Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

– Жду тебя через полчаса, десять минут – твои. Знаешь, где мой офис?..

11

Дальнейший мой рассказ приобретает характер почти фантасмагорический. Но что делать, если фантастика стала привычным компонентом нашей жизни?.. Начать с того, что улицу Казачью, на которой находился офис Липкина, я никак не мог отыскать, хотя крутился вокруг да около немало времени, пока не выяснилось, что Казачья – это хорошо мне известная

Пролетарская, которой возвращено старое название, эпидемия переименований захлестнула и наши края.

Пролетарская же была мне хорошо известна, здесь в небольшом бревенчатом домике располагалась в прошлом прокуратура, в которую меня приглашали по делу Левина. Было это в семидесятых, в разгар борьбы с «международным сионизмом» и т.д. Органы госбезопасности трудились вовсю. Несколько преподавателей-евреев было изгнано из университета, в том числе и Левин. Истерзанный злобной и лживой от начала до конца кампанией, измученный допросами, обысками, угрозами, заслышав ранним утром вежливый, как обычно, звоночек в дверь и приметив знакомую машину возле подъезда, он выскочил на балкон и кинулся вниз с четвертого этажа.

Левин был другом нашей семьи. Меня вызвали в прокуратуру и дали понять, что причиной самоубийства является психическая ненормальность Левина, якобы зафиксированная врачами, я же со своей стороны должен ее подтвердить. Однако я настаивал на том, что Левин был психически здоров, следствию же надлежало бы установить, с кем встречался покойный в последние дни, не нарушало ли нечто неординарное размеренного течения профессорской жизни... Все это я излагал, исписывая в тихой ярости листок за листком и видя перед собой не сидевшего за столом напротив следователя, украдкой наблюдавшего за мной, а – Левина, которого по дороге из морга на кладбище завезли домой, и гроб, который, не поднимая на четвертый этаж, где он жил, поставили посреди асфальтовой дорожки на две табуретки, – все мы, друзья, знакомые и соседи (Левин был старым холостяком) стояли перед гробом, снежинки падали, не тая, на умело подрумяненные щеки, на гладкий высокий лоб, рассеченный хорошо заметной сквозь грим фиолетовой полосой, на плотно сжатые тонкие губы...

Так что Пролетарская, ныне Казачья, была мне достаточно памятна. Фантасмагория же заключалась в том, что именно на том доме, где раньше находилась прокуратура, я обнаружил табличку с номером, который я разыскивал...

12

Прокуратурой здесь теперь и не пахло. Бревенчатый домик до совершенной неузнаваемости переменил свой вид: стены были выложены мраморной плиткой, окна и двери – сплошное, окантованное сталью стекло, перед входом – ступени из серого гранита, во весь фасад – широкий, обшитый металлом козырек... Перестройка, впрочем, была завершена только наполовину – внутри от краски щипало в глазах, пол пересекали мостки, отражаясь в глянце не успевшего затвердеть лака.

– Я к Липкину, – сказал я вахтерше, сидевшей за тумбой с тремя телефонами, красным, зеленым и белым. – К Борису Липкину, – добавил я, запоздало сообразив, что не знаю ни отчества Липкина, ни официального его положения.

– Проходите, – проговорила вахтерша, с опаской посмотрев на меня, и поправила платочек, по-деревенски повязанный на голове. – Да глядите, не прилипните к полу, – остерегла она меня, поскольку мосток, на который я ступил, едва не опрокинулся.

«Липкин», «липнуть», «прилипнуть» – крутилось у меня в голове, пока я, балансируя руками, добирался по узким дощечкам до приемной. Здесь все сверкало – лак, полировка, стекло. Секретарша средних лет казалась тоже созданной из этих материалов.

– Сегодня у нас неприемный день, – сказала она, передернув плечами. Слово «Липкин», произнесенное без достаточной почтительности, исказило ее лицо оскорбленной гримасой.

– А вы доложите... – сказал я. – Доложите вашему шефу, боссу или как там это у вас называется... Он знает.

Спустя минуту после того, как она вошла в кабинет, оттуда выскользнул один из тех лощеных типов, которые бесшумно, словно двигаясь на коньках-роликах, сновали в приемной...

– Вас ожидают, – проговорил он с некоторой оторопелостью на лице.

Пройдя через тамбур, я толкнул дверь и увидел Липкина. Он шел мне навстречу, раскинув руки. Его серое, порядком обрюзгшее лицо светилось улыбкой. Он притиснул меня к отвислому, не умещающемуся под пиджаком животу. Три или четыре человека, находящихся в кабинете, взирали на нас с умилением. Что-то туманно-знакомое мерещилось мне в их лицах.

Липкин похлопал меня по спине, откинул голову, вгляделся в меня долгим, протяжным взглядом и вздохнул с явной сокрушенностью.

– Н-нда-а, брат, – произнес он врастяжку, возвращаясь к своему огромному столу, оснащенному множеством телефонов.

Я бы тоже мог сказать «н-нда-а», и не менее выразительно, – мне помнился другой Липкин, тот, который с молодым азартом принимал рискованные решения, мечтал написать роман и стать знаменитым...

Указав мне на кресло перед столом, он познакомил меня с теми, кто находился в этот момент в кабинете, называя имя и фамилию, за которыми следовал кивок головой, похожий на полупоклон, что же до лакированно-полированно-стеклянной секретарши, то она изобразила нечто подобное книксену.

Извинясь передо мной, Липкин минут пятнадцать-двадцать занимался делами. Перед ним ложились списки тех, кто должен был ехать с ним в Америку, и он кого-то решительно вычеркивал, кого-то вставлял. Один из его помощников зачитал только что полученный факс по поводу мест, бронируемых в отелях Вашингтона, Нью-Йорка и Филадельфии. Липкин продиктовал текст ответного факса. Затем было несколько следовавших друг за другом звонков по поводу партии автомашин, отгружаемых прямо с завода в Тольятти, и каракуля, перебрасываемого для выделки из Элисты в Ереван, чтобы поспеть к пушному аукциону в Лондоне. Потом был звонок из Парижа. Поговорив с некоей Инной о погоде и выяснив, что погода в Париже скверная, целыми днями моросит дождь, Липкин заверил свою собеседницу в том, что духи («те самые, за которые ты обещала отдаться любому мужчине») уже в нижнем ящике его стола, это первое, а второе – два вагона с листовой медью будут отправлены во Францию не сегодня – завтра, лицензия получена...

– Они там этих наших шаляй-валяй не признают, – обернулся он ко мне, – нарушил сроки – плати неустойку, а это по контракту миллионы франков... К тому же у меня небольшое предприятие под Лионом, так что сам понимаешь...

Он продолжал слушать, диктовать, отвечать на звонки, одни бумаги на ходу подписывать, другие править... Я смотрел, слушал – и не верил себе. Этот мраморно-гранитный офис, эти факсы и звонки из Вашингтона и Парижа, этот каракуль для Лондона и листовая медь для кого-то еще... И вдобавок – «небольшое предприятие» под Лионом... И все это – Боря Липкин... Да в сравнении с масштабом дел, в которые он погружен, такой мизер – то, ради чего я к нему явился, ради чего ловил, охотился за ним по телефону...

О господи, думал я, и это – после Галича, после Юрия Домбровского... После «самиздата», диссидентства, «хроник», отпечатанных на тончайшей бумаге и передаваемых из рук в руки... После Сахарова, Солженицына, после всего...

13

– Ну, вот, – сказал Липкин, покончив с делами и приказав секретарше никого не впускать и ни с кем не соединять, – ты теперь сам увидел... И так – с утра до ночи... Собачья жизнь... – Он шумно вздохнул.

– Послушай, Боря, – повел я рукой вокруг, – откуда у тебя все это?.. Когда это ты успел?..

Глаза Липкина колюче блеснули под наплывами век:

– Спрашиваешь, когда успел?.. Успел, пока ты чирикал на машинке свои романы, понял?.. (Он произнес «романы» с ударением на «о»). И потом – пора бы знать: о таких вещах в приличном обществе не спрашивают. Скажу одно: бизнес есть бизнес...

Эти слова я уже слышал...

– «От трудов праведных...» – пробормотал я.

– «...не наживешь палат каменных»?.. – подхватил Липкин. – Это верно. Только кому она, эта твоя праведность, сейчас нужна?.. Сейчас нужно страну выволакивать из дерьма, вводить ее в цивилизованный мир...

– И для этого требуется небольшой заводик в Лионе?..

– Для этого требуются деньги, как ты не понимаешь! Деньги, деньги и еще раз деньги!..

– Да-да, – сказал я. – Как это мы пели: «Жила бы страна родная...» Помнишь?.. «И нету других забот...»

– Помню, как не помнить... – Он то ли притворился, то ли в самом деле не уловил иронии, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. – «И нету других забот...» И как там дальше: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет...»

– «Меня мое сердце...» – Я споткнулся: – В какую-то «даль зовет...»

– «В какую-то...» – передразнил меня Липкин. – Вот видишь, и сам не помнишь... А я помню: «В тревожную даль зовет...» В тревожную, в тревожную... Боже, какими мы были дураками!.. – Он рассмеялся, черты лица его расплылись и смягчились.

– Но сейчас не о том речь... Я хотел спросить у тебя: чего это ты вдруг надумал?.. Ты хоть понимаешь, что ты с собой делаешь? Я ведь по тем краям поездил, повидал кое-что... Думаешь, там ты кому-то нужен будешь? Здесь тебя когда-никогда, а печатали, а там кто тебя печатать станет?..

– Все это мне известно, Боря, – сказал я. – И все думано-передумано...

– И ты понимаешь, что для тебя это – конец, самоубийство?

– Понимаю.

– Тогда – почему же?..

Взгляд, пронзивший меня, сделался скорбным и мудрым, как у старого попугая, который всю свою столетнюю жизнь прожил за прутьями клетки.

– Что же, могу ответить, – сказал я. – Хотя это, конечно, не ответ... – Я почувствовал, как дернулось, заколотилось мое сердце. – Когда моя дочь заговорила об отъезде, а я был уверен, что она и мысли такой не допускает, так я ее воспитал... И вот она взяла и заговорила, и я перебрал все аргументы, и те, и эти, и она барахталась в них, не в силах опровергнуть, и я жалел ее, а себя ненавидел за то, что так жестоко издеваюсь над ребенком... И знаешь, чем она меня сразила?.. – Папа, – сказала она, – я не хочу, чтобы мой сын когда-нибудь повторил твою судьбу... Твою или Ефима Иосифовича... (Так звали Левина). Она хорошо помнила Левина. Приходя к нам, он сажал ее, совсем еще малышку, к себе на колени, доставал из кармана шоколадку и рассказывал смешные истории...

Бывают моменты, когда слова излишни. Липкин сидел, обхватив голову руками, черные, с густой проседью волосы топорщились между напрягшихся пальцев. Прошла минута, другая... Он тяжело поднялся, заскрипев креслом, вышел из-за стола. Я поднялся ему навстречу.

– Понимаю, – сказал он, обняв меня за плечи, опустив голову – щека к щеке. – Все понимаю... – Мы постояли, как бы прислушиваясь к дыханию друг друга.

Вдруг он отстранился, взглянул на часы и быстрой, деловитой походкой вернулся к столу.

– Ну, говори, что для тебя сделать?..

Я напомнил ему об энциклопедии.

– Я серьезно спрашиваю, чем тебе помочь? – Он откинулся на спинку стула и смотрел на меня в упор. Какое-то самолюбиво-ребячливое выражение мелькнуло в его глазах, сердито блестевших из-под лохматых бровей. Казалось, если я не отвечу, он смертельно обидится.

Я рассмеялся.

– Боря, – сказал я. – Ты уже однажды помог мне... За такие штуки тебя тогда запросто могли вытурить из редакции...

Пухлые губы Липкина тронула довольная усмешка.

– Думаешь, мне мало тогда досталось от главного?.. Ему ведь тут же настучали, кто я и с кем вожусь. Все было... – Но тут он снова сделался серьезным, даже мрачным.

– Сдается мне, ты все-таки чего-то недопонимаешь. По-твоему, в наше время кому-нибудь еще нужны эти выдумки – мораль, совесть, истина и все такое?.. Чушь! В них сейчас не верят даже дети!..

Он отрывисто щелкнул ящиком стола и сунул мне в лицо зажатую в кулаке пачку грязно-зеленых бумажек:

– Вот во что верят люди, вот что им нужно! Кто владеет этим – владеет всем!.. И теперь... – Он кинул деньги в ящик и с треском его захлопнул. Его лицо потемнело, голос налился и стал грозным: – Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!..

Прежде, чем я успел что-то сказать, за дверями послышались голоса, шаги, наружная дверь тамбура взвизгнула еще не успевшими разработаться петлями.

– Я, кажется, предупреждал!.. – с досадой крикнул в селекторную трубку Липкин. И смолк.

Распахнулась дверь. В кабинет без стука, уверенным хозяйским шагом вошел Святослав Родионов.

Я обалдело уставился на него...

14

Дело в том, что был он злейшим нашим врагом, Святослав Родионов, моим и Липкина, правда, по разным причинам...

Еще недавно являлся он чем-то вроде всевластного визиря при шахе или султане, занимая с виду малозначительную должность – был помощником при Первом Лице в нашей республике. Однако стоило ему обронить пару слов как бы от имени Первого Лица или вписать несколько строчек в очередной доклад, которому он, в соответствии со своими обязанностями, придавал окончательный, вид, – и над головой обреченной на заклание жертвы сверкала молния, гремел гром, все летело в тартарары – репутация, положение, карьера. К тому же Родионов числил себя литературным критиком и публицистом, постоянно изобличая в своих статьях «израильских агрессоров», «еврейских националистов» и «тайных сионистов». Что до меня, то я все годы чувствовал на горле удавку, наброшенную Родионовым. Она то затягивалась так, что я по нескольку лет не мог опубликовать ни строки, то слегка ослабевала – ровно настолько, чтобы позволить мне напечатать повесть или роман, которые тут же подвергались разносу.

Липкин в то время работал секретарем в городской газете, регулярно печатавшей родионовские статьи, и был доволен жизнью. Родионов ему покровительствовал, чем он при случае любил прихвастнуть. А встретив меня на улице и задав два-три сочувственных вопроса, ободряюще хлопал по плечу и приглашал к себе домой – под зернистую икру отведать какой-нибудь необыкновенной, идущей на экспорт водочки... Я обещал, но ни разу его приглашением не воспользовался.

И вдруг Липкина исключили из партии, уволили с работы и, мало того, потребовали освободить квартиру, в которую он только-только вселился... Обо всем этом я узнал, когда Липкин позвонил мне и рвущимся, клокочущим от возбуждения голосом попросил приехать к нему.

Дом, в который я попал, ничем не напоминал стандартную хрущевскую пятиэтажку, в которой мы с Машей много лет жили на окраине города. Ну, а тут – лифты, лоджии, высоченные потолки... Я поднялся к Липкину на двенадцатый этаж. Казалось, чудовищной силы ураган ворвался к нему в квартиру, все разворотил, сдвинул с места и унесся дальше. В квартире шел капитальнейший, с размахом затеянный Липкиным ремонт – навешивались двери «под дуб», входившие тогда в моду, меняли колер стены, черным паркетом выстилался пол... Но все было брошено на полдороге, всюду громоздились груды вещей, новая мебель стояла не распакованной, а сам Липкин, распаренный, красный, сидел на кухне в майке и трусах перед водруженной на табуретку машинкой и сочинял жалобу в ЦК КПСС.

– Это все Родионов, сучара!.. – крикнул он, едва я перешагнул порог. – Сволочь! Антисемит! Ну, я ему, гаду, покажу!..

Он сходу предложил мне принять участие в совместной акции против Родионова:

– Он тебе тоже ведь жить не дает!.. Такие субчики нашего брата в Бабий Яр загоняли, в Освенцим!.. Пускай там, наверху, все узнают!.. – Он весь дрожал от ярости, табурет под ним скрипел и раскачивался, ходил ходуном.

«Тоже...» – сорвалось у него. – «Тоже...» Словечко это меня задело, зацепило, но я постарался пропустить его мимо ушей.

– Послушай, Боря, кому и на кого ты собрался жаловаться? – сказал я. – Кому и на кого?.. И потом: как это ты отхватил такие хоромы?..

– Как?.. Доброе дело сделал, человека спас... На него такую телегу сочинили, что если бы ее напечатать – хана, видали бы его в гробу в белых тапочках!.. Вот он и отплатил – добром за добро...

– А Родионов?..

– Родионов, гаденыш... Он же писать не умеет, пришлось его последнюю статью там подстричь, здесь подчистить, вот он и вызверился: «Как ты посмел?.. – кричит. – Ты не здесь, ты у себя в Израиле свои порядки устанавливай!..» – Я ему что-то вякнул, а он: «Я тебя в порошок сотру!..» И стер... Воспользовался тем, что в редакции хаеж подняли, квартире моей позавидовали... Я их насквозь вижу – черносотенцы, погромщики! И Родионов – главный антисемит!..

– Погоди, – говорю я, – Боря... Кто такой Родионов, ты мне не рассказывай... Но ведь и сам-то ты тоже хорош...

Но Липкин и слышать ничего не хотел:

– Ты что, за тех, кто нас живьем закопать мечтает?.. Какой же ты еврей после этого?.. – И что-то еще – про то, что евреи должны защищать друг друга...

– Защищать евреев не значит – защищать жуликов... – сказал я.

– Ты кого это имеешь в виду?.. – подскочил он.

– Да тех из нас, кто снабжает лишними козырями антисемитов!..

Можно было бы напомнить ему и о родионовских статьях, которые он все эти годы печатал... Но я – может, и зря!.. – пожалел, не стал его добивать...

На другой день Липкин позвонил мне:

– Наверное, ты прав... Там, наверху, сидят такие же Родионовы... Какой смысл к ним обращаться...

Голос у Липкина был покаянный, хотя вряд ли он был согласен со всем, о чем я говорил.

Зато с началом «перестройки» Борю Липкина ждал головокружительный взлет. Он превратился в жертву партократии, в отважного бойца за что-то и против чего-то. Нимб героя и мученика парил у него над головой... Родионов же в связи с отставкой Первого Лица оказался не у дел, говорили, он пишет на досуге мемуары... Во всяком случае, меньше всего я думал встретить его в офисе Липкина.

15

Итак, он вошел, твердо, по-хозяйски ступая... Еще не сообразив, кто это, я увидел, как заметались, заегозили глаза у Липкина, как он привскочил, ударясь бедром о край стола, и устремился навстречу вошедшему, который, напротив, отнюдь не спешил и, приближаясь к Липкину, держал развернутую для рукопожатия ладонь на уровне пупа. На полпути к Липкину он вдруг изменил курс и повернулся ко мне. Только тут я узнал Родионова! Да и где было его узнать!.. Вместо облика вышколенного партаппаратчика «без особых примет» – округлая, холеная бородка а-ля Столыпин, косой пробор, делящий надвое ржаво-рыжие волосы, насмешливый огонек в маленьких, остро посверкивающих глазках... Я не успел опомниться, как мою руку стиснули его жесткие, цепкие пальцы, на одном из которых блестело золотое кольцо.

– Вот не думал – не гадал, – проговорил Родионов, широко улыбаясь мне тонкими, в ниточку, губами и при этом как бы попутно, не глядя, протягивая руку Липкину. Тот поспешно подхватил ее и, удерживая в своей, попытался продлить рукопожатие...

Родионов уселся в кресло напротив меня. Между нами был стол, приставленный торцом к липкинскому. Однако не стол находился между нами, не слой прохладного, приятно колеблемого вентилятором воздуха, – раскаленная река взаимной ненависти разделяла нас, багровый туман клубился перед моими глазами. Но себя в этот момент я ненавидел едва ли не сильней, чем Родионова, – за то, что не выдержал, ответно протянул ему руку...

– Рад, очень рад вас видеть, – произнес Родионов привычным, уверенным тоном. – Старый друг лучше новых двух... Так ведь?.. – подмигнул он.

– Не всегда, – сказал я.

– Намек понял!.. – хохотнул Родионов. – Только давайте условимся: кто прежнее помянет... Или вы по Ветхому завету – око за око, зуб за зуб?..

– А вы – по Новому?.. Если по правой щеке ударят, подставляете левую?..

– А как же... Мы по-нашему, по-христиански, по православному... Верно, Борис?.. – Родионов снова хохотнул, а Липкин покраснел и втянул голову в плечи. – Дружок-то ваш, между прочим, недавно истинную веру принял,– сказал Родионов. – Можете убедиться... – Он потянулся было к Липкину, но Липкин, как бы защищаясь, торопливо накрыл грудь ладонью.

Ну-ну... Вот уж поистине – чудеса в решете... Липкин сидел насупясь, не поднимая на меня глаз.

– Кстати, вы что же, уезжать собираетесь?.. – продолжал Родионов. – Такие непроверенные слухи циркулируют среди широкой общественности...

– Собираюсь...

– Вот как... И книги свои, слышал, распродаете?.. К примеру, энциклопедию под редакцией Южакова?.. Вы ее Борису сватаете, а зачем она ему?.. Другое дело – мне. Может, сговоримся?.. «Мы за ценой, не постоим...», как в песне поется.

– Она уже продана, – сказал я неожиданно для самого себя.

– Продана? Когда? Что же ты раньше молчал?.. – Липкин растерянно взглянул на Родионова.

– Вот как... – Глаза у Родионова сжались в щелочки. – Что же, бог в помощь... Бог в помощь... – проговорил он задумчиво. И словно внезапно наткнулся на неожиданную мысль: – А знаете, вы правильно делаете, что уезжаете. Очень правильно... А, Липкин?.. – обернулся он к Липкину. – Что скажешь?..

– Скажу, он правильно делает, – поддакнул Липкин.

Он по-прежнему не смотрел на меня, да и я на него тоже...

– Значит, и вы... – Родионов подчеркнул слово «вы», произнеся его с растяжкой, и коротко пробарабанил по столу. – Так-так...

– Вашими молитвами, – сказал я. – Вы ведь давно этого хотели?..

Он вздохнул:

– Если честно, то – да, хотел. Уверен, что так будет лучше.

– Для кого? – спросил я. Мне вспомнился Левин, как он лежал в гробу и снежинки падали на его рассеченный лоб. В те годы Родионов резвился вовсю, изобличая «еврейских националистов»...

Липкин ерзал в кресле, исподтишка посматривая в мою сторону. Родионов молчал, как бы решая, стоит ли отвечать на мой вопрос.

– Думаю, так будет лучше... И для вас, и для нас... – Он погладил бородку. – Но в первую голову – для вас... Ведь, согласитесь, рано или поздно кому-то придется отвечать перед русским народом за все, что вы над ним учинили... Рано или поздно... А мы, – уже другим, трибунным голосом добавил он, оборачиваясь к Липкину, – мы будем его спасать, вызволять из беды... Поможем ему возродиться... Так ведь?..

Липкин с готовностью и не без важности кивнул.

Вот как... «Спасать»... «Вызволять»... «Возрождать»...

Перед микрорайоном, в котором мы жили, на самой окраине города не так давно раскинулась громадная, без конца и края толкучка. Чтобы добраться от автобусной остановки до своего дома, требовалось пробиться сквозь толпу, сквозь блуждающую от прилавка к прилавку пьянь, сквозь шныряющую между взрослыми вороватую мелюзгу, протиснуться сквозь густые ряды «челноков», торгующих китайскими куртками, турецкими майками, штатовскими джинсами. У входа кишели, просили милостыню нищие – кто стоя, кто сидя на земле, выставив перед собой фуражку или жестяную баночку с горсткой монеток на донце...

Это и есть – «спасение», «возрождение»?..

Сук-кины сыны!..

А эта столыпинская бородка, этот пробор... Этот офис, куда входит Родионов хозяином... Разыгрывая из себя негоцианта а-ля рюсс в стиле ретро... А эта шушера, которая прислуживает Липкину, – это же вчерашний партийный истеблишмент... Ведь я раньше слышал их имена, встречал их рожи... Они лишились своих кресел, своих привилегий?.. Не беда: они перепродают автомашины из Тольятти, сбывают медь во Францию, наживаются на каракуле в Лондоне, гребут миллионы, гребут валюту, обдирают страну, обдирают народ, зато в Вашингтоне их приветствуют – демократия, свободный рынок, сотрудничество... В чем?.. С кем?.. За чей счет?..

И придет день – они заложат Липкина. Сейчас он для них – эмблема, фирменный знак. Но настанет момент – и они укажут на Липкина, а сами опять предстанут в роли патриотов, спасителей отчизны, заступников за поруганный народ...

– Ну, что же, – сказал я, поднимаясь, – вызволяйте, возрождайте, не стану мешать. Только, сдается мне, в этих делах вы такие же специалисты, как и в области национальных проблем... Помните старый анекдот: в одной африканской стране удачно решили еврейский вопрос. Отправились наши учиться, перенимать передовой опыт. Спрашивают, что да как. А им объясняют: все очень просто, был у нас один еврей – и мы его съели...

– Тебя, Боря, кажется, вполне устраивает такой вариант, – произнес я уже в дверях. – А вас там не было, Родионов, среди наших специалистов?.. Наверняка вы там были, у вас хорошая школа...

16

Как ни странно, именно в ту секунду, когда я, не думая, сморозил Родионову, что энциклопедия уже продана, у меня возник вполне четкий план. Я изложил его Маше. Она его одобрила: «Когда теряешь все, что значат несколько тысяч?..»

Я обо всем договорился с городской библиотекой... Мы были связаны добрыми отношениями много лет – здесь проводились конференции по моим произведениям, встречи с читателями, в особом шкафу хранились книги с автографами, среди них и мои. Директриса, женщина крупного сложения, грубоватая на вид, с широкоскулым крестьянским лицом, помедлив с минуту и что-то, видимо, просчитав в уме, сообщила, что у них имеются недоиспользованные фонды на приобретение новой литературы, библиотека не очень много, но кое-что сможет мне уплатить... Я попросил ее больше не заикаться о плате, и Екатерина Тимофеевна, кажется, даже обиделась, пожала плечами, вышла из кабинета, оставив меня в одиночестве, и через некоторое время вернулась – с красными глазами и мокрым, скомканным в кулаке платком.

– Ну, как знаете, – сказала она, глядя в окно, за которым шелестел и переливался на солнце свежей серебристо-зеленой листвой молодой тополек. – За подарок ваш, конечно, большое вам спасибо, только лучше бы энциклопедия ваша осталась при вас, а вы сами никуда... никуда бы... – Она смолкла.

Никто за все это время не сказал мне ничего подобного. Никто... Я подошел к столу, за которым она сидела, наклонился к руке, сжимавшей платочек, и коснулся, губами каждой из побелевших от напряжения косточек.

Екатерина Тимофеевна не шевельнулась, будто ничего не заметила.

– Вот вы – писатель... Вы можете мне объяснить, что случилось?.. – по-прежнему глядя в окно, спросила она. – Что происходит – со страной, со всеми нами?.. Что?..

17

Мы встретились несколько лет спустя в Нью-Йорке, в Центральном парке – я и Липкин... Было уже на исходе, как здесь говорят, «индейское (по-нашему – «бабье») лето», поразительная пора последнего всплеска жизненных сил в предощущении близкой гибели. Когда-то я видел, как на Кавказе остролистые, шипастые агавы накануне зимы выбрасывают из сердцевины стреловидный двух-трех метровый цветонос, на вершине которого вызывающе пламенеют красные, розовые, пурпурные лепестки... В Центральном парке агавы не росли, но и без них в это время года он был прекрасен: уже нежно золотились трепетавшие на ветерке акации, уже в светлой гуще кленовой листвы желтели, рдели, пунцовели налитые сухим осенним жаром огни, только дубы как ни в чем ни бывало пышно зеленели, красуясь нетронутой мощью и время от времени шлепая об асфальт не продолговатые, а непривычно-круглые желуди.

Я сидел на ярком, но уже негреющем солнцепеке и читал свой рассказ, опубликованный одной русскоязычной нью-йоркской газетой. Рассказы мои печатали редко. Не испытывая большой нежности к своей родине, я не хотел уподобляться тем, кто прежде искусно приспосабливался и преданно лизал ей пятки, а ныне, в безопасном отдалении, плевал через океан в ее сторону ядовитой слюной...

Рассказ, написанный легким, прозрачным слогом, получился живым. Я перечитывал его с давно забытым удовольствием, заметив при этом лишь краем глаза, как мимо меня по дорожке прошел грузный, рыхло сложенный человек в балахонистом, табачного цвета плаще, расстегнутом спереди и едва не метущим землю раскидистыми полами. Я запоздало узнал его, глядя в широкую, плотную спину с покатыми плечами... Липкин!..

Я окликнул его. Мы обнялись и присели, не столько, кажется, обрадованные, сколько удивленные неожиданной встречей. Хотя можно ли чему-то удивляться в Нью-Йорке?..

Он был все тот же Боря Липкин, правда, еще более обрюзгший и с заметной тусклинкой в когда-то горячо блестевших карих глазах. Возможно, из-за этой тусклинки да седины в волосах он показался мне в какой-то момент как бы припорошенным тонким налетом пыли.

– Что ты тут делаешь?

– Пока присматриваюсь...

– Присматриваешься?.. – не понял я. – Ты здесь довольно часто бывал, чтобы успеть присмотреться....

– Бывал, но не в таком качестве... – Он вздохнул и выразительно посмотрел на меня.

– Так ты?..

– Да, вот именно... Так же, как ты...

– Но почему?..

Он посопел, порылся в карманах, достал платок и с шумом высморкался.

– Скажу тебе одно: пока мы нужны, нас терпят... Понял?.. Будь то Россия, Бразилия, или какая-нибудь Лапландия... И твоя благословенная Америка тоже, не сомневайся... Нас терпят, пока мы нужны, попомни мои слова... – Он похлопал пухлой рукой меня по колену. – Так было, так есть и так будет... Повсюду, кроме одной страны, ты знаешь, какой...

Я не верил своим ушам. Я не верил своим глазам. Я помнил, как он, Боря Липкин, поднялся, навис над столом, занимавшим пол-офиса, и потряс толстой, стиснутой в кулаке пачкой долларов:

– Теперь мы увидим, кто и у кого попляшет!..

– Что же случилось?.. Ведь ты был в такой дружбе с Родионовым... И мало того, – съязвил я, не удержавшись, – ты ведь даже... Правда, не знаю, так ли это на самом деле... Крестился...

– С волками жить – по волчьи выть... – угрюмо буркнул, скосившись в сторону, Липкин.

– М-м-м... И все-таки Родионов...

– «Родионов! Родионов!..» – Липкин вспыхнул, одутловатые щеки его побагровели. – А что – Родионов?.. Ты думаешь, он за человека меня считал когда-нибудь?.. Кто я для него был?.. Жид!.. Понял?.. Жид пархатый!.. Жидяра!.. Усек?.. «Умный еврей при губернаторе» – слыхал про такую должность?.. Так вот: все эти Березовские, Гусинские, Ходорковские и прочие – «умные евреи при губернаторе»!.. И все!.. И не больше того!.. А настанет момент, когда у них появятся свои Березовские и Гусинские, тогда этим тоже дадут хо-орошего леща под задницу и выпрут на все четыре стороны!.. Думаешь, почему они денежки в загранбанках держат?.. Да все поэтому!..

– Но ты-то... Заводик под Лионом или как это – «небольшое предприятие»... То да се...

– «То да се»!.. Думаешь, все это мое было?.. Я же сказал: я был им нужен до поры до времени – и только!.. Моего, если хочешь знать, тут было кот наплакал!..

Мы помолчали. С дуба, под которым мы сидели, сорвался желудь и шмякнулся об асфальт.

– Ты что же, совсем нищим сюда приехал?..

Видимо, Липкин уловил в моем голосе жалостливую нотку и усмехнулся:

– Ну, нет, напрасно ты меня за окончательного пентюха держишь... Правда, если бы я не дал недавно маху с лицензиями, а сунул, кому требуется... Да что теперь говорить!.. На хлеб с молочишком нам с Юлькой хватит, а может и еще кое на что...

Он покровительственно, точь-в-точь как в свое время у себя в офисе, посмотрел на меня, на мою легкую и довольно поношенную, еще из Союза, куртку, на грубые, на толстой подошве, туфли китайского производства, на свернутую в трубку газету (мне почему-то не хотелось объяснять Липкину, что в ней...) – и под его взглядом вдруг вспомнилась мне огромная, подступавшая к нашим окнам толкучка, беспорядочное коловращение массы народа, пьяные, надрывные голоса, наглые выкрики, призывные, молящие глаза, кишение стариков и старух, выпрашивающих милостыню у входа...