Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Дождь мог хлынуть каждую секунду, но ни он, ни она не делали даже движения, чтобы подняться...

Поборов сопротивление – слабое, впрочем, – Лазарь взял ее руку в свою, спрятал в своей большой, широкой ладони.

– Посмотри, что происходит... Люди едут и едут... Куда, зачем?. Чтобы жить по два-три года в вагончиках?.. И задыхаться летом от жары, а зимой мерзнуть в четырех стенах, ведь там не топят?.. И учить язык, то есть учиться заново говорить?.. И забыть, надолго забыть, что ты был врачом, учителем, музыкантом – убирать чужие квартиры, нянчить чужих детей?.. И слышать, как то там, то здесь взорвалась бомба, столько-то убито, столько-то ранено, и хорошо еще, если речь идет только о бомбе, каждый день можно ждать кое-чего похуже... И все-таки... Все-таки люди едут... Значит, есть причина?..

– И ты... И твоя жена (он почувствовал, как ее рука напряглась и легонько шевельнулась, словно желая высвободиться)... Она думает, как ты?.. Ведь ты ничего мне так и не рассказал о ней, о детях...

– Да, она думает, как я... Кстати, у нее все родные погибли в Рижском гетто.

– И вы решили?..

– Да...

Вера покачала головой:

– Но что ты там будешь делать?..

– Не знаю. Если понадобится – буду мести улицы, класть кирпичи, меня этим не испугаешь...

– Но ты – доктор наук... Тебе не кажется, что это – самоубийство?..

– Не думаю. Скорее самоубийство – оставаться здесь. Когда в метро на Пушкинской мне в руки суют фашистские листки, газетенки, брошюрки, вплоть до «Майн кампф», а все вокруг бегут, спешат, никому нет дела... Мне кажется, начни завтра какие-нибудь молодчики расстреливать моих детей, все также будут куда-то бежать, спешить, никто не остановится...

– Но там... Ты сам говоришь – что ни день, то взрывы, теракты...

– По крайней мере там есть автоматы...

Потихоньку стало накрапывать. Сквозь поредевшую листву акации, под которой они сидели, просочилось и упало на них несколько капель. Он сбросил пиджак, накинул его на Веру, но она, передернув плечами, высвободила одну полу и накрыла ею Лазаря. Теперь они сидели, тесно прижавшись друг к другу, Лазарь чувствовал, как сквозь его рубашку, сквозь жакет и белую блузку, в которые была одета Вера, от ее плеча, ее тела струится к нему живое тепло.

– Говори... Что же ты замолчал?..

– Видишь ли, тебе это трудно понять, а мне – объяснить... Но если коротко, то нам надоело... Мы не собаки, которых можно по настроению приласкать, погладить или пнуть ногой... Мы не хуже и не лучше других, и мы хотим одного – чтобы к нам относились, как ко всем остальным... А там, куда мы едем... Весь этот жалкий лоскуток земли, из-за которого столько шума, можно накрыть тюбетейкой... Но эту землю нужно устроить, обжить, защитить, чтобы люди, если придется, не клянчили больше, не молили – о помощи, об убежище, как это было, когда не где-нибудь, а в самом центре Европы, и не когда-то, а в середине двадцатого века, при общем молчании их, как скот, гнали на убой... Миллионы, миллионы людей...

– Страшные вещи ты говоришь...

– Страшен мир, где такие вещи возможны...

Они помолчали. Она приникла к нему, как если бы хотела от чего-то его защитить или, напротив, сама ища защиты. Ветвистая жилка у нее на виске оказалась возле его губ. Целуя ее, он зарылся носом в ее волосы, вдохнул их давно забытый цветочный, луговой аромат...

