Текст книги "Татьянин день. Иван Шувалов"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Поутру, как и было наказано, Иван Иванович приехал на Васильевский остров, в Кадетский корпус. Вошёл в залу и не поверил своим глазам: кадеты в строю, а пред ними с эспантоном[22]22
  Эспантон – то же, что эспадрон: тупой палаш, применяемый при обучении боевой рубке.


[Закрыть] в руке – сам император.

Узрел вошедшего Шувалова и, подав команду всем обратить взоры свои на нового директора корпуса, отдал ему сим эспантоном честь и самолично пред фрунтом отдал ему рапорт. Как бывший директор – вновь назначенному.

Сие так смутило Шувалова, никогда не бывшего в строю, что он потерялся. Но всё же взял себя в руки и принял от императора новую должность со всеми знаками, подобающими этому важному моменту.

Вскоре поехали на плац. Там уже экипаж за экипажем – целая вереница карет. А подле них – их владельцы.

Вот в первом ряду граф Алексей Григорьевич Разумовский, тут же голштинские принцы – дяди императора, где-то Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя Павла Петровича. И конечно же – братья Шуваловы, Пётр и Александр.

Государь, выскочив из своей кареты с резвостью корнета, запрыгнул на коня, коего ему тут же подвели.

Все, кто прибыл в своих каретах, тут же построились в шеренгу. Впереди – фельдмаршалы, далее – по старшинству – генералы.

Император вынул из-за обшлага своего кирасирского мундира бумагу, которую составил сам вчерашним днём, и зачитал её своим звонким молодым голосом.

Иван Иванович, также стоявший в строю среди других генерал-поручиков, вдруг услышал: генерал-аншефы Александр и Пётр Шуваловы возведены в генерал-фельдмаршалы.

Прозвучали и другие назначения. В том числе Никита Иванович Панин был пожалован в генерал-аншефы.

Шеренга стала перестраиваться в соответствии с новыми званиями: фельдмаршалы – к фельдмаршалам, генералы – по своему ранжиру.

   – А теперь, господа, все в седло! – скомандовал молодой – тридцатитрёхлетний – император.

И когда многие стали садиться на лошадей, государь вместе со своим генерал-адъютантом Гудовичем подъехал к графу Разумовскому.

   – А вы, фельдмаршал, почему не исполнили моего приказа? – Государь остановил своего коня перед Алексеем Григорьевичем.

   – Увольте, ваше величество. У меня и коня нет, – попробовал отшутиться граф.

   – Ну, это пустяки! Гудович, предоставь фельдмаршалу своего. На время. Надеюсь, завтра граф приведёт с собою такого коня, что всем нам станет завидно. – Государь попытался свести к шутке не покидавшую его настойчивость.

Однако и Разумовский упёрся:

   – Я, ваше величество, уже много лет не был в седле. Неужели вам станет приятно видеть фельдмаршала упавшим в какую-нибудь канаву?

Узкие глазки Петра Фёдоровича вдруг стали круглыми, точно две пуговицы.

   – Кто ещё не привык скакать в седле? Вы, генерал Никита Панин? Так знайте, через неделю все вы, фельдмаршалы и генералы, станете у меня настоящими всадниками. Что, привыкли к маскарадам? Любо-дорого было видеть вас в бабьих нарядах, как приказывала одеваться вам, мужикам, моя тётушка-императрица. А самой ей шли костюмы мужские, и она лихо скакала по полям и перелескам. Так вот я выбью из всех вас этот маскарадный дух! Всем – в сёдла!

Занеся ногу в стремя, Иван Иванович неуклюже ухватился за луку седла, но всё же перенёс своё довольно-таки грузное тело через круп лошади. Был он по годам почти ровесником с государем, но ни разу до сего дня не оказывался во фрунте.

А как они, братья? Только посмотрел в их сторону, как увидел: Пётр, ещё не приняв стремя из рук подошедшего к нему офицера, вдруг повалился на землю.

   – Что с фельдмаршалом Петром Шуваловым? – подскакал к упавшему государь.

   – Никак удар, ваше величество. Вон правая половина – рука и нога волочатся, видно, отнялись...

Немка жаждет стать русской

То, чего так опасался Пётр Иванович Шувалов, случилось: его разбил паралич. Однако, лишившись возможности самостоятельно передвигаться, он велел перенести себя в дом своего помощника Глебова, чтобы прямо там, в доме, передавать свои приказания и заодно, как он того хотел, – советы молодому государю.

