Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

18

Собираясь передать в бухгалтерию документацию для оформления кружка мягкой игрушки (0,5 ставки для руководителя, исходя из утвержденной инструкцией оплаты), Инесса Серафимовна (так звали директрису школы № 66 , а фамилия у нее была – Козлова, и при всем желании не загромождать повествование множеством лишних имен мы должны хотя бы под конец ее представить) обнаружила одну несообразность. И не то чтобы не поверила глазам... Это случилось потом... В первый же момент она только скользнула по небольшой, в ладонь размером, анкетке. Скользнула и вернулась к уколовшей ее строчке вновь... Она подержала листок в руках, заглянула зачем-то на обратную сторону и лишь после этого, пристально вглядываясь в графу «национальность», почувствовала, что не верит и никогда не сможет поверить собственным глазам.

Там, в этой графе, было густо замазано чернилами написанное прежде слово (судя по проступавшим буквам, первой «р» и последней «й» – «русский») и сверху значилось: «еврей». Мало того, снизу, по самому краю анкеты, расположилась приписка: «Исправленному верить». И подпись: «В. Зубченко».

Инесса Серафимовна сняла очки, посмотрела сквозь стекла на окно, на свет. Стекла были чистыми, исключая разве что взявшуюся откуда-то ворсинку. Инесса Серафимовна ворсинку сняла, зацепив ее кончиками заостренных ногтей с облупившимся маникюром. Но это не помогло: слово «еврей» продолжало нависать над многократно зачеркнутым словом «русский».

Инесса Серафимовна отложила криминальный листок и заглянула в следующий. Слово «русская» здесь было также зачеркнуто и сверху четко, печатными буквами, было написано: «еврейка». Анкета принадлежала Маше Сапожниковой. Инесса Серафимовна продолжала перебирать анкеты, как если бы в руках у нее были карты и она, пребывая в уединении, намеревалась разложить пасьянс. В каждой из анкет повторялось то же самое. Виктор Зубченко и Маша Сапожникова, Никита Медведев и Михаил Ципкус, Татьяна Лаврова и Андрей Канаркин, Лора Дынкина и Ашот Мамиконян... За ними следовали – Петровы (их было двое, Иван и Николай), Наташа Ковалева, Лев Максименко, Вероника Черепанова...

Инесса Серафимовна вспомнила, как сама, своими руками отдала всю пачку анкет пару дней назад Тане Лавровой, прекрасной ученице и активной общественнице, когда та попросила их, чтобы исправить какие-то... не то описки, не то ошибки... Занятая в ту минуту важным разговором по телефону, она не стала вникать.

На большой перемене Инесса Серафимовна вызвала к себе Виктора Зубченко.

– Как это понимать?.. – спросила она, показывая ему анкету. – Что такое ты здесь понаписал? Это ведь не бумажка, Зубченко, это анкета – государственный документ, такими вещами не шутят.

– Так я и не шучу, Инесса Серафимовна, – сказал Витька, часто моргая. – Вкралась ошибка, я исправил... Вы же сами говорите – государственный документ...

– Ну-ну, – сказала Инесса Серафимовна, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо Зубченко. – И с каких же это пор, Зубченко, сделался ты евреем?

– С рожденья, наверное, – покрутил головой Зубченко. – Я так полагаю.

– Ну-ну, – сказала Инесса Серафимовна, – и почему, позволь узнать, ты так полагаешь?

– Этого я не могу вам объяснить, Инесса Серафимовна. Только я так думаю и считаю, что я еврей.

Инесса Серафимовна сдернула с тонкого длинного носа

очки, крутанула дужками вокруг пальца и надела снова.

– Иди, Зубченко, – сказала она твердым голосом, что стоило ей, видно, немалых усилий. – и пришли мне... – Директриса наудачу вытянула одну из анкет. – Да, пришли мне Ашота Миконяна.

19

– Скажи мне, Ашот, где ты родился? – спросила она, когда тот, вежливо постучав, вошел в кабинет и остановился перед обширным директорским столом.

– В Ереване я родился, – сказал Ашот слегка нараспев, расцветая улыбкой. – Говорят, самый красивый город в мире...

– А что это за имя у тебя – Ашот?

– О, это старинное имя, моего деда так звали.

– Вот видишь, – одобрительно кивнула Инесса Серафимовна. – Родился ты в Ереване, имя у тебя – Ашот. Почему же ты пишешь, что ты еврей?

– Какая разница? – сказал Ашот. – У нас все нации равны, разве нет?..

– Разве да, – незаметно для себя в тон ему проговорила директриса («что я такое говорю?..» – подумалось ей секунду спустя). – Но ты ведь сам припомнил своего деда, его звали Ашот... Кто же он был – еврей или армянин?..

– Какая разница?.. – сказал Ашот. – Лишь бы человек был хороший.

И было что-то такое в черных глазах Ашота, в темной их глубине, в горячем, обжигающем их блеске, отчего – можете вы это себе представить?.. – Инессе Серафимовне вдруг стало стыдно. Впрочем, ненадолго.

– Иди, Ашот, и подумай, обо всем подумай хорошенько... А ко мне пускай зайдет Таня Лаврова... Урок начался?.. Скажи – я вызываю...

20

– Садись, Танечка, – сказала Инесса Серафимовна. – Можешь ты мне объяснить, что у нас такое происходит?.. – И она рассыпала веером анкеты перед Таней Лавровой, присевшей к столу. – Что это – вот, вот, вот... – Она тыкала сухим, похожим на коготь пальцем в одно и то же слово, выведенное разными почерками, разными чернилами, крупно и мелко, разборчиво и не очень. – Ведь это, Танечка, не так все просто... Ведь если учесть, какое сейчас международное положение, и реакция, и происки, нам на семинаре рассказывали ответственные товарищи, только это пока не для всех... Там страшные вещи, Танечка, ты понимаешь, о ком я говорю... Так вот, это провокация, самая настоящая... Кто-то водит, направляет... Потихоньку, незаметно... Они хитрые, ловкие, прикидываются, будто такие же, как мы... А потом – р-р-раз! – и лишают родины целый народ... Палестинцы, палестинцы, бедные палестинцы, и подумать страшно, что с ними сделали... Но у них планы, Танечка, и там не один палестинский народ... И вот, вот они, первые жертвы... У нас в школе... – Инесса Серафимовна снова тыкала острым ногтем в листочки анкет, на которые, потупясь, смотрела Таня, по ее лицу невозможно было угадать, слышит ли, слушает ли она директрису или думает о чем-то своем.

– Да что – про других говорить... Ты ведь сама, Танечка, тоже написала... Почему, зачем ты это сделала?.. Ну кто же поверит, что ты, Татьяна Лаврова, и вдруг... Даже повторять не хочу!.. Ну, говори, почему ты это сделала? Почему ты, русская... Слышишь – р-р-русская!.. – хочешь быть еврейкой?

Голос Инессы Серафимовны то взвивался, то падал до шепота.

– Почему... – повторила Таня негромко, как бы самой себе задавая этот вопрос. – Почему... Потому, наверное, что хочу быть... человеком. – Она поднялась и аккуратно приставила стул, на котором сидела, к столу. – Человеком, Инесса Серафимовна.

– Но, Танечка, ведь такой же национальности не существует – «человек»... Ты ведь и пишешь, сама смотри, «еврейка»... Это как понимать? Или это для тебя что – одно и то же?.. – И видя, что Таня, опустив голову, молчит, отгораживаясь от нее молчанием, как броней, Инесса Серафимовна свела руки на груди, ладошка в ладошку, и ахнула:

– Танечка, так тебя уже что – перетянули?.. Переманили?.. Для тебя уже все остальные – не люди, получается?..

Таня подняла на директрису спокойные серые глаза и попыталась было рассказать – про Данию, про мать Марию...

Но Инесса Серафимовна сморщилась, замахала руками:

– Уходи, уходи! Не хочу с тобой даже разговаривать, с такой... – Она закончила фразу уже в опустевшем кабинете.

21

– Где у тебя твоя национальная гордость, Никита? – обрушилась директриса на Медведева, едва он вошел. И в сердцах бросила на стол заполненную им анкету.

– Как это – где?.. – произнес Никита, во всяком деле любивший обстоятельность. – Национальная гордость у меня на месте.

– Вот как... – усмехнулась директриса язвительно. – А это что?.. Это как называть прикажешь?.. – Она схватила злополучный листок и поднесла к самому – картошечкой – носу Никиты. – Подумай, кто ты такой? Ты что, без роду, без племени?.. Как мог ты забыть о своем прошлом, о своих великих предках?..

– Это о каких?

– Как это – о каких?.. – Глаза Инессы Серафимовны, похожие на два небольших свинцовых шарика, так и рвались из орбит. – А князь Александр Невский? А князь Дмитрий Донской?.. А князь Юрий Долгорукий?.. Ты что, забыл?..

– Ничего я не забыл, – сказал Никита, подумав. —Только, может, у кого в роду князья и были, а мы, батя говорит, из крестьян. И вообще... – Он посмотрел на директрису с некоторым сомнением: следует ли доверять ей столь важные мысли... – И вообще я считаю: говорить надо не «национальная гордость», а «многонациональная».

– Что-о?..

– Во-первых, страна у нас многонациональная, и что это получится, если каждый своей нацией выхваляться станет?.. И во-вторых, например, Пушкин... Он какой нации?

– Не трогай Пушкина!.. – крикнула директриса, ощутив явный подвох. – Я тебе запрещаю!..

– Про него пишут: великий русский поэт... А он сам про себя писал: «потомок негров»... Я читал. Или вот Лермонтов... Или Гоголь...

– Не трогать Лермонтова! – крикнула Инесса Серафимовна и ударила по столу кулаком. – И Гоголя не трогать, слышишь?..

– Пожалуйста, – сказал Никита. – Я ведь только к тому, что гордость должна быть многонациональной, потому что все люди... Это ведь про Пушкина и Лермонтова все известно, их предками ученые занимались. А у кого не занимались?.. Откуда известно, что среди предков у меня не было финнов, татар, турок?.. А у вас – французов или, положим, евреев?..

– Я чистокровная русская, – сказала Инесса Серафимовна. – И предки мои были чистокровные русские люди. – Она постралась взять себя в руки, перебирая бумаги, лежавшие на столе.

– А имя у вас французское: Инесса... Я читал. И отчество греческое: Серафим. Только имя еще мало что значит. Например, цари на Руси носили еврейское имя: Иван.

Директриса потерла лоб кончиками пальцев. Помахала рукой, как веером, на уровне подбородка. Ее обдавало то жаром, то холодом.

– Иван?.. Еврейское имя?..

– А как же. Например, в Библии: Иоанн Креститель.

– Не морочь мне голову, – сказала Инесса Серафимовна. – Ты лучше скажи, почему ты, Никита Медведев, русский человек, записался в евреи?

– Вы ведь сами, – объяснил Никита, – говорили про национальную рознь... Так вот, я не хотел, чтобы ее сеяли... Никто из ребят не хочет... Поэтому все и записались...

– Ты не говори за других, Никита Медведев, говори за себя!

– Я и говорю за себя.

Может быть, молчание длилось целую минуту. Может быть – две. Подперев голову, Инесса Серафимовна смотрела на Никиту – тяжелым, печальным взглядом, будто прощаясь.

– Хочешь знать, кто ты такой на самом деле, Никита Медведев? – спросила директриса.

– Хочу, – сказал Никита.

Не так-то легко было выдержать взгляд Инессы Серафимовны, но он мужественно его выдержал, а что ему оставалось?.. Прошла еще минута молчания, и он услышал:

– Так вот, Никита Медведев, ты – сионист.

22

Известно, что при попытках постичь существо важнейших исторических событий сплошь и рядом возникают разного рода неясности и загадки. Что уж говорить о событиях вовсе не исторических?..

По одной версии, едва Никита Медведев вышел из директорского кабинета, к нему гурьбой кинулись ребята, поджидавшие – не то его появления, не то приглашения в кабинет.

– Не тушуйся, Никита! Мы с тобой! Мы тоже сионисты!.. – кричали они, поскольку слышали разговор, происходивший за дверью, он был довольно громок...

Никита ничуть не обрадовался такой поддержке, поскольку не помышлял об отбытии в Иерусалим, да и вообще смутно представлял себе идеалы сионизма. Как, впрочем, и все ребята. И потому, с мрачным видом оглядев своих сторонников, он сказал: «Вы не сионисты, вы – дураки...»

По другой версии, вся толпа с криками: «Тогда и мы!.. И мы тоже!..» – ворвалась в кабинет и окружила Инессу Серафимовну, которая тут же, забыв о победах на Чудском озере и поле Куликовом, одержанных ее предками, бежала из кабинета...

Говорят, с этого дня по городу поползли слухи о жидомасонском заговоре, о нитях, тянувшихся за рубеж, и даже о зловещем дне «X»... Короче, слухов было много, и благодаря им репутация Инессы Серафимовны не осталась безупречной. Утверждали, будто бы она превратила школу в рассадник сионистских идей, а также что она лишь ради маскировки прикидывалась их противницей... Однако ее не тронули, а тронули-таки директора лакокрасочной фабрики Дерибасовского. То есть его «за сокрытие биографических данных» (так было записано в протоколе) турнули из партии, а затем «по собственному желанию» перевели в сторожа... Но не станем выходить за пределы школы № 66, не станем повторять и без того широко известные факты и делать обобщения, от которых не становится светлее на душе, наоборот, ею овладевают горечь и уныние... Речь о другом.

Речь о том, что когда, не успев его толком открыть, в школе № 66 закрыли кружок мягкой игрушки, кружок этот не распался, отнюдь. В положенные дни ребята стали приходить к Марии Константиновне домой и в одинокой, пустоватой квартире пенсионерки Грибок звучало тогда сразу столько живых, веселых, молодых голосов, как будто бы это была не квартира в обычном жилом доме, а весенняя, залитая солнцем березовая роща, в которой ранним утром поют и стрекочут птицы. При этом пенсионерке Грибок казалось, что и после ухода ребят это разноголосое птичье пение и стрекотание продолжается, и что по всей квартире, в каждом ее уголочке пахнет не зимой, а весной...

Что же до ребят, то никогда еще не жили они так весело и дружно – все, кроме Зины Погребняк, которая, впрочем, вскоре к ним присоединилась, не оставаться же ей одной... И было раз и навсегда решено: нужно не кичиться своими предками, а стараться, чтобы тебя самого не стыдились потомки. А среди предков следует помнить прежде всего не тех, кто больше пролил человеческой крови, а тех, кто больше построил, вырастил, вылечил.

И было – ах, до чего хорошо!.. – когда в один дом приглашали отведать рыбу-фиш, в другой – блинов со сметаной, в третий – галушек или вареников с вишнями, и в одной семье читали гостям незнакомые им стихи Бялика, а в другой – знакомые, но оттого еще более тревожащие сердце стихи Шевченко, а в третьей – одинаково всем родного Пушкина... И никому в голову не приходило считаться, кто на чьей земле живет, и кто кого когда-то обидел, и кто больше крупных или мелких подлостей совершил – всего этого в прежние времена было предостаточно, и дело в конце-то концов не в том, что было, а в том, что будет, в этом одном мы с вами вольны...

23

Но – стоп! – говорю я себе. Хватит, с чего это ты разболтался?.. Пора заканчивать, не кажется ли тебе, что твое повествование и без того затянулось? Да и кому интересны те давние уже теперь времена?..

Прекрасные времена... – думаю я.

Подлые времена... – думаю я.

Прекрасные подлые времена... – думаю я. – В самом деле, кому это интересно?.. Теперь?.. Но мне так не хочется расставаться с Диной Соловейчик, такой отчаянной и такой беззащитной, с горячими золотыми искорками в каштановых волосах... Из нее, из Дины Соловейчик, могла бы получиться Юдифь, а могла бы Эсфирь... И даже скорее Эсфирь, чем Юдифь... А из Тани Лавровой, с ее прямыми, вразлет, бровями и спокойными серыми глазами – мать Мария, но это уж, как говорится, оборони бог... А Никита, которому истина дороже друга, и тем более – любого начальства... А Игорь Дерибасовский, взбунтовавшийся против скверны, подобно коре нараставшей сотни, тысячи лет на рабьих сердца?.. А остальные мальчишки и девчонки, бесстрашные и наивные, отважные и глупые, способные броситься, не рассуждая, на помощь слабому – только потому, что он слаб, и сбитому с ног – только потому, что он, опрокинутый на острые камни, корчится от боли?.. Как не хочется мне расставаться со всеми вами, чтобы начать новую, последнюю главу...

24

Хотя она, последняя глава, такая короткая... Поскольку дата описанных здесь событий (5740 год от Сотворения мира, 1980 – от Р. X.) означает, что к нынешнему времени дети давно успели повзрослеть, и живут теперь – кто по-прежнему в России, кто в Израиле, кто в Штатах, кто в Бразилии, Ашот Мамиконян уехал в Армению, а Витька Зубченко, женившись на Машеньке Шустер (в прошлом – Сапожниковой), укатил и вовсе в Новую Зеландию.

Почему?... – спросите вы. – Что такое случилось?.. Хотя – нет, ни о чем таком вы не спросите. Ведь уж мы-то с вами – не дети, как говорил один мой старый знакомый – увы, увы... И все произошло у нас на глазах, и не с кем-нибудь – с нами, с нами... Зло, с которым так легко мы справлялись, когда были детьми, оказалось куда сильнее нас, когда мы стали взрослыми.

Я услышал об этой истории, так сказать, из первых уст, уже в Штатах. От кого?... Не скажу, секрет. Возможно, что и от самой Дины Соловейчик. А возможно – от Мишеля (он теперь Майкл) Ципкуса, поскольку он тоже где-то здесь... А возможно... Да, да, хотя на первый взгляд это покажется невероятным – от Инессы Серафимовны Козловой... А почему бы и нет?.. Ведь

«Серафимовна» так легко превращается в «Ефимовну» или «Иосифовну», остальное – детали. Тем более, что за Инессой Серафимовной закрепилось-таки прозвище «сионистки». Его вначале пустили в ход остряки, потом словцо мало-помалу приросло к имени, возникла репутация, в которую поверили... Так что здесь, в Штатах, бывшая директриса выглядит почти что жертвой. И, без сомнения, рассказала бы об этой истории при первой же возможности, хотя и в собственной интерпретации. Но мы-то с вами без труда отличили бы истину от лжи. Мы и сейчас отличаем, и если помалкиваем до поры, так лишь потому, что нас не спрашивают...

Вот и все... Впрочем, все ли?..

За разными мелкими подробностями я не сказал, пожалуй, самого главного. Ребята (назовем их так по старой памяти) помнят друг о друге, переписываются, помогают друг другу, чем могут, – и Дина, и Никита, и Витька Зубченко, и Игорь Дерибасовский, и Таня, и, конечно же, Ашот Мамиконян, и – всех не перечислить... Судьба раскидала их в разные стороны, забросила в разные края, и это для них – обидно, тяжко, мучительно... Но в их повзрослевших сердцах утвердилось новое, выстраданное чувство: страны-то разные, да Земля на всех одна, и как бы там ни было, все мы ее жители, остальное все – выдумки, условности, пора бы всем это понять, и понять, кому они на руку...

Взамен многому, что они потеряли, они обрели это чувство, и уж его-то, будем надеяться, у них никому не отнять...

СПАСЕМ ПИЗАНСКУЮ БАШНЮ!

Пизанскую башню часто причисляют к семи чудесам современного мира. Начатая в 1173 г., она была закончена в 1372 г., таким образом ее строительство продолжалось 199 лет. После возведения третьего яруса грунт под нею стал оседать, башня начала клониться набок...

(Из энциклопедии).

1

Сказать честно, раньше я как-то мало думал о Пизанской башне... Были у меня другие заботы.

Но вот однажды приходит к нам Александр Александрович, наш сосед по лестничной площадке и, между прочим, – председатель нашего жилкооператива «Первомайский», и говорит:

– А ведь Пизанская-то башня па-адает, Юрий Михайлович!..

2

Такая была у него привычка: спозаранок, в то время, когда весь наш дом еще спал и голуби только-только начинали погулькивать, расхаживая по балконным перилам, Александр Александрович являлся ко мне, чтобы потолковать о наших кооперативных делах. То есть он приходил, чтобы составить очередную цидулу в очередную инстанцию по поводу труб, вентилей и заглушек, в которых остро нуждается наш кооператив. Но инстанции отмалчивались. Полагая, что прочие возможности нами уже исчерпаны, я рекомендовал Александру Александровичу обратиться напрямую в Верховный Совет. Однако Александр Александрович не был склонен к моему молодому экстремизму. «По крайности, – говорил он, – мы и туда напишем... Но только по крайности». Он сидел в кресле, покачивая ногой, пристроив на костистом колене свою плоскую, блинчиком, кепочку и пристально рассматривая меня острыми, колючими глазками. Не знаю, о чем он при этом думал...

Утро, с моей точки зрения, было не самым лучшим временем для наших деловых встреч, но, во-первых, я с детства усвоил, что общественное (а в данном случае – наш кооператив «Первомайский») выше личного, а во-вторых – прежде, чем стать нашим председателем, Александр Александрович лет по меньшей мере тридцать шоферил, гонял грузовые машины по тысячекилометровому Бийскому тракту, и лицо у него было загрубелое, кирпичного цвета, словно обожженное сибирскими морозами. Выложи я ему все, что думаю о наших утренних свиданиях, он мог бы меня не понять и обидеться, поскольку в его представлении я – интеллигент, к тому же – литератор, да еще из тех самых, кого ругают в газетах...

3

И вот однажды, говорю я, в самую рань, едва я расположился за машинкой, чтобы приступить к давно задуманному рассказу, едва пригубил чашку с крепчайшим бразильским кофе, едва зажег сигарету и сделал первую, самую сладкую затяжку, как раздался звонок – и на пороге, слегка пригнув голову и сутулясь, чтобы не задеть макушкой за перегородку, появился Александр Александрович, наш председатель.

Конечно, я понимал, что по утрам ему не спится, кроме того, в доме у меня единственного имелась машинка... И потому все, что хотелось мне в тот момент произнести вслух, я произнес про себя, и провел Александра Александровича к себе в комнату, и усадил, как всегда, в кресло, и осведомился насчет кофе и сигарет, а также – не без легкой язвительности – спросил, в какую инстанцию мы станем писать нынче – в Верховный все-таки Совет, в Политбюро КПСС или – чего уж там! – шарахнем сразу в Организацию Объединенных Наций?.. Александр же Александрович, по обыкновению, бразильскому кофе предпочел стакан воды из-под крана, особенно полезной, считал он, по утрам натощак, взамен сигарет вытянул из кармана пачку «Беломора», а язвительный мой вопрос пропустил мимо ушей.

Светлые глазки его воспаленно блестели из-под лохматых бровей и были красными, как после бессонницы. И весь он выглядел возбужденным, сосредоточенным на какой-то всецело захватившей его мысли. Он то глубоко затягивался, гулко кашляя в кулак после каждой затяжки, то сидел неподвижно, распрямив спину и сцепив на коленях руки, то, спохватясь, чиркал спичкой и зажигал погасшую папиросу.

– А ведь Пизанская-то башня па-адает, Юрий Михайлович! – проговорил наконец он хриплым от волнения голосом.

– Пизанская башня?.. – переспросил я, не сразу сообразив, о чем идет речь.

– Вот именно, – подтвердил он. – Пизанская башня.

– Ну и что? – растерялся я, пытаясь уловить и не улавливая какой-либо связи между Пизанской башней, Александром Александровичем и мной.

– Как это – «ну и что»?.. – с укором произнес Александр Александрович. – Ведь Пизанская башня – это вам, как говорится, не хухры-мухры. Не какая-нибудь, к примеру, пятиэтажка... – Он постукал костяшками пальцев по стене позади себя, бетон отозвался коротким глухим звуком. – Пизанская башня – шедевр!.. – Он поднял над головой указательный палец. – Другой такой на всем свете не сыщешь.

– Он прищурился и посмотрел на меня с подозрением. – Да вы сами, поди, слыхали...

– Ну как же, как же, – поспешно поддакнул я. Фраза, которой мне хотелось начать рассказ, вертелась у меня в голове, я старался ее не упустить. – Кому не известно – Пизанская башня, гордость итальянской архитектуры, эпоха раннего Возрождения...

– Так вот, – сказал Александр Александрович, – падает она, Пизанская башня... Па-адает...

Под его взглядом я почувствовал себя так, словно был виновником предстоящей катастрофы.

– Между прочим, она уже четыреста лет как падает, – заметил я не без робости.

– Не четыреста, а без малого шестьсот, – наставительно поправил меня Александр Александрович.

Я приободрился.

– Вот видите, даже не четыреста, а шестьсот! Падает-падает, а до сих пор не упала...

– Так ведь если падает, стало быть, когда-то да упадет.

– Когда-то, может, и упадет, – попробовал возразить я (продолжая твердить про себя ту самую фразу), – только мы-то с вами, Александр Александрович, тут при чем?..

– А как же. – Александр Александрович помолчал, пожевал губами. – Вот, к примеру, подрастет ваша дочка Мариночка, поедет она по турпутевке в ту же Италию, привезут их в город Пизу, а там вместо башни – одни битые кирпичи... Как полагаете, приятно ей будет?

– Да уж что тут приятного, – вяло согласился я.

– Вот то-то вот, – удовлетворенно проговорил Александр Александрович и достал из пачки свежую «беломорину». – И тут она, дочка ваша, спросит: это кто же такое безобразие допустил?.. А люди же и допустили, так ведь?.. Стало быть, и мы с вами тоже. И что мы на такой вопрос ей ответим?...

От несокрушимой логики Александра Александровича в голове у меня начало мутиться.

– Погодите, – сказал я и сам не знаю отчего потянулся за «беломориной», Александр Александрович с готовностью подставил мне пачку. – Ведь в Италии в городах свои мэры, муниципалитеты... Правительство, наконец... Там уж как-нибудь без нас обойдутся, что-нибудь придумают...

– Да ведь оно как сказать, – усмехнулся Александр Александрович. – Думать-то они думали, да ничего, видать, не придумали. Вот и обращаются теперь к международной общественности.

– Куда-куда?... К какой общественности?..

– К международной. – Александр Александрович выдохнул тонкую струйку дыма и подождал, пока она рассеется.

– К международной, стало быть, общественности. А значит – и к нам с вами тоже...

4

Я растерялся окончательно.

За окном на утреннем ветерке шелестел, всплескивал густой листвой молодой каштан. Голуби клевали хлебные крошки, поцокивая коготочками о подоконник, обтянутый жестью с наружной стороны. Дворник ритмично шоркал метлой по асфальту пролегающей вдоль дома дорожки... Причем тут Пизанская башня?.. Международная общественность?.. Моя дочка Мариночка, которой, кстати, нет еще и восьми лет?..

Мне вдруг отчетливо представилось, как мы сидим и толкуем о Пизанской башне – в доме, который начал разваливаться чуть ли не на другой день после заселения, в доме, где крыша вечно течет, и фундамент проседает, и горячая вода зимой разрывает батареи, а холодная летом не поднимается выше второго этажа, и нет никакой надежды добыть ни труб, ни вентилей, ни заглушек, необходимых для ремонта...

– Послушайте, дорогой Александр Александрович! – сказал я в сердцах. – Пизанская башня, конечно, шедевр, но не кажется ли вам, что наш дом рухнет куда раньше! Он ведь не то что шестьсот – он и шести лет не продержится, если так пойдет и дальше!..

Но Александр Александрович не дрогнул.

– Таких домов, как наш, – сказал он сурово, – у нас в микрорайоне двадцать, а по городу – сотни, а если брать по всей стране, так тысячи и тысячи... А Пизанская башня – одна.

Что я мог на это возразить?.. К тому же и в голосе, которым он это произнес, и в буравящих меня воспаленных глазах было столько презрения...

Этот взгляд, возможно, меня доконал. Получалось, что ему, шоферюге с Бийского тракта, наверняка даже не слыхавшему ни о Брунеллески, ни о Браманте, или, скажем, о Прусте или Кандинском (там, на Бийском тракте было, по всей вероятности, не до них), – что ему Пизанская башня куда дороже и ближе, чем мне!.. Что же тогда после этого – я сам, со своей машинкой, своими рассказами, которые нет-нет да и появляются в журналах и коллективных сборниках, со своей причастностью к миру, который горделиво именуется миром искусства?..

На миг Пизанская башня возникла передо мной – стройная, легкая, как бы парящая над землей, с ярусами, вырастающими один из другого, с ажурной колоннадой над каждым, с особенной, ни с чем ни сравнимой гармонией всех пропорций, похожая на юную, грациозную, одетую в белые кружева девушку, которая вдруг споткнулась в танце – и вот-вот упадет, если кто-нибудь ее не подхватит...

5

– Какая «международная общественность»?.. – пристыжено пробормотал я.

– А вот почитайте. – Александр Александрович положил передо мной журнал, который до того, свернутый в трубку, Держал в руках.

Это был номер «Науки и жизни», порядком потрепанный, с обтерханными краями, раскрытый посредине, на статье о Пизанской башне, довольно пространной, к тому же набранной мелким шрифтом... Я поблагодарил и сказал, что вечером обязательно прочту.

– Ну нет уж, – возразил Александр Александрович, – вы уж лучше сейчас.

Я взглянул на часы, обречено вздохнул и принялся за чтение.

– Очень убедительная статья, – сказал я, наскоро пробежав ее и надеясь в глубине души, что какой-нибудь огрызок утра еще останется в моем распоряжении. – В самом деле, состояние башни угрожающее.

– Вот то-то же, – сказал Александр Александрович. – Только главное там в самом конце.

В конце статьи в нескольких строчках говорилось о международном конкурсе, объявленном с целью спасения сокровища мировой архитектуры.

– И отлично, – сказал я с облегчением, – все правильно, международная общественность поможет, авось кто-нибудь предложит подходящий проект...

Александр Александрович перебил меня:

– Авось да небось – это, знаете ли, во все века губило Россию... – Не сводя с меня пристального взгляда, он похлопал себя по карманам, достал очки, у которых дужки были соединены пружинкой, чтобы очки не слетали во время работы, надел их, закрепил пружинку на затылке (все это по-прежнему не спуская с меня глаз, что придавало каждому его движению и всему его виду особую торжественность), затем порылся во внутреннем кармане жилетки – он всегда, и в жару, и в холод носил вязаную жилетку, – вынул аккуратно сложенный вчетверо листок, расправил и протянул мне.

– Вот, – сказал он, – как там насчет международной

общественности – этого я не знаю, а я лично посчитал долгом откликнуться.

На листке из школьной тетрадки в клеточку был изображен чертеж, под которым значилось: «Пизанская башня» и ниже в скобках: «Проект капитального ремонта». Линии были проведены карандашом, грубо, от руки, и это придавало им какую-то трепетность, я бы сказал – одухотворенность.

– Ну, как вам, – сказал Александр Александрович, – мой чертежик?..

В редакции, где я работал, привыкли иметь дело с графоманами, но каждый раз, глядя в покорно ждущие приговора глаза, я чувствовал себя палачом, отрубающим голову у младенца.

– М-м-м... Видите ли, – сказал я уклончиво, – я в этом ничего не смыслю... Тут надо быть строителем...

– Так у меня, сами знаете, сын – строитель, инженер, в стройуправлении работает, – сказал Александр Александрович. – Да и я в этом деле малость маракую... – Глаза у него, подернувшиеся было легким туманцем, прояснились, повеселели. – В Сибири доводилось такие срубы из кедра ставить – куда там!.. И сто, и двести лет пройдет – не покачнутся!..

Он засмеялся, закашлялся, поперхнувшись дымом... И правда, Александр Александрович много в чем мараковал – и в слесарном, и в малярном, и в плотницком деле, учитывая это, кстати, его и выбрали председателем, и он, получая как председатель кооператива небольшую плату – 50 рублей в месяц – делал по дому весь мелкий ремонт, кто и о чем бы ни попросил, причем деньги брать совестился.