Потом они пытались, но без успеха, спастись от дождя, притиснувшись к стволу приютившей их акации. (При этом Лазарю на ум пришел пустырь перед Вериным домом и та, давнишняя гроза...). Вера вспомнила про зонтик, Лазарь его развернул и поднял над головой, придерживая другой рукой пиджак, накрывающий обоих. Дождь, долго копивший силы, между тем припустил вовсю. Он хлестал тяжелыми, упругими струями по земле, по памятникам, по могильным плитам, его брызги, отскакивая от мрамора и гранита, клубились над полированной поверхностью, висели в воздухе сплошным туманом. Все дали заволокло плотной сизой пеленой. Сквозь ливень, как сквозь мутное стекло, виднелись горбатые, никнущие к земле кусты сирени, надгробья, которые казались ожившими, жмущимися друг к другу. Взбаламученные потоки бурлили среди могил, сливались, пузырились, волокли обломки ветвей, палую листву, креповые ленты с венков, раскуроченные, сорванные с деревьев вороньи гнезда...

Вера стояла, прильнув к Лазарю, припав головой к его груди. Манипулируя зонтом, он старался хоть немного уберечь ее от хлестких струй, бьющих то отвесно, то наискось, но по щекам ее бежали крупные капли. Впрочем, он был не уверен, что это дождь...

Они стояли под зонтом, единственной их зашитой, а дождь все лил и лил. Казалось, хляби небесные разверзлись и затопили всю сушу. Молнии вспарывали небо, зловеще озаряя мертвенным фиолетовым светом все пространство. Грохотал гром. Вокруг островка, который с каждой минутой все больше размякал и таял у них под ногами, бушевал потоп, и было похоже, что от всей тверди земной остался только этот жалкий, ничтожный островок, да и тот вот-вот утонет, скроется под водой...

МОЙ ДРУГ – БОРЯ ЛИПКИН, МИЛЛИОНЕР

1

Сразу хочу вас предупредить: не завидуйте.

И не только потому, что зависть, как известно, весьма скверное чувство.

Просто если у вас есть друг-миллионер, вам и завидовать нечему.

Если же нет – все равно не завидуйте. Бог с ними, с миллионерами...

Почему?..

Об этом чуть позже. А сначала – о книгах.

2

Видите ли, раньше я и думать не думал, что это за штука – продавать книги. Кто этим занимался, тот меня поймет, а кто не занимался, тому не объяснишь... Короче говоря, когда все наконец было решено – едем!.. – и многочисленные хорошо вам известные – или, к счастью, неизвестные – формальности остались позади и наступил черед расставаться с книгами, я едва не спустил первого же покупателя с лестницы. Это был наглый, совершенно бесцеремонный тип, и когда его взгляд с жадностью скользил по стеллажам, когда он выдергивал из плотного ряда какую-нибудь книгу и по-хозяйски листал ее, и поглаживал корешок с потускневшим золотым тиснением, и щелкал костяшками пальцев по старинному переплету, а там, где махрилась кожа, ковырял длинным, заботливо отрощенным ногтем, – у меня было такое чувство, с каким вы наблюдали бы, как у вас на глазах кто-то гладит, и мнет, и тискает грудь вашей жены. К тому же, уловив что-то эдакое в моем лице, он принялся мне втолковывать, что бизнес есть бизнес, и для свободного рынка, в который мы, слава тебе, господи, наконец-то вступаем, все на свете – товар, будь то собрание сочинений Пушкина, картины Рембранта или японские презервативы...

Вот здесь-то я ему и сказал, чтобы он убирался. «Как это?..» – захлопал он белесыми ресницами. – «А вот так, – сказал я, – Вот ваш портфель...»

Сам удивляюсь, откуда у меня взялся такой непреклонный тон.

К нам стали приходить другие покупатели – наши знакомые, знакомые наших знакомых, люди милые, деликатные, мы беседовали о Бердяеве, Розанове, «серебряном веке», пили чай, хрустели сушками, после чего я помогал сложить и увязать отобранную литературу. Само собой, денег у них водилось немного, тем приятнее было вручить им на прощание что-нибудь ценное – просто так, на память.

И все бы хорошо – и разговоры, и чаепития, если бы не пустеющие на глазах книжные полки. К тому же мне предстояла куда более серьезная акция – продажа изданной в начале века двадцатитомной энциклопедии под редакцией профессора Южакова.

Не стану рассказывать, как появилась она в нашей семье, как никакие жизненные пертрубации не могли нас разлучить, скажу одно: для меня она не имела цены. Знатоки утверждали, что московские антиквары сходу заплатили бы за нее тысяч тридцать-сорок, у нас же продать ее можно тысяч за десять, да и то если отыщется настоящий покупатель.