Отсюда, словно из штаба, он рассылал во все концы Петербурга необходимые указания подчинённым ему службам. Для их передачи он использовал своего адъютанта Григория Орлова, которого не так давно выбрал из наиболее отличившихся на войне офицеров.

Капитан Григорий Орлов и впрямь оказался героем. Раненный в руку и ногу в жесточайшем сражении при Цорндорфе, он не оставил поля боя и, став к орудию, громил пруссаков артиллерийским огнём. За этот подвиг командование вознаградило его почётным правом сопровождать в Петербург взятого в плен флигель-адъютанта прусского короля – графа фон Шверина. Тут-то граф Шувалов, бывший, ко всему прочему, и главным артиллерийским начальником, так называемым генерал-фельдцейхмейстером, взял его в свои адъютанты.

Красавец, силач, обладатель гигантского роста, Орлов теперь стал не только грозою, но и предметом страстного вожделения всего женского населения Петербурга. От него не могла уйти ни одна встретившаяся на пути ни гувернантка и прачка, ни даже весьма почтенная дама из высшего круга.

Чуть ли ни в первый же день службы у Шувалова он покорил его давнюю любовницу Ленку Куракину. Знать, тогда Пётр Иванович, узнав о коварной измене своей пассии с его же собственным адъютантом, почувствовал первые признаки удара.

   – Я ему, вертихвосту, покажу, как переходить дорогу старшим! – пригрозил Пётр Иванович, но выполнить сию угрозу уже не смог.

Да и что можно было сделать с этим бретёром и отважным сердцеедом, когда рогоносцем оказался не кто иной, как сам император? Если к княгине Ленке Куракиной Орлов заезжал поутру, то ночью он был уже в постели великой княгини Екатерины Алексеевны.

Впрочем, государь, даже если бы и вызнал досконально всё о ночных авантюрах своего соперника, рогоносцем себя бы не счёл. Они давно уже жили порознь – великая княгиня и великий князь. А заместо законной жены у него была Елизавета Романовна Воронцова, на коей он собирался жениться. У великой княгини, уже ставшей императрицей, на Григория Орлова были свои взгляды.

   – Ты только скажи, моя радость, и мы, братья Орловы, мигом расправимся с твоим деспотом муженьком, а тебя возведём на престол, – вырывалось у него не раз в минуты тайных свиданий.

   – Это меня, бабу? – жеманно втягивала она его в разговор.

   – А что, разве Елизавету не мы, офицеры, посадили на трон? У неё же из тех, кто ею обладал тогда, был только один Алёшка Разумовский – он, кроме как вертеть воловьи хвосты, ничего другого не умел. Я же у тебя... Мне сам чёрт не брат! Боевой офицер. И такие же мы остальные Орловы – Алёшка, Фёдор и Володька.

Она кокетливо пожимала плечами:

   – Сравнил: дочь Петра Великого – и я, чужестранка. Окромя вас, Орловых, за меня никто и не вступится, даже если муженёк мой решится постричь меня в монастырь.

   – Ха! Да за тебя я всю гвардию подыму! Только дай срок.

   – Опоишь каждого? Знаю, у тебя дома на Малой Морской чуть ли не каждый день – дым коромыслом. Сборища таких, как ты, кобелей. Ай изменяешь мне?

   – Катя! Да побойся Бога... Я лучше израненную свою руку дам отрубить, чем изменщиком тебе содеяться. Потому и собираемся под видом пирушек, чтобы сговориться в твою пользу.

   – А деньги откуда?

   – Разве не ты хитро намекнула своему муженьку-императору, чтобы он дал мне чин цальмейстера при Артиллерийском управлении? А сия должность – главная при денежной кассе. Посадим же тебя императрицею на трон – чай, не позволишь, чтобы меня, твоего верного слугу, засудили, и покроешь долги.

«Ловок! С виду задира и хвастун, а, выходит, всё заранее расчёл. Значит, и вправду любит меня, – пронеслось у неё в голове. – А ежели в придачу к амурным делам ещё и голый расчёт, не беда. Но, кроме сего, он мне потребен теперь и для того, чтобы выполнить мою мечту – получить власть. Однако я и вправду чужеземка в этой стране. Меня не только с Елизаветой, родной дочерью Петра, не сравнить, а нельзя и рядом поставить бы с Анной Леопольдовной. В этой, брауншвейгской принцессе, и то была русская кровь. Я ж – немка. И мне, коли идти на задуманное, одною гвардиею не обойтись. Всё общество русское я должна за собой повести, чтобы сочли меня всяк – и дворяне и чернь – своею матушкой государыней. А для того я должна отныне самой русской из русских быть, дабы мне