться на этой портретной детали), что же до больших темно-зеленых, прямо-таки малахитовых глаз, да еще и миндалевидной формы, то подруги Дины Соловейчик только вздыхали перед зеркалом, вспоминая о них, а любой из мальчишек, заглянувши в них один раз, тянулся заглянуть и второй раз, и третий... Но довольно! Ни слова больше о внешности, поскольку нас интересует в этой истории не внешняя сторона явлений, а самая суть.

Итак, анкеты были заполнены и Дина, по просьбе Грибок, собрала их, чтобы отдать завучу или директрисе, но двери обоих кабинетов оказались заперты. Дина решила немного подождать. Со скуки она принялись перебирать анкеты. Ничего любопытного в них не содержалось, все было давно ей известно и не интересно – имена, фамилии, пол и т.д., все – за исключением одного пункта... И вот здесь-то и следует сказать, что не окажись двери кабинетов закрытыми, всего, что произошло дальше, вероятно, не случилось бы...

4

– Послушай, – сказала Дина своей закадычной подружке Машеньке Сапожниковой, – почему это ты записалась русской? Там, в анкете? Разве ты русская?..

– А кто я? – спросила Машенька, округлив простодушные, ничем не замечательные карие глаза. Подруги возвращались после уроков и, поскольку жили в одном доме, шли вдвоем.

– Кто?.. Еврейка, конечно! – рассмеялась Дина – до того казался ей очевидным такой ответ.

– А ты откуда знаешь?

– А как же?.. Разве твой дедушка не разговаривал с моей бабушкой по-еврейски, когда летом приезжал к вам в гости? И потом: звали его Арон Абрамович, разве не так?..

– Зато другого моего дедушку зовут Федор Иванович, – сказала Маша, подумав. – И вообще, Динка, чего ты пристала?.. Сама-то ты кто, по-твоему?

– Я еврейка, – сказала Дина и почему-то вздохнула. – У нас вся родня – евреи: и дедушки, и бабушки, и дяди, и тети... Все.

– Вот видишь, – сказала Машенька рассудительно, – значит, у тебя и выбора не было. Вот ты и стала еврейкой. Хотя все говорят, что быть русской лучше.

Несмотря на довольно легкомысленный возраст, обе девочки уже кое-что понимали в национальном вопросе. При этом простодушная Машенька Сапожникова разбиралась в нем даже лучше Дины Соловейчик.

– Знаешь, Машка, – сказала Дина, чувствуя себя задетой последними словами подруги, – по-моему, лучше всего быть просто честной.

– Выходит, я не честная?.. – обиделась Маша.

– Я так не сказала.

– Зато подумала, я знаю!

– Ничего ты не знаешь...

– Вот, – сказала Маша сердито. – Вот-вот-вот! Все вы, евреи, такие!

– Это какие – «такие»?

– Да вот такие, и все!.. – Маша запнулась. С одной стороны, она не знала, что сказать, а с другой – ей вовсе не хотелось ссориться с Диной: ведь если она, Маша, для Дины была закадычной подругой, то и для Маши Дина была не менее закадычной... Короче, подойдя к дому, в котором они жили, девочки помирились и даже, как в детстве, переплелись мизинчиками в знак мира и дружбы и разбежались по своим подъездам.

5

Но на этом дело не кончилось, наоборот... Потому что уже после разговора с Машей Дину внезапно корябнула мысль, что из целой пачки анкет, которую она успела перелистать до прихода директрисы, только в одной, то есть в ее собственной, значилось: «еврейка»... Ей стало досадно. Выходит, в классе – и не только в том, где она училась, а и в параллельных тоже – она, Дина Соловейчик, единственная еврейка? Может ли такое быть?..

Улучив минуту, она подошла к Мише Ципкусу.

– Мишель, – сказала она, глядя своими, знала Дина, неотразимыми глазами прямо ему в глаза, – Мишель, – повторила она, так звали его в классе, – скажи – только чур не врать – ты кто: еврей или русский?

– А тебе зачем? – засопел Мишель. Он был долговязый, узкоплечий, маленькая головка на короткой шее увеличивала его сходство с кузнечиком.

– Надо, – сказала Дина, не мигая.

– Ну, ты даешь, Динка. Еврей, конечно!

– А чего тогда пишешься русским?

Ципкус долгим, протяжным взглядом смотрел на Дину, разглядывая ее, как что-то диковинное, сначала сверху, с высоты своего роста, потом нагнувшись, расположив свое лицо вровень с ее, Дининым лицом.

– У тебя, Динка, что – крыша поехала?.. – сказал он. – С чего бы это мне писаться евреем? Что мне – жить надоело?..

– А если завтра тебе предложат записаться испанцем, например, или арабом, или негром? Или японцем? Или чукчей?.. Ты – что?

– А я спрошу тогда: а что мне за это будет? – ухмыльнулся Ципкус. – Послушай, мать, а ведь я до сих пор держал тебя за умную...

В этот момент Дина в самом деле почувствовала себя дурой. То есть она себя совсем не чувствовала дурой, нет, но она чувствовала, что ее начинают принимать за дуру, что, согласитесь, еще более неприятно.

Игорь Дерибасовский, другой Динин одноклассник, в ответ на ее вопрос прищурился и проговорил, словно цыкнул сквозь зубы:

– А иди ты – знаешь куда?..

Зато Лора Дынкина, девочка вдумчивая, осторожная, полная противоположность порывистой Дине Соловейчик, неожиданно сломала собственную замкнутость. Они бродили после уроков, благо день посреди хмурой, слякотной осени выдался солнечный, чуть ли не весенний, и говорили, говорили... Говорила, впрочем, больше Лора:

– Ты ведь и сама, наверное, слышала: «евреи Христа распяли», «евреи – жадные, хитрые, им верить нельзя», или что во время войны они в тылу спасались, где-нибудь в Ташкенте отсиживались, у нас был сосед – как напьется, так про Ташкент да про Ташкент, обидно, знаешь, особенно если твой дедушка с фронта не вернулся... Так вот: а мы тут причем?.. Ты что, Христа распинала? Или ростовщиком была? Или в Ташкент сбежала?.. Только ведь если скажешь, что ты еврейка, на тебя сразу коситься начнут. Так зачем, скажи, еврейкой записываться?..

Лора Дынкина была маленькая, невзрачная, похожая на грустного, промокшего под дождем воробушка. Она была старше всех в классе, потому что целый год или даже два болела, лечилась в разных санаториях, говорили – чуть не умерла. Она из-за этой своей болезни лежала, прикованная к постели, и думала, думала... Дина с нею не спорила. Она слушала Лору и ей, чем больше она слушала, тем больше становилось жалко – и ее, и себя, и еще кого-то, кого она не могла бы назвать, если бы даже очень постаралась... Но она рада была, когда они с Лорой расстались и она смогла продолжить свой путь домой в одиночестве...

Дома Дина сказала отцу:

– Па, я не хочу быть еврейкой.

– Ну, такие вещи от нас не зависят, – рассмеялся отец, полагая, что дочь шутит.

– Зависят, – сказала Дина. – Вот если бы ты женился не на маме, у меня по крайней мере был бы выбор...

6

Осталось неизвестным, о чем разговаривали в тот день отец и дочь, разложив по столу разного рода справочники, толстенные тома энциклопедий и книги, которые были изданы в досюльние времена, известно лишь, что постепенно миндалевидные глаза Дины раскрывались от удивления все шире и под конец напоминали уже не продолговатые миндалины, а грецкие орехи вполне правильной сферической формы.

– Так что же выходит, пап, – сказала она в заключение их несколько подзатянувшейся (по мнению мамы) беседы, – все, кого я люблю... И Плисецкая, и Бизе, и Аркадий Райкин... Как же так получилось?..

Динин папа, всю жизнь считавший себя интернационалистом и остерегавшийся обсуждать с дочкой столь острые и не вполне ясные для него самого проблемы, только пожал в ответ широкими, мускулистыми, как у каждого хирурга, плечами.

Вероятно, это было самое лучшее из всего, что мог он сделать в ту минуту.

Зато на другой день...

7

Вот что произошло на другой день в школе № 66.

На первой же перемене, когда Дина Соловейчик и Игорь Дерибасовский, будучи дежурными, выгнали всех из класса и отворили окна, чтобы впустить свежий воздух, Дина как бы невзначай, глядя не на Игоря, а в распахнутое окно, в запредельную синюю даль, простертую над приземистыми городскими крышами, сказала:

– Между прочим, Игоряша (так называли Игоря Дерибасовского в классе), ты конечно, знаешь, что самый великий физик двадцатого века был евреем?

– Это Эйнштейн, что ли?.. – почти не разжимая тонких губ, переспросил Игорь. Вид у него при этом был довольно высокомерный, поскольку в классе он считался самым сильным физиком.

– А Роберт Оппенгеймер, американец?.. Который руководил созданием первой атомной бомбы?

– Оппенгеймер?.. Он что – тоже?.. – удивился Игорь.

– Представь себе, – сказала Дина. – Ну, а Нильс Бор? А Теллер? А отец кибернетики Норберт Винер?..

– А они... Они – что?.. – Игорь, слегка оглушенный градом великих имен, приоткрыл рот и, что случалось с ним крайне редко, забыл его закрыть.

– Вот именно, – сказала Дина. – Ну, а наши физики – академик Йоффе, Ландау, Тамм?

– Как... Откуда ты знаешь?..

– Да вот – знаю, – сказала Дина. – Раньше не знала, а теперь знаю!

– Погоди, погоди... Что ты этим хочешь сказать?...

– Ни-че-го, – сказала Дина. И побежала отворять дверь, в которую уже ломились.

Помимо физики, Игорь Дерибасовский увлекался еще водным туризмом и его, как было известно всем в классе, не страшили ни бурные водовороты, ни яростные стремнины, ни коварные, замаскированные сверху пеной пороги. Но на этот раз одноклассники впервые увидели его решительное, волевое лицо растерянным, чтобы не сказать – потрясенным.

В школьном буфете, куда Дина помчалась на большой переменке, оставив Игоряшу дежурить в пустом классе, Мишель Ципкус из самой гущи толпившейся у прилавка очереди протянул ей тарелочку с четырьмя пирожками. Он, понятно, взял их для себя, однако как джентльмен половину добычи уступил Дине и даже настоял, чтобы она разделила с ним ланч (в качестве джентльмена он иногда изъяснялся по-английски).

Доедая первый пирожок, Дина вернулась к недавнему разговору.

– Как ты думаешь, Мишель, – сказала она вкрадчивым голосом, – когда Галич пел свои песни, он при этом думал: «а что мне с этого будет?..» Галич или Высоцкий?..

Дело в том, что Миша Ципкус просто боготворил их обоих. Он сам играл на гитаре, выступал на школьном конкурсе бардов и в очень тесной компании исполнял такие песенки Галича и Высоцкого, какие можно было услышать разве что по «Свободе» или «Би-Би-Си».

– Ты чо, мать?.. – И Миша Ципкус прибегнул к своему излюбленному жесту, то есть покрутил пальцем у правого виска.

– А то, – Дина принялась за второй пирожок, – что они были евреями и смелыми людьми. Ничуть не хуже прочих. И двести тысяч евреев, если хочешь знать, воевало на фронте, а из них сто пятьдесят стали Героями Советского Союза.

– Ну – стали и стали, только я тут причем?..

Дина доела пирожок, смахнула с колен крошки и улыбнулась Мише Ципкусу так ласково, а ее зеленые глаза, обычно такие яркие, заволокла вдруг такая нежная туманная дымка, что Ципкус не поверил своим ушам, когда услышал то, что услышал:

– Ты тут и вправду не при чем... Потому что ты трус, Мишель. Самый обыкновенный-разобыкновенный трусишка...

Она поднялась и положила на уголок столика несколько монеток – плату за пирожки.

8

В коридоре она тут же наткнулась на Машу Сапожникову и Лору Дынкину.

– О чем это ты, Динка, так долго болтала с Мишелем? – спросила Маша.

Дина замялась, пробормотала что-то про пирожки и рванулась было заменить сторожившего класс Дерибасовского, но подруги преградили ей дорогу и – мало того – подхватили под руки и так, не отпуская, повели по коридору.

– А говоришь – я не честная! – сказала Маша. – А ты сама, выходит, честная, если не признаешься!.. Зато мы сами все слышали!

– И на здоровье, – сказала Дина. Она полагала, что после того, как они подержались вчера мизинчиками, все забыто... Все, да не все.

– Кому на здоровье, а кому нет, – сказала Маша. – Мы слышали, как ты уговаривала Ципкуса стать евреем.

– Совсем наоборот, – сказала Дина сердито. – Кому он, такой еврей, нужен?..

– А я, – не слушая Дину, продолжала Маша, – я вчера как пришла, так и рассказала все маме. А она: «Ты передай Диночке, что если бы наша бабушка не была слишком честной, так и она, и ее дети остались бы живы, их бы немцы, может, не расстреляли...»

И Маша с торжеством посмотрела на Дину.

Ах, как не хотелось... Как не хотелось Дине ссориться со своей закадычной подругой! Но что могла она поделать с собой? И что, что мы все можем поделать с собой, если чувствуем, что мы правы?..

– Вот видишь, – сказала Дина, – твоя бабушка и тогда оставалась честной... Даже тогда... – И она добавила безжалостно: – Выходит, мало ты похожа на свою бабушку.

Руки, удерживающие ее, как-то сами собой разжались и Дина заторопилась на выручку к Игорю, должно быть просто помиравшему с голода...

Когда же она ушла, Лора Дынкина, заметив у Маши на глазах злые слезы, копящиеся над краешком нижних век, вздохнула и – она выжидательно молчала все это время – тихо, чтобы не обидеть подругу, сказала: « Знаешь, может, она права... Я не только тебя имею в виду...»

9

Бывают же, да – бывают и в нашей жизни удачи!..

Мало того, что математичка заболела, она еще и заболела-то в день контрольной!..

Правда, явилась завуч и задала несколько задачек, их требовалось решить на уроке и сдать ей лично. И все-таки это было совсем не то, что контрольная!

Уходя, завуч добавила, что в классе должно быть тихо, а если кто станет шуметь, тот...

– Пускай пеняет на себя! – дружно закончил класс, опередив завуча, поскольку любое нравоучение она завершала этими словами.

Погрозив пальцем, завуч ушла, и Дина Соловейчик в качестве дежурной направилась в учительскую за тетрадями.

Возвращаясь в класс, она еще издалека ощутила, что тишины, о которой радела завуч, там не было и в помине.

Надо заметить, что класс, в котором училась Дина, интересовал широкий спектр проблем – как теоретического, так и практического порядка. Его интересовали космические полеты, выступления рок-ансамблей, вопросы любви и брака, научная и ненаучная фантастика, новейшие марки машин, джинсы с лейблами, на которых значится «Левис» или хотя бы «Вранглер», и многое, многое другое. Не интересовали его ( в отличие от взрослых) разве что разного рода сложности в области национальных отношений, хотя учились в нем и русские, и, как уже сказано, евреи, и украинцы, и армяне, и даже один чех – Андрей Канаркин, хотя он и сам не мог объяснить, по какой причине считает себя чехом. Впрочем, никто с него никаких объяснений и не спрашивал...

И вдруг, одной рукой прижимая к груди пачку тетрадей, а другой открывая дверь, Дина услышала сквозь гам, наполнявший класс:

– А вы лучше угадайте, какой нации был Иисус Христос!..

– Вот это вопросик!

– Русской, какой же еще?..

– Дурачок, откуда было взяться русскому в Палестине, да еще две тысячи лет назад?..

Все эти крики, эти вопли, набегая, заглушая друг друга, ошеломили Дину. Она хотела раздать тетради, но не тут-то было.

– Эх вы, темнота, – негромким баском произнес Никита Медведев, но потому-то, наверное, все его и услышали и не стали перебивать. – Я вам скажу, какой он был нации... Он был еврей.

Маленькая, плечистая, прочно сколоченная фигурка Никиты, в дополнение к уверенному тону, не допускала сомнений в его словах. Однако на него тут же обрушились:

– А ты откуда знаешь?..

– В Библии написано.

– Сам читал?..

– Братцы, наш Никита священником станет! Вот потеха!

– Не священником, а как его... Раввином! Библию-то евреи написали!

– Врешь!

– Выходит, у Иисуса Христа мать и отец тоже были евреи?..

– А ты думал?..

– Мишель, где гитара? – восторженно завопил Витька Зубченко, поскольку в упомянутом выше тесном кругу вместе с Ципкусом обычно распевал «Евреи, евреи, кругом одни евреи» – смешную песенку про Хемингуэя, Тиграна Петросяна и «наш любимый МХАТ», не придавая ее словам иного значения, чем то, которое они заслуживали.

Он и сейчас не прочь был напомнить из нее парочку-другую куплетов, но ему не дали.

– Может быть, приступим к самостоятельной работе? – строго проговорила Дина Соловейчик, подняв над головой пачку тетрадей, рассыпавшихся гармошкой. Дина все это время выжидала, пока класс затихнет, и ее прямо-таки терзало подозрение, что каким-то боком она виновата в происходящем...

Ей даже удалось раздать по партам тетради, но их никто так и не раскрыл. Да и до того ли было, скажите сами, если Игорь Дерибасовский, по всей вероятности вернувшись к разговору, начала которого Дина не застала, сказал, кривя тонкие губы:

– Вот видите, а вы на меня бочку катите... Да пожелай сам Иисус Христос поступить в МГУ, его наверняка бы не приняли.

Он думал, его все поймут и поддержат. Но все молчали. И оно было не очень-то приятным, это молчание. В особенности после того, как кто-то спросил:

– Так ты для того и в русские, значит, подался, чтобы в университет попасть?

– А что тут такого? – сказал Игорь. – Или, по-вашему, одним можно, а другим нельзя?.. Это правильно?..

Он огляделся вокруг, прищурился, усмехнулся. Он был уверен в справедливости своих слов. Но вместе с тем он смутно чувствовал, что они похожи на мыльные пузырики, которые некоторое время висят в неподвижном воздухе, а потом лопаются и падают на землю наподобие маленьких, быстро высыхающих плевочков. По крайней мере такое чувство у него было, когда он произнес:

– Да вы сами бы что – если надо – не подались?..

– Не знаю, как другие, а я бы – нет, – первой отозвалась Татьяна Лаврова, сдвинув прямые, широкие брови, они резко выделялись на ее побелевшем лице. Должно быть, ей не просто дались эти слова, но в классе знали: Таня всегда говорит то, что думает, чего бы ей это ни стоило.

– А по-моему, это все равно, что отречься... Отказаться... Да!.. – вскочил, блестя выпуклыми горячими глазами, Ашот Мамиконян. – Это все равно, что от своих отца-матери отказаться – разве нет?..

– Вот именно, – сказал Андрей Канаркин, считающий себя чехом, а значит – стороной нейтральной. – Вот именно, – повторил он и пригладил рыжий чубчик, всегда встававший торчком, когда он волновался. – Это ведь получается – от своего народа отречься, от всех... От Карла Маркса... От Генриха Гейне... От Левитана... Шагала... Писарро... Модильяни... Да, да, я читал – Писарро и Модильяни... – Ему поверили даже те, кто и слыхом не слыхал до сих пор ни про Писарро, ни про Модильяни: отец у Андрея был художник.

И мало того: в поддержку Андрею стали называть разные знаменитые имена – тут были и Зигмунд Фрейд, и Жорж Оффенбах, и певец Утесов, и браться Рубинштейны, основавшие консерватории в Москве и Петербурге, и тут, разумеется, пригодились сведения, добытые Диной с помощью ее отца, и пригодились они не только для того, чтобы напомнить о братьях Рубинштейнах, но и для того, чтобы под горячую руку не зачислить в евреи, скажем, поэта Твардовского или маршала Жукова, попутно возникали и такие варианты...

И Лора Дынкина, и Маша Сапожникова, и Мишель Ципкус сидели пристыженные, стараясь не смотреть друг на друга. Только Игорь Дерибасовский делал вид, что разговор никоим образом его не касается, и смотрел в окно.

– Эх вы, – сокрушенно произнес Витька Зубченко, – выходит, из вас одна Динка правду любит...

На такой вот невеселой ноте завершилась внезапно загоревшаяся дискуссия, которая, как и все подобные дискуссии, не принесла радости никому из участников. Однако напоследок строгое сердце Тани Лебедевой дрогнуло и смягчилось.

– Легко нам говорить... – вздохнула она. И в ее приглушенном голосе послышался упрек, адресованный на этот раз другой стороне.

10

Многое из того, что произошло затем в школе № 66, люди, располагавшие мало-мальским жизненным опытом, смогли бы предвидеть заранее. Например, шквал телефонных звонков, обрушившихся на директрису день или два спустя.

11

– Что это за сионистскую пропаганду развели у вас в школе?..

– Какую-какую?..

– Сионистскую!

– Сионистскую? В моей школе?.. Вы что-то путаете...

– Я?.. Путаю?.. Представьте, вчера приходит мой сын домой и заявляет: «Не хочу быть русским, хочу быть евреем!..» Вы что-нибудь похожее слышали?..

– М-м-м... Пожалуй, нет...

– Так вот, я утверждаю вполне ответственно: под вашим крылышком кто-то ведет прямую сионистскую пропаганду!

– Простите, кто это говорит?

– Это говорит мама Миши Ципкуса, вашего ученика...

12

Или:

– Послушайте, чему вы детей учите?

– А что случилось?

– Да как-то странно, знаете ли... Моя дочь вдруг ни с того ни с сего спрашивает: «Почему я Сапожникова, а не Шустер?..»

– «Ну так что? – говорю я. – Разве это так уж плохо?..» – «Нет, но мой дедушка был Шустер, а не Сапожников.» – «Так ты, – говорю, – это ты, а дедушка – это дедушка... И потом: «Сапожникова» и «Шустер» – разве это не одно и то же?..» – «А если так, то я и хочу стать Шустер, иначе получается, что я от дедушки отрекаюсь...» Вы понимаете, какие идут между ребятами разговоры?.. Ведь это же советская школа, как же так?.. На вашем месте я бы постаралась немедленно во всем разобраться и дать достойную отповедь таким нездоровым настроениям...

13

Или:

– Вы меня, конечно, извините, но это не дело – натравливать детей против родителей!.. Наш сын объявил, что мы с женой... Как это... Я вот тут записал... Да, что мы с женой – приспособленцы! Что мы всю жизнь только и делали, что приспосабливались, а он так жить не хочет, он лучше уедет...

Сами понимаете, это не телефонный разговор... И это в то время, когда мальчику надо учиться, у него большие способности, а ему задуривают голову всякой чепухой!.. Почему я звоню?.. Потому что если такие слушки да разговорчики дойдут до... Вы меня понимаете... У меня могут случиться очень крупные неприятности. Подчеркиваю: очень, двойной чертой... Поскольку если ваша фамилия Дерибасовский и вы являетесь директором известной на всю страну лако-красочной фабрики... Вам не надо объяснять... Ведь у каждого из нас имеются свои враги, свои завистники... Я прошу вас: примите меры...

14

Или:

– Моя фамилия – Дынкин, ее достаточно знают в городе, хотя она и может внушать кое-кому подозрение... Но, простите, насколько оно основательно?.. Ведь если я родился не в Иерусалиме, а в Мелитополе, и мой родной язык – русский, и я учился в русской школе, и моя диссертация была посвящена русским поэтам-славянофилам, и все мои самые искренние симпатии находятся на стороне уж никак, простите, не Голды Меир, а совсем наоборот... Так о чем говорить? Поймите меня правильно: я уважаю еврейский народ ничуть не меньше, чем белорусский, калмыцкий или, к примеру, чувашский, но сам я, простите, – какой я еврей?.. Я русский... Русский душой и, простите, телом... Чего я хочу от вас?.. Чтобы вы оградили меня от нападок моей дочери!..

15

Через пару дней папа Дины Соловейчик был приглашен в школу, где состоялся очень серьезный разговор между ним и директрисой, но мы не станем утомлять читателя лишними подробностями...

Не станем также описывать классное собрание, затем последовавшее. Заметим только, что предварительно директриса созвонилась с райкомом партии, доложила о намеченном мероприятии и попросила прислать на него своего представителя. В своем же выступлении она чаще прочих повторяла слова «сеют национальную рознь» и при этом так выразительно посматривала на Дину Соловейчик, что было ясно, кто ее, эту самую рознь, сеет.

Но будем справедливы: она ни разу не назвала ее по имени, только смотрела в ее сторону и однажды сделала жест рукой по направлению к ней, но довольно неопределенный. Однако Дина взвилась и дерзким тоном заявила, что никакой розни она не сеяла, а то, что Эйнштейн, Плисецкая, Аркадий Райкин и братья Рубинштейн евреи, так она это может хоть кому повторить. Или Илья Эренбург. Или Исаак Левитан. Или...

Но тут поднялся представитель райкома партии, невысокий, белобрысый, улыбчивый. Он поправил Дину, заметив, что про Левитана лучше говорить «русский художник Левитан», а про Эренбурга – «советский писатель Эренбург», и тут же перешел к Ближнему Востоку и принялся обличать израильских агрессоров, да так горячо, что вскоре уже трудно было понять, где израильские агрессоры и где Эренбург с Левитаном...

16

Но ребята... Ребята все поняли. И вот здесь-то богатый жизненный опыт наших читателей может им изменить...

После того, как из класса вышли представитель райкома, директриса и все прочие посторонние люди, с Диной Соловейчик случилось то, что порой случается со всеми девочками: она заплакала. Она уронила голову на парту, обхватила ее руками, из-под копны разлохмаченных волос, каштановых, с золотыми искорками на завитках-завиточках, раздались такие горькие, такие безудержные, надрывающие душу всхлипывания, что ничье сердце, как говорится, не смогло бы остаться к ним равнодушным. Тем более – ребята, которые собрались вокруг Дины и не спешили разбежаться по домам.

Смущение овладело всеми. Что до Лоры Дынкиной, Маши Сапожниковой и Мишеля Ципкуса, то их можно понять: они чувствовали себя виноватыми... Что до Игоря Дерибасовского, то его тоже можно понять, тем более, что он тайно (хотя все в классе догадывались об этом) был влюблен в Дину Соловейчик. Остальные же были смущены... Тоже можно понять – почему.

Таня Лаврова погладила Дину по голове, и рука ее, как шлюпка при сильном шторме, нырнула и утонула в гуще Дининых волос. Дина заплакала еще горше.

Никита Медведев подумал-подумал и сказал:

– Когда фашисты захватили Данию, они велели евреям надеть желтые звезды, и тогда такие звезды надели все датчане во главе с королем...

– Есть даже песня такая – «Капли датского короля...» – вспомнил Витька Зубченко. – Булат Окуджава сочинил...

– Да что вы все – датчане, датчане!.. – вспыхнул вдруг Ашот Мамиконян. – Кто не знает про датчан?.. Все знают. Потому что датчане – это люди! Немцы их всех могли перебабахать, а они... – Черные огни загорелись в черных, с голубыми белками глазах Ашота и тут же погасли. Он сел на парту рядом с Диной, положил руку ей на тоненькое вздрагивающее плечо.

– Подумаешь, – возразила Таня, сдвинув брови. – Могли, да ведь не перебабахали... А была такая монахиня, мать Мария...

– Это из Библии?.. – спросил кто-то невпопад, поскольку из всего класса в Священном Писании осведомлен был только Никита Медведев.

– Она не из Библии, – строго поправила Таня, – она из Парижа. Она была русская, из Москвы. И когда пришли немцы, спасала евреев, помогала им бежать. А когда ее за это схватили и отправили в лагерь, в Равенсбрюкен, она там пожалела одну девушку, молоденькую совсем, еврейку, пришила себе на одежду ее номер и, когда настал черед, вместо нее вошла в печь...

– И сгорела?..

– Ее сожгли.

– Страшные какие вещи вы говорите, – поежилась одна из девочек, Зина Погребняк, она единственная на классном собрании с таким жаром обличала израильских агрессоров, что ее даже похвалил председатель райкома. – Датчане какие-то... Мать Мария... Во-первых, это было давно, а во-вторых – бр-р-р! – зачем вспоминать об этом? – И она сделала такую гримасу и так передернула плечами, как если бы ей за шиворот сунули неожиданно гадюку или по крайней мере мышонка.

– Нет, вы скажите, зачем?.. – повторила она и огляделась по сторонам, уверенная, что ее поддержат.

– Да так просто, – сказала Таня Лаврова. – Просто так...

Что же до остальных, то они не проронили ни слова.

17

А на другой день, едва прозвенел звонок, возвещавший начало большой перемены, в школе № 66 развернулись события, из-за которых главным образом и хотелось рассказать эту во всем остальном довольно-таки банальную историю. События эти, с одной стороны, чрезвычайно встревожили райком, с другой – гороно, с третьей – патриотическую общественность. Именно здесь, в патриотических кругах, обычно хорошо осведомленных о происках международного сионизма, было высказано несколько важных соображений, в том числе и по поводу номера школы («Число Зверя»), выбранной сионистами отнюдь не случайно... Но к делу.