«Настоящий покупатель...»

Где было его взять?..

И тут я вспомнил о Боре Липкине.

3

Что вам сказать о нем?.. Собственно, мы с Борей Липкиным разошлись еще задолго до того, как он сделался миллионером. Не знаю даже, сделался или нет, но говорили, было время, что ходит он в секретарях у оч-чень важного должностного лица, потом выяснилось, что он и сам стал оч-чень важным лицом в Союзе свободных предпринимателей (тогда уже пошла мода на все эти «вольные», «свободные», «независимые»...), потом с каким-то весьма ответственным поручением ездил не то в Швецию, не то в Швейцарию и привез оттуда шикарный «вольво», а затем выступил на какой-то престижной конференции с докладом в качестве эксперта по экономическим проблемам и был, говорят, облачен при этом в ослепительно белый, аргентинского покроя костюм...

Не знаю, что тут было правдой, что нет, но у меня давно пропала охота следить за его виражами. Случайные встречи, пустые приветствия – больше ничего нас не связывало.

И вот – я вспомнил о Боре Липкине...

4

Ах, лукавая, подлая человеческая натура! Ведь потому-то я и вспомнил о нем, что миллионер – не миллионер, а десять тысяч для него не деньги!.. Но себе я сказал, что Боря Липкин, как бы то ни было, мой друг, школьный товарищ, и однажды проявил себя с неожиданной и прямо-таки самоотверженной стороны... Ободрило меня и то, что на этот раз жена не встретила мое намерение в штыки, как обычно.

– Попробуй, – согласилась она, хотя и без особого энтузиазма. – Во всяком случае, ты ничем не рискуешь...

Близился десятый час вечера. Маша сидела на корточках, раскладывая кучками на разостланных по ковру газетах вынутое из комода барахло – для друзей, для соседей, что кому, в основном детские вещички, которые носила когда-то наша дочь, и другие – которые носил не так давно ее сын... Только теперь, глядя на склоненную Машину голову с пестрыми от седины волосами, на медлительные движения ее рук, я начал понимать, что значат для нее эти тряпочки, хранимые столько лет...

Я поднял трубку и крутанул диск, решив, что для неделовых звонков к деловым людям наступило самое подходящее время.

– Алло?.. – раздался в трубке низкий, тягучий голос и послышалось частое, с заметной хрипотцой дыхание. Я понял, что это Юля, точнее – Юлька, поскольку только так называли жену Липкина на телестудии, куда я заглядывал порой ради какого-никакого заработка. Юлька... Ей это шло, может быть, из-за доставшихся от предков нескольких капель шляхетской крови, а может быть из-за зеленых, с хищной рыжинкой глаз, придававших ей что-то рысье, в сочетании с узкой, в рюмочку, талией, пружинистыми бедрами и высокой, дерзко выпирающей грудью. Будучи всего лишь ассистентом режиссера, она вела себя так, словно вся телестудия крутилась вокруг нее, и умела надавить на ей одной известные рычаги, чтобы добиться своего или – при желании – помочь вам. Стоило задержать ее в коридоре, выкурить сигарету-другую (курила она частыми, жадными затяжками) – и ваше дело бывало решено, конечно – мелкое, вроде досрочного получения гонорара за внутреннюю рецензию, за крупные она не бралась. Но все знали, что «Юлька – своя в доску», и ей нравилось, что все это знают.

– Это ты?.. Это вы?.. – оживилась она, перескакивая в разговоре со мной, как обычно, с «ты» на «вы». – Борьки нет, жду с минуты на минуту, рейс запаздывает... Где был, куда его носило?.. Да в Амстердам, в Копенгаген, еще куда-то... Там у него сплошные встречи, саммиты, а самого, дурака, диабет замучил, представляете?.. Еле ноги таскает... А что такое случилось?..

Я что-то промычал в трубку.

– Да нет, я же чувствую... Сколько лет не звонили, значит...

Верно, Липкину я не звонил давным-давно, даже странно, что у меня сохранился его номер.

