Текст книги "Татьянин день. Иван Шувалов"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Слабости ветреной женщины

   – К вашему высочеству – визитёр. Настаивает, чтобы вы непременно его приняли. – На губах камергера Михаила Воронцова еле скрываемая ухмылка.

Елизавета, углубившись в карты, которые продолжала держать в руках, даже не обернулась.

   – Если кто не из наших, а какой-нибудь иноземный посол, передай, Михайло, ему, что пусть сначала спросит разрешение у Остермана: могу ли я сего гостя самолично принять.

Помнила, в конце прошлого года прибывший в Петербург персидский посланник выразил желание лично вручить привезённые подарки всем членам царской семьи. Так сей первенствующий в правительстве министр Остерман воспрепятствовал его встрече с цесаревной. Дары Востока доставили к ней через вторые, а то и третьи руки. Елизавету так оскорбило своеволие царедворца, что она попросила ему передать о том, что пусть он, Андрей Иванович, не забывает, что всем обязан её отцу, который из простых писцов сделал его графом. Как она, добавила Елизавета, никогда не забудет, что получила от Бога и на что имеет право по своему происхождению.

Персидский принц всё же улучил возможность увидеть её во дворце и не мог устоять перед её неслыханною красотою и обаянием, о чём высказался вслух при стечении всех знатных вельмож двора. Это, несомненно, не понравилось тому же Остерману и самой правительнице.

   – Постой, – вдруг остановила Елизавета своего камергера. – А вот приму назло всем, кто бы ко мне ни пожаловал!

   – Миних. Собственною персоною, – теперь уже открыто усмехнулся Воронцов.

   – Вот так пассаж! – Елизавета бросила карты на стол и посмотрела на камергера Воронцова и своего камер-юнкера Петра Шувалова, с которым дулась в подкидного дурака. – То почти цельный год волком глядел на меня, как тот же Остерман, а теперь, извольте, сам, самолично! Ну что, завернуть его оглобли назад?

   – Не кипятись, остынь, матушка, – остановил её Шувалов, собирая со скатерти рассыпанную колоду. – Коли этот волк забрёл к тебе в дом, значит, на то объявилась у него немалая причина. А коль так, полагаю, не столько ему, сколько нам от сего визита может проистечь польза.

   – Пётр прав, – подхватил Воронцов, перестав ухмыляться и выдохнув единым духом: – Посуди сама: с весны отлучён от всех постов, выселен из собственного дома за Неву-реку, на Васильевский остров, и посажен там, словно на какую гауптвахту. Значит, имеет что сказать твоему высочеству. А нам теперь всякое мнение, да ещё из таких уст, может обернуться подспорьем, коим не следует пренебрегать.

Говорилось о «нашем» деле, как водится промеж самых близких людей. А они, Воронцов Михаил Ларионович да Шувалов Пётр и его старший брат Александр, тоже камер-юнкер, были самыми что ни на есть доверенными людьми Елизаветы Петровны с тех пор, как образовался здесь, в Петербурге, её великокняжеский двор.

Сколь только было можно, цесаревна поначалу жила от императорского двора наособицу, в Александровской слободе под Москвою[5]5
  Александровская слобода – ныне город Александров Владимирской области. Известна с XIV в. Во второй половине XVI в. была излюбленной резиденцией Ивана Грозного, центром опричнины. В Александровской слободе работала одна из первых русских типографий.


[Закрыть], но Анна Иоанновна приказала ей приехать в столицу и обосноваться у неё под боком. Дабы не оказалась её кузина опасною соперницей, когда за нею там, в подмосковных, никакого пригляда.

Только – нет, были и там глаза и уши капризной и злой самодержицы, верившей каждому, даже самому напрасному доносу. Так, по наущению злобных лиц там, в Александровской слободе, был схвачен милый дружок Елизаветы Алёша Шубин и отправлен этапом в далёкую камчатскую землю.

Её петербургский двор сложился сразу и так удачно, как она, невольно закручинившаяся после разлуки с любимым другом, и не мечтала. Но особенно сошлась цесаревна с братьями Шуваловыми, за одного из которых, Петра, сосватала свою любимую товарку Мавру Шепелеву, да и с Михаилом Воронцовым, коего женила на своей кузине по матери, Анне Скавронской.

Преданнее этих людей у неё никого теперь не было, если не считать лейб-медика Лестока да конечно же предмета беспредельной сердечной страсти Алёшеньки Разумовского. Был он по должности управляющим её имениями, а на самом-то деле как бы слитная с нею вторая её половинка.

Миних вошёл в дом, как всегда, прямой и статный, лицом румян, в глазах задор и весёлость, а сам – галантность высшего разряда.

   – Рад видеть вас, милейшая великая княжна. И не могу удержаться, чтобы не сказать: вы хорошеете с каждым днём. – Он прикоснулся губами к её руке.

   – И это – несмотря на некую мою дородность, – как бы продолжила цесаревна сказанную фельдмаршалом фразу.

Он вскинул свою красивую голову и засмеялся:

   – Так вы знаете, что сказал я о вашем высочестве, когда вам не было, кажется, и десяти лет? Да, тогда я только прибыл на службу к вашему батюшке и был представлен всему славному семейству незабвенного Великого Петра. Но те слова, прошу меня извинить, не в счёт. Какое может быть сравнение с ещё не оформившимся ребёнком? Всему Петербургу известно, что более тонкого стана, чем у вас, великая княжна, не сыскать. Сие особенно для меня стало бесспорно в последнее время, когда я получил возможность на досуге поразмышлять о событиях и лицах в большом спектакле жизни, в котором, увы, довелось участвовать и мне, вашему покорному слуге.

Елизавета предложила фельдмаршалу присесть и отослала Воронцова и Шувалова из гостиной, дав им какие-то поручения, что на самом деле означало пройти в соседнюю комнату и постараться услышать весь её с Минихом разговор.

Совсем, казалось, недавно, в самом конце прошедшего года, не было при дворе более могущественного и уверенного в себе государственного мужа, чем граф Миних. На другой же день после переворота, а лучше сказать, утром того же знаменательного дня Миних, возвратившись домой, приказал своему адъютанту подполковнику Христофору Манштейну писать под его диктовку список наград.

   – «Во-первых, – диктовал он, – принцесса Анна, которая отныне становится государыней правительницей и великой княгиней императорской фамилии, возлагает на себя Андреевский орден, а меня, Миниха, жалует в генералиссимусы».

   – Прошу прощения, ваше сиятельство, – остановил адъютант своего начальника, – а вдруг этого звания желает муж правительницы, принц Антон? Не лучше бы сначала об этом разведать, а вам просить лучше звания министра.

   – Ты прав, Манштейн, – остыл Миних, – так и занеси в проект указа. Но я тут должен оговорить: Остерман, как теперешний глава кабинета, будет отныне ведать флотом. Как? А мы, чтобы его отличить, дадим ему звание адмирала, о коем он, помнится, давно мечтал. Кстати, о себе запиши: «Манштейна – в полковники...»

Позади была бессонная ночь, но фельдмаршал был неутомим. Окончив с раздачею наград, он тут же принялся за новый лист бумаги. На ней вскоре вырос деревянный дом, окружённый высоким забором.

   – Что, здорово? – не мог скрыть он восхищения, показывая чертёж своему адъютанту. – Этот дом по высочайшему и моему, первого министра, указу будет ставлен незамедлительно в Пелыме Тобольской губернии. А жить в нём до скончания дней выпадет низложенному господину, бывшему регенту.

В тот же день, девятого ноября, в закрытых придворных каретах, носивших название шляфвагенов, то есть спальных, отправлены были в Шлиссельбург в заточение герцог Курляндский и брат его Густав. Бирон ехал с полицейским служителем и с почтальоном в царской ливрее. На козлах сидели доктор и два офицера, каждый с парою заряженных пистолетов. Впереди и позади кареты были размещены гвардейские солдаты с ружьями, к которым были примкнуты штыки. Герцог сидел в халате, а поверх халата был плащ, подбитый горностаевым мехом. На голове у него была шапка, покрывавшая часть лица. Народ, провожая низложенного правителя, издевался над ним и кричал:

   – Раскройся, покажись, не прячься!

Из окон Зимнего дворца смотрела на этот проезд принцесса Анна и, видя своего врага униженным, прослезилась:

   – Я не то готовила ему. Он сам понудил меня так с ним поступить. Если бы он прежде сам мне предложил регентство над моим сыном, я бы с честью отпустила его в Курляндию.

Миних, низложивший регента, не скрывал своего удовлетворения свершившимся. Но положение его самого оказалось не таким прочным, как можно было заключить по наружным признакам. Принц-генералиссимус не мог поладить с честолюбивым и умным первым министром. Будучи выше его по сану, принц тяготился тем не менее зависимостью от своего как бы подчинённого. Он жаловался, что Миних хочет стать чем-то вроде великого визиря Турецкой империи[6]6
  ...великого визиря Турецкой империи... — Визирь (или везир) – так назывался в некоторых странах Востока первый министр, руководитель правительства.


[Закрыть], обвинял фельдмаршала в безмерном честолюбии и необузданности нрава.

Но более всех стал вредить Миниху Остерман, который никак не мог пережить того, что его бывший союзник стал во главе правительства и тем самым взял в свои руки и внутреннюю и внешнюю политику России.

   – Миних взялся не за своё, – нашёптывал Остерман принцу и самой правительнице. – Он не в состоянии разобраться в делах международных, коими ведал до сего времени я, и на меня не было никаких нареканий.

Так складывалось мнение сузить поле деятельности первого министра до чисто военного правления, а всё прочее у него отобрать.

Честолюбие Миниха было смертельно оскорблено. Умный и хитрый государственный муж, поначалу он решил запугать своих благодетелей тем, что оставит русскую службу и уедет служить Фридриху Второму.

Это был дальний прицел: выдающийся военачальник грозил тем, что он окажется в рядах прусской армии, которая всегда угрожала Австрии. А Австрия – это родина брауншвейгского семейства, и союз с австрийцами всегда предпочитал Остерман. Миних же с первых дней обозначил свой выбор главных союзников России – Францию и Пруссию. Он заявил, что Австрия спит и во сне видит, как Россия пошлёт свои войска, чтобы она могла воевать против прусского короля. А зачем нам пролитие крови за чуждые интересы?

Никакие окольные ходы Миниха не возымели успеха. Правительница стала с ним обходиться сухо и даже надменно, и он решил попытаться использовать последнее средство – подать в отставку. И она, та, которую он спас, подписала его просьбу.

Стороною Миних прознал, что в решении его судьбы не последнюю роль сыграл тот, кого он засадил в каземат. На допросах Бирон показал, что как вероломно Миних низверг его, так он сможет лишить власти и новую правительницу, стоит ей только раз не поступить так, как ему, фельдмаршалу и первому министру, заблагорассудится.

Лёгкость, с которой Анна Леопольдовна избавилась от своего недавнего защитника, покоробила Елизавету. И она высказала ей, что та поступила неосмотрительно и неблагодарно.

   – А как я могла поступить иначе, если фельдмаршалом были недовольны мой муж, Остерман и... Линар?! – попыталась она оправдать своё решение. – Здесь не простое недовольство соперничеством Миниха, а, между нами, защита нашего с Австриею союза. Понимаешь, граф Линар вновь послан в Россию, чтобы скрепить отношения между нами, Австриею и его родною Силезиею. Однако не нашего с тобою ума сие дело – сиречь политикус. Я, признаться, в этом нисколечко не разбираюсь. Мне любая заморская держава – на одно лицо, коли её посланник здесь, в Петербурге, не трогает моё сердце. Возьми, к примеру, маркиза Шетарди, этого вертлявого дамского угодника. Шут, да и только. Не то что Линар – красавец, обходительный и достойный кавалер с рыцарским сердцем.

Спорить с названой сестрицею не хотелось. Да и к чему ей, Елизавете, политический расклад, в котором она пока не могла и не думала даже досконально разбираться? Её и тогда и теперь более всего занимал вопрос, кому можно и кому нельзя доверяться в том, что всё более и более занимало её ум. Вот, кстати, граф Миних. Что его к ней привело?

Елизавета так прямо и спросила графа Миниха, не откладывая дела в дальний ящик.

   – А разве я, ваше высочество, не навещал вас в прошлые поры, когда вы, осмелюсь заметить, были не в лучшем, чем теперь, положении? Да и сказать вам ласковое слово, высказать сердечное пожелание здоровья и счастья, как водится промеж нами, русскими людьми, не моё отеческое к вам расположение? – был ответ Миниха.

Цесаревна вспомнила, как под Рождество он также пожаловал к ней в дом, чтобы выразить свои поздравления. Тогда он невольно, впрочем, сконфузился, встретив в комнатах, даже на лестницах множество гвардейских солдат и офицеров. Не проведать ли пришёл: по-прежнему ли она в дружбе с гренадерами?

Только важно ли ему, отставленному от всех дел, вызнать сии связи? Однако замыслов этого человека, у которого ума и всяческих умственных построений – палата, никто наперёд не отважится угадать. А всё же следует попробовать вызнать его интерес, коли пойти в лоб.

   – Шли нынче ко мне и, наверное, думали: не встречу ли я, бывший командир преображенцев, своих орлов? Как в прошлый раз под Рождество, – спросила Елизавета Петровна, приятственно улыбаясь. – Были, были у меня славные гренадеры сразу после той ночи, когда вы, граф, повели их на дело.

   – Что старое вспоминать! – ответно улыбнулся фельдмаршал.

   – А мне таки очень интересно вспомнить о том, что они тогда мне говорили. Теперь же я прямо у вас хочу о том же спросить: то правда ли было – вы будто именем моим поднимали тогда солдат на тот приступ?

Было заметно, как неожиданно смутился фельдмаршал и тотчас сам вспомнил ту свою речь перед поднятыми им по тревоге гвардейцами. Да, с чего это он начал тогда? Кажется, вот с этих слов:

«Молодцы преображенцы!.. Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами свою кровь за благо родной матушки России. Вы скажете мне, что я по рождению немец. То будет верно, да не совсем. Я давно уже русский, и вся немецкая кровь вытекла у меня из моих жил на полях сражений. Я – русский, говорю я вам, и потому не могу более терпеть того, что происходит там, наверху, в нашем российском правлении, где засилье чужестранцев, особ чужой веры и чуждых нам, русским, государственных интересов».

Речь была вдохновенной, в высшем смысле патетической, воспламеняющей дух. Фельдмаршалу и теперь доставляло великое наслаждение как бы слышать собственные слова. Но сидящая перед ним дочь Петра хотела услышать от него иные слова, прямо до неё касающиеся. И он вспомнил их:

«Солдаты! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого императора Петра, в чужих краях обретается его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русскою кровью. И мы будем терпеть его? Будем склонять наши гордые головы перед его изуверством?..»

Повторить всё это теперь вслух было совестно даже ему, готовому на многое вероломство. Он поведал ей лишь основной смысл, прибавив другие слова, с которыми к ней сегодня и шёл:

   – Видит Господь, матушка цесаревна, что я нижайше припадаю вновь к твоим ногам. Только повели – и тотчас исполню всё, что у тебя на уме. А на уме у тебя то, что и я в мыслях своих всегда держал и особливо держу ныне: ты – дочь того, кто и меня достал из грязи и ничтожества. – И с этими словами Миних встал перед Елизаветою на колени.

И тогда она выпрямилась, всею осанкою своею напоминая грозного своего отца.

   – Значит, ты тот человек, который короны раздаёт кому только захочет? Но я оную и без тебя получить имею законное право. И сделаю то, коли сама захочу. А теперь, ваше сиятельство, извольте оставить мой дом, дабы соглядатаи и шпионы ваших врагов, Остермана да принца, не донесли о вашем визите.

Нет, не таков был по своей природе Миних, чтобы сконфузиться и выйти как побитый шелудивый пёс. Он тоже поднялся, выпятил по-солдатски грудь и вышел вон, полный достоинства. И следом за ним в гостиную вошли Шувалов с Воронцовым и третий – Лесток.

   – Слышали? – обратилась к ним Елизавета. – Голову могу свою закласть: то, что было на уме у этого моего визитёра, почему бы не оказалось в головах моих супротивников? Я им поболее, чем сам неудавшийся первый министр, словно кость в горле. Так что неча далее сидеть сложа руки. Лесток, у меня до тебя дело. Пока, други мои, конфиденциальное. Вскоре понадобитесь и вы.

В аллее Летнего сада, где по утрам любил совершать променаж французский посланник, к нему подошёл Лесток.

   – Надеюсь, вы меня знаете, – сказал он.

Посланник учтиво кивнул.

   – Тогда вам, несомненно, известно, от чьего имени я с вами заговорил.

«Наконец-то! Свершилось то, к чему я стремился», – радостно подумал Шетарди и взял под руку лейб-хирурга:

   – В таком случае нам лучше всего уединиться в моём кабинете. Маркиз Жак Троти де ла Шетарди объявился на берегах Невы в качестве личного посланника короля Людовика Пятнадцатого в самом конце 1739 года. И его фигура, и то, с чем он изволил явиться, оставили в русской столице незабываемое впечатление. Он был молод, ловок, остроумен, и под его обаянием сразу же оказался почти весь императорский двор. Но не менее сильное впечатление оставило его окружение – двенадцать изысканных кавалеров в качестве сотрудников посольства, восемь духовных лиц и пятьдесят пажей. Кроме свиты при нём оказалось шесть поваров, среди которых один пользовался всеевропейской известностью, а также несчётное число камердинеров и ливрейных лакеев.

Особо позаботился маркиз по части своего гардероба: платья, которые он привёз, были от самых знаменитых модельеров, каких ещё не видывали ни Санкт-Петербург, ни столицы иных европейских государств. С ним была и самая изысканная мебель, и, сверх всего, багаж содержал не одну тысячу бутылок тонких французских вин, между которыми – шестнадцать тысяч восемьсот бутылок шампанского.

Въезжая таким манером в российскую столицу, посланник, разумеется, хотел показать, что должна означать Франция во всём мире. И в то же время, безусловно, желал подчеркнуть, что он намерен пробыть в России как можно дольше, пока не добьётся выполнения тех задач, которые наложило на него его собственное правительство.

Помнил ли Людовик Пятнадцатый ту свою романтическую пору молодости, когда русский царь прочил ему в невесты свою дочь? Теперь, когда он сам оказался на троне, он знал: та, которая могла стать спутницей его жизни и королевой Франции, влачит в далёкой стране жалкое существование.

Однако русская цесаревна вспоминалась не сама по себе, а в связи с тем, что и сам Людовик как король и его правительство очень хотели, чтобы их родная Франция стала единственной в Европе державой, с которой все остальные должны были бы считаться. Так, собственно говоря, и было. Вернее, так могло быть, если бы далеко на северо-востоке не существовало огромной и непонятной страны – России, которая почему-то всё время вмешивалась в европейские дела и постоянно пугала карты то Франции, то Англии или Пруссии. А надобно, чтобы русские целиком и полностью были вовлечены в свои собственные дела и начисто позабыли те времена, когда Россия под гром пушек и музыку военных оркестров прорубала свои окна в Европу.

«А что, если сделать ставку на обделённую цесаревну?» – подсказали своему королю вдруг пришедшую в их головы мысль министры французского кабинета. Потому, напутствуя своего посланника в дальнюю дорогу, Людовик прямо ему сказал:

   – Король хочет одного: видеть цесаревну Елизавету на престоле. И для этого готов оказать содействие, если только она даст ему возможность к тому.

Две странности содержала сия короткая речь: то, что король говорил о себе в третьем лице, и то, что напутствие это не содержало конкретной программы действий для посла. Впрочем, и первое и второе было в порядке вещей: Франция привыкла к галантному способу действий и к галантной, если так можно сказать, дипломатии.

Со времени своего приезда Шетарди не раз виделся с цесаревною и, пусть даже в самом коротком разговоре с нею, сумел передать ей смысл королевских слов. Но как их следовало понимать, маркиз и сам не мог бы объяснить с достаточною определённостью.

Ясно было одно: за помощь и поддержку, которую могла оказать Франция, Елизавета обязана была чем-то заплатить. Но какова могла быть эта помощь и, соответственно, плата за неё – обо всём этом и решилась Елизавета спросить у Шетарди через Лестока.

В кабинете посланника было уютно и в то же время просторно. Солнечный свет свободно лился сквозь высокие окна, заставляя ярко сверкать причудливую инкрустацию и позолоту на спинках кресла, на изгибах вычурных ножек письменного стола и различных шифоньерок и шкафчиков. Изысканное французское вино, налитое в высокие бокалы, отдавало блеском янтаря.

Де ла Шетарди и дома предстал перед гостем во всём своём великолепии. Скинув плащ, он оказался в костюме из серебряной ткани, расшитой золотом, жабо было из тончайших кружев, на ногах – бело-серебристые шёлковые чулки и тупоносые, на высоких каблуках, с большими бриллиантовыми пряжками башмаки. И сам он выступал словно какой-нибудь знаменитый парижский балетмейстер, делая одно па за другим.

   – Итак, вы говорите, любезный Лесток, что положение нашей очаровательной общей знакомой становится день ото дня всё тяжелее и опаснее?

   – Несомненно, маркиз. И вы это сами знаете. Произошёл парадокс: арестован регент Бирон, который, всем известно, был исчадием ада, но именно он как мог защищал права лица, о котором мы говорим, перед императрицею и перед нынешнею правительницей.

   – Его зашита имела свои цели: он хотел укрепить своё положение на вершине власти, женив своего сына на истинной наследнице династии Великого Петра, – развил Шетарди высказывание Лестока. – А ей нужны иные друзья и иные союзники.

Возникла пауза. Обоим было понятно, что всё сказанное сейчас можно было и не произносить – каждому в Петербурге сие было известно. Оставалось спросить без обиняков: на какую помощь можно рассчитывать?

«Что-то мешает маркизу говорить начистоту, – отметил про себя Лесток. – Неужели общее мнение, что теперь, когда власть оказалась в руках правительницы Анны Леопольдовны, она и цесаревна – будто одно целое?»

   – Смею заметить, милейший маркиз, что нынешний двор сознательно стремится ввести в заблуждение европейские державы в том смысле, что его не разъедают никакие противоречия, – произнёс Лесток. – Гвардия да и всё истинно русское общество не приняли брауншвейгскую фамилию. И с каждым днём растёт желание видеть на троне свою, православную царицу. Этого и боятся узурпаторы, неправедно захватившие трон. Откроюсь вам как на духу: мне доподлинно известно, что царевну хотят заточить в монастырь и тем покончить дело.

   – Что? – вскочил на ноги и сделал новые па маркиз. – Да как можно женщину, которая олицетворяет собою всё лучшее, всё национальное, – и сжить со свету? Святые отцы, вы слыхали когда-либо о такой несправедливости? Да Елизавета – единственная царица, которая хранит в душе наследие всей нации! Златоглавая Москва, блеск её церквей – всё, всё в ней, этой истинной красавице, дочери вашего первого императора.

   – О маркиз, вы не случайно вспомнили Москву – любимый город цесаревны, – подхватил Лесток. – Вижу, и вам, посланнику чужой державы, нравится этот величественный город. Цесаревна же родилась в Москве и любит её всею душою.

«Вот на что надо сделать ставку, – словно открыл что-то самое важное в своих рассуждениях де ла Шетарди. – Франция даст Елизавете деньги, чтобы под её властью Россия вновь стала только Московией!»

   – Вам нужны деньги, – наконец отважился маркиз. – И деньги немалые. Но у меня, честно признаюсь вам, на сей счёт нет твёрдых указаний. А посланник без точных инструкций походит на незаведённые часы. Дайте мне немного времени для того, чтобы я мог связаться с Версалем[7]7
  Версаль – город недалеко от Парижа. С конца XVII в. до 1789 г. (начало Великой французской революции) – резиденция королей. Знаменитый ансамбль дворцов, парков, прудов с фонтанами и скульптурами. Особо известны дворцы Большой Трианон и Малый Трианон.


[Закрыть].

Проводив гостя, посланник тотчас сбросил с себя бутафорский наряд и, накинув более скромный халат, подошёл к бюро.

«Если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, – перо легко побежало по бумаге, – то можно быть убеждённым, что претерпенное ею прежде и любовь её к своему народу побудят её удалить иностранцев и совершенно довериться русским. Уступая склонности своей и народа, она немедленно переедет в Москву; знатные люди обратятся к хозяйственным занятиям, к которым они склонны и которые принуждены были давно бросить; морские силы будут пренебрежены, и Россия мало-помалу станет обращаться к старине, которая существовала до Петра Первого и которую Долгорукие хотели восстановить при Петре Втором, а Волынский – при Анне. Такое возвращение к старине встретило бы сильное противодействие в Остермане; но со вступлением на престол Елизаветы последует окончательное падение этого министра, и тогда Швеция и Франция освободятся от могущественного врага, который всегда будет против них, всегда будет им опасен. Елизавета ненавидит англичан, любит французов; торговые выгоды ставят народ русский в зависимость от Англии, но их можно освободить от этой зависимости и на развалинах английской торговли утвердить здесь французскую».

Расписывая выгоды правительственного переворота в России, Шетарди пытался убедить своего короля в том, что он и его министры знали и сами по себе. Но как сдвинуть Россию в нужном направлении, как дать толчок сторонникам Елизаветы? В сей заботе у Шетарди неожиданно объявился самый надёжный союзник, который один только и способен сообщить необходимый толчок, – Швеция.

Да, Швеция должна объявить русскому правительству войну, и тогда, используя недовольство общества военными тяготами, Елизавета, опираясь на гвардейские полки, легко сбросит опостылевшее правление и взойдёт на престол.

«Однако кто же способен таскать для другого каштаны из огня?» – задумалась Елизавета, когда Лесток после очередной встречи с Шетарди и шведским посланником Нолькеном сообщил ей об этих намерениях.

Переговоры на какое-то время заглохли. Тогда, не скрывая своего нетерпения, Шетарди и Нолькен один за другим решили самолично переговорить с Елизаветой.

   – Питая безграничное восхищение вашим высочеством и стараясь хоть чем-то вам услужить, – расшаркался перед цесаревною маркиз, – я передаю вам небольшой презент от правительства его королевского величества.

Презент состоял из двух тысяч червонцев.

   – Благодарю вас, маркиз. Но это капля в море по сравнению с тем, что я набрала в долг, чтобы делать кое-какие подарки верным мне гвардейским солдатам, – сказала Елизавета. – По меньшей мере мне необходимо иметь не менее пятнадцати тысяч червонцев. Ну да Франция не такая богатая страна, чтобы облагодетельствовать тех, в ком не видит она проку.

   – О, напротив, ваше высочество! – воскликнул Шетарди. – Франция ставит в своих отношениях с Россией очень высокие цели.

   – Свои, разумеется, цели, – охладила пыл маркиза всё понимающая Елизавета.

Но более её беспокоил Нолькен. Он потребовал не больше и не меньше, как уступить в будущем Швеции земли, завоёванные некогда на берегах Балтики её отцом, а значит, теперь неотъемлемо принадлежащие России.

   – Выходит, уступить вам, шведам, и Петербург, где теперь мы с вами ведём наш разговор? – вскинула свои соболиные брови цесаревна.

   – Зачем же лишать вас такого окна в Европу? – опроверг её предположение Нолькен, – Есть другие места, скажем, на Карельском перешейке, а то в Эстландии или Лифляндии, на которых мы могли бы помириться.

«Такою ценою купить себе корону? – Внезапная мысль прямо-таки обожгла Елизавету. – Нет, лучше я оставлю всё как было, чем порушу дело всей жизни моего родного отца... Однако не стоит так явно отталкивать от себя того, кто может способствовать достижению цели. Пусть Швеция пригрозит военною силой тем, кто сейчас у трона, а дальше будет видно. Скорее всего я и без уступок шведам добьюсь своей цели».

   – У русских есть поговорка: «Не следует делить шкуру неубитого медведя», – очаровательно улыбнулась цесаревна гостю.

   – Ах да, и у нас есть такая пословица о медведе. Только, кажется, не о буром, а о белом, полярном. Знаете, викинги когда-то ходили далеко в студёные моря и там частенько охотились на этих могучих животных. Так что и теперь во многих домах на севере можно увидеть хорошо выделанные шкуры полярных исполинов, – сказал шведский посланник. – Ну так, может быть, всё же подписать некие кондиции, чтобы будущая шкура медведя оказалась прочной и нелиняющей? С вашего разрешения, великая княжна, я передам вам некий прожект моего правительства.

   – Присылайте. Я обещаю всё внимательно прочитать.

Не всегда доводилось устраивать свидания Лестока во французском посольстве, а Елизаветы – с послами у неё в доме. Приходилось уходить от надзора шпионов.

Однажды о непрерывной слежке за нею Елизавете признался один преданный ей гвардеец:

   – Сам слыхал, подбирают у нас таких, чтобы можно было с надеждою поставить на караул близ твоего, матушка, дворца. И чтобы были они проворны и оказались в состоянии зорко смотреть и всё запоминать. Какие-де персоны мужеска и женска пола к тебе приезжают, тако ж и твоё высочество куды изволит съезжать и как изволит возвращаться – о том повседневно чтобы подавать записки. И особливо – в которое время генерал-фельдмаршал во дворец цесаревны прибудет, то б того часу репертовать словесно об оном прибытии. Французский посол когда приезжать будет во дворец твой, то и об нём репертовать...

Потому встречаться стали в лесу, за городом. Туда на очную ставку с Нолькеном и Шетарди цесаревна стала, кроме Лестока, посылать ещё и Михаила Воронцова. Он и принёс те изложенные на бумаге условия, на которых настаивал шведский посол. Елизавета, не читая, убрала их куда-то к себе.

   – Матушка, нынче у меня встреча за Невою со шведским посланником, – напомнил ей Воронцов.

   – Погоди ты, Михайло. Ты же знаешь, для меня нож вострый что-либо читать по написанному. То моя слабость бабья – одни наряды на уме. Век бы прихорашивалась перед зеркалом да примеряла платья. А ты мне – бумаги под нос. Не торопи – и до них дойдёт черёд. Ты же не к Нолькену теперь ступай, а встренься с Шетарди. Скажи, что твоя госпожа совсем издержалась, а он, дескать, знает она, в карты выигрывает большие тыщи. Аль о своём обещании вовсе позабыл? Так что скажи ему: и я об нашем уговоре могу позабыть. – И известная хохотушка звонко рассмеялась, так что показались на щеках две очаровательные и аппетитные ямочки.