Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

А ОН НЕ УМЕЛ ПЛАВАТЬ

Очень странная история

1

Многие потом говорили, что Марк попросту не умел плавать... И верно – не умел. Точнее не то чтобы не умел, а разучился. Было это давным-давно, в Одессе, на Ланжероне, где он заплыл как-то раз далеко за буек, и тут свирепая судорога клещами впилась ему в ногу. Он бы, возможно, утонул, не окажись поблизости прогулочный катер... Но с тех пор, если Марк и входил в воду, так только чтобы поплескаться у самого берега, неодолимое чувство страха не пускало его на глубину.

Однако другие считали все это выдумкой, чудачеством, поскольку Марк и в самом деле был чудаком. У него и внешность была чудаковатая: небольшого росточка, с коротенькими, быстро-быстро семенящими ножками, с круглой, как шар, порядком полысевшей головой и младенчески-пухлыми губами, словно только что оторвавшимися от соски... И светло-голубые глаза его за толстенными стеклами очков выглядели непомерно огромными и удивленно-вопрошающими – как у младенца. Мало того, у него и фамилия была, по нынешним временам, прямо-таки анекдотическая: Рабинович... Из-за этой фамилии Марка год за годом вычеркивали в министерстве из списка тех, кого посылали в гастрольные поездки, причем не только за рубеж, но и по стране, и вычеркивали не зря, поскольку бог весть, что там произошло бы в Праге или той же Варшаве (что до разных Парижей, так про них тогда нельзя было и помыслить), но и в периферийных городках, куда он приезжал в составе концертной бригады, рядом с его фамилией не редко появлялись надписи вроде: «Абрам, где твоя Сарра?» или «Убирайся в свой Израиль!»

Друзья советовали Марку взять фамилию жены (Потапова), но Марк говорил, что привык к фамилии, носит ее с рождения и переменить ее значило бы для него родиться заново. С точки зрения друзей эти объяснения были тоже проявлением чудачества, и чудачества непростительного, если иметь в виду как его собственное положение (в кругу знатоков Марка считали первоклассным пианистом), так и благополучие его семьи.

Но главным его чудачеством, по общему мнению, были слезы, которые брызнули из его глаз в аэропорту, в очереди, упиравшейся в стойку с табличкой «Вена». «Чудак! – говорили ему. – Надо радоваться, что ты уезжаешь из этой страны!» – «Я радуюсь, радуюсь...» – твердил он, а слезы бежали по его щекам и подбородку... «Ну и чудак! – сердились те, кто пришел его проводить. – Нет, вы видели еще где-нибудь такого чудака?..»

Так что, по мнению его знакомых, дело заключалось вовсе не в том, умел или не умел он плавать, а совсем в другом. А именно в том, что когда Марку впервые в Америке, как говорится, улыбнулась фортуна, да еще как улыбнулась – за один вечер он мог заработать 500 (да, прописью: пятьсот!) долларов, так вот – Марк взял и при всем честном народе вдруг сыграл «Интернационал»!..

Хотите знать, как это случилось?

2

После того, как Марк Рабинович приехал в Америку (а приехал он сюда следом за дочкой, без которой ни его жена, ни он сам не представляли себе дальнейшей жизни), у него не стало причин для недовольства ни министерством, которое отказывало ему в гастролях, ни антисемитами, которые разукрашивали гнусными надписями афиши с его фамилией. Если здесь и существовали министерства и тому подобные учреждения, покровительствующие искусствам, то никакого интереса к Марку Рабиновичу они не проявляли, что же до афиш с его именем, то их не было и в помине. Всю Америку, от Бостона до Сан-Франциско, наводняли знаменитые оркестры и гастролеры, для Марка среди них не находилось места. Правда, кое-кто из тех, кого знал Марк, с грехом пополам, но устраивались – одни давали уроки, другие руководили хором рефьюджей пенсионного возраста при местном .ТСС, третьи играли в католической или протестантской церкви во время воскресной службы. Что же до Марка, то он никуда не ходил, никому не представлялся, никого ни о чем не просил, полагая, что это способно унизить – нет, не его, а искусство... Единственное, на что мог он рассчитывать, это ученики, появившиеся у него после объявления в городской газете. И это было уже кое-что, если бы не чудачества, привезенные им в Новый Свет.