– Видите ли, Юля... – выжал, выдавил я с запинкой. – Видите ли... Дело в том, что мы уезжаем...

Она не дала мне договорить, уловив, с каким трудом продирается у меня сквозь горло каждое слово.

– Да-да, я слышала... Правда, не поверила сначала: чтобы вы – и вдруг... А потом поняла: и правильно делаете!.. Столько лет человека травили, мытарили, под конец в сионисты записали... Как вы до сих пор терпели, удивляюсь?.. Да тут и вопросов нет, какой может быть вопрос!..

– Вопрос есть, – сказал я, досадуя, что затеял этот разговор. – Вопрос есть всегда, когда люди теряют родину... Родину, Юля, понимаете?..

– Родину?.. Не смешите меня...– В паузе что-то чиркнуло, должно быть, она прикурила, затянулась. – Это кому же она – родина?.. – Голос у нее стал злым, отрывистым. – Она что – вам, евреям, родина?.. Или она русским людям – родина?.. Нет, вы скажите – кому?.. Да вот я, русская баба, своему Липкину говорю: Липкин, плюнь на все – едем!.. Ты оглянись – все, кто мог, уже уехали!.. «Нет, – долдонит, – у меня дела ...» Дурень, говорю, у тебя диабет! И тебе, может быть, там жизнь продлят!..

Я повернул разговор на диабет, на известные мне целебные травки.

– Ой, – вспомнила она, – что же я все про свое... Говорите, что у вас, я Липкину передам...

Я рассказал об энциклопедии. Упомянул, что не хотел бы отдавать ее в чужие руки. И в заключение назвал цену, отчего-то сократив ее наполовину – с десяти до пяти тысяч.

– И это все?.. Вся ваша просьба?..

– Вся, вся, – подтвердил я торопливо, и веря, и не веря в удачу. – Это все, и если...

– О господи, – возмутилась Юлька, – да какой может быть разговор!.. – Она вскрикнула, бросила трубку, вернулась:

– Бегу, кажется он... Завтра Липкин вам позвонит... Или вы сами ему звякните с утра...

Я положил трубку и перевел дух.

– Надо верить в людей! – произнес я с пафосом, обращаясь к Маше. – Липкин – это по нынешним временам звучит гордо!.. Они купят у нас энциклопедию...

– За полцены... – Маша пожала плечами. Она все еще сидела на полу, посреди разложенных в кучки вещей.

– «И враги человеку домашние его», – попробовал я отшутиться. Но шутки не получилось. Да, я не умел продавать, не умел покупать, всю жизнь я занимался другими делами... И потом – на кой дьявол сдалась моя энциклопедия Липкиным?.. Если они даже возьмут ее, так только из сочувствия, из жалости!.. К черту! Ко всем чертям!..

– Успокойся, – сказал я Маше. – Не нужны нам их тысячи – ни пять, ни десять... Как-нибудь обойдемся. – Я присел на пол, притянул ее к себе и поцеловал в макушку.

– А как же энциклопедия?..

– Там будет видно...

Через полчаса зазвонил телефон. Сам не знаю почему, но я подумал, что это звонит Липкин.

И в самом деле – это был он.

5

Это был он, Боря Липкин... Только-только из Амстердама или откуда-то еще... Замученный диабетом... Прилетел и звонит – чуть не с порога... Как было такое не оценить!..

– Привет, привет, – забулькал в трубке напористый с легкой картавинкой басок, забулькал, поскольку вместо «п» Липкин выговаривал нечто среднее между «п» и «б». – Юлька мне про все доложила. Ну-ну... Выходит, и ты, Брут... Но пока я молчу. Надо бы встретиться, поговорить... Ты как?..

– Надо бы, – сказал я. – Только у тебя теперь сплошные саммиты, где уж там... А то заехали бы с Юлей, посидели, чайку попили...

– А что, я готов, – отозвался Липкин без промедления. – Но ты прав: до того занятый человек стал – сам себе удивляюсь... – Он рассмеялся, давая знать, что принимает мою иронию насчет саммитов... – Я чего звоню: завтрашний день у меня расписан по минутам, а послезавтра в Турцию лечу, требуется подскочить в Стамбул на пару деньков. Ну, а вернусь – тут мы и сообразим вечерочек... О’кей?..

Амстердам, Коценгаген... Теперь – Стамбул... Ну и ну... Интонация у Липкина, впрочем, была самая дружеская, словно мы не годы не видались, а какую-нибудь неделю.

Между тем опустевшие книжные стеллажи взирали на меня угрюмо, как ниши в стене колумбария. Полки с томами энциклопедии ждали своей очереди. Глядя на них, я ощущал себя не то предателем, не то палачом.

Я все-таки спросил:

– Тебе Юля объяснила, в чем дело?..

– А как же... Не тревожься, все будет, как ты хочешь.

Выходит, я зря так скверно думал о Липкине какие-то полчаса назад, не говоря уж о слухах, которые раньше до меня долетали и которым в душе я не давал должного отпора...

– Кстати, – сказал я, – энциклопедия и дочке твоей пригодится. Ведь она у тебя на филфаке, или я что-то путаю?..

– Все правильно, не путаешь. – Он помолчал, посопел в трубку. – Девка она способная, головастая, только забот с ними со всеми, сам понимаешь...

– Понимаю...

– «Понимаю!..» Что ты понимаешь?.. Ляпнул я однажды – мол, такой-то своего оболтуса в Кембридж посылает, вот наша Зинуля и загорелась... Так ведь Кембридж – это тебе не Конотоп и даже не МГУ, он та-аких денег стоит... Хотя с другой стороны Кембридж это Кембридж, верно?..

– Вы слышите, люди?.. – запела в трубку Юлька на фальшиво-«местечковый» манер. – И это родной отец?.. Он еще ду-умает, посылать ли свою единственную дочку в Кембридж?..

Слушая, как они припираются друг с другом, я начал опасаться, как бы в связи с Кембриджем Липкин не забыл об энциклопедии. Но, пожалуй, не стоило напоминать ему о ней лишний раз.

– Послушай, дорогой, – рассердился он, – мы когда с тобой встретились?.. Я не школу, не школу имею в виду...

– Не помню... Лет двадцать пять назад...

– Так вот, не двадцать пять, а двадцать семь, а если точно, так двадцать семь с половиной. И что – случалось за это время,

чтобы Липкин тебе соврал, не сдержал слова?.. – Он круто ругнулся. – Запомни: через два дня возвращаюсь из Турции, приезжаем к тебе, забираем энциклопедию – и все о’кей. Понял?.. Привет Маше! Хоп!..

6

В самом деле, напрасно я так настырничал с Липкиным... И он вполне справедливо врезал мне напоследок.

Двадцать восемь лет назад – Липкин был точен – в эпоху так называемой «оттепели» (какие связаны были с ней мечты, какие надежды!..) вышел мой первый роман. Страсти вокруг него клубились, кипели... Город наш, едва он появился на прилавках, тут же разделился на его яростных сторонников и столь же яростных противников, так мне, по крайней мере, казалось: по молодости я считал, что у людей нет иных забот, кроме как ходить на читательские конференции и сражаться друг с другом на диспутах. Но тема романа по тогдашним временам и вправду была живая, горячая: сталинский культ, репрессии, поиски правды...

И вот однажды – телефонный звонок. Незнакомый голос, незнакомая фамилия...

– Было бы хорошо, если бы вы заглянули к нам в редакцию. Когда?.. Да прямо сейчас.

Я не любил появляться в редакции нашей областной газеты. Она усердно боролась с «нашими идеологическими противниками» и представлялась мне гадючьим гнездом, от которого следует держаться подальше. Ничего хорошего я не ждал и на этот раз, входя в провонявший стоялым табачным дымом кабинет.

Меня встретил новый сотрудник, моих лет, невысокий, коренастый, с рано завязавшимся брюшком и короткой негнущейся шеей, отчего, должно быть, и показался мне с первого взгляда похожим на энергичного, упитанного, но несколько неуклюжего боровка, прущего напролом. Едва я вошел, как он вскочил и забегал, закружил по тесной комнате, тасуя бумаги на столе, двигая стулья и с опаской поглядывая на дверь – все сразу.

– Садитесь, – ткнул он толстым пальцем в сторону стола, за которым только что сидел сам. – И вот – почитайте... – Передо мной легли несколько исписанных от руки листков. – А я выйду, чтобы не мешать. И дверь запру – чтобы вам не мешали.

Я начал читать. Почерк был разборчивым, четким, фразы гладкими, состоявшими из расхожих тогда выражений: «очернение действительности», «отсутствие партийности», «клевета на историю нашей страны» и т.п. Но вся соль, вся, так сказать, пикантность присланного (или принесенного) в редакцию материала заключалось в том, что речь в нем шла о недавнем обсуждении моего романа в пединституте, причем от начала до конца все было переврано, вывернуто на изнанку.

– Ну, как, познакомились? – спросил, вернувшись, Липкин, я уже усвоил его ни о чем не говорившую мне в тот момент фамилию.

– И что скажете?

– Скажу, что материал идеально соответствует вашей газете.

– Я сам был на обсуждении и все слышал. Хотите знать мое мнение?

Липкин скомкал исписанные листы и бросил в корзину, стоявшую в углу, доверху наполненную мусором.

– А главный редактор?.. Он же за такие штуки с вас голову снимет!..

– А это вас не касается, – буркнул сердито Липкин. – Кстати, вам ничего не говорит моя фамилия?..

Пришлось извиниться, сказать, что я не очень внимательно слежу за местной прессой.

– Ну, а раньше вам эта фамилия не встречалась?..

Я огорчил его вторично.

– Ай-яй-яй, – укорил меня Липкин, – как же так?.. А я вот начал ваш роман – чувствую, что-то знакомое. Потом вижу – ба, да ведь это та самая история, которая на весь наш город нашумела! И автор не однофамилец, как я было подумал, а – он самый, мой одноклассник!..

Через несколько минут Липкин объявил секретарю, что едет делать репортаж с обувной фабрики, запер кабинет и мы направились в расположенный поблизости подвальчик пить пиво. После пары кружек я начал кое-что припоминать, со своей стороны Липкин уточнил, что учился в нашей школе недолго, но хорошо запомнил историю, послужившую мне сюжетом для романа. Постепенно мы перешли с пива на кое-что покрепче, и родной наш город, утонувший в розовых туманах юности, начал проступать все отчетливей – с его горбатыми деревянными мостами, переброшенными через множество пересекавших его речушек и протоков; со скрипучими лестницами, ходившими ходуном внутри обветшалых и тоже деревянных домишек; с кружащим, дурманящим голову ароматом акации; с жалкими послевоенными радостями и дерзкими, будоражащими молодые сердца желаниями – переустроить мир, утвердить в нем навечно правду и справедливость... Поздно вечером, покинув подвальчик, мы долго спорили, кто кого должен провожать, и Боря Липкин твердил: «Нет, я!.. Потому что ты писатель, а я газетный репортеришка...» Мы провожали друг друга поочередно, и Липкин говорил, что тоже напишет роман и сделается знаменитым, но потом согласился с тем, что «быть знаменитым некрасиво», ведь главное – не слава, черт ее побери, а – «жила бы страна родная, и нету других забот», как пелось в популярной тогда песенке, и там было еще про снег и звезд ночной полет... И мы шли по пустынным улицам, город был рабочий, шахтерский, в нем рано ложились и рано вставали, а мы все пели про страну родную и, уже заполночь, пили за нее у меня дома, с трудом, но добившись все-таки, чтобы Маша к нам подключилась...

И кто бы мог подумать, что наступит день – и я примусь заталкивать в чемодан свои манатки, чтобы податься из этой самой «страны родной», где и снег, и звезды, «и нету других забот»... И при этом заботой моей будет – загнать энциклопедию под редакцией профессора Южакова, двадцать томов, антиквариат, поскольку вывозить такое не разрешают... И я буду ждать, буду надеяться, что меня выручит и на этот раз, купит абсолютно ненужную ему энциклопедию – купит из чистого альтруизма и благородства – он, мой друг – Боря Липкин, миллионер...

7

Вскоре я уехал из города, где случилось нам встретиться, и мы снова встретились несколько лет спустя... Но об этом после. А пока...

Пока прошло три, прошло четыре дня вместо двух – Липкин не звонил. На пятый или шестой день я позвонил ему сам.

– Да, да, я... Привез из Стамбула эту дрянь, грипп, «Гонконг-25» или хрен его знает, как называется... То в жар, то в озноб, кости ломит, в башке гудит, да еще и мой родимый диабет разыгрался... Ты уж извини, дай очухаться...

Видно, ему и вправду было невмоготу. Но что-то меня насторожило в том, как он отрывисто, резко бросил трубку.

8

Жизнь между тем текла, как говорится, своим чередом.

Среди хлопот и беготни, которыми забит был каждый день, я выкроил время, чтобы зайти в издательство, с которым связан был много лет: проститься. Директор, увидев меня в переполненной приемной, распахнул передо мной дверь своего кабинета. Странное дело: чем реже он издавал мои книги, тем больше ко мне благоволил. Вот и на этот раз по его звонку секретарша принесла и поставила перед каждым из нас по стакану чая с кружочком лимона.

У директора было улыбчивое лицо, тихий голос, мягкие манеры – слушая, что он говорит, нелегко было угадать, что он при этом думает. Объясняя свой отъезд, я упомянул о внуке, который уже три года как там... Директор достал платок, приподнял очки и не то вытер глаза, не то высморкался.

– Когда говорят о моих внуках, для меня все остальное не существует, – сказал он. – Вели мне идти за ними пешком на полуостров Ямал – пойду, вели мне идти в дикие джунгли – бегом побегу, хлебом клянусь...

Он полуобнял меня, провожая к выходу, и взял слово, что я напишу ему оттуда...

Зашел я и в Союз писателей, куда меньше всего хотел бы заходить. В этом величественном здании, украшенном снаружи мраморными колоннами, а внутри позолоченной лепниной, помещалась редакция журнала, с которым я расстался три года назад, когда в нем решили публиковать роман о Сталине, присланный одним московским литератором. Во взводе, в котором я служил когда-то действительную, острили над сержантом: «отличный парень, но имеет массу недостатков». Таким «отличным парнем» в романе изображался Сталин, что же до недостатков, то за ним числился единственный: он доверился евреям, которые губили страну... Я забрал из редакции свою повесть, уже готовую к засылке в типографию, и распрощался с журналом. «Послушай, – пожал плечами мой приятель, – но ты-то сам как считаешь – это правильно, чтобы евреи правили Россией?..»

Мне нужно было заверить какую-то справку, первый секретарь был в отпуску, второй без размышлений подмахнул свою подпись. Он был маленький, кругленький, лоснящийся, как румяное яблочко на полуденном солнце.

– Немцы тоже, между прочим, едут, – сказал он, потирая ладошкой о ладошку. – Или греки... Замечательное время наступило, правда?.. Перестройка... Демократия... Границы открыты... Разве можно было раньше мечтать о таком?..

9

Я заглянул и к моему зубному врачу – поправить севшие коронки. Мы были знакомы много лет, у него перебывала вся наша семья – лучшего дантиста я не видывал. Был он высок, статен, молодцеват и, несмотря на свои семьдесят, думаю, продолжал нравиться женщинам. Помимо боевых орденов он привез с фронта в качестве трофея набор зубоврачебных инструментов, сделанных из какой-то особенной стали, и действовал ими до сих пор, усадив пациента перед стареньким столиком, на котором под стеклом располагались тщательно сохраняемые почтовые открытки начала века с картинками из еврейского быта, – одно это, да еще в сочетании с рассказами Залмана Семеновича (он был прекрасный рассказчик) в домашней атмосферой – он потихоньку подрабатывал дома, в дополнение к своей убогой пенсийке – успокаивало любую боль куда вернее местной анестезии.

Но на этот раз он был напряжен, расстроен, однако рад был возможности хотя бы словами облегчить душу.

– Прочитал я вчера в одной центральной газете статейку, – говорил он, мягко грассируя и с привычной ловкостью роясь огромными волосатыми ручищами у меня во рту, – ничего, подходящая статейка, хоть в «Фелькешер беобахтер» печатай, слыхали про такую газетку в третьем рейхе?.. О чем статейка?.. Да все о том же – как проклятая жидовня Россию мордовала... Сплюньте, и в прямом, и в переносном смысле, вот так... И вспомнилось мне, что твердил мой отец моему старшему брату Исааку... А Исаак был из тех, кто считал, что еврею не годится сидеть в купейном вагоне, он должен бежать впереди паровоза, который «вперед лети, в коммуне остановка...» «Вы все похожи на человека, – говорил ему отец, – который забрался в чужой дом и, не спрося хозяина, взялся переставлять мебель...» Вам не кажется, что в этих словах был свой резон?..

Сидя с раскрытым ртом, я смог издать лишь довольно невнятный горловой звук.

– Но потом я подумал, – продолжал Залман Семенович, – а что это значит – чужой дом?.. Разве мы не строили этот дом вместе со всеми? Почему же нам раньше не говорили, что мы строим чужой дом?.. Все мы строили дом, в котором надеялись жить, и когда подоспело время – защищали его от врага, и жизни свои клали за этот самый дом, разве не так?.. И с каких же пор стал он для одних – своим, а для других – чужим?..

– Сплюньте, сплюньте, – приговаривал он, – вот вода, полощите... Кстати, рассказывают, что на таможне теперь не отбирают орденов, разрешают брать с собой... Представляете, какой прогресс... При Брежневе не разрешали, при Ельцине разрешают...

10

Прошли Недели две или три – я никак не мог дозвониться до Липкина.

– Весь в делах, – говорила Юлька и шумно, будто с разбега, дышала в трубку. – И у меня – дела, дела... Вдруг подвернулась квартира для дочки, в самом центре, продают срочно, не хочется упустить... А хлопот с оформлением – ужас!..

Я пережидал несколько дней и звонил снова.

– Липкин?.. Да нету, нету твоего Липкина!.. – кричала Юлька, уже вплотную со мной на «ты». – Вчера с какими-то датчанами валандался, заявился домой ни свет – ни заря, сегодня с утра – в аэропорт, французы прилетают... И так день за днем, ночь за ночью... Я уже и ультиматум ему объявила: раз ты дома не бываешь, все по зарубежьям шляешься, привези мне из какого-нибудь секс-шопа эту самую штучку, которая на три буквы... Пускай у меня хотя бы эрзац будет, пока я чего другого не подыщу... – А что мне остается, сам посуди?..

Она похохатывала, дразнила. Я пытался переключить разговор на Липкина.

– Так я же тебе объяснила, – обрывала она, раздраженная тем, что я не поддерживаю игру. – Когда его можно застать – не зна-ю!..

Ну-ну... Кажется, Липкин, будучи в командировке, встретил ее в каком-то сельмаге, втрескался по уши, развелся с первой женой... Я клал трубку, давая себе слово больше не звонить, и не выдерживал... Что-то случилось, почему Липкин стал избегать меня... Что?.. Или он в самом деле так занят, и во мне говорит моя обычная мнительность?..

Однажды я все-таки наткнулся на Липкина. Похоже, он был не очень-то рад моему звонку.

– Я все помню, – произнес он сухо. – Вот вернусь из Штатов – и все сделаем, я своему слову хозяин.

– Штаты?.. – Сердце мое рванулось куда-то и полетело кувырком вниз, как бумажный змей у которого лопнула бечевка.

– Когда?.. На сколько?.. Ведь ты обещал, я жду...

– Говорю тебе: вернусь, и все будет о'кей... На сколько?.. На неделю. Вашингтон, Нью-Йорк, Филадельфия. Поездка ответственная, сам понимаешь, требуется подготовка...

Я понимал одно: в конце концов, мне терять нечего. В ту минуту я чувствовал себя Цезарем, переходящим Рубикон, Бонапартом на Аркольском мосту...

– Мы должны встретиться, Боря, – сказал я. – Мне нужно задать тебе вопрос, один-единственный...

– Мы вылетаем послезавтра, – заторопился Липкин, – а завтрашний день у меня расписан...

– Тогда сегодня, – сказал я. – Сегодня, Боря. Сейчас. – Напор, с которым это было произнесено, подействовал. Он согласился. Правда, добавив при этом: