Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Мне было жаль обижать старика.

– Наверное, тут суть не в деталях, а в основном принципе, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– А все очень просто, – подхватил он обрадовано и подсел поближе. – Вот здесь в стене сверлится отверстие, и так по всей окружности, сюда загоняются стальные штыри, тут они крепятся болтами... Длина, диаметр, количество – все у меня обозначено... И для заделки требуется цемент самой высокой марки... Такая конструкция любую нагрузку выдержит и башне упасть не даст, за это я вам головой ручаюсь...

Кто его знает, думал я, слушая Александра Александровича, – «И будет собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов...» – Ну, не Платонов-Невтонов, так Ползуновых-Кулибиных... Ведь если без дураков, без этого набившего оскомину в прежние времена трепа – о приоритетах, о «России – родине слонов...», если всерьез – в России никогда в самородках недостатка не было... Только были они, как письма, которые в конверт запечатали, в ящик опустили, только адрес надписать забыли... И вот, возможно, сидит рядом со мной один из них, и родилась у него идея, до которой не дотумкали наиученейшие мозги – хотя бы в той же Италии... Что же теперь – пропадать этой идее, зарыть ее в землю, чтобы кто-то из отдаленных потомков ее обнаружил, когда и нужды в ней не будет?... Разве не так всегда водилось на Руси?..

В душе у меня что-то оттаяло, потеплело...

Дочка давно умчалась в школу, жена принесла нам, не мешая разговору, по чашке чая и ушла к себе в институт, а мы по-прежнему сидели за столом, отодвинув машинку в сторону, и Александр Александрович, войдя в азарт, рассказывал о чудодейственных свойствах бетона, о прочности цемента высоких марок, о стальных штырях и полых трубках и т. д., и я спохватился только вспомнив, что и мне пора бежать в редакцию.

Напоследок я спросил, какая Александру Александровичу требуется от меня помощь...

6

– И вы это всерьез?.. Вы что – рехнулись?... – понизив голос до негодующего шепота, сказала Алла. – Какая Италия? Какая Пиза? Какая башня?.. Очнитесь! – Ее неотразимые темнокарие глаза смотрели на меня не столько с недоумением, сколько с ужасом, зрачки расширились и заполнили все пространство между чуть подкрашенными веками.

– Я ничего в этом не понимаю! – сказала она. – И вообще – отстаньте от меня с вашей Пизанской башней!..

Она помолчала, взмахнула два или три раза своими густейшими ресницами, похожими на опахала, вздохнула и вернулась к теме, от которой я безуспешно пытался ее отвлечь:

– Скажите, Юра, почему все мужчины такие подлецы?.. К вам, безусловно, это не относится.

– Это слишком философский вопрос, – сказал я, – давайте отложим его до другого раза и займемся все-таки Пизанской башней. Ведь ей, бедняжке, грозят большие неприятности...

Алла работала у нас в редакции корректором, а до того преподавала в школе английский язык. Дождавшись, пока все отправились по домам и редакция опустела, я рассказал ей об Александре Александровиче, Пизанской башне и письме, предназначенном конкурсной комиссии. Его текст, занявший около двух страниц, следовало перевести. Так как среди моих знакомых знатоков итальянского языка не значилось, мы с Александром Александровичем решили, что на худой конец сгодится и английский.

Мне казалось, выполнить мою просьбу для Аллы не составит большого труда, тем более, что время от времени она подрабатывала техническими переводами. Когда мы остались одни, я положил перед ней перепечатанное на машинке письмо. Но Алла на него даже не взглянула. Возможно, она ждала от меня чего-то другого. Да и уборщица наша, тетя Клава, то и дело заглядывала к нам в комнату, дивясь, отчего это мы сидим просто так...

Не знаю, впрочем, что думала и чувствовала сама Алла. Ей, как и всем красивым женщинам, необходимо было иметь друга, приятеля или хотя бы простого слушателя, перед которым порой можно излить душу, не опасаясь, что при этом он станет слишком часто засматриваться на вырез на груди или словно невзначай касаться бедра или колена. Я и был для нее таким слушателем, терпеливо внимавшим ее далеким от конкретности исповедям, которые состояли преимущественно из обобщений типа приведенного выше «почему все мужчины – подлецы?» или, скажем, «почему теперь нет настоящей любви, а один только голый секс?..»

Обычно я кивал, соглашался, не слишком вникая в драматические коллизии, с которыми бывали связаны ее переживания. Меня трогала ее доверчивость, к тому же после привычных для редакции женщин, как правило – неряшливо одетых, с бесцеремонными манерами, с голодным, хищным выражением на лицах, нервно куривших, говоривших грубыми, лающими голосами, нарочито мужиковатых, как бы стыдящихся признаков своего пола, – после них приятно было смотреть на всегда картинно красивую, тщательно причесанную Аллу, ощущая легкий, трепетный, исходящий от нее ветерок. Постоянно казалось, что она только-только отошла от зеркала, перед которым провела полдня. Видимо, она замечала, что мне нравилось на нее смотреть, и ей нравилось, что мне это нравится, и нам обоим нравилось, что мы не переступаем черты, обозначенной нами обоими. Наши странные отношения вызывали недоумение редакции, особенно ее женской части, считавшей Аллу, давно живущую без мужа, одновременно и наивной дурочкой, и коварной совратительницей...

Как бы то ни было, на этот раз я, видно, слишком настойчиво просил ее задержаться после работы, повторяя, что она мне нужна, очень нужна... Не знаю, что ей вообразилось. Но когда я принялся толковать о Пизанской башне, глаза ее, полные ожидания, стали быстро терять свой блеск, а лицо начинало гаснуть, затягиваться серой, скучливой пленкой.

– И это все?...

– Все, – сказал я торопливо. – Две страницы.

Я положил их перед Аллой.

– Господи, да кому она нужна, ваша башня?.. – Алла сердито передернула плечами. – И вообще – ну, ладно, ваш председатель выжил из ума, чокнулся, но вы-то, вы-то?..

И дальше, в ответ на мои робкие разъяснения, последовала реплика, с которой началась эта глава.

Что было делать?.. Я пустил в ход последний аргумент, который приберегал про запас.

7

Я развернул перед Аллой «Науку и жизнь», которую прихватил на всякий случай у Александра Александровича. Я раскрыл журнал на той странице, на которой находилась фотография Пизанской башни, здесь она была запечатлена во всей красе...

И что же?..

Так бывает, когда видишь заснятый кинокамерой бутон, видишь, как он постепенно наливается, набухает, как он лопается – и на его месте вспыхивает, как маленький факел, цветок... В точности так же менялось лицо Аллы, когда она разглядывала фотографию.

– Какая прелесть!.. – всплеснула она руками, зардевшись.

– Вы только подумайте!.. Так она и вправду падает?.. – Она в неподдельном испуге вскинула на меня глаза. – Но ведь это будет просто ужасно, если она упадет!..

Она долго не могла успокоиться.

– Эти противные итальяшки... Чем они только занимаются, если не могут сохранить такое чудо!.. Представьте, моя подруга поехала в Италию, привезли их тургруппу не то в Рим, не то во Флоренцию, небо хмурится, надела она плащ, он у нее красный, перед самой поездкой купила, и вот под вечер выходит прогуляться, смотрит – за ней какой-то тип вяжется, потом другой, третий... Она бегом в гостиницу, в полнейшем шоке, а гид ей спокойненько так объясняет, что ее за уличную проститутку приняли, у них, оказывается, все проститутки в красном ходят... Ну и народ! Нет чтоб о Пизанской башне подумать – где там!..

Она пристукнула по столу кулаком.

– Давайте ваше письмо... Так: штыри, болты, распорные кольца... Я и слов таких на английском не знаю. Ну, ничего, словарь строительных терминов я достану, с этим проблем не будет... – Она вдруг прищурилась, царапнула меня насмешливым взглядом. – Вы только не считайте, будто я верю, что из этой затеи что-то получится... Просто вот мы с вами не подумали о Пизанской башне, и не одни мы – тысячи, миллионы людей – и никто, никто!.. А он – подумал!..

– Послушайте, – вздохнула она мечтательно, – а с ним случайно нельзя познакомиться, с вашим Александром Александровичем?.. Вот это человек, это мужчина!.. А то поглядишь вокруг – одни алкаши, трусы и бабники, все мечты – перед начальством выслужиться да где-нибудь побольше хапнуть...

Последние слова произнесла она с горечью...

Потом Алла собрала со стола бумаги, сложила в сумочку.

– Вам завтра? – деловито спросила она, закончив подкрашивать губы, и щелкнула зеркальцем. – У меня, правда, много верстки... Ну, ничего, как-нибудь...

Мы вышли вместе, я проводил ее до автобуса. Она выглядела поникшей, усталой... Но когда, прощаясь, протянула мне руку, померкшее было лицо ее вновь просияло.

– А все-таки это настоящее чудо – Пизанская башня! – сказала она. – Вы согласны?..

8

Несмотря на сверхэлегантный серый костюм в мелкую клетку, голубую рубашку и – в тон им – галстук, серое с голубым, с узелком, из-за жары приспущенным на грудь, Марк Тираспольский походил на гориллу, недавно сбежавшую из зоопарка. Руки у него были волосатые и непомерной длины, лоб низкий, нижняя челюсть квадратная и слегка отвислая, не столько, думаю, от природы, сколько из стремления придать себе облик эдакого американского супермена, каким он рисовался в те годы в кинопродукции студии «Мосфильм». Передвигался Тираспольский вразвалочку, раскорячив ноги в туфлях на толстенной микропорке, называемых у нас «кораблями». Тем не менее, он считался талантливым конструктором, а главное – он заведовал отделом в Госпромстрой(и так далее) проекте.

Туда-то я и заявился к нему, в этот самый Госпромстрой (и так далее) проект.

– Старик, но ты хоть сам-то понимаешь, что все это – чистейший бред сивкэйбл?.. – произнес он снисходительным тоном, повертев перед моим носом чертежом Александра Александровича.

Но я уже стал привыкать к тому, что разговоры о Пизанской башне начинаются в таком духе.

– О Лобачевском и Эйнштейне когда-то говорили то же самое, – сказал я. – Бред сивой кобылы...

– Причем тут Эйнштейн... – скривился Тираспольский. – Лучше ответь: этот твой самородок, талант из народа, хоть какое-нибудь представление о сопромате имеет?

– Вряд ли.

– А ты сам?

– Ни малейшего.

– А как насчет напряженного бетона?..

Я покачал головой.

– А теперь скажи, зачем ты мне это принес?.. – Тираспольский щелчком отправил ко мне листок, скользнувший по полированной поверхности стола.

– Значит, эта идея не достаточно сумасшедшая, чтобы всерьез ею заинтересоваться? – сказал я, слегка перефразируя Винера.

Тираспольский даже не ответил.

– Фу, жарко, – сказал он, включил вентилятор и направил упругую струю мне в лицо. Потом сбросил пиджак, накинул его на спинку стула, добыл из холодильника, стоящего в углу кабинета, бутылку боржома и разлил по стаканам. Граненые стенки мгновенно запотели. Пузырьки, всплывая, лопались, над стаканами курился слабый дымок.

Тираспольский сидел напротив меня, через стол, уверенный в себе, глыбистый, и, поигрывая тяжелой челюстью, потягивал боржом. Он давал понять, что разговор закончен. Знакомство наше было, по сути, шапочным, не помню даже, где и когда мы познакомились, помню только, что с первой минуты я почувствовал к нему неприязнь, да и он ко мне, видно, тоже. Сам не знаю, что угораздило меня обратиться к нему?..

– Что правда, то правда, – сказал я, – Александр Александрович сопромата не изучал... Хотя, между прочим, у себя в сарае проделывал кое-какие эксперименты с цементом и стальными стержнями, и все как будто подтверждалось... Но я о другом, – в горле у меня пересохло, я потянулся к бутылке с боржомом и плеснул себе в стакан еще. – Может ли так случиться, что этот «бред сивкэйбл» будет признан жюри конкурса удачным и получит премию? Имеется ли за это, положим, десять шансов из ста?..

– Десять из ста?.. Никогда! – Тираспольский так хлопнул по крышке стола волосатой лапищей, что подпрыгнул деревянный стаканчик с остро заточенными карандашами.

– А пять из ста?...

– Ни при какой погоде! – Стаканчик снова подпрыгнул.

– А один?.. Один-единственный шанс из сотни?..

– Ни в коем случае! – один из карандашей выскочил из стаканчика, описал дугу и, как пика, ткнулся Тираспольскому в рано проступившую плешь. Ловким движением спортсмена Марк перехватил его и вернул в стаканчик.

– А полшанса? – не отступал я.

– Нет, нет и нет!... – Каждое «нет» сопровождалось ударом по столу. – Ни полшанса, ни четверть шанса!.. И хватит об этом!.. Лучше приходи вечерком ко мне, соберется компания, скинемся в преферанс...

– Я не играю в преферанс.

– Понимаю, одни играют в преферанс, другие – в Пизанскую башню... – Он разглядывал меня с досадливым любопытством, как случайно закатившийся в туфель камушек.

– Ладно, пускай ни полшанса, ни четверть шанса, – упорствовал я. – Но хотя бы одну тысячную шанса допустить можно?... Одну־то тысячную?

Стаканчик остался стоять на месте.

– Ну, предположим, – нехотя уступил Тираспольский. – Согласен. Одна тысячная шанса, не больше... Что дальше?

Я вдруг почувствовал странную уверенность, что теперь он у меня в руках.

– Дальше мне нужен чертеж, который можно послать на конкурс. Чертеж, а не эта самодеятельность... – кивнул я на листок, врученный мне Александром Александровичем. – Для этого я и пришел сюда. Не думаю, чтобы эта работа заняла больше получаса.

– Ну нет, получасом здесь не отделаешься... – Тираспольский помолчал, пошевелил в раздумье бровями. – Я не филантроп, – сказал он. – Допустим, я передам это в отдел, поручу своим мальчикам... Но кто им станет платить?.. Ведь для такого дела нужны мани... – Он прищурился, вытянул руку и потер палец о палец. – Мани, мани, мани... У вас имеются мани?..

В голосе его звучала прямая издевка.

– Мани будут, – сказал я. – И не в рублях, а в настоящей валюте.

– Вот как?.. Это в какой?..

– Скорее всего в лирах, а может быть – в долларах, точно не знаю.

Он не поверил, но глаза у него загорелись:

– Это когда же?..

– Немного погодя, – сказал я. – Когда объявят итоги конкурса.

Тираспольский присвистнул:

– Привет...

– Мы же выяснили, что шанс есть.

– Не шанс, а одна тысячная, – уточнил он.

– Пуская одна тысячная, но она существует...

Марк Тираспольский смотрел на меня так пристально, словно стремился разглядеть что-то там, за моей спиной... Глаза его пронизывали меня насквозь, густые черные брови сомкнулись на переносье, на лоб набежали морщины, челюсть выпятилась вперед и подергивалась то вправо, то влево, то вверх, то вниз. Было похоже, как если бы в работу включился мощный компьютер, путем сложных вычислений выбирающий наилучшие варианты.

– Хорошо, – сказал он. – Я все сделаю сам, чтобы никого в это дело не впутывать. Тем более, что и надежды почти никакой...

– Да, – подтвердил я, – есть риск...

– Но я все сделаю.

Он поднялся и, проводив меня до двери кабинета, склонился к моему уху:

– Но ты, конечно, понимаешь, что я это делаю только для тебя...

– Для Пизанской башни, – сказал я.

– Пускай для Пизанской башни, если так тебе больше нравится... Кстати, ничего, если на чертеже, где-нибудь в уголке, будет моя фамилия?.. На всякий случай?..

– Нет, отчего же, – великодушно разрешил я.

9

Не там, не у Марка Тираспольского поджидала меня осечка... Хотя поначалу все обстояло как нельзя лучше: и машинка с латинским шрифтом была на месте, на столике у окна (туда я первым долгом и бросил взгляд, войдя в комнату с табличкой «Сектор межбиблиотечного обмена»), и Валентин Павлович, как всегда, привстал, широко раскинув руки мне навстречу, и, едва мы присели, тут же сообщил, понизив голос, что кое-что для меня у него припасено...

Помимо того, что Валентин Павлович работал в библиотеке мединститута (почему и требовалась ему латинская машинка), он был еще и завзятый книжник, его домашняя библиотека наполовину состояла из раритетов, при встречах же мы обменивались запретной и полузапретной литературой, то есть ходившими в самиздате стихами Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, в которых ничего особенно запретного вроде и не было, но некоторый привкус запретности придавал им дополнительную прелесть.

Видно, Валентина Павловича отчасти обескуражило то, что на этот раз я не проявил положенного интереса к приготовленной для меня литературе, а сразу приступил к делу, то есть рассказал об Александре Александровиче, о Пизанской башне, о... Правда, о дальнейшем я не успел рассказать, поскольку Валентин Павлович перебил меня.

– Боже мой, боже мой! – простонал он, воспламеняясь и взволновано натягивая на округлое брюшко вечно сползающие брюки. – Боже мой, дружочек! Если бы вы знали, как замечательно все, что вы рассказали! Во всем этом заключена глубокая символика, глубокий, глубочайший, непреходящий смысл!.. – С присущей ему стариковской резвостью Валентин Павлович, постанывая, забегал, закрутился по комнате, из угла в угол и вокруг стола, заваленного книгами и библиографическими карточками.

– Россия спасла Европу от монгольского нашествия, избавила от Наполеона, освободила от Гитлера – и теперь спасает гибнущую у всех на глазах европейскую культуру! Да, да, именно так!.. – Пухлое, розовое лицо его так и сияло, так и лоснилось от умиления. – Ведь ваш Александр Александрович – талант! Не знаю, как в техническом, строительном смысле, тут я не знаток и не судья, но – в душевном! Душевном смысле! Вот она, всемирная отзывчивость русской души, о которой писал Достоевский! Вот именно – всемирная!.. Будто в воду глядел Федор Михайлович, будто напрямую вашему Александровичу адресовал эти слова!..

Я был рад, что на этот раз не должен ничего объяснять, он понял меня с полуслова, мало того, подхватил мои мысли и принялся развивать их, залетая порой так далеко, как мне бы никогда не суметь. Слушая Валентина Павловича, я невольно сравнивал его с Тираспольским... Да что там Тираспольский – я и свое воображение счел нищим, и свою фантазию – убогой и узкой, когда ляпнул что-то про наш кооператив «Первомайский», который находится, возможно, в не менее аварийном состоянии, чем Пизанская башня, и потому во всей этой ситуации заключена известная двусмысленность...

– Боже мой, боже мой! – в отчаянии вскинул над головой коротенькие ручки Валентин Павлович. – Как вы не понимаете, дружочек, – в этом вся соль! Ваш Александр Александрович – простой русский человек, плоть от плоти народа! Для него не то важно, как живет он сам, не то, что над ним каплет, что из щелей дует, что фундамент, говорите вы, проседает, а вода прорывает батареи! Ему не за себя – за другого человека больно, ему важно, чтобы этот другой был счастлив! И так всегда, во всем! Это и есть – великая наша духовность!..

Маленькие, заплывшие глаза Валентина Павловича, переутомленные чтением, обычно слегка слезились, теперь же он подносил к ним платочек почти поминутно, это придавало его несколько высокопарным словам трогательную искренность.

– У меня небольшая просьба, Валентин Павлович, – сказал я, улучив минутку. – Мне нужна машинка с латинским шрифтом и машинистка, которая печатает по-английски, а проще – ваша Светлана, чтобы отстукать пару страниц. Я думаю, она не откажет – ради такого дела...

Я был вполне уверен, что прошу о пустяке, и это тут же подтвердилось.

– Две странички – и только-то?.. Да хоть пять! – откликнулась Светлана, бойкая девушка с мальчишеской фигуркой, ее голубые джинсы и розовая кофточка навыпуск так и мелькали по комнате, пока мы беседовали, – она то входила, то выходила, то рылась в книгах и карточках, лежавших на столе, но, будучи в постоянном движении, явно прислушивалась к нашему разговору.

Валентин Павлович однако тут же услал ее в книгохранилище с каким-то поручением.

– Видите ли, дружочек, – заговорил он, с неохотой вернувшись на свое место, садясь за стол. – Видит бог, больше всего на свете мне хотелось бы вам помочь... Мало того, я счел бы это за великую для себя честь... Я полагаю, вы не сомневаетесь, что это так, иначе бы и не пришли ко мне, ведь правильно?..

Я поддакнул, не понимая, куда он клонит.

– Но письмо, о котором вы хлопочете, пойдет через границу... Кое-кого оно может заинтересовать... Возникнет вопрос, кто и почему, в чем соучаствовал... Найдут и машинку... И пускай бы машинка моя, но ведь она не моя... Она принадлежит библиотеке, иными словами – государству... И одного этого уже достаточно... Вы меня понимаете?...

Я снова кивнул, хотя мало что понял.

– Погодите, – сказал я, – не слишком ли вы все усложняете, Валентин Павлович?.. Ведь объявлен международный конкурс, Александр Александрович принимает в нем участие, посылает свой проект...

– И пускай, пускай посылает!.. – замахал руками Валентин Павлович. По ходу дела он включил на полную мощность настольный громкоговоритель и вплотную придвинул его к стоявшему тут же телефону. – Пускай посылает! Но, дружочек, при чем тут, ответьте, вы или я?.. Ведь получается, что создана целая группа... Но мы же с вами не дети?.. Верно – ведь мы не дети?..

– Не дети... – пробормотал я огорошено. – Нет, не дети...

– Вот именно, видит бог – не дети... – подхватил он как бы даже обрадовано, и даже поднял глаза к потолку, даже руки сложил на груди – ладошка к ладошке...

В голове у меня дымилось – от грохотания приемника, от бархатно-напевного голоса Валентина Павловича, от вопросов, яростно бунтовавших во мне. Великая духовность... – думал я, покидая комнату с дощечкой «Сектор межбиблиотечного обмена» на двери. – Всемирная отзывчивость... И что там еще?..

В коридоре меня догнала Светлана, подхватила под руку и зашептала, щекоча мое ухо прядями пышных, рассыпавшихся по плечам волос:

– Я все слышала, и про Пизанскую башню, и про все прочее... И вот что: завтра я приду раненько-раненько и все напечатаю, никто и не узнает... Идет?.. И вообще – выбросьте всю эту муть из головы, все-таки сейчас не тридцать седьмой год, правда?..

– Правда, – сказал я. – Но если что – валите все на меня: мол, это я вас принудил, заставил, подкупил...

– Ой, как интересно!.. – расхохоталась она. – Тогда давайте, чтоб все было по-правдашнему. Подкупите меня...

– Это как?..

– Ну – как-как... Возьмите и угостите меня мороженым, до смерти люблю мороженое... Здесь, на углу, продается... И потом: что печатать-то?

Я передал ей полученные от Аллы листочки.

– А почерк мелковат... – Светлана придирчиво всмотрелась в текст, поджала губы и покачала головой. – Нет... – сказала она, щуря малахитовые глаза и наслаждаясь моей растерянностью. – Нет, одной порцией вы не отделаетесь... Одной порцией вы угощаете сейчас, а другой – когда работу получите... Договорились?

Мы оба рассмеялись и отправились на угол – есть мороженое.

10

С Федором, сыном Александра Александровича, я был почти незнаком: год назад, когда у Александра Александровича умерла жена, мы пили водку на поминках, но какое это знакомство?..

– Не помешал? – спросил он, когда я, в ответ на звонок, отворил дверь, и спросил таким тоном, как если бы был совершенно убежден в том, что не помешал и вообще помешать никому не может. Он мало был похож на отца, скорее на мать – крепенький, плечистенький, с горячим, обжигающим взглядом темных глаз, так и посверкивающих из-под упавшего на лоб чубчика.

Я пропустил его вперед, провел к себе, и он тут же уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Не знаю, что придавало ему такую уверенность в себе, возможно – зелененький «москвич», в те годы собственные машины были еще редкостью, а он ставил свою, когда приезжал к отцу, возле детской площадки, у всех на виду...

Глаза его забегали по книжным полкам, ни на чем не останавливаясь и даже с некоторым презрением – полная нижняя губа у него при этом оттопырилась, уголки оттянулись вниз, широкие ноздри вздрогнули и втянули воздух с недоверием, словно учуяв какой-то непривычный запах.

– Я ведь чего... – начал он, когда я сел тоже. – Поговорить... Если вы не возражаете... – Он был опять-таки убежден, что никто ни в чем не станет ему возражать. Не изменяя позы, он переменил ноги, при этом на одной из них штанина задралась чуть не до колена, он то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает этого. – Вы вот человек, вижу, грамотный, и очень даже, – он небрежно кивнул на заставленные книгами стеллажи, – сами что-то такое сочиняете, я правда, не читал, мне люди говорили... К тому же и меня вы постарше... Так что не знаю даже, как с вами говорить... – Он прокашлялся, изображая смущение. – Вот я чего не пойму: зачем это вы батяню моего баламутите?.. А?.. Можете вы сказать?..

Я не нашелся, чем ответить, да он и не ждал ответа, не за тем пришел...

– Чего вы его подначиваете, подстрекаете, проще говоря – провоцируете, так это можно назвать?... Чего вам, проще говоря, от него надо?..

– А вы уверены, – сказал я, кое-как оправясь после первого ошеломления, – что вашего отца кто-то, как вы говорите, «провоцирует»?.. И я, в частности?..

– Да не «в частности», а кому же еще придет на ум гоношиться из-за этой... Как ее... Да – Пизанской башни?.. Да какое, скажите, может быть у него дело до этой самой башни, которой он и не видел никогда и до самой смерти не увидит?.. Вы его на такую, простите, чушь подбиваете, а он извелся весь, звонит мне ни свет ни заря домой, звонит в управление: нельзя ли достать полмешка цемента высоких кондиций, ему в подвале срочно эксперимент нужно поставить!... Или другое: какие марки стали реагируют на какую нагрузку... Как это все, простите, назвать?..

– Не знаю...

– А я знаю! Сбрендил на старости лет мой батяня! Умишком тронулся!.. Башня и башня!.. Да ты не башней, ты, говорю, своим кооперативом занимайся, не то тебя скоро с председателей скинут и своих пятидесяти рэ ты лишишься, старый дурень, а у меня тоже денежки не лишние, вот и будешь куковать на одной своей пенсии – на почтовые расходы хватит, в Пизу письма писать, а больше на что?..

Вот оно, чего он боится, – подумал я, – вот чего боится сынок... Вдруг «батяня» ему обузой станет, из-за Пизанской-то башни...

– Вы чего это так на меня смотрите?.. – сказал он, что-то уловив, должно быть, в моем лице и по-своему истолковав.

– Это как же?

– Да так... Мол, строитель, а сам ни бельмеса в таких вещах не понимает... Понимаю, и очень даже! Только любой нормальный человек должен понять, что нам сейчас не до всяких там башен и Парфенонов! У нас план по жилью – каждый год недовыполняем, а его все наращивают да наращивают!.. А вы с этой своей башней носитесь как с писаной торбой! Да пропади она пропадом, расколись на кусочки, рассыпься в пыль – душа у меня не затоскует!.. Потому – о людях думать надо! А башня – на кой она им?..

Вдруг мне представилось – по всей земле, от полюса до полюса, стоят рядами наши пятиэтажки, серые, приземистые, неотличимые друг от друга, похожие сверху на множество выползших из сырых щелей мокриц...

Развалясь в кресле, он с усмешкой окинул взглядом полки с книгами, задрав кверху круглый, налившийся жирком подбородок.

Я повел головой в сторону книг:

– И это все тоже – «на кой»?

– Зачем же, я не против, чтоб культурно отдохнуть... Пришел человек с работы – телик врубил или там книжку хорошую в руки взял... Только, на крайний случай, он и без этого может прожить. А без этого – может?... – Он подергал себя за лацкан пиджака. – Не может, потому как вздумай он голышом по улицам бегать, его в психушку запятят!.. А без еды, скажите, может?.. Опять же – нет!.. Он еще крохотулечка, а самое первое слово у него какое?.. А вот такое: «ням-ням!..» Вот какое у него первое слово!... А без крыши, спрошу я вас, да еще когда дождь идет?.. А без стен, когда мороз поджимает?.. Вот то-то!.. А без вашей башни Пизанской?.. Да мы без нее жили себе и жили, и еще, будьте спокойны, поживем!..

Он поднялся – коренастый, пружинистый, и стоял передо мной бычком, наклонив голову на короткой мускулистой шее.

– А вас я попрошу – по-доброму попрошу... Перестаньте вы батяне голову задуривать... Сами вы – это дело ваше, тут я вам не указ... А тем более, что за вашей нацией такое водится...

– То есть?..

– Ну, такое-всякое, не станем, как говорится, уточнять... – Он подмигнул, ухмыльнулся. – Нет, вы не подумайте, я против нации вашей ничего не имею... Тем более, что Маркс-Энгельс вроде бы тоже из нее... Я к тому только, что мой батяня – он, конечно, на всякие выдумки всегда был мастак, но чтобы ему самому пришло в голову в такие игрушки играть... Русский человек на такое никогда не пойдет... У него хоть душа, бывает, пьяная, зато ум – трезвый... И потому, – он прижал руки к груди, – оставьте вы батяню в покое, не провоцируйте!..

Он ушел, обиженно хлопнув дверью. Я не успел ему ничего сказать, объяснить... Впрочем, оно, может, и к лучшему? – подумал я, оставшись один.

11

Федор, однако же, как в воду глядел.

На очередном отчетном собрании кооператива (случилось оно месяца через полтора после отправки проекта в Пизу) был напрямую поставлен вопрос о председательствовании Александра Александровича. Собрание происходило во дворе, на детской площадке, кому повезло, те заняли места на скамейках, остальные переминались с ноги на ногу, подначивая собравшихся утвердить отчет правления и разойтись по домам, то есть по квартирам, поскольку все равно разговорами дела не поправить, это раз, а два – это погода: по небу волоклись брюхастые тучи, налетал ветер, временами побрызгивал дождь.

Но когда дошло до критических выступлений, до работы правления, в особенности председателя, всеми овладел такой азарт, что было забыто про все – и про хмурое небо, и про дождь, и про ветер... Собрание раскололось. Одни нападали, говоря о протекающей крыше, проседающем фундаменте и ни к черту не годящейся сантехнике, и все это было правдой, другие возражали, что правление и председатель тут ни при чем, это напортачили строители, что же до Александра Александровича, так он и письма слал во все концы, и лично ремонтировал все, что только возможно, и при этом, как всем известно, не брал ни с кого ни копейки... И все это тоже было правдой. Но поскольку первых, то есть нападающих, было больше, то вопрос о дальнейшем пребывании Александра Александровича на посту председателя решили вынести на голосование, тем более, что в самый разгар прений одна яростная противница Александра Александровича (как потом выяснилось, метившая на его место) выкрикнула по-митинговому зычным голосом:

– А что это у вас за дела такие, Александр Александрович, с какой-то башней, позвольте узнать?.. И кто вас уполномочил?.. У вас как у председателя нашего кооператива совершенно другие обязанности!..

Но тут поднялся такой гул, что Александр Александрович, даже если бы захотел, не смог бы его перекричать. Да он и не пытался. Он сидел за фанерным, специально для собрания принесенным столиком, рядом с молоденькой девушкой, старательно ведущей протокол, и на его буроватом, в мелких прожилках, будто опаленном стужей лице то угасала, то вновь начинала светиться какая-то прозрачная, потусторонняя улыбка. Он как будто и слышал – и не слышал, видел – и не видел того, что происходило вокруг, и эта его улыбка, трепетавшая, как стрекозиное крылышко, у него на губах, должно было особенно раздражала его критиков.