Ученики у Марка были разные, от пяти до восьмидесяти лет, одаренные и не очень. Одаренные относились к урокам всерьез, но у них зачастую не хватало денег, чтоб оплачивать занятия. Не отличавшиеся же одаренностью обладали деньгами, но для них занятия музыкой бывали не более чем развлечением, иногда и с лечебной целью: одна из самых состоятельных учениц Марка обратилась к музыке по совету доктора, чтобы избежать дальнейшего развития артроза рук, а также прогрессирующей болезни Паркинсона. Что же Марк?.. Неспособным, хотя и денежным ученикам он в уроках отказывал, со способными занимался, не считаясь ни с временем, ни с ничтожной оплатой.

Естественно, это приводило к домашним конфликтам. Надя-Наденька-Надюша, которая когда-то с букетиком первых подснежников, зажатых в трепетном кулачке, поджидала его у служебного входа в Дом культуры маленького городка, где он выступал с концертом, теперь требовала от него денег, денег и денег. И не потому, что была не в меру жадной. Деньги нужны были, чтобы платить за квартиру, которую они снимали в самом дешевом районе, платить за горячую воду и электричество, которое они строжайше экономили, платить за продукты, в каждом супермаркете потрясавшие своими соблазнами, платить за страховку и ремонт машины (они приобрели старый драндулет, едва ли не эпохи Великой Депрессии, постоянно нуждающийся в починке), платить за множество других вещей, несмотря на исправно выручавший их гарбич и гараж-сейлы, где кое-что можно было купить почти за бесценок.

– Когда наконец до тебя дойдет, что это Америка, – в сердцах говорила она, пересчитывая принесенные Марком доллары, – Наверное, твои ученики держат тебя за круглого дурака...

– Видишь ли, Надюша, – говорил Марк, слабо защищаясь, между ними есть по-настоящему талантливые люди... А искусство, как ты понимаешь, требует жертв...

– Вот они пускай и жертвуют!.. Ты видел последний билл за телефон?..

Марк напоминал ей о Ване Клиберне, которого Америка подарила миру, но жена смотрела на него в упор безнадежным каменным взглядом. Сама она старалась зарабатывать, как и чем только могла – бегала на бебисит, на уборки, шила по заказу магазина элегантные галстучки для собак и теплые фуфаечки для зимних собачьих прогулок. Ее карие, легко загорающиеся глаза приобрели здесь холодный металлический блеск. Марк не выдерживал ее взгляда и, поникнув, уходил к дочке, нянчился с внуком, пока Леночка занималась в колледже и затем обучалась парикмахерскому делу (в прошлом она кончила библиотечный, по кому теперь это было нужно?..). Муж ее, двухметровый верзила, настилал карпет в компании таких же, как он, «русских», что для него, инженера по дизайну, тоже не было венцом мечтаний... Оба, однако, не жаловались, Америка им нравилась – возможностями, необозримыми перспективами... Что же до Марка, то он с величайшим наслаждением насвистывал полуторагодовалому внуку марш из «Аиды», тетешкал его и поглаживал маленькие ручки, пальчики с крохотными розовыми ноготочками, представляя, как однажды они коснутся пианинных клавиш... Внук, родившийся в Риме, по дороге в Америку, смотрел на деда любопытными круглыми глазами, вытянув губки трубочкой... В такие минуты они бывали очень похожи – Марк и его внук.

3

Постепенно у Марка открылись прежде неведомые, но в новых условиях куда более обнадеживающие способности: он стал ходить на уборки. За это платили значительно лучше, чем за обучение игре на фортепиано. Надя смягчилась, и он уже не чувствовал себя таким виноватым перед ней, одно это многого стоило... Земля Америки, по которой он до того ступал, как ступают по хлипкой дощечке, переброшенной через бурлящий горный поток, приобрела под его ногами устойчивость, прочность. Кроме того, он вошел во вкус. Орудуя тряпкой и пылесосом, протирая стекла до абсолютной, ничем не замутненной прозрачности, полируя мебель до солнечного глянца, он добивался в своей работе такой же чистоты, как раньше – в исполнении бетховенских сонат или прелюдов Шопена. Он сделался полезным, нужным человеком. Его передавали – из дома в дом, с рук на руки. Он завел блокнот, в котором помечал адреса и время, куда и когда ему следовало явиться на уборку, как помечал когда-то (ему казалось – в далеком прошлом) даты и место своих выступлений и занятий в консерватории, музыкальном училище.

