Текст книги "Татьянин день. Иван Шувалов"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

Правда, был момент, когда Александр Петрович уже обрадованно потирал руки – оказался представленным на одном из балов супруге наследника престола великой княгине Екатерине Алексеевне. Оказалось, что эта начитанная и далеко не глупая женщина, хотя по рождению немка, тонко разбирается в его трагедиях. Она каждую из них видела на сцене по нескольку раз и потом с не меньшим любопытством их перечитывала.

Только после уже открылось: её высочество удачно сплавила замуж за него свою, можно сказать, подругу, с коей приехала когда-то из Германии, – Иоганну Христину Балк.

Соединила их страстная любовь? Ничуть не бывало. Просто жених надеялся, что брак сей поможет стать ближе ко двору. При дворе он и так был довольно известен, а вот жизнь семейная вышла как промеж кошки и собаки. Ну да что ж теперь о сём вспоминать, когда и в сорок лет подфартило – получил он под своё управление первый в России наш, русский театр.

В бумаге, которую ему вручили, так и сказано: «Правительствующий Сенат во исполнение её императорского величества за подписанием собственный её императорского величества руки августа 30 дня сего 1756 году указу поведено учредить русской для представления трагедии и комедии театр. И для того об отдаче Головкинского каменного дому, что на Васильевском острову, близ Кадетского дому, и о набрании актёров и актрис, актёров из обучающихся певчих и ярославцев в Кадетском корпусе, которые к тому будут надобны, а в дополнение ещё к ним актёров из других не служащих людей, так же на содержание оного театра определить, считая от сего времени, в год денежной суммы по пяти тысяч рублёв... и о поручении того театра в дирекцию бригадиру Александру Сумарокову...»

Приятственно было, что ему, директору, тем указом, сверх бригадирского жалованья, столовых и денщицких денег, назначалась из театральной суммы тысяча рублей, и его из военных списков велено было не выключать.

Одно сразу же показалось обидным: французская труппа Сериньи, играющая также в Петербурге, получает в год денег впятеро больше. Да ещё Придворная контора готовит для неё декорации, присылает музыкантов. А уж итальянскому театру выдают из казны в год по сорока тысяч! Однако лиха беда начало – как-нибудь дело наладится!

Обрадовал дом – просторный, годный и для постановок, и для того, чтобы поселить в нём актёров. Вольготно жил в нём когда-то вице-канцлер Головкин, отправленный вместе с Минихом и Остерманом в сибирские дальние места. Теперь в его особняке, вместе с комедиантами, разместится и он, директор. Для сего можно использовать целое крыло из нескольких комнат. Это весьма кстати: можно днями не наведываться в опостылевшую семью, где всем ворочает неумная и алчная мотовка Иоганна.

Впрочем, даже если ей и предложить переехать с той стороны Невы, она не решится покинуть уже обжитой дом. Зачем ей надо удаляться от своих подруг и друзей, партнёров по карточному столу куда-то на остров с мужем, с коим, почитай, более полугола связь аховая?

Меж тем отдалённость, лучше сказать, оторванность от центральных кварталов сразу больно ударила и по новому театру. Залы французского, немецкого и итальянского театров – полны, а здесь едва ли заполнены и на треть.

Почему же так получилось? Новый театр открыл свои двери для всех, а смотрельщиков оказался в нём совершенный мизер.

За вход в русском театре брали рубль, ложа стоила два рубля. Но на Васильевском острове жили, как правило, ремесленники, огородники да мелкий чиновный люд. Кому придёт в голову отрывать рубль, а то два или три, чтобы отправиться в театр всей семьёй?

Откуда же собрать деньги, чтобы часть их отдавать в казну, заплатить актёрам и директору да ещё оставить на декорации и костюмы? Кроме комедиантов и директора, надо было платить ещё двум подьячим и надзирателю. Да на одни свечи, считай, уходил весь доход, что театр выручал за спектакли!

Сумароков в панике написал Шувалову: «Вместо моей труппы ныне интересуются подьячие, собирая за мои трагедии по два рубля или по рублю с человека, а я сижу, не имея платья актёрам, будто бы театра не было. Сделайте милость, милостивый государь, окончайте ваше предстательство; ибо я без оного дирекцию иметь над театром почту себе в несчастие... Помилуйте меня и сделайте конец, милостивый государь, или постарайтесь меня от моего места освободить».

Иван Иванович добился, чтобы русская труппа получила возможность играть по четвергам в оперном доме, когда французские артисты отдыхали. В те дни – распорядилась сама же императрица – русские актёры будут пользоваться столом от её двора. А в дни, когда её величество сама будет удостаивать русские спектакли своим присутствием, то и свечи сальные и плошки также должны отпускаться из Придворной конторы.

Кроме того, Елизавета Петровна указала всем знатным господам в обязательном порядке посещать театр, когда он играет в оперном доме. А с тех, кто не сочтёт нужным там объявиться, брать в качестве штрафа по пятидесяти рублей.

И ещё её величество наказала: открыть доступ в оперный дом и «знатному тако же купечеству, только бы одеты они были не гнусно».

Казалось, немало сделано в пользу театра. Шувалов, кроме всего, взял на себя смелость и предоставил Сумарокову право оставлять все денежные сборы в пользу театра. Подьячие были устранены от театральных денег, сие было предоставлено самому директору. Но это опять не устроило Сумарокова.

«Всего прибытка нет и пятисот рублей, не считая, что от начала театра на платья больше двух тысяч истрачено, – снова писал он Шувалову. – Словом сказать, милостивый государь, мне сбирать деньги, вместо дирекции над актёрами и сочинения, и неприбыльно и непристойно; толь и паче, что я и актёры обретаемся в службе и жалованье её величества, да и с чином моим, милостивый государь, быть сборщиком не гораздо сходно...

Сборы столь противны мне и не сродственны, что я сам себя стыжусь, я не антрепренёр – дворянин и офицер, и стихотворец сверх того. И я, и все комедианты, припадая к стопам её величества, всенижайше просим, чтобы русские комедии играть безденежно и умножить им жалованье».

И вновь Шувалов добился того, чтобы русская труппа получила дополнительные возможности для своих постановок. Ей дозволено было играть везде, где была сцена: в новом театре в Зимнем деревянном дворце, при дворе в комнатном театре, в том же оперном театре, когда он свободен. Играли и для людей всякого звания, и для знатных смотрельщиков, за деньги и бесплатно. Ставили на русском языке, кроме трагедий Сумарокова, ещё Мольера и Руссо, Гольберга и Данкура, Корнеля и Легрена, Детуша и Вольтера.

Только Сумароков не успокаивался, по-прежнему слал Шувалову жалобы: «Подумайте, милостивый государь, сколько теперь ещё дела: нанимать музыкантов, покупать и разливать воск в плошки, делать публикации в афишах и газете, делать репетиции... Все говорят, что русский театр партикулярный; ежели партикулярный, так лутче ничего не представлять. Мне в етом, милостивый государь, нужды нет никакой, и лутче всего разрушить театр, а меня отпустить куда-нибудь на воеводство или посадить в какую коллегию... В таких обстоятельствах, в каких я теперь, получить хороших мыслей никак неудобно, чтобы творить...»

Только Фёдор Волков думал и жил по-другому. Он сам рисовал эскизы костюмов. Кроил их и шил вместе с другими актёрами, писал декорации, заменял не раз на сцене машиниста. И любил повторять слова преподобного Франциска Ланга: «Просты и грубы те, кои не умеют ни гвоздя вбить в стенку, ни брус распилить».

Он, актёр, не хотел того, к чему стремился в своих помыслах Сумароков: превратить вседоступный театр в придворный, чтобы в конце концов угождать лишь изнеженным и избалованным вкусам знати. Потому он брал всё на себя – даже репетиции и занятия с артистами. А те, кто разделял его устремления – Иван Дмитревский, брат Григорий, Алёша Попов, Шумский Яша, – были рядом.

Однажды Сумароков явился в залу Головкинского дома, когда Фёдор Волков с товарищами репетировали Мольера. Сел в темноте в заднем ряду. Был зол: дома поругался с Иоганной, чуть не пришиб камердинера.

Александр Петрович мрачно обвёл глазами сцену, понял: это репетируют не его, а Мольера, и, встав, быстрым шагом направился к выходу.

   – Куда вы, Александр Петрович? – окликнул его Фёдор.

Сумароков остановился и, обернувшись к актёрам, отстегнул с пояса свою шпагу.

   – Я вижу, – он насупил брови, – что вы можете обойтись и без меня, своего наставника. Посему прошу принять мою отставку.

   – Позвольте, – возразил ему Волков, стараясь всё свести к шутке, – здесь же не Сенат – кому отдавать шпагу?

Лицо Александра Петровича побагровело, руки затряслись.

   – В возрасте я уже, чтобы надо мною и здесь и там, – он показал шпагою верх, на потолок, – измывались. А вам, много чего уже умеющим, я не нянька. Я – первый на Руси стихотворец... Впрочем, чего это я перед вами бисер мечу? Небось каждый из вас в душе полагает, что и сам вскоре трагедии начнёт сочинять. Поглядим!

«О вы, которых ожидает Отечество!..»

   – Ур-ра! Мы едем в Петербург! – Бухнув дверью, Денис, а за ним и брат его Павел ворвались в дом как оглашённые. – Нас везут туда уже на той неделе!

   – В Петербург – и уже на той неделе? – Охнула старая няня, когда отроки, взяв её за руки, завертели, словно в каком танце. – Да что ж это такое деется? Хоть бы папенька ваш утром мне что сказал: какие вещи укладывать, как всех в дорогу собирать. Шутка ли – всем домом враз подняться да и тронуться трактом в столицу. Побегу наверх к вашей маменьке. Может, она даст мне какой приказ.

   – Да постой ты, нянюшка. – На широком, толстогубом лице Дениса озорно блестели карие, в щёлочку, глаза. – Это нас с Павлом посылают двоих, а родители остаются в Москве. Теперь-то тебе понятно, отчего такая у нас радость?

Старая няня с недоумением уставилась на двух отроков-погодков и перекрестилась:

   – Да разве можно меня так пужать? При ваших первых же словах меня ажно в жар какой бросило: ни я, ни дворня не управится со сборами, коли весь дом поднимется так поспешно!.. А кто ж вас, таких малых, одних в Петербург повезёт и за какой такой надобностью?

   – Иван Иванович Мелиссино, директор нашего университета, решил нас среди других самых лучших учеников представить куратору, а может, даже и самой императрице, – хором высказались братья.

Концом головного платка нянюшка смахнула с глаз слезинки:

   – Надо же, за то, что вы по-книжному разумеете, – вас пред самые очи государыни! А я-то век прожила и ничего в книжках не смыслю. Да что там книжки! Вот с вами, отроками, говорю иной раз, а больше половины речей ваших не разумею. Да я что – я уж, считайте, век свой прожила и без книжек. Их ведь, прежде чем читать, ещё купить надобно было. А где мне в малые мои лета денег было взять? Тятя с матушкою так и говорили: купят иные даже баре какую умную книжку, а выучатся ли по ней, один Бог знает. А деньги уже вложены. Нет, мне Господь другую уготовил судьбу – к вам, вашему батюшке Ивану Андреевичу, меня с двенадцати, считай, годков пристроили добрые люди. На два годка тебя, Денис, теперешнего аккурат я была помладше и натри – твоих, Павел, годков. А теперь мне пошёл уже седьмой десяток. И, слава Богу, без грамоты много добра вам содеяла. Да люди, слышала сама не раз, говорят: нынче другой век, и особенно вам, барам, без грамоты ни в какую службу не вступить...

Не успели братья Фонвизины оглянуться, как пролетели сборы, провожания и прощания, и вот они в числе четырнадцати гимназистов Московского университета зимней накатанною дорогою мчат в Петербург.

Ах, как весело пуститься в поездку одним, без строгого надзора батюшки, не говоря уже о матушкином пристальном радении! Бывало, и в подмосковную поездка с таким строгим надзором, что приходилось прибегать к различным уловкам, чтобы оказаться в деревне одним, побегать с местными ребятишками по таким местам, куда с родителями никогда бы не попали.

Впрочем, кроме подмосковной, в летние месяцы братья Фонвизины никуда более и не ездили. Не то что, скажем, Григорий Потёмкин. Он, правда, на два года постарше Дениса. Но уже годков так с пяти был привезён к дяде в Москву из-под Смоленска и после не раз ездил туда, к матушке, а от неё – опять назад, в белокаменную.

Вот и теперь он сидит в возке рядом с другими, выказывая своё бесспорное превосходство бывалого человека.

   – Счас будет остановка, – говорит он. – Станем менять лошадей. Я по верстовым столбам определил, сколь расстояния уже проехали.

   – Ух ты! – восхищённо произнёс Борис Салтыков, тоже из старших учеников. – Ты, Гриш, обязательно мне расскажи, как это следует – определять расстояния.

   – А ты книжку такую возьми, где версты от города до города указаны. И выучи всю ту цифирь, – ответил Потёмкин под дружный смех гимназистов.

   – Во поддел! – загалдели весело. – Тут и науки никакой не надо – имей только память!

Только память, чтобы, к примеру, целую страницу с первого раза запомнить и повторить назубок, не каждому дана. Вот Денис Фонвизин. Он самые трудные латинские слова, а заодно и правила латинской грамматики запоминает прямо с ходу! Только посмотрит в книжку – и назубок!

   – А ну-ка, Денис, скажи, какого спряжения будет глагол «веди»? – слышится чей-то вопрос.

   – О, сие проще простого. – Увалень Денис чуть привстаёт с места и распахивает кафтан. – Милостивые государи! – говорит он уже чужим голосом. – Обратите внимание на мои пуговицы. Их на кафтане пять, а на камзоле четыре. Пять на кафтане означают пять склонений, а четыре камзоловых – четыре спряжения глагольных. Когда станут вас спрашивать о каком-нибудь имени, какого склонения, тогда примечайте, за какую пуговицу я возьмусь. Если за вторую, то смело отвечайте: второго склонения. Со спряжениями поступайте, смотря на мои камзольные пуговицы, и никогда ошибки не сделаете.

Ай да Денис, ай да лицедей! Это же он изобразил преподавателя латинского языка, коий, дабы заручиться отменной рекомендацией от начальства, изобрёл сей хитроумный способ обеспечить хорошие оценки всем ученикам.

Весёлый хохот сотрясает возок, когда поезд гимназистов подъезжает к почтовой станции. Иван Иванович Мелиссино быстрым военным шагом подходит к развеселившейся ватаге:

   – Господа, что за шум? Уж не случилось ли чего?

   – Всё в полном порядке, ваше благородие, – отвечает за всех Григорий Потёмкин. – Это Денис Фонвизин так нас рассмешил.

   – Слава Богу! – подошла и жена директора. – А то у меня прямо-таки душа не на месте: не произошло ли чего? Я ведь теперь за вас, господа, в ответе перед вашими родителями, доверившими мне и господину директору попечение о ваших персонах.

И за столом в станционном помещении она – как хлопотливая и заботливая мать:

   – Все выбрали себе довольно кушаний? Смотрите, дорога впереди предлинная, не проголодайтесь... Денис Фонвизин! А вы, на мой взгляд, позаботились о себе чересчур. Не много ли будет к супу пять пирожков?

На лице Дениса – ни намёка на усмешку. Но то, что он произносит, вновь вовлекает его сотоварищей в дружное веселье.

   – Прошу прощения, мадам, но так я борюсь с постоянно навещающими меня головными болями. Должно быть, это у меня благоприобретенное. Матушка моя также страдает сим недугом. А когда я плотно поем, кровь устремляется к желудку от головы, чтобы переварить обильную пищу, и голова моя чувствует облегчение от недуга.

После обеда – отдых. Все, особенно Михаил Загряжский, Дмитрий Бабарыкин, Григорий Потёмкин и даже князь Василий Хованский, – в новенькой, с иголочки, форме. И на ногах новые башмаки. Их переодели по случаю сей поездки.

   – А я уж и не чаял, что когда-нибудь сменю старую обужу. Правый сапог у меня уже давно просил каши, – сказал Потёмкин. – А правда, что это из-за того нас держат в обносках, что заворовались чиновники канцелярии?

   – Господа! Только между нами. Уговор? – Денис отозвал друзей в дальний угол. – Подьячие умудрились, получая деньги на наше содержание из казны, тут же ссужать их под большие проценты частным лицам. И вот сии суммы, уже нам начисленные, – подчас тю-тю!

   – Как же сие возможно? – фыркнул князь Хованский. – Это же... это же воровство! Куда же смотрит господин директор?

В отличие от брата молчаливый и застенчивый, Павел Фонвизин подал голос:

   – Об этом нам как-то проговорился наш папенька. Он ведь служит в Ревизион-коллегии. Стяжателей сих наказали. А промышляли они этим ремеслом ещё до того, как Мелиссино принял свой нынешний пост. Он – будьте уверены – спуску проходимцам не даст!

   – Э-э, братец, стяжатели найдут иной выход, чтобы обогащаться! – остановил брата Денис.

   – Но тогда же никаких денег не хватит, господа! И казна разорится, – вступил в спор Леон Грузинский, тож по своему происхождению из князей, недавно поступивший в гимназию.

   – А денег и так всегда не хватает. Что же касается казны, то она пуста потому, что из неё тащат все кому не лень, – произнёс Денис.

   – Говорят, наш куратор, Иван Иванович Шувалов, из своих средств высылает немалые суммы университету, – то ли утвердительно, то ли с долею сомнения проговорил Потёмкин и тут же неожиданно умолк.

Все оглянулись. К ним шёл их директор.

   – Верно, господа, его превосходительство проявляет о нашем университете попечение, заслуживающее самой высокой нашей благодарности. Вот и теперь мы направляемся в столицу исключительно на его счёт. Так что ответим же на такое попечение глубокими познаниями в науках. Я надеюсь, что вы убедите господина куратора в том, с каким прилежанием вы обретаете знания в храме науки, основанном и продолжающем существовать благодаря заботам любезной нашей государыни Елизаветы Петровны и предстательству и попечительству его превосходительства куратора.

Едва отдохнув после более чем недельного пути, всё ж утомившего юных путешественников, несмотря на их молодость, гимназисты отправились в дом того, о ком так вдохновенно говорил им в дороге директор.

Петербург поразил тем, что ничуть не был похож на Москву. Улицы были прямые, словно расчерченные под линейку, и во всех частях города – вода, текущая каналами. А многие дома выглядели настоящими дворцами. Фасады их были с огромными окнами и увенчаны разными изваяниями, что никак не напоминало приземистые московские палаты. Да и встречные прохожие отличались своим видом – всё больше военные.

По дому куратора шли гуськом, друг за дружкою, только что не держась за руки. И головы поворачивались, словно были на шарнирах – то к одной стенке, то к другой. Потому что и слева и справа на них глядели из позолоченных массивных рам картины, одна другой роскошнее и красивее.

Шувалов... Тож, как и их директор, по прозванию Иван Иванович. Это они знали. И знали ещё, что он самый, должно быть, влиятельный и всесильный человек при дворе. Как не раз слышали они, московские гимназисты, от родителей своих, близких родственников и просто знакомых, самое важное лицо при государыне императрице, принимающее важные решения самолично, даже ей подчас о них якобы вовсе не докладывая. Но каков он из себя, этот важный вельможа?

Братья Фонвизины, как и другие гимназисты, помнили праздничный день, когда происходило торжественное открытие университета. Поначалу их повели в Казанскую церковь, где у иконы Казанской Богоматери был отслужен молебен. Затем в университетском доме состоялось чтение лекций видными профессорами. Первая была по-латыни, другие две – на немецком и французском языках и только одна – на русском наречии.

Для почётных гостей накрыли столы с угощениями, а они, будущие студенты и гимназисты, высыпали на улицу, где во всю ширь неба была возжжена иллюминация.

В огнях был изображён Парнас, на котором Минерва восхваляла императрицу российскую, а купидоны писали в небесах имя основателя университета Шувалова. Тут же изображались пальмовые ветви и лавровые венцы, долженствующие изображать награды будущим университетским питомцам за их успехи в науках.

В большой комнате о семи венецианских высоких окнах вереница гимназистов остановилась. Директор их быстро направился к дальней стене, где за столиком сидели двое. Оба высокие ростом. Только один из них ещё стройный и статный, другой – несколько грузноватый и годами постарше.

Тот, что был помоложе, лет так тридцати, наверное, с небольшим, быстро встал и пошёл навстречу Мелиссино.

   – Ваше превосходительство, любезнейший Иван Иванович, честь имею доложить вам, что я и мои воспитанники по вашему вызову прибыли, – проговорил, точно отрапортовал, директор университета, по званию офицер, сам бывший воспитанник Кадетского корпуса.

«Шувалов! – пронеслось у каждого из гимназистов в голове. – Так вот он каков: красив и представителен, лицом добрый и ласковый».

И точно: голосом приятным Шувалов произнёс:

   – Милости прошу и вас, Иван Иванович, с вашею дражайшею супругою, и питомцев ваших быть моими гостями. Не устали, не застудились в дороге? Нуте-ка представьте мне лучших ваших учеников.

Каждому, кого называл директор, куратор подал руку. И представил как раз в это время подошедшего от стола грузного, в распахнутом кафтане господина с широким и тоже добрым лицом.

«Ломоносов», – повторил каждый про себя названную фамилию и ахнул от восторга: это же он, первый наш учёный!

Подошли все к столу, на котором – яблоки, груши и даже ананасы, коих никто до этого не только не едал, но и не видел.

   – Угощайтесь! – Хозяин дома обвёл рукой стол со снедью и, взяв тонкий ломтик ананаса, показал, как надо кушать сей диковинный фрукт.

Денис откусил от ломтика и не сдержался:

   – До чего вкусен и нежен! Наверное, сии ананасы ели патриции в Древнем Риме.

   – Вы, верно, учитесь по-латыни? – живо оборотился к отроку Ломоносов.

   – Да, я учусь читать и писать по-латыни, – ответил Фонвизин.

   – О, латынь – это язык науки, язык всех учёных Европы! Без неё невозможно развитие никакой теории и даже практики, – с восторгом произнёс Ломоносов. – А возьмите классическую поэзию Древнего Рима, – что за чеканный, словно отлитый из чистого золота, звучный и ясный язык! Ну-ка, ответьте мне, чьи это слова, чьё выражение? – И Ломоносов произнёс: – « Дурате, эт восмет ребус сервате секундис».

   – А! – обрадованно воскликнул Фонвизин. – Это Вергилий[17]17
  Вергилий Марон Публий (70 – 19 до н. э.) – великий римский поэт. Автор сборников «Буколики», «Георгики». Вершина его творчества – героико-эпическая поэма «Энеида» о странствованиях троянца Энея. Эта поэма представляет собою как бы параллель греческому эпосу, которым она и навеяна.


[Закрыть]. И слова его означают: «Имейте терпение и готовьтесь к благим делам».

   – Верно. Ну-с, а вот это? – продолжал Ломоносов. – «Аткве интер сильвас академи кверере верум».

   – «Ищите истину под сенью академии». – Юноша стал пунцовым от удовольствия. – Сии слова сказал когда-то Гораций[18]18
  Гораций (полное имя Квинт Гораций Флакк; 65 – 8 до н.э.) – римский поэт, прославился своими сатирами. Его знаменитый «Памятник» породил множество подражаний (в русской поэзии известны «Памятники» Державина, Пушкина, Брюсова и др.).


[Закрыть].

   – Похвально, весьма похвально! Однако оставим экзамен, – засмеялся Ломоносов. – Я, чаю, вам и в гимназии надоела зубрёжка. Давайте-ка лучше налегайте на угощения. По себе ведаю, каков бывает аппетит у отроков, у коих не всегда еды вдосталь. И всё ж добавлю от себя вам пищи для ума: «Арс лонга, вита бревис».

   – Вы, надеюсь, поняли, мои юные друзья, мудрость сего высказывания Гиппократа[19]19
  Гиппократ (460 – 370 до н.э.) – древнегреческий врач, реформатор античной медицины. Создал учение о цельности организма, индивидуальном подходе к каждому больному. Высокий моральный авторитет Гиппократа сохраняется до сих пор. Гиппократ – образец этического поведения врача.


[Закрыть]: «Жизнь коротка, а учиться надо так долго», – вступил в разговор Шувалов. – Гиппократ был грек. Но оставил нам свой завет, который всегда приводится по-латыни.

   – Неужто теперь перейдём и к грекам? – пошутил Ломоносов. – Ведь тот же римлянин Гораций наставлял нас: «Обращайтесь к страницам греков и днём и ночью».

   – Полагаю, Михайло Васильич, что каждый из наших с вами сегодняшних гостей весьма преуспел в какой-либо отрасли человеческих знаний, коли все они аттестованы директором как в высшей степени преуспевающие ученики, – произнёс Шувалов. – Надеюсь, что её императорское величество останется довольна вами, мои юные друзья. Государыня нынче же соизволила принять вас в своём дворце. Сия высокая честь, несомненно, свидетельствует о том, как высоко императрица оценивает плоды просвещения и как её величество уповает на ваши знания и таланты, кои так необходимы нашему отечеству. Не так ли, любезный Михайла Васильич?

   – В науках – будущее России. В таких сынах её, как вы, вступивших на стезю знания, – произнёс Ломоносов. – Однако поскольку я не токмо учёный муж, но и пиит, стремящийся силою слова прославлять могущество нашей державы, то позволю адресовать вам, первым семенам, взошедшим на университетской пашне, следующее стихотворное моё приветствие:

О вы, которых ожидает

 
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовёт от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте, ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать...
 

Во дворец императрицы пришли уже окрылённые и воодушевлённые. Но всё равно роскошь и прелесть распахнувшегося пред ними вновь поразили. И вновь в головах возникло: «А она, государыня, как примет нас?»

Но здесь прежде всего бросились в глаза доброта и приветливость, отобразившиеся на лице государыни. Каждого, кого подводили к её руке, Елизавета Петровна встречала улыбкой и говорила несколько приятных слов.

У Дениса было спрошено, кем он намерен стать, когда выйдет из университета.

   – Меня влечёт сочинительство. Пробую переводить иностранных авторов, ваше императорское величество, – просто высказал Денис то, что до сих пор, наверное, не говорил никому и дома.

   – Ну а ты? – обратилась государыня к следующему. – По фамилии Потёмкин? Так чему мечтаешь посвятить себя, отрок Потёмкин Григорий?

   – Люблю читать церковные книги. Знаю греческий, – опустил он голову. – Разве сие предосудительно, ваше величество?

   – Господь с тобою! Служение Господу так же почётно и необходимо, как поприще военное или статское, – перекрестилась императрица. – Однако выбор стези служебной у каждого из вас впереди. А дабы поднять престиж университета Московского и его гимназии, я повелела уже ныне пожаловать каждого из вас военным чином.

Так, самый старший из гимназистов – Борис Салтыков был произведён в армейские прапорщики, в капралы конной гвардии – Григорий Потёмкин, а Денис и Павел Фонвизины – в сержанты Семёновского полка.

Что ж, не каждый из них воспользуется сией привилегией. Одни, как Фонвизин, и вправду проявят себя в сочинительстве, оставив выдающийся след в отечественной словесности. Другие, борясь промеж духовным своим призванием и выпавшей неожиданно военной стезей, обретут и высшие воинские чины. Речь здесь конечно же о фельдмаршале и светлейшем князе Григории Потёмкине, ныне же пока ученике университетской гимназии...