Текст книги "Лазарь и Вера (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Я знаю, о чем ты думаешь, что хочешь сказать... – Липкин улыбался, но кончики губ его дрожали, казалось, ему стоит больших усилий сдержаться. – Что мы, коммерсанты, бизнесмены – грабители, кровопийцы... Ведь так?.. Но ты-то – не грабитель, не кровопийца, а совсем даже, как говорится, наоборот... И что же?.. Оба мы сидим на одной скамеечке, рядышком, в Нью-Йорке... Скажешь, случайность?.. Нет, это судьба. Наша еврейская судьба...

18

В самом деле, тут было над чем подумать... Липкин говорил об антисемитах... О Родионове... О России, в которой евреям нельзя, невозможно жить... Об антисемитской компании, которая там развернулась и набирает темпы... А я все думал о его словах по поводу «одной скамеечки» и «еврейской судьбы» ...

Да, мы сидели рядом, на одной скамеечку, но что между нами было общего?.. Когда-то – единственный раз! – наши пути пересеклись в провонявшем табачным дымом редакционном кабинете – и потом разошлись-разбежались в разные стороны... Можно ли представить более несхожих людей, чем мы с Липкиным?.. О какой «единой судьбе» можно говорить?.. А тысячи, сотни тысяч наших эмигрантов?.. Между ними, как и у каждого народа, есть подлецы и праведники, рвачи и добросовестные трудяги, рьяные поклонники «золотого тельца» и бессеребренники, люди чести и долга... Они по-разному относились к земле, на которой жили, рождали детей – одни воевали за нее, отдавали жизни, строили, учили, лечили, другие старались побольше выжать из нее для себя, там обмануть, здесь словчить... Что между ними общего? Некий гипотетический предок, которого никто никогда не видел?.. Пещера, где он жил?..

Я думал обо всем этом, вяло прислушиваясь к тому, о чем говорил Липкин, а говорил он о том, что они с Юлькой намерены открыть пансионат для приезжающих в Нью-Йорк погостить из России, а впоследствии, возможно, и небольшой, отель – не «Хилтон», разумеется, но...

Мы не заметили, как начал накрапывать дождь, вначале мелкий, реденький, приносимый ветром со стороны Гудзона, потом участившийся. Только тут, взглянув на часы, я вспомнил о Маше, которая вскоре должна вернуться с бебисита. Небо посерело, потемнело, сияющие, праздничные краски листвы померкли, как бы затянутые паутиной. Мы не успели сообразить, что происходит, как прямо над нашими головами прогрохотал гром и следом хлынул дождь, превратившийся в ливень с крупными голубоватыми градинами, скачущими по асфальту.

Мы резво бежали по дорожке, оскальзываясь на градинах, прыгая через лужи, со стороны это выглядело, должно быть, довольно забавно. Дождь мочил, хлестал с одинаковой силой нас обоих, Липкина и меня. Вот она, – подумалось мне, – наша судьба... Наша общая еврейская судьба... Само небо разверзлось, выступая моим оппонентом...

– Чему ты смеешься?.. – полунедоуменно, полуиспуганно спросил меня Липкин.

Я не стал объяснять...

Мы кое-как добрались до транспортной остановки, и Липкин тут же нырнул в подошедший автобус. Я остался ждать своего – нам снова было в разные стороны...

КОТИК ФРЕД

Маленькая повесть с американским сюжетом

В повести действуют:

Котик Фред.

Злодей опоссум.

Фил, в прошлом – Филипп.

Нэнси, в прошлом – Нина.

Александр Наумович Корецкий, в прошлом – Александр Наумович Корецкий.

А также кое-кто еще.

1

Итак, признайтесь: известно ли вам, кто виноват в том, что злодей опоссум едва не лишил жизни бедняжку Фреда?..

Нет?..

Тогда слушайте.

В том, что злодей опоссум едва не загрыз котика Фреда, в первую голову виноват сам Фред, которым в ту злополучную ночь овладела чрезмерная сексуальная озабоченность, а это, по многочисленным свидетельствам, приводит к беде не одних котов.

Было бы, однако, большой ошибкой считать, что в случившемся виновен только Фред. Как будет показано ниже, значительная (если не значительнейшая) доля вины падает на Александра Наумовича Корецкого, приехавшего из Кливленда, штат Огайо, погостить к своему брату в Нью-Йорк.

Хотя, если разобраться, виноват в происшедшем был и брат его Фил, который предложил Александру Наумовичу пожить в Нью-Йорке, пока он сам и жена его Нэнси будут совершать круиз по Европе с небольшими остановками в Лондоне, Париже, Брюсселе и Копенгагене.

Впрочем («Ищите, ищите женщину!...») не обошлось тут и без Нэнси, поскольку именно ей явилась идея пригласить Александру Наумовича на время круиза, чтобы не отдавать котика Фреда в специальное заведение, типа кошачьего пансионата, где еще бог его знает, как обходятся с клиентами, деньги же за каждые сутки берут немалые...

2

И все же заметим справедливости ради, что когда Александр Наумович ехал в Нью-Йорк, он меньше всего думал о котике Фреде. Он совсем о нем не думал. Он даже не догадывался о его существовании. А думал он о предстоящей радостной встрече с братом, о долгих задушевных беседах, по которым стосковалось его эмигрантское сердце. Думал, что там, в Нью-Йорке, он собственными ногами пройдется по знаменитой на весь мир Пятой авеню, собственными глазами увидит Эмпайр-билдинг и Бруклинский мост, а самое главное – статую Свободы... Кроме того, в сокровенном уголке его сердца таилась стыдливая надежда раздобыть у брата немного денег...

3

Зачем нужны были ему деньги, об этом потом, пока же сообщим только, что надежда на них у него все возрастала по мере того, как брат водил его по своему дому, который казался Александру Наумовичу огромным и непомерно роскошным: ливингрум с камином, облицованным голубым мрамором, спальня, обставленная белым, в золотых завитушках гарнитуром, в стиле какого-то Людовика, не то четырнадцатого, не то пятнадцатого, бейсмент, обшитый дубовыми панелями, с громадным биллиардным столом посредине... В заключение же Фил подвел брата к длинному, во всю стену, застекленному стенду. Здесь, на зеленом бархате, располагались миниатюрные образчики обуви всех стран и времен: мушкетерские ботфорты со шпорами на пятке, украшенными серебряной звездочкой, римские сандалии с оплетающими ногу ремнями, футбольные бутсы, остроносые индейские мокасины, французские сабо, родимые российские лапоточки и много еще кое-чего, все искуснейшим образом смастеренное из кожи, стекла, дерева, соломки... Александр Наумович, от роду не знавший ничего, кроме перетянутых шнурками ботинок зимой и старомодных, с металлической застежкой сандалий летом, только почесывал макушку, с изумлением созерцая этот домашний музей с уникальными, приобретенными во время дальних путешествий экспонатами. Он изумился еще больше, когда Фил принялся называть цену, заплаченную за каждый из них. Но Фил перехватил шевельнувшийся в глазах Александра Наумовича вопрос и предупреждающе положил свою широкую, сильную руку на суховатое, острое плечо брата. Он заглянул ему в лицо. Он смотрел на брата долгим, протяжным взглядом, не моргая. При этом его глаза, бархатно-карие, с пленяющей женщин поволокой, потемнели и увлажнились.

– Для кого-нибудь это всего лишь мода... – сказал он, глядя на Александра Наумовича сверху вниз, будучи значительно выше его ростом. – Только не для меня... Ведь ты... Ты помнишь, кем был наш дед?..

4

О, Александр Наумович помнил!.. Помнил едкий, щекотный запах резины, кожи, сапожного клея в каморке, где работал дед, помнил сваленные в углу колодки, и железную «лапу», зажатую между обтянутых черным фартуком дедовых колен, и – туки-туки-тук, туки-туки-тук – ритмичный перестук молотка, вгонявшего мелкие гвоздочки в каблуки и подошвы... Все это помнил Александр Наумович с детства, и глаза его тоже увлажнились... Братья с минуту стояли обнявшись, растроганные воспоминаниями, умиленно и благодарно вглядываясь друг в друга.

Потом они немного посидели в кабинете Фила, и Фил, наклонив на бок голову с крупным и прямым, как у ледокола, носом и коротко подстриженными серебрящимися волосами (седина очень шла его красивому, мужественному лицу), внимательно слушал брата. Что же до Александра Наумовича, то ему вдруг каким-то сомнительным, недостоверным представилось то, как и чем он жил весь прошедший после приезда в Америку год. Ему не хотелось об этом говорить, не хотелось описывать брату квартиру, которую они с женой снимали, маленькую, сырую, с рыжими пятнами на потолке и стенах, с окнами вровень тротуару, или рассказывать о хитроумных ухищрениях с почтовыми марками и автобусными трансферами, на которые пускались многие эмигранты и которые он из принципа не желал осваивать... Вместо этого он заговорил о том, что было для него действительно значительным и важным – об американской демократии, о Томасе Джефферсоне, давнишнем своем кумире, об Аврааме Линкольне, об Эмерсоне и Торо... Он говорил обо всем этом пылко, взахлеб, с обычным для него увлечением и снова ощущал себя профессором, любимцем студентов, автором книг и статей по истории русского стиха, в особенности по «серебряному веку», и брат слушал его, поглаживая клавиши стоявшего перед ним компьютера, слушал и кивал, и если бы не надобность закончить сборы в дорогу (они улетали в тот же день, вечером), он бы, казалось, слушал Александра Наумовича еще и еще.

– Да, дорогой брат, Америка – великая страна, – сказал он, поднимаясь из-за стола, – Великая, – повторил он, выдержав многозначительную паузу. – Ты еще сам, придет время, в этом убедишься...

– Я и так уже в этом убедился, – подтвердил Александр Наумович, с готовностью вставая вслед за братом.

– Великая, великая... – Фил смотрел на Александра Наумовича мягким, обволакивающим взглядом, но в глубине его бархатных глаз сквозило недоверие: он словно сомневался, что за столь недолгий срок жизни в Америке брат сумел оценить ее вполне. – Да, – повторил он с нажимом, хотя Александр Наумович не делал никаких попыток ему возражать, – это великая страна... – Он прошелся по кабинету, вдоль невысокого и длинного, от стены до стены, стеллажа с книгами. – Страна неограниченных возможностей. Здесь каждый может самореализоваться, начать новую жизнь. Здесь ты можешь стать бизнесменом, банкиром, чистильщиком сапог, президентом – кем хочешь!..

Александр Наумович слушал его стоя и молча. При слове «самореализоваться» он решил, что настал подходящий момент, чтобы завести речь о деньгах... Но у него не хватило духу.

– Президентом я стать бы не смог, – сказал он, вздохнув.

– Для этого, по конституции, надо родиться в Америке.

– Ну и что же? – сказал Фил, глядя в упор на брата. – Разве ты предполагал по приезде в Америку стать президентом Соединенных Штатов?...

– Нет, – сказал Александр Наумович. – Этого я не предполагал.

– Вот видишь, – сказал Фил наставительно. – Президентом ты, это верно, не станешь, зато во всем остальном... Хочешь быть издателем, издавать собственный журнал или газету?.. Пожалуйста. Хочешь завтра утром полететь на Яву или в Новую Зеландию?.. Сколько угодно, только позвони... Разве мы могли хотя бы мечтать о таком?.. Ты помнишь, как мы жили? Что ели, что пили?.. А теперь?.. Всем, всем, что я имею, я обязан Америке... И все мы должны быть ей за это благодарны... Кстати, – сказал он, выразительно глядя на брата, – ты помнишь, в какой лачужке я жил?..

5

Ах, нет, отнюдь не в лачужке жил он, зав. университетской кафедрой политэкономии, хотя его трехкомнатная квартира, конечно, ни в какое сравнение не шла с его нынешним домом. Но Александр Наумович не стал спорить, чтобы не портить встречу. Тем более, что в отношениях между братьями в прошлые годы нередко случались несогласия. Так, например, было время, когда Фил быстро шел в гору, готовил диссертацию на тему «Кризисные тенденции как признак загнивания американской экономики», и Александр Наумович упрекал брата в коньюнктурности и преднамеренном подборе фактов. Что же до Фила, то он, в ту пору известный в городе лектор горкома партии, с горячностью обличал Александра Наумовича за его явно ревизионистские взгляды. Когда разразилась Шестидневная война, Александр Наумович приобрел подробную карту Ближнего Востока и следил по ней за развитием боевых действий, что дало повод брату заподозрить его в прямых симпатиях к Израилю, оплоту агрессивного международного сионизма. Но в начале перестройки Фил стал ходить на многолюдные митинги демократов и даже выступил на одном из них в поддержку Сахарова. Впрочем, вскоре он сделался участником еврейского движения и превратился в его активиста.

Надо заметить, что немалую роль в его переориентации сыграла Нэнси, новая, третья по счету жена Фила. Он познакомился с ней совершенно случайно, в парикмахерской, куда после того зачастил не только стричься, но и бриться. Ему нравилось видеть в зеркале хорошенькую белокурую головку рядом со своей начавшей седеть головой, и он, рискуя тем, что в глаза ему попадут волосы или ошметки пены, не отрываясь разглядывал аккуратно закругленные бровки, задорно вздернутый носик, веселые ямочки на пухлых, розовых щечках... После того, как она пришла к нему домой, чтобы побрить его и постричь, когда он был болен, и вдобавок сама вызвалась сделать ему оздоравливающий массаж, он решил, что это – судьба...

Через некоторое время он подал документы в ОВИР, что же до белокурой парикмахерши, то в один прекрасный день она превратилась в жгучую, до синего отлива, брюнетку, принялась учить иврит и заговорила с таким одесским распевом, что Фил схватился за голову и приказал ей или замолкнуть, или вернуться к обычной интонации, для нее, происходившей из тамбовских крестьян, более свойственной. Природная интонация была восстановлена, зато Фил в отместку получил прозвище антисемита. Он, впрочем, не обижался, в особенности когда это словечко повторялось в постели, в сочетании с вереницей ласковых эпитетов, оно даже возбуждало его – не в меньшей степени, чем привычные к массажу руки Нэнси, умело воздействующие на эрогенные зоны...

6

Разумеется, далеко не все из сказанного было известно Александру Наумовичу, тем не менее ни спорить, ни возражать брату он не стал. И разговор о деньгах, о связанных с ними своих сокровеннейших мечтах и надеждах отложил до другого раза. Тем более, что Фил, возможно, что-то такое почуял и посмотрел на брата пристальным, уличающим взглядом.

– Да, – повторил он в третий или четвертый раз, Александр Наумович в точности не помнил, – Америка великая страна... Но учти... – Он прищурился. – Здесь каждый добивается всего сам... Только сам... «Пусть каждый позаботится о себе, а об остальном позаботится дьявол»... Вот так, дорогой брат...

Он похлопал по плечу порядком смутившегося Александра Наумовича.

На столе, между компьютером и телефоном, на невысокой подставке поблескивала маленькая, отлитая из меди менора: изогнутые, остроконечные, словно колеблемые ветром язычки пламени окружали венчаемый неглубокой чашечкой стебелек для девятой ханукальной свечи.

– Но мы всегда обязаны помнить друг о друге... – сказал Фил, перехватив нечаянно упавший на менору растерянный взгляд Александра Наумовича. – Да, обязаны помнить... Прекрасная вещь, – сказал он. – Старинная... Ручная работа... – Он с осторожностью, как если бы она была из хрупкого стекла, двумя пальцами взялся за менору и поднес к лицу Александра Наумовича, приглашая рассмотреть ее подробней и вдоволь ею полюбоваться.

7

Впрочем, Фила ждали неотложные предотъездные дела, он передал брата Нэнси, а Нэнси, без промедления подхватив его под руку, защемив его локоть между своим округлым локотком и полной, плотно обтянутой майкой грудью, повлекла Александра Наумовича на кухню, которую как-то даже и не пристало называть кухней, так все тут светилось, блистало, переливалось яркими красками, играло в стекольных гранях и выступах, и принялась объяснять, как включать посудомоечную машину, как пользоваться самозагорающейся газовой плитой, принялась показывать, как работает процессор, макровейв, тостер, автономная и общая для всего дома система эйр-кондишен и еще многое-многое другое, так что у Александра Наумовича вскоре все перемешалось в голове, хотя он и пытался сначала кое-что запомнить и даже вспотел от усердия, отчасти же – от страха перед обилием техники, он всегда избегал тесных контактов с нею, будучи погруженным в историю русского стиха и «серебряный век», помимо того ему мешала сосредоточиться мягко волнующаяся перед его глазами грудь Нэнси с двумя четко проступающими бугорочками, но он отыскал самый легкий, самый благоприятный для себя выход – объявил, что не намерен пользоваться ни тостером, ни макровейвом, ни посудомоечным агрегатом, ни прочими совершенно излишними для него устройствами, плита, чайник, пара тарелок и холодильник – вот все, что ему нужно, и Нэнси это понравилось, она увела его из кухни, усадила в глубокое кресло и сама села напротив, и оба они смеялись, хохотали над ним, Александром Наумовичем, таким еще «русским-русским», таким не приспособленным к американской жизни, и он смеялся сам и ей позволял, тем более, что Нэнси в самом деле была красивой женщиной, и когда она так вот сидела, расплескав по плечам свои шелковистые, лоснящиеся на солнце белокурые волосы (в Америке она снова сделалась белокурой) и закинув одну ногу на другую, в коротеньких шортиках, и поигрывала, покачивала повисшей на носке расшитой домашней туфелькой, она казалась прямо-таки сошедшей с журнальной обложки голливудской звездой, хотя, честно говоря, Александр Наумович не очень-то разбирался в голливудских звездах, мог и обмануться, но ей, видно, было приятно то, как он на нее смотрит, на нее и на ее круглые коленки, она даже подхватила с пола котика Фреда, то есть никакого на самом деле не котика, а толстого, раскормленного, лениво разлегшегося у ее ног кота, и посадила к себе на колени, и стала гладить по белой, глянцевито поблескивающей шерстке, и Александру Наумовичу тоже дала погладить и познакомила, представила их друг другу, то есть сказала «Фред» и протянула кошачью лапу Александру Наумовичу, и тот пожал ее, вместе с розоватыми, плюшевыми на ощупь подушечками ощутив твердые, острые коготки, и хотел было представиться тоже, но Нэнси его перебил: «Алекс, – сказала она, – теперь ты Алекс, тут, в Америке, ты Алекс, мы с Филом еще в самолете решили – как только ступим на американскую землю, он – Фил, я – Нэнси, а что до Филиппа и Нины, так они остались в Союзе, с ними покончено, раз-два-три – наплевать и забыть, мы – американцы, и ты тоже – Алекс, американец, хотя еще и не вполне...»

8

– Алекс... – сказал он себе. – Алекс... – повторил он вслух, когда они уехали, и, помахав на прощанье ярко-оранжевому такси, вернулся в дом и защелкнул за собой дверь.

– Алекс, американец... – и ему отчего-то сделалось легко, даже весело. И правда, имя что-то меняет... Новое имя, новая жизнь... Впервые за долгое время он остался наедине с собой. С собой и Фредом... С Америкой, – подумал он. – Да, с Америкой...

Так что в тот день как-то не получилось между братья ни задушевных бесед на общие и взаимоволнующие темы (а так хотелось Александру Наумовичу, помимо прочего, потолковать о горемычной судьбе еврейского народа и своей, хотя и запоздалой, причастности к ней), ни разговора по щекотливому для него вопросу, на который он все не мог отважиться, да и подходящей для этого обстановки не было – среди нарастающей спешки, сборов, перекладывания вещей из чемодана в чемодан, мелькания в воздухе каких-то рубашек, маек, купальников, трусиков, круговерти бумаг и счетов, которые необходимо было в последнюю минуту заполнить, обгоняющих друг друга телефонных звонков, на которые следовало ответить, среди вороха наставлений и советов, которые Александр Наумович пытался запомнить и даже записать и среди которых ему запомнилось, что котика Фреда ни в коем случае не следует выпускать ночью на улицу, поскольку где-то в окрестностях, говорят, поселился опоссум... Это был даже не совет, а настоятельное требование, об этом говорили они оба – и Фил, которому напоследок жирный котяра ухитрился вскарабкаться на плечо, и Нэнси, уже перед тем, как войти в такси, чмокнувшая несколько раз вперемешку – Александра Наумовича и котика Фреда...

Оставшись один, Александр Наумович сказал себе, что и задушевная беседа, и щекотливый разговор всего лишь откладываются до возвращения Фила и Нэнси, пока же в тот вечер, не тратя времени даром, он сделал несколько звонков знакомым ньюйоркцам, с которыми связан был давней душевной приязнью и даже дружбой и которые сравнительно недавно стали ньюйоркцами. Все они восторженна приветствовали Александра Наумовича, его появление в Нью-Йорке, все брали с него слово, что в самое ближайшие дни он появится у них... Среди тех, с кем он разговаривал, были его прежние студенты, были коллеги, он уснул, предвкушая скорые встречи, их сердечность, радушие... Но ему хотелось вначале поехать посмотреть статую Свободы, чтобы воздать, таким образом, должное великой демократии, великой стране... Перед сном Александр Наумович, следуя инструкции, открыл для Фреда баночку кошачьих консервов, которую тот выжрал всю, до самого донышка, и дважды наполнял его блюдечко молоком, прежде чем Фред, пофыркивая, ушел из кухни и развалился на коврике перед пустым камином.

Александр Наумович был начисто лишен разного рода комплексов, и на новом месте, то есть на низенькой, но просторной софе, стоящей у окна, спалось ему преотлично – до того самого момента, когда его разбудил неистовый, душераздирающий вопль. Вначале он даже не мог сообразить, что за звуки обрушились на него, тем более, что как раз в ту минуту ему снилась величавая, с факелом в руке, статуя Свободы, он подплывал к ней – то ли на каком-то переполненном людьми плоту, то ли на каравелле, схожей с каравеллой Колумба, и вдруг... Ему показалось, мачты рушатся в море, плот, взмыв на гребень волны, низвергается в пропасть, статуя валится прямо на него, Александра Наумовича, размахивая факелом и вперив в него слепые глазницы... И вот с этого-то момента начинается наш рассказ, который по сути еще и не начинался.

9

Итак, Александра Наумовича разбудил страшный, надрывающий сердце вой, затем что-то перелетело через его голову и плюхнулось на подоконник. Раздался зловещий железный скрежет. Александр Наумович открыл глаза. В просвете окна, лимонно-желтом от уличных фонарей, он увидел черный кошачий силуэт. Фред, взлохмаченный, с дыбом поднявшейся шерстью, стоял на задних лапах, колотил по подоконнику хвостом и яростно царапал когтями оконную сетку, предназначенную для защиты от комаров и москитов.

Александр Наумович прикрикнул на кота и согнал его с подоконника, причем тот, прыгая через софу в обратном направлении, едва не задел железными когтями его лицо. Александр Наумович попытался стряхнуть с себя овладевшую было им оторопь и вернуться в сон, столь внезапно оборванный. Но спустя несколько минут все повторилось: перелет чего-то тяжелого и косматого через софу, распятый на сетке кошачий силуэт, железный скрежет и вой, от которого у Александра Наумовича леденела спина и свербило в затылке.

Он снова прогнал кота, но сон к нему больше не возвращался. Опять ему мешали, помимо кота, собственные мысли. Видя неистовство Фреда, рвущегося на свободу, он вспоминал, с одной стороны, жесткие наставления Фила и Нэнси, с другой – самого себя, множество лет мечтавшего вырваться из пут режима, который более или менее точно именуется тоталитарным. Случалось, он так же, как Фред, выл от тоски, и метался, и бросался грудью на железную решетку, пока не постарел, не помудрел, не спрятался, как в норку, в свой «серебряный век»... Благородно ли, гуманно ли, демократично ли, в конце концов, заставлять бедного зверя томиться в неволе?..

Трудно сказать наверняка, что руководило Александром Наумовичем в большей мере: демократические убеждения, которыми он свято дорожил, или желание выспаться после столь изобилующего событиями дня?.. Во всяком случае, когда он шел, чтобы открыть наружную дверь, в голове его, не успевшей протрезветь после сонного дурмана, клубились выплывшие откуда-то из глубин подсознания слова: «Свобода или смерть!» или «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»

Он не успел отворить дверь шире – котик Фред, изогнувшись, протиснулся в немыслимо узкую щель и был таков. Александру Наумовичу послышалось, как в кустах сирени, растущей перед входом в дом, призывно и радостно мяукнула кошка. Он улыбнулся и, вернувшись к себе на софу, заснул блаженным сном, довольный тем, что избавил от неволи живое существо.

10

На другой день, однако, Фред явился лишь под вечер и при этом выглядел каким-то помятым, осунувшимся, белейшая шерстка на нем была такого цвета, словно все это время он просидел в печной трубе. Александр Наумович открыл для него банку консервов, налил молока. Фред с хищным урчанием съел консервы, облизнулся, вылакал молоко и разлегся на своем излюбленном месте – перед камином. И тут Александр Наумович заметил на шее у него какие-то бурые пятна, присмотрелся – и понял, что это кровь. Вперемешку с сукровицей она сочилась из ранки на горле. У Александра Наумовича защемило сердце. Он вспомнил об опоссуме, вспомнил, как его предупреждали – и Фил, и Нэнси... Он представил себе опоссума, которого никогда не видел: маленькое хвостатое чудовище с острыми, как ножи, зубами, вонзившимися в горло Фреда...

Им овладело горькое, безысходное чувство вины – и не столько перед Филом и Нэнси, сколько перед самим Фредом. Он попытался промыть ранку теплой водичкой, но кот не дался. Попробовал перетянуть шею бинтом, но Фред цапнул его за палец и раскарябал руку. Александр Наумович воспринял это как заслуженное наказание. Он раскрыл еще одну коробку консервов, подлил молока, положил на край блюдечка ломтик сыра и кружок копченой колбасы. Кот выхлебал молоко, но ни к чему больше не прикоснулся. Александр Наумович решил, что это дурной знак. Он позвонил жене в Кливленд. Жена была врачом, правда, не ветеринаром, а окулистом. Она его успокоила. Она сказала, что он всегда делает из мухи слона, у животных имеются особые защитные средства, предохраняющие их от различных болезней, и ему, Александру Наумовичу, следует положиться на эти средства и не терзать себя понапрасну, не провоцировать тем самым обострение желудочной язвы, которую здесь, в Америке, слава богу, чуть-чуть удалось подлечить...

После разговора с женой ему сделалось немного легче, но сознание собственной вины не исчезло, и ночью он уже не протестовал, когда кот прыгал через него на подоконник и завывал там с неослабевающей силой. Правда, из дома он уже Фреда не выпускал. И поскольку ночь у него была бессонной, у Александра Наумовича оказалось достаточно времени, чтобы сформулировать, а затем и попытаться решить проблему: можно ли, не изменяя демократическим принципам, ограничивать свободу личности? Достойна ли в таком случае демократия называться демократией? Не угрожает ли ей при этом превращение в тиранию? А также: от чего зависит успех (или неуспех) демократии – от ее собственных, имманентных свойств или же от слабой подготовленности к ее восприятию самого субъекта, каковым, к примеру, является Фред?.. Все это были вопросы, которые мучили его еще в России, мало того – вопросы, над которыми, и без большого успеха, билась вся русская интеллигенция, ее лучшие, совестливейшие умы... Теперь они приобрели для Александра Наумовича, в связи с бедняжкой Фредом, особенную конкретность и остроту. Надо ли говорить, что он так и не нашел на них ответа?..

11

На утро Александр Наумович убедился, что ранка на горле у кота не подживает, а напротив – как будто даже увеличивается. Пока Фред спал, как обычно, растянувшись у камина, давая себе отдых после ночного бдения, Александр Наумович успел хорошенько рассмотреть бурое, начинающее гноиться пятно у него на шейке, для чего несколько раз опускался на корточки, поддевал пальцем кошачий подбородок и дул на пушистую шерстку, чтобы изучить в полной мере нависшую над Фредом опасность... Трижды в тот день звонил он жене, но ее уговоры на него уже не действовали. Наконец он обнаружил среди примагниченных к холодильнику бумаг и записок адрес кошачьей клиники (Animal clinic) и телефон такси. Он имел при себе сто долларов – на статую Свободы, музеи, экскурсии по Нью-Йорку и т. д. Но сейчас речь шла о жизни и смерти... Он заказал такси. На чердаке обнаружил клетку, в которую Фред вошел без особых уговоров. Стоя на краю изумрудной лужайки перед домом, он ждал такси, опасаясь, что из-за плохого английского его неправильно поняли. Однако машина пришла, как было заказано, минута в минуту. Шофер покосился на клетку, которую Александр Наумович водрузил себе на колени, сочувственно вздохнул и даже не спросил адреса. Вскоре они подъехали к одноэтажному домику с цветочными клумбами перед приветливо смотревшимся фасадом. У Александра Наумовича отлегло от сердца. У него возникла уверенность, что кот будет спасен. К тому же он был доволен собственной решительностью. Правда, он с некоторым запозданием обратил внимание на счетчик. Там стояло: 17 долларов 90 центов. Александру Наумовичу захотелось протереть глаза. Шофер ждал, глядя прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Александр Наумович расплатился и, не взяв сдачи (десять центов) подхватил клетку с Фредом и направился в Animal clinic. По пути он вычеркнул из своего списка экскурсию по Манхэттену и музей Гугенхейма, сказав себе, что жизнь, чья бы она ни была, стоит любых жертв.

Молоденькая улыбчивая секретарша попросила его подождать в маленьком вестибюльчике с удобными, мягкими креслами и яркими рекламками, разложенными по низеньким столикам. На стенах висели фотографии собак и кошек – с медалями, в бантах, в затейливых ошейниках с серебряной насечкой. Звучала тихая, приятная музыка. Фред сидел в своей клетке спокойно, подобрав под себя лапки, и, казалось, дремал. Александру Наумовичу невольно вспомнились забитые народом коридоры поликлиник – там, в Союзе, – и было горько сознавать, до чего бесчеловечно относятся там к людям, совсем не так, как здесь – к собакам и кошкам...

Еще больше укрепился в этой мысли Александр Наумович, когда та же секретарша пригласила его пройти к доктору. В комнате, куда он вошел, держа перед собой в обеих руках клетку с Фредом, не было ничего, кроме длинного узкого стола посредине и нескольких пустых клеток, стоявших вдоль стены. Фред испуганно мяукнул и забился в угол. Но доктор – здоровенный рыжий детина с простецким, усыпанным веснушками лицом и толстыми, круглыми, как кегли, руками – добродушно улыбнулся, отворил клетку, подхватил всеми пятью пальцами Фреда за толстый загривок и выволок наружу. Потом он осмотрел кота, сунул ему под хвост градусник, покачал головой и начал что-то быстро-быстро объяснять Александру Наумовичу.