Текст книги "Татьянин день. Иван Шувалов"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

В Сибири морозы покрепче, ваша светлость!

Проводив домой жену и сына, которые с другими знакомыми присутствовали у герцога на ужине, Миних тотчас направился к своему адъютанту подполковнику Манштейну. Это был его главный, так называемый генеральс-адъютант, проведший с фельдмаршалом не одну кампанию.

   – Смею заметить, ваше сиятельство, судя по вашему позднему визиту ко мне, вы решились.

   – Да, – коротко отозвался фельдмаршал. – Теперь только остаётся получить её окончательное согласие. Собирайтесь, Манштейн, спешим к ней.

Было три часа ночи. Только что зарождался новый день – воскресенье, девятое ноября 1740 года. Карета с фельдмаршалом и его адъютантом въехала в задние ворота Зимнего дворца. Как было условлено, они оказались незапертыми.

Несколько лестничных маршей, и Миних, пройдя гардеробную, постучал в дверь фрейлины Юлианы Менгден. Та быстро вскочила с постели и, отворив дверь, тут же начала одеваться, хватая невпопад юбки и платья, которые она старалась надеть поверх ночной рубашки.

   – Принцесса уже легла, тс-с! – приложила палец к губам её любимица фрейлина. – Но я её тихонечко разбужу, если вы, господа, дадите мне как следует одеться.

   – Милочка, не тратьте попусту драгоценное время. К тому же, баронесса, со мной, стариком, нечего церемониться: ваши прелести ничего не потеряют, даже если вы останетесь в том, в чём спали. Наоборот. Или я не прав, Манштейн?

Девушка пунцово покраснела и, прижимая к груди что-то из своей одежды, выпорхнула из спальни.

   – Простите, ваше сиятельство, – просунула она голову в проем двери, – но как мне доложить о вас её императорскому высочеству: что за причина столь позднего, если не сказать слишком раннего, вашего появления?

   – Причина? – гаркнул фельдмаршал, забыв о конфиденциальности своего визита, и тут же перешёл на шёпот: – Доложите её высочеству о том, что дело идёт о её благополучии. Этого, надеюсь, будет достаточно, чтобы её высочество всё поняла.

Бесцеремонность, с какою Миних в столь поздний час явился во дворец, имела, можно сказать, свои основания. Герцог Бирон, став регентом, назначил именно его, старого фельдмаршала, своим доверенным лицом для сношений с родителями того, кто значился на престоле, – с принцессою Анной Леопольдовной и её мужем принцем Антоном Ульрихом.

Герцог был уверен в преданности старого воина с той самой минуты, когда у одра умиравшей императрицы Миних твёрдо заявил о своей приверженности именно ему, Бирону.

Имелось и другое объяснение сего высокого назначения. Как цинично объяснил герцог себе и самым приближённым к нему, сей военачальник слишком стар, чтобы он мог вступить в некие предосудительные отношения с молодой и, он знал, падкой на амурные приключения принцессой. Когда-то он сам чуть ли не склонил юную Анну Мекленбургскую к тому, чтобы она уступила его желаниям. Но вскоре отошёл в сторону, узнав, что та, уже помолвленная с будущим своим мужем, отдалась соблазнительному польско-саксонскому посланнику.

Меж тем, узнай Миних о слишком оскорбительном суждении герцога о его мужских достоинствах, он мог бы смертельно оскорбиться. В свои шестьдесят он не только не выглядел старой развалиной, но, напротив, был ещё пылок, как юноша, и даже слишком чувствителен к прелестям молоденьких женщин. Черты его лица всё ещё оставались красивы, он имел высокий рост, был по-прежнему строен, а в движениях его был чуть ли не избыток ловкости и любезности. Более того, в танцах, к примеру, он мог заткнуть за пояс самых восхитительных молоденьких кавалеров.

С Анной Леопольдовной и её любимой фрейлиной Юлианой Менгден фельдмаршал и впрямь быстро установил, что называется, самые близкие и доверительные отношения. Но не в том смысле, как мог бы подумать циник Бирон. Врождённая любезность, весёлый нрав, помноженные на безусловный и немалый опыт старого дамского угодника, сделали так, что принцесса и её умная подруга полностью доверились ему не как лицу, приставленному к ним Бироном, но, напротив, как их подлинному другу и возможному защитнику.

Бесцеремонность, с какою Бирон позволил себе третировать брауншвейгское семейство в последние дни пред кончиною императрицы, намного усилилась теперь, когда он стал по своей сути безграничным правителем государства. Как и тогда, у дверей опочивальни её величества, герцог всем своим поведением самодовольно и грубо стал указывать родителям малолетнего императора на то, что они здесь, в России, лишние и он в любой момент может прекратить их пребывание в Петербурге. При этом использовались самые невероятные предлоги, включая наушничество, сплетни и даже беспардонные выдумки.

Так, спустя всего каких-нибудь пять дней со дня кончины Анны Иоанновны, только что испечённый регент отправился лично к принцу Антону Ульриху и заявил:

– Вы, принц, как мне стало известно, дозволили неким сомнительным лицам в вашем присутствии осуждать распоряжения покойной государыни и доказывать, что с меня следует снять носимый мною сан регента и передать его вам. Вы не остановили сих дерзких речей и не выразили к ним вашего неодобрения. Знайте и вы, что я вам вынужден сказать: вы хотя и родитель нашего императора, но вы всё-таки его подданный и обязаны ему служить с верностью и повиновением, наравне с прочими его подданными. Очень сожалею, что в качестве регента, которому вверено спокойствие империи, я нахожусь в необходимости напомнить об этом вашему высочеству.

Неожиданное появление регента и дерзкий тон, с каким он обратился к принцу, поставили того в тупик. Антон Ульрих, сконфузившись и побледнев, начал извиняться.

   – Ваша светлость, то была не более как болтовня молодёжи, она, смею вас уверить, не имела и не могла иметь никакого важного значения, – произнёс принц. – Впрочем, извините меня: на будущее время я не дозволю никому доводить меня до выслушивания от вас подобных упрёков.

От принца регент отправился к Анне Леопольдовне и передал ей то же, что высказал её мужу.

   – Я ничего не знаю, – ответила принцесса. – Ничего не слыхала, о чём вы говорите. Но, во всяком случае, не одобряю и нс оправдываю речей, порочащих ваше достоинство.

Герцог, казалось, не слушал никаких уверений и продолжал сыпать упрёками, пока принцессе не стало дурно, и он вынужден был удалиться.

На другой день Антон Ульрих был неожиданно приглашён на специально созванное собрание самых знатных сановников – сенаторов и генералов, где регент вновь учинил ему форменный допрос.

Принц был не робок, что показал не в одном сражении в войсках того же Миниха. Но перед взорами десятков глаз он смутился, и на его глазах заблестели слёзы. Рука его задрожала и машинально легла на эфес шпаги, что не мог не заметить регент.

   – Ах так! – вскричал он. – Что ж, ваше императорское высочество, я готов и таким путём объясниться с вами.

Тут выступил вперёд генерал Ушаков, зловещий начальник Тайной канцелярии, и принц невольно стал ещё бледнее, на лбу его высыпали бисеринки холодной испарины. Но хотя тон главного инквизитора государства оказался мягким, принц, к своему ужасу, не мог не усмотреть угрозы.

   – Принц Брауншвейгский! Всё справедливо уважают в вас родителя нашего императора, но ваши поступки могут принудить нас всех обращаться с вами как со всяким иным подданным его величества.

Слова были знакомы. Именно так с ним говорил и сам регент. Но далее послышалось то, что говорят обычно там, в застенках, перед тем как поднять на дыбу:

– Вы ещё молоды, принц, вам только двадцать шестой год от роду. Вы неопытны и можете легко впасть в ошибку. Но ежели вы были бы в более пожилых летах и оказались способны предпринять и привести в исполнение намерение, которое вызвало бы смятение и повергло в опасность мир, то я объявляю вам, что, при всём моём глубоком сожалении, я обратил бы против вас, как виновного в измене вашему сыну и государю, преследование со всей строгостью, как против всякого другого подданного его величества.

На следующее после допроса утро специально посланный регентом человек сделал принцу совет: подать в отставку от должности генерал-поручика и от чина подполковника гвардии, и сие будет служить залогом, что принц не станет предпринимать ничего, что может произвести волнение в государстве.

Антон Ульрих безропотно согласился. Ему тут же подали заранее изготовленную просьбу о сложении должностей. Он подписал вручённую ему бумагу, что означало, кроме отставки, ещё и домашний арест.

Итак, тучи над брауншвейгским семейством сгустились. Фельдмаршал Миних понял, что после расправы с отцом и матерью императора Бирон примется за него. Кто же потерпит рядом с собою овеянного боевою славою, по всему своему поведению независимого фельдмаршала, к тому же человека, коему – так уж случилось – сам нынешний правитель России обязан собственным возвышением?

Выходило: рвать путы, связавшие уже Анну Леопольдовну и её мужа по рукам и ногам, следовало немедленно и самым решительным образом. Так Миних освободит их и обезопасит самого себя. А в случае полной удачи, в коей фельдмаршал ни капельки не сомневался, он сам обретёт положение, не в меньшей степени высокое и более могущественное, чем теперь у того же регента.

Он, бравый и отчаянно смелый воин, сможет всё. Остановка лишь за малым – согласием на его отчаянный поступок самой Анны Леопольдовны.

Не далее чем два дня назад, явившись к принцессе, Миних нашёл её в чрезвычайно грустном настроении.

   – Что с вами, ваше императорское высочество? – участливо осведомился он, галантно целуя её руку, а сам счастливо подумал: «Вот он, так долго ожидаемый мною момент, когда можно объясниться начистоту!»

   – Что, спрашиваете, со мною? – произнесла принцесса и не скрыла внезапно навернувшихся слёз. – Ах, мой милый граф, я не в силах более сносить беспрестанных огорчений от герцога! Мне остаётся одно – уехать с мужем и сыном за границу. Пока герцог будет регентом, ясных дней нам в России не видать.

Миних ответил:

   – Ваше императорское высочество, и мне тоже кажется, что вам мало чего доброго и хорошего следует ожидать от этого человека. Однако вы не падайте духом, положитесь на меня. Я готов защищать вас решительно и до самого конца.

   – Ах, фельдмаршал, я знаю, что вы можете употребить всё ваше влияние на регента. Я лишь прошу только, чтобы мне позволили взять с собою сына. Это избавит от опасностей, которые можно ожидать от того, кто показал себя опаснейшим, не побоюсь сказать, смертельным врагом его родителей. Я знаю, какая судьба иногда постигает государей в России!

Миних пытливо вгляделся в лицо принцессы:

   – Вы никому ничего подобного не говорили, ваше высочество?

   – Господь с вами, граф, конечно – ни единой душе! Да как это можно, когда повсюду – регентовы доносчики, которым он щедро платит, чтобы любыми средствами сжить нас со свету.

   – Бирон не вас одних вооружил против себя. Вся Россия страшится того, что за семнадцать лет своего регентства, которые у него впереди, он сумеет признать настоящего императора неспособным к управлению и устранить его от престола. В этом ваши опасения имеют под собою, увы, известную почву. Но если бы и до того не дошло, то, распоряжаясь целых семнадцать лет кряду во время своего регентства государственною казною, он успеет разорить всю Россию, переводя её деньги на свои курляндские счета. Лично я наружно длительное время находился с герцогом как бы в дружеских отношениях и даже обязан ему за многое признательностью. Но благо государево для меня выше всех иных расчётов и соображений. Я заглушу в себе все былые дружеские чувства к герцогу и разделаюсь с ним во имя вашего избавления и во имя блага всей нашей державы!

Да, говоря о своих дружеских чувствах к герцогу, фельдмаршал был правдив. Только – не до конца. Ибо, произнося слова о благе отечества, он в первую очередь имел в виду своё собственное неудовлетворённое честолюбие.

Честно говоря, тогда, у постели умирающей императрицы, Миних подал свой голос в пользу Бирона, всецело рассчитывая на то, что и ему многое перепадёт от нового правителя. Более того, в нём вдруг вспыхнула надежда, что Бирон как бы удовлетворится титулом регента, а он, Миних, будет ведать всеми государственными делами. Причём в звании генералиссимуса всех сухопутных и морских сил!

Регент, увы, не исполнил желаний своего сподвижника. Впрочем, и ранее, ещё при живой Анне Иоанновне, Бирон, имея в своих руках всю власть, не очень-то ему благодетельствовал. Так, только что вступив с войском в Молдавию, фельдмаршал высказал пожелание, чтобы его сделали Молдавским господарем. А вернувшись на Украину, загорелся желанием носить титул герцога Украинского и подал об этом прошение через Бирона.

Императрица сказала тогда:

   – Миних ещё очень скромен. Я полагала, что он попросит титул великого князя Московского.

Честолюбие постоянно возбуждало импульсивную и неуёмную натуру Миниха. Теперь же он понял: зачем идти в одной упряжке с герцогом, когда самому можно стать коренником.

   – Ах, как вы, фельдмаршал, великодушны, когда ставите интересы других выше благ личных! – сказала Анна Леопольдовна. – Право, я восхищена вашею отвагою и, главное, вашими самоотверженностью и бескорыстием. Но что же нам делать, как поступить?

   – Перво-наперво не показывать регенту, что вы его боитесь. Позволю, ваше высочество, указать вам, что вы сами виноваты, позволяя регенту поступать с вами и принцем так, как поступает он. Припомните: в уставе о регентстве сказано, чтобы регент оказывал достойное и должное почтение императорской фамилии и имел попечение о родителях императора согласно их званию.

   – Как бы не так! – возразила принцесса. – Стоило моему мужу хотя бы малейшим образом возразить регенту, как он тотчас лишился всех своих воинских званий.

   – Между принцем и вами – большая разница, – не согласился Миних. – Что герцог решится позволить по отношению к принцу, того он никак не посмеет сделать в отношении вас как по вашим личным правам, так и – смею думать – из уважения к вам как к женщине.

   – О, герцог не так любезен с женщинами, как вы, ваше сиятельство. – Впервые за время разговора принцесса позволила себе улыбнуться.

Фельдмаршал выпятил грудь и приставил каблук к каблуку, так что звякнули шпоры.

   – В отношении прекрасного пола – вы правы – я всегда был и до конца останусь рыцарем. Посему вам, ваше высочество, стоит только пожелать – и моя жизнь и моя шпага окажутся целиком в вашем распоряжении.

   – Но что вы сможете сделать, даже вручив мне свою драгоценную жизнь и поставив на службу мне ваше боевое оружие?

   – Арестовать герцога, – твёрдо ответил новоявленный рыцарь своей прекрасной даме.

   – Вы шутите, право, мой верный друг, – возразила принцесса. – Как сие вообще возможно?

   – Вам стоит лишь приказать, и всё совершится в самом наилучшем виде, – подтвердил свою решимость Миних.

Теперь настала очередь принцессы вглядеться в лицо стоящего перед нею воина.

Не шутит ли он? Не насмехается ли над нею, слабой и незащищённой женщиной? Но нет, вся его статная фигура, волевое лицо и твёрдая, убеждённая речь говорили: фельдмаршал уже всё для себя решил, и, вероятно, имеет чётко продуманный план, и лишь требует от неё такого же твёрдого согласия. Как же ей поступить, на что решиться?

   – Право, вы застали меня врасплох, – начала она. – Но ваши слова вдруг убедили меня в том, что иного пути нет, чтобы убрать препятствие... Что ж, я готова... Хотя нет, дайте мне ещё время подумать хотя бы до следующего вечера... до следующего дня... И тогда приходите в любое удобное для вас время...

Принцесса спала крепко, но от прикосновения к ней руки Юлианы вздрогнула и открыла глаза.

   – Что, пришёл он, фельдмаршал? – догадалась она, и всё существо её обдало жаром, затем бросило в озноб.

Спящий рядом Антон Ульрих тоже проснулся, но жена сказала ему:

   – Всё в порядке. Тебе не надо вставать. Я просто вызвала Юлиану, чтобы она дала мне порошок от головы. Сейчас приму его и снова лягу.

Как до этого и фрейлина Менгден, принцесса выбежала к Миниху, успев лишь застегнуть пуговицы ночной кофточки и повязав голову шёлковой накидкой.

Фельдмаршал стоял перед нею в парадном мундире, с голубою Андреевскою лентою через плечо.

   – Нельзя медлить далее, – произнёс он. – И я, согласно данному вами разрешению, явился к вашему высочеству, чтобы, получив немедленно ваше указание, арестовать регента.

Вновь жар бросился к голове, и принцесса машинально прикрыла руками свои глаза, чтобы не выдать испуга.

   – Неужели вы решились, фельдмаршал? Но вы подумали хорошенько о том, что в случае провала вам грозит смерть?

   – Ради вашего императорского высочества я готов на самое худшее, – свёл каблуки вместе храбрый воин. – Но я вижу впереди полный успех. Именно сегодня. Сегодня в Летнем дворце регента охрана из моих преображенцев. Завтра они будут сменены верными брату регента – Густаву Бирону – измайловцами. Значит, всё идёт, как я и рассчитал. Прошу ваше высочество не медлить, а одеться и спуститься в помещение дворцовой гауптвахты. Там мой адъютант и офицеры-преображенцы ждут вашего появления.

В руках Юлианы дрожал канделябр, и свет его освещал путь. Миних шёл впереди, за ним – принцесса.

Все встали, когда увидели перед собою её императорское высочество. Она вновь прикрыла ладонью глаза, словно защищаясь от ярко горевших свечей, но на самом деле для того, чтобы набраться духу. Наконец она вскинула голову и произнесла:

   – Не буду скрывать от вас, господа офицеры, в какой опасности находится трон Российской империи. И какая опасность угрожает мне, матери вашего государя. Здесь, перед вами, фельдмаршал Миних. Ему я высочайше поручила защитить меня и российский трон от регента, который незаконно узурпировал власть и чинит всяческие притеснения мне, матери вашего императора, и всему императорскому семейству. Повинуйтесь своему фельдмаршалу, господа офицеры, и выполните то, что он вам прикажет. Помните, что его приказ будет и моим повелением, а значит, и волей Божией.

Она вновь раскраснелась, и слёзы показались на глазах.

   – Защитим и сохраним престол российский! – дружно отозвались преображенцы. – Виват, законная матушка нашего любезного императора!

Принцесса, преодолевая свою врождённую робость и смущение от того, что она не совсем как следует одета и что десятки пар глаз смотрят на неё просто как на женщину, к чему она никак не могла привыкнуть, быстро застегнула разошедшуюся на груди кофточку и протянула руку молодому, близко стоящему к ней подпоручику. Офицер схватил её руку и поднёс к своим губам. И она не смогла остановить вдруг возникшего в ней порыва и, обняв преображенца, коснулась губами его лба.

Миних встал перед принцессою на колени.

   – Нас ожидает победа или смерть! – патетически воскликнул он, зная, что он прежде всего обращает свои слова к своим подчинённым, которых он невольно вовлёк в заговор и теперь обязан вселить в них неколебимую решимость. – Да, господа, победа или смерть. Но мы все, как один, если случится, не пожалеем своих жизней, в чём клянёмся тебе, матушка нашего императора! Знайте же, ваше высочество, для нас, солдат, превыше всего судьба России, а значит, и судьба трона.

Офицеры, сопровождаемые Минихом и Манштейном, быстро, как тени, скользнули в длинном коридоре и спустились в караульную.

   – Зарядить ружья! – приказал Миних.

Сорок человек нижних чинов при своих офицерах и под водительством Миниха и Манштейна спешно отправились к Летнему дворцу.

Было морозно, путь лежал через сугробы. Фельдмаршал шагал впереди, подбадривая идущих за ним солёной и крепкой солдатской шуткой.

   – Сейчас вытряхнем сюда на мороз нашего неприятеля, ни дна ему, мерзавцу, ни покрышки!

Только у самого дворца он остановился и поднял вверх руку, чтобы прекратили марш идущие следом.

   – Подполковник Манштейн, пройдите вперёд и прикажите караульным моим именем и именем принцессы повиноваться отныне только вашим приказаниям. Чтоб никто и пальцем не шевельнул в защиту негодяя регента!

Часовые, стоявшие у входа, без промедления повиновались Манштейну, и он, отобрав два десятка самых крепких ребят-преображенцев, двинулся по коридору дворца к покоям герцога. На пути не было ни души. Только у самых комнат Бирона встретились двое или трое знакомых слуг, которые подобострастно склонились перед гвардейским офицером, полагая, что случилось что-то важное, о чём ему, главному адъютанту самого Миниха, надобно срочно доложить правителю России.

Своих солдат Манштейн успел уже расставить в караул в самых опасных местах, а сам, сопровождаемый несколькими гвардейцами, подошёл к дверям апартаментов Бирона.

За какой дверью нынче изволил спать герцог? Две или три комнаты оказались необитаемы, третья – на запоре.

Ломать дверь? Но нет, этого не пришлось делать. Служители забыли задвинуть верхнюю и нижнюю задвижки, и створки дверей распахнулись, едва на них нажали рукой.

Вошедшие оказались в большой комнате, посередине которой стояла двухспальная кровать. На ней лежали герцог и его жена. Они так крепко спали, что не услышали, как к ним вошли.

Манштейн отдёрнул полог постели и произнёс:

   – Прошу меня простить, но у меня важное дело до регента.

Супруги сразу пробудились, и герцог, увидев перед собою главного адъютанта Миниха, моментально сообразил, что подступила опасность. Он выскочил из-под одеяла и скользнул вниз, намереваясь спрятаться под кровать. Но Манштейн, подбежав к нему, охватил герцога обеими руками. Однако Бирон выскользнул и стал что есть мочи кричать, призывая на помощь стражу.

И впрямь появились гренадеры. Но это были те, кого Манштейн оставил предусмотрительно за дверями, когда сам вошёл разбудить герцога.

Гренадеры-богатыри несколько раз ударили ненавистного временщика прикладами ружей, воткнули ему в рот платок, а руки и ноги связали шарфами.

Перед дворцом стояла карета, из которой вышел фельдмаршал.

   – Ну, здравствуй, Бирон, – приветствовал Миних герцога, которого, как какой-нибудь куль, несли солдаты. – Небось холодно вот так, не одевшись-то, на морозце. Ну да что уж там! Привыкай, ваша светлость: отныне жить тебе не ближе, не далее, как в самой Сибири.

Дом цесаревны Елизаветы, что на Смольной, рядом с казармами гвардейцев-преображенцев, чуть ли не облеплен солдатами.

Цесаревна подошла к окну и тут же отпрянула в глубину светёлки.

   – Господи, чегой-то они ко мне пожаловали? Слышь, Мавра Егоровна, выйди-ка с чёрного крыльца да разузнай, с чего подняли такой галдёж?

Шувалова, то ли старшая фрейлина, то ли домоуправительница, но прежде всего сердечная подружка ещё с самых молодых годков, вернулась – лунообразное лицо чуть не лопнет от радости.

   – Тебя, милая, требуют. Чтобы, значится, ты собственною своею персоною вышла на красное крыльцо или, куда ни шло, показалась в оконце.

   – Я – и собственною персоной? Господи, спаси и помилуй, да с чего это им приспичило, нешто я и так на неделе по два, а то и по три раза сама по себе не являюсь в ихние казармы? Третьего дня только мы с тобою, Маврутка, были тама, где я ещё крестной матерью оказалась у гренадера Акинфиева.

   – Вот за это тебе и почёт, милая. А ещё за гостинцы солдатским детишкам да за какие ни на есть подарки им самим, воинам...

В комнату не вошёл, а почти влетел Лесток.

   – Дары – дарами. Но вас, ваше высочество, гренадеры хотят видеть теперь как дочь Великого Петра! Сам только сейчас слышал на улице их голоса. А ещё говорят такое: как же это произошло, что будто бы говорили им, что идут свергать Бирона, чтобы посадить на престол цесаревну Елизавету, а вышло: немца опять поменяли на немку!

   – И вы... и ты слыхал своими ушами? – Неподдельный испуг был на её красивом, с чуть вздёрнутым носиком лице. – Да это же... это им теперь не простят! Ступайте кто-нибудь к ним и велите немедленно разойтись. А цесаревна-де, передайте, уехала во дворец – поздравлять новую правительницу.

   – Вы правы, цесаревна: эта хитрая мышка заслужила целый букет поздравлений. Только не от вашего высочества, – не сдержался Лесток. – Второй раз вас несправедливо и коварно обошли. Второй раз у кормила оказалась авантюристка, а не законная наследница престола. Разве я не прав?

Воцарилась внезапная тишина, сквозь которую с улицы стал доноситься глухой шум столпившихся солдат.

Присевшая в дальнем углу на кресле, словно старавшаяся забиться как можно дальше от людских глаз, Елизавета вдруг резко поднялась и выпрямилась во весь свой статный рост.

   – Хватит! Замолчите, Лесток! Вам отлично известно, что мне никто не предлагал престол. И никакой Миних не приходил ко мне в середине ночи, чтобы на штыках посадить меня на отчий трон. Да, трон моего отца и трон моей матери, Екатерины Первой. Так что же я должна была сделать, как поступить?

   – Да будет, будет тебе, голуба, расходиться, побереги себя, – подошла к ней Мавра Егоровна. – А вы, доктор, ступайте, не бередите старые раны. Да, десять лет назад наша несравненная могла бы предъявить свои права, появись она пред очами верховников. И дрогнула бы совесть если не у всех их, бесстыжих, то, по крайней мере, у многих. И кто ведает, оказалась бы на престоле Анна Иоанновна, Царство ей Небесное. Да голуба наша сказалась больною и не сделала ни шагу из дома... А теперь-то что она могла, когда супротив неё Миних и совершил свой преступный заговор. Так что неча изводить душеньку нашей ненаглядной. Ступайте, ступайте прочь. Не накличьте новой беды – Бирон, вишь, хотя и говорили о нём невесть что, а нашей цесаревне он был первый заступник. Теперь, без него, как бы не обернулось всё худом...

Самым вожделенным желанием Петра Первого и его жены, ставшей императрицей Екатериной Первою, по отношению к своим дочерям было: обеспечить их счастливое замужество.

Анну, старшую, удалось пристроить за принца Голштинского. Елизавете, как на то решился сам царь Пётр, предназначалась участь королевы французской.

Мысль эта зародилась у него в 1717 году, когда он оказался во Франции и увидел малолетнего дофина. Он так восхитился сим бутузом, что поднял его высоко на своих сильных руках, а затем, жарко поцеловав в лоб, посадил к себе на колени. Но свершить тут же сговор не позволили интересы политики. Франция в ту пору искала союза с Англией и опасалась, что родственными связями с Россией причинит неудовольствие английскому королю.

После Ништадтского мира[4]4
  Ништадтский мир. – Им завершилась более чем двадцатилетняя война между Россией и Швецией (так называемая Северная война). Заключён в августе 1721 г. в г. Ништадте (Финляндия). Швеция согласилась с тем, что к России отошли обширные территории, обеспечивающие ей выход в Балтийское море, чего и добивался на протяжении десятилетия Пётр I, а до него – Иван Грозный (в Ливонской войне). К Российской империи были присоединены Лифляндия, Эстландия, Ингерманландия, часть Карелии и др. Финляндия осталась за Швецией. Условия Ништадтского мира и позволили России «в Европу прорубить окно».


[Закрыть], заключённого Россией со Швециею в 1721 году, Пётр снова обратился к мысли сосватать Елизавету за французского короля, но тут узнал, что когда-то очаровавший его карапуз, будущий Людовик Пятнадцатый, уже помолвлен с испанскою принцессой.

В очередной раз соблазн породниться с далёкой и галантной Францией возник у Екатерины Первой и светлейшего князя Меншикова, решившего всё же добиться брака с королём галлов. Начались даже переговоры, в которых русская сторона стала ссылаться на уже бывший исторический прецедент, когда дочь великого русского князя Ярослава Мудрого сочеталась браком с французским королём Генрихом Первым.

Однако расстроить уже состоявшуюся помолвку Людовика с его невестою не удалось. Не удался и тут же возникший проект брачного союза Елизаветы, на худой конец, с герцогом Бурбонским, который предпочёл породниться с дочерью польского короля.

Осенью 1726 года в_/Петербург прибыл принц Карл Август, носивший титул епископа Любского, двоюродный брат герцога Голштинского, недавно женившегося на цесаревне Анне Петровне. Императрица Екатерина тут же стала прочить этого высокого гостя в женихи своей второй дочери. И только внезапная смерть принца помешала сладиться этому союзу.

После сего случая ещё двое знатных женихов искали руки дочери Петра – Мориц, принц Саксонский, и Фердинанд, герцог Курляндский, человек, впрочем, довольно пожилой для женитьбы на восемнадцатилетней девице. Елизавета отказала им обоим.

Между тем она не только не была дурнушкой или девушкою так себе, но слыла настоящею красавицею, если не в привычном так называемом классическом стиле, то в весьма и весьма неповторимом русском духе.

Она была хорошо сложена: высокий рост, красивые ноги, белоснежная кожа и ослепительный от природы цвет лица. Это лицо было особенно привлекательно. Её большие, зелёного цвета глаза искрились радостью. У пухлого приятного рта темнели крохотные мушки, делавшие нежную, молочной белизны кожу лица невыразимо прекрасной. Все эти прелести дополняли рыжего оттенка волосы, напоминающие червлёное золото, что особенно ценится, скажем, поклонниками венецианской красоты.

Ко всему прочему, она была необычайно весела, полна жизненных сил, которые, увы, с самого раннего девичества растрачивались ею часто понапрасну.

Царь Пётр обожал свою младшую дочь и хотел, чтобы она с самых юных лет получила от жизни то, что ему в её возрасте не отпустила судьба. Он хотел, чтобы она много читала, знала иностранные языки, умела блестяще танцевать.

Языки она выучила – свободно говорила на французском, хуже – на немецком, в какой-то мере знала по-итальянски и по-английски. И отменно преуспела в танцах – здесь почти до конца жизни ей не было равных. Особенно любила она одеваться в мужские костюмы, которые так шли к её фигуре и лицу. Но не менее прелестно, особенно в молодые годы, она выглядела, к примеру, в одеянии итальянской рыбачки: в бархатном лифе, красной коротенькой юбке, с маленькой шапочкой на голове и парой крыльев за плечами.

В этом костюме она особенно нравилась отцу. И когда ей только что исполнилось пятнадцать лет, он попросил её появиться на бале именно этой итальянской рыбачкой. Она оказалась в центре залы, вызывая восхищение собравшихся, и отец поздравил её с совершеннолетием и тут же, на глазах присутствующих, срезал ножницами декоративные крылья чистого и непорочного ангела. Она превратилась в женщину.

Да, отец хотел видеть её взрослым, свершившимся созданием. Но она и потом долго не могла им стать, даже став женщиной в полном смысле этого слова. С детства она не любила читать и, в отличие от отца, чему-либо серьёзно учиться. Уже став взрослой, книжным знаниям она предпочитала досужие россказни и сплетни всяческих приживалок и кумушек, которыми страсть как любила себя окружать.

Школу, по сути дела, ей с младости заменяла девичья, где она набиралась ума-разума, постигая вместе с простонародными премудростями жизни в то же самое время – и подлинную народную мудрость вместе с поэтическим строем русской души. С простыми деревенскими девушками она водила хороводы и пела их песни, а подчас и сама сочиняла слова к полюбившимся мелодиям.

Простота обращения с людьми, даже самого низкого, как тогда говорилось, подлого происхождения передалась ей, конечно, от её родителей. Таким уж был быт, окружавший семью первого российского императора, где первыми словами, которые она стала произносить, были «тятя», «мамка», «солдат»... И дворец императорский скорее напоминал какую-нибудь избу или казарму, где пахло дёгтем, смазными сапогами, крепким табаком и портянками. Потому, став уже взрослой, она одинаково запросто чувствовала себя в девичьей и казарме, где участвовала в свадебных торжествах, сама убирала к венцу дворовых девушек, крестила солдатских детей.