Марка начали приглашать жители респектабельных районов, обитатели домов, построенных в псевдоанглийском стиле, модном в конце прошлого века. Дома эти, угрюмые, с узкими прорезями-окнами, с множеством башенок и выступов, походили на выполненные в миниатюре замки из романов Вальтера Скотта или на старинные родовые усадьбы – излюбленное место для развертывания сюжетных коллизий Агаты Кристи. Такие дома называли здесь «старые деньги». Марк стал ходить убираться в один из них.

Дом располагался на берегу озера, между таких же угрюмых старых домов, отделенных друг от друга обширными земельными участками с зелеными лужайками, цветочными газонами, рощицами из раскидистых кленов, каштанов и вязов. Каждый раз, прежде чем свернуть с дороги и въехать во двор, Марк оглядывался на зеркально-гладкую, лучистую от солнечного сияния поверхность воды в оправе изумрудных берегов, и ему казалось, что войти в эту воду – голубую, легкую, светящуюся – все равно что взмыть в небо... Но он, подавив сожалеющий вздох, оставлял машину во дворе, именуемом бэкъ-ярдом, входил в дом, переодеваются, вынимал из стенного шкафа пылесос, коробки с мыльным порошком, баллоны с полиролью и принимался за дело.

Когда он оказался тут впервые, его удивило, что дверь ему открыл не ухоженный, румянощекий, серебристоголовый американец, а сутуловатый старик с мятым, морщинистым лицом, с кипой на маленькой, втянутой в плечи головке, в балахонистом, чуть не до пола халате, наброшенном поверх пижамы.

– Вы от Циленьки? – проговорил он тусклым, расслабленным голосом. – Прошу вас, проходите, дружочек... Очень, очень рад встретить в этих местах соотечественника...

– И я тоже, – поддакнул Марк.

Он уже, незаметно для себя, привык поддакивать, привык, что на него смотрят, как на вещь, которую намереваются купить – оценивающим, ощупывающим взглядом, точь-в-точь как смотрел на него сейчас этот старик.

– Очень, очень рад... – повторил тот, улыбаясь и, как представилось Марку, довольный осмотром. – Будем знакомы...

Он протянул Марку руку и, выдержав паузу, проговорил, отчетливо и со значением произнося каждое слово:

– Борух Гороховский...

Он слегка откинулся назад, расправил плечи и посмотрел выжидающе, сверху вниз – на Марка. Но так как Марк внешне ничем на его слова не отреагировал, он добавил:

– Можете называть меня просто Борух... Ведь мы в Америке...

Рука у него была небольшой, пухлой, но цепкой, рукопожатие крепким, и Марк подумал, что в его облике, в согбенных плечах и слабом голосе есть что-то напускное.

На следующий день Марк приступил к работе. В огромном доме на два этажа, с мезонином и бесчисленным количеством комнат и служебных помещений, жили только двое – Борух Гороховский и его жена, у которой были больные ноги, она почти не вставала с кресла-каталки. К чему им такой дом? На какие деньги приобретены эти хоромы? Что вообще это за люди, мало похожие на рефьюджей-беженцев?.. Но Марк не хотел обо всем этом думать. Дом был куплен у прежних владельцев недавно, его следовало прибрать, привести в порядок, освободить от мусора и хлама, скопившихся по углам, это вполне устраивало Марка, он даже отказался от уборок в других местах. Правда, при первой же встрече с Гороховским что-то его кольнуло... Но какое дело было ему до Гороховского?.. Да, на него смотрели, как на вещь, которую покупают. С этим он смирился. Он запретил себе входить с хозяевами в какие-либо отношения кроме деловых. Он не вступал в разговоры, не задавал вопросов, а когда их задавали ему, отвечал уклончиво или коротко: «да», «нет». Он говорил себе, что приходит не к людям, а к вещам. В отличие от людей, вручавших ему после уборки конверт с деньгами, его отношения с вещами были лишены всякой корысти. Они были беспомощны, как дети. Они ждали его прихода, чтобы он избавил их от пыли, от грязи, от ржавчины. Он давно усвоил, что работу, в чем бы она ни заключалась, нельзя ни презирать, ни тем более ненавидеть. Ему нравился пылесос, которым он орудовал, нравился его мощный, не знающий устали бас. Нравилась машина для стрижки травы – от ее задорно-свирепого рычания вибрировал воздух, а за собой она оставляла такую шелковистую дорожку, что по ней хотелось провести рукой, погладить, как волосы на нежной детской головке. «Что-то ты захирел, старичок», – бормотал он, натирая полиролью массивный, сделанный из дуба комод. – «А ну, ребятки, перестаньте хмуриться...» – приговаривал он, обкапывая и поливая клумбу с поникшими на солнцепеке цветами. Он без особого труда наладил брызгалку, установленную на лужайке перед домом, поправил ее нуждавшийся в небольшой починке механизм, и теперь в любую жару она, вращаясь, источала вокруг свежую, сырую прохладу. Он называл ее «шалуньей» за капризный нрав. «А ну-ка, шалунья, поработаем», – внушал он ей по утрам, открывая кран, чтобы дать воде доступ к ее играющей на солнце головке... Он шел на работу, как на свидание. Хорошо, что об этом никто не догадывался, иначе к его чудачествам приплюсовали бы еще одно...

Тем не менее Марку досаждало нечаянное открытие, хотя он старался о нем не думать.

Как-то раз, перетирая в кабинете Гороховского запылившиеся альбомы с фотографиями, он рассыпал по полу вложенные между страницами снимки. На одном из них на фоне остроконечных кипарисов теснилась, чтобы вместиться в объектив, группа отдыхающих с затвердевшими улыбками на вытянувшихся, напряженных лицах. На обороте была надпись: «Мисхор. Санаторий министерства культуры». Марк собрал фотографии, вложил в альбом, но, подумав, снова открыл его и вгляделся в ту, с кипарисами. Он узнал на ней Гороховского – не теперешнего, а лет сорока пяти, высокого, плотного, и не в кипе, разумеется, а в затейливо вышитой тюбетейке поверх еще густой шевелюры.

Когда из министерства возвращали списки, посланные на утверждение, и его фамилия из них регулярно вылетала, подпись под утверждением стояла обычно одна и та же: «Горохов». Он, этот Горохов, не был ни министром, ни замом, но чем-то там ведал, во всяком случае бумаги, с точки зрения министерства не имевшие особенного значения, подписывал он.

Горохов... Гороховский... Горохов... Гороховский... Марк гнал от себя подозрения. Он не хотел думать о прошлом. Прошлого не существовало. Он был рефьюджем. Он родился и умрет рефьюджем. Он родился, когда ему было 58 лет и он приехал в Америку. Родился, чтобы стричь траву, чинить унитазы, помогать дочке встать на ноги, авось она будет в этой стране счастливей, чем они...

И это – все!..

4

Он бывал у Гороховских трижды в неделю и знал, что в другие дни к ним приходит какая-то женщина, тоже из «русских», а может быть и в самом деле русская, это его мало интересовало... Приходила она, чтобы готовить, стирать, выполнять разную работу. Они не встречались. Но как-то, находясь на верхнем этаже, он услышал негромкие звуки рояля. Адажио из «Лунной»... Сначала ему показалось, что это радио или телевизор, однако вместо того, чтобы включить съедающий все посторонние звуки пылесос, Марк неожиданно для себя спустился в ливингрум, где стоял рояль, с которого он обычно стирал пыль, не прикасаясь к клавишам.

За роялем сидела молодая женщина, худенькая, со спины похожая на мальчика, с белокурыми, коротко подстриженными волосами, в джинсах и фартучке, расписанном ромашками. Возможно, она, как и он, думала, что в доме никого нет, поскольку хозяева с утра куда-то уехали... Заметив Марка, она оборвала игру и хотела захлопнуть крышку.

– Нет, нет, продолжайте, прошу вас...

Он сразу догадался, кто это, и не ошибся.

– Нет, мне пора... – смутилась она. – Сегодня у меня много работы...

Она было поднялась, но Марк удержал ее и, поклонившись, представился с некоторой церемонностью:

– Марк Рабинович...

– Наташа...

Он придержал ее руку в своей. Пальцы у нее были длинные, тонкие, словно светящиеся изнутри, и все лицо ее словно светилось мягким, идущим изнутри светом, особенно глаза, точь-в-точь как у его дочери – серые, прозрачные, с перламутровым отливом, такой встречается у морских раковин...

В ответ на его вопросы она доверчиво сообщила, что здесь недавно, приехала к сестре, поработать, сестра замужем за евреем, они в Америке уже много лет, успели обжиться и ничего с нее не берут ни за питание, ни за квартиру, даже обижаются, если предложишь, так что она поживет, поднакопит денег и вернется в Россию...

– Позвольте спросить, почему вы приехали?..

Он тут же почувствовал, что вопрос его был глуп.

– А голодно, – сказала она просто. – У меня родители старые, отец инвалид войны, дочка в первый класс ходит... Я ее с собой захватила, пускай поживет, подкормится...

– Я слышал, как вы играете... Вы музыкант?

– Да, я преподаю музыку... Но кому сейчас она там нужна?..

Ни в глазах ее, ни в голосе не было ни возмущения, ни отчаяния – лишь тихая, безропотная покорность судьбе.

Марк не знал, что сказать.

– Вы хорошо играете, Наташа... У вас отличная техника...

Он подсел к роялю, помял утратившие гибкость запястья рук, взял несколько аккордов. И заиграл третью часть все той же «Лунной» – быстрое, легкое, искрящееся престо... Она слушала, широко распахнув глаза, приоткрыв маленький рот с мелкими, белыми, аккуратно посаженными зубками, и боялась шевельнуться.

– Так вы...

Марк предостерегающе вскинул руку – ш-ш-ш!.. – и продолжал играть, в душе досадуя на себя за то, что не выдержал, сорвался...

– Еще, пожалуйста... – услышал он за спиной, когда кончил. Он обернулся. В некотором отдалении – наверное, они боялись приблизиться, чтобы не помешать, – он увидел Гороховского и его жену. Сквозь кисленькую улыбку, изогнувшую мясистые губы Боруха, пробивалось искреннее восхищение. Жена, сидя в кресле-каталке, вся подалась вперед, с жадностью ловя и впитывая каждый звук.

– Еще, пожалуйста... – повторила она. Это была старая, но все еще красивая женщина с холеным, почти без морщин лицом, с пышно взбитыми, слегка подсиненными волосами и горделивой осанкой, однако большие темные глаза ее из-под широких бровей смотрели настороженно и печально. Звали ее Ева.

– Ну, что-нибудь, – попросила она, когда Марк в нерешительности поднялся. – Вас так приятно слушать...

– Позвольте, – подхватил Гороховский, – но ведь вы артист... Настоящий артист... – В его голосе прозвучал неизвестно к кому обращенный упрек. – Мы и не знали, что вы у нас такой талант...

«У нас...» Эти слова царапнули Марка.

– Просто даже как-то неловко... – продолжал Гороховский. – Мы ничего не знали, а вы ничего не рассказали нам о себе... Как же так... Ай-яй-яй!..

Теперь они были рядом – Ева, тронувшая рукой колеса каталки, и сделавший за нею несколько шагов Гороховский. Оба смотрели на Марка с ожиданием.

Марк осторожно, беззвучно притворил крышку рояля...

– Как-нибудь в другой раз, – произнес он с внезапной резкостью. И направился к лестнице, которая вела на верхний этаж.

Наташа, вся отчего-то сжавшись, быстрыми шажками заспешила на кухню.

5

– У меня к вам предложение, – через день или два сказал Борух Гороховский.

– Какое же, позвольте узнать? – Марк поморщился. Он чистил и мыл ванну, одну из четырех, имевшихся в доме, и жидкость, которой он при этом пользовался, щипала и ела глаза.

– Деловое предложение!.. – проговорил Гороховский с нажимом. – И очень выгодное для вас!.. – Он поднял правую руку с многозначительно устремленным к потолку пальцем. – Слушайте меня внимательно...

– Я слушаю, – сказал Марк.

– Оно пришло в голову, признаюсь честно, не мне, а моей жене... У Евы золотая голова... Золотая голова и золотое сердце...

– Вполне с вами согласен, – сказал Марк, припоминая, как она слушала «Лунную сонату». Он плеснул в ванну новую порцию остро пахнущей жидкости.

– Да бросьте вы эту вонючку, – сказал Гороховский, вытирая выступившие на глазах слезы. – Лучше послушайте... Вам ведь нужны деньги?

– Разумеется.

– Так вот, я хочу предложить вам возможность хорошо заработать.

– Я и так работаю, – сказал Марк. – Куда больше... – Он принялся оттирать жесткой губкой борта ванны.

– Я сказал: «хорошо заработать»!.. – Гороховский снова поднял вверх палец. – Это совсем другая работа... Она доставит вам удовольствие... И не только вам...

– Что же это за работа?

– Вы можете на минуту оторваться от ванны?.. Вот так. А теперь, повторяю, слушайте меня внимательно. К нам приезжает наш сын, будут гости, много гостей... Так вот, нам с Евой хочется... Могли бы вы поиграть вечерком, когда все соберутся?... Между прочим, съедутся люди, знающие толк в музыке... Вы меня поняли?

– Понял.

– Вам хорошо заплатят... Я заплачу. Вы меня поняли?..

– Понял.

– Вы поиграете... Сыграете что-нибудь веселое, такое, чтобы все были довольны... И за один вечер получите... Да, получите пятьдесят долларов!..

– Пятьсот, – сказал Марк и присел на край ванны.

– Хорошо, – сказал Гороховский. – Будь по-вашему. Вы получите сто долларов.

– Пятьсот, – повторил Марк.

– Что?.. – Гороховский вытянул шею вперед и приставил к уху ладонь. – Я не расслышал...

– Пятьсот, – сказал Марк. – Я сказал: пятьсот.

– За один вечер – пятьсот долларов?..

– Совершенно верно

– Вероятно, вы не совсем правильно меня поняли, – после некоторого раздумья проговорил Гороховский. – Ко мне, то есть к нам с Евой приезжает сын, соберутся гости...

– Я вас понял, – сказал Марк. – Пятьсот долларов. – Моя ванну, он снял очки и теперь смотрел на Гороховского своими выпуклыми, невинными, младенчески-чистыми глазами, не моргая.

– Я понимаю, – внезапно смутился Гороховский. – Вы артист, да... Но у меня, простите, нет таких денег...

– Сочувствую, – сказал Марк.

– Вот видите...

– Тогда вы уж как-нибудь обойдитесь без меня.

Гороховский поежился, как если бы полы его халата (дома он постоянно ходил в пижаме и халате) раздул ледяной ветер.

– Послушайте, – с жалобной ноткой в голосе произнес он, – вы еврей?

– Думаю, что да.

– А разве евреи не должны помогать друг другу?

– Еще бы...

– Почему же вы не хотите мне помочь?..

– Очень хочу!

– Тогда назовите настоящую цену!

– Я назвал.

– Послушайте, это же не серьезно. – Борух Гороховский насупил густые брови, которые по утрам чернил и расчесывал щеточкой. – Вы получаете у меня по пяти долларов в час и не жалуетесь. А тут вам дают сто долларов, и вы еще торгуетесь!

– Я не торгуюсь.

– Тогда соглашайтесь!.. Или вы кто – Святослав Рихтер?.. Лауреат международных конкурсов?..

– Я Рабинович, – сказал Марк. – Марк Рабинович. А что до конкурсов, так меня на них не пускали.

Он повернулся к Гороховскому спиной и принялся домывать ванну.

В прищуренных глазах Гороховского стрельнула какая-то искра, а брови поползли вверх и только через некоторое время заняли прежнее положение.

– Хорошо, – сказал он, – вы получите двести долларов. Вас устроит?

– Пятьсот, – невозмутимо произнес Марк.

– Я говорю серьезно.

– Я тоже.

Гороховский запахнул халат, выпрямился и широкими, решительными шагами вышел из ванной.

– Ладно, – сказал он, вернувшись через минуту. – Двести пятьдесят.

Перед ним был задранный над ванной зад Марка, затянутый в поношенные блекло-голубые джинсы, купленные по дешевке на гараже.

– Пятьсот, – сказал Марк. Перевесившись через борт ванны, он старательно драил никелированную решеточку над отверстием для стока воды.

6

В тот день перед домом Гороховских вытянулась вереница по меньшей мере из полутора десятка машин. Каких только марок здесь не было! И каждая машина кичилась перед остальными, блистая овалами стекол, сияя на солнце корпусами наивсевозможнейших расцветок, поражая внутренней отделкой и совершенством формы, словно предназначенной для космических перелетов по трассе Земля – Марс или даже Земля – Юпитер...

В тот день в помощь Наташе был приглашен официант из ресторана – специалист по сервировке парадных столов и приготовлению коктейлей. У Марка тоже появился помощник, и они вместе придавали убранству дома окончательный вид, ездили за взятой напрокат посудой, готовили для гостей спальни, оснащая каждую телевизором, баром и небольшим холодильником для закусок и фруктов.

– Не мелочись, дэдди! – говорил Боруху Гороховскому его сын Бен (он же Вениамин) Гороховский. – Отстегни своему лабуху сколько просит – и пускай побацает, повеселит душу!..

– Ты бросаешься деньгами, Венечка, – вздыхал Гороховский-старший, – хотя еще не известно, что из этой затеи получится...

– Не «затея», а «проект», и не «получится», а уже получилось! И вообще – think positive, дэдди! Святое правило: если масть сама идет в руки – не упусти!..

Бен был высок ростом, широк в плечах, движения его были решительны, размашисты, глаза под высоким, как бы сдавленным с боков лбом веселы и – в глубине – жуликоваты. Несмотря на обритую наголо голову и светлое пятнышко на правой руке, между большим и указательным пальцем – след от вытравленной наколки – что-то в нем привлекала, вызывало доверие...

К вечеру Марк отправился домой – переодеться.

Он отнюдь не чувствовал себя победителем. Пятьсот долларов... Он сболтнул о них, уверенный, что тем самым поставил точку. Он не ждал такого финала...

Дома его не поняли. Его даже не пытались понять – ни жена, ни дочь, забежавшая к ним по дороге из колледжа. Как – пятьсот долларов за один вечер?.. Пятьсот долларов?..

– Папочка, я начинаю тебя уважать!.. – Леночка чмокнула Марка в щеку. – Мама, давай я его накормлю, а ты приготовь рубашку! И галстук!

Не обошлось и без небольшой, но горячей перепалки. Надя-Наденька-Надюша посчитала, что пришло время извлечь из целлофанового чехла привезенный в Америку концертный фрак, Леночка же доказывала, что фрак понадобится отцу, когда его пригласят в Карнеги-холл, а сейчас нужно одеться попроще, как принято у американцев, «человек из толпы», такой у них демократический стиль.

Пока они спорили, Марк съел на кухне пару ложек спагетти в томатном соусе, выпил стакан жидковатого чая (на свежую заварку не было времени) и, во имя общего примирения, надел простой темный пиджак, а под него – белую, заново отутюженную Надеждой рубашку. Леночка же на особый лад повязала ему галстук, ею же когда-то подаренный ко дню рождения, и когда пальцы дочери, затягивая узел, щекотали его кадык, Марк, глядя в ее серые глаза («жемчужные», так называл он их про себя), подумал о Наташе, об их удивительном сходстве, и хотел о ней рассказать, но почему-то воздержался.

Он уехал, оседлав свой драндулетище эпохи Великой Депрессии и поцеловав жену и дочь, вышедших его проводить. По пути к Гороховским он думал о них, и сладкая истома наполняла его сердце. Да, он проиграл, но пятьсот долларов – это, в конце концов, тоже не так плохо. Надюша сможет на время оставить галстучки и тулупчики для собак и вместо того, чтобы утирать сопли чьим-то детям, провести два-три вечера со своим собственным внуком. И обе они – она и Леночка – позволят себе, наконец, купить в нормальном шопе, не в «секонд-хенде», каких-нибудь тряпочек, не попахивающих чужим потом... Размышляя, чем бы порадовать Ваню, Леночкиного мужа, и уж, понятно, в первую голову маленького Илюшеньку, он внезапно наскочил на мысль, что немножко, не в ущерб остальным, имеет право взять себе... То есть потратить деньги, как ему захочется. Да. Например, отдать их Наташе. Это будет не просто, но он постарается, упросит... «А голодно...» – слово это, как мелкая рыбья косточка, вонзилось ему в горло, при каждом глотке, каждом глотаемом кусочке он чувствовал укол... «Ну, ладно, не сто, но хотя бы пятьдесят... Ну, я вас прошу...» О, эта знаменитая, отвратительная еврейская назойливость!.. Но он будет, будет назойлив...

7

– Телепатия, – сказал он, – телепатия... Вы не поверите – пока ехал, все думал о вас...

– Правда?.. – Бледные Наташины щеки зарделись. – И я о вас думала, Марк, вы мне так нужны...

Она и в самом деле поджидала его и, едва он вышел из машины, подхватила под локоть и увлекла в дом, в крохотную конурку за кухней, где все стены были в шкафчиках, ящичках, полочках для разного рода припасов.

Чем-то смутно-таинственным пахнуло на Марка, когда она затворила дверь и, усадив его на какой-то ящик, сама примостилась напротив.

– А нас не будут искать?..

– Какой вы смешной!.. Да они все ждут какого-то босса, он тут главный и все никак не едет... А компанийка собралась еще та... И все наши, наши...

Марк и сам заметил, подъезжая к дому, что все находятся в состоянии тревожного ожидания: одни стояли на обочине дороги, вглядываясь в проносящиеся мимо машины, другие, расположась в шезлонгах перед домом, разговаривали между собой, но тоже не сводили глаз с дороги. Тут же, под роскошно разросшимся многоветвистым кленом, на столиках разместились подносы с коктейлями и мороженым, но каждый, протягивая руку за фужером или вазочкой, не переставал при этом наблюдать за дорогой...

Минуту или две они сидели молча, лампочка под потолком светила тускло и сердце Марка трепетало все сильней, поскольку опущенные Наташины глаза, прикушенная нижняя губка, явное желание что-то сказать и нерешительность – все свидетельствовало о крайнем и столь милом для Марка смущении. На ней был все тот же фартучек в ромашках, все те же джинсы, но то ли эта застенчивость, от которой здесь, на Западе, Марк успел отвыкнуть, то ли скрытое возбуждение, переполнявшее ее всю, но которое она силилась сдержать, то ли взгляды, украдкой бросаемые на Марка сквозь разомкнувшуюся на миг чащу ресниц, – все это словно из какой-то дальней дали доносило до Марка серебристое журчание лесных ручьев, молитвенную тишину речных плесов, то сокровенное, мерцающее, соловьино-переливчатое, что всегда слышалось ему в словах Русь, Россия...

Марку хотелось сказать ей об этом, но Наташа опередила его.

– Мне нужен ваш совет, – сказала она, подняв глаза и пристально глядя в лицо Марку. – Что мне делать?.. Он предложил мне поехать с ним на Гаваи, быть его эскорт-секретарем, так это называется... Он, то есть Бен... Да, Бен Гороховский... У него там дела, ему нужен мой английский, что-то еще – для представительства, здесь это якобы принято... Что вы посоветуете?..

Перед Марком всплыло лицо Гороховского-младшего, голый череп, высокий лоб, разбойные, беспокойно-бегучие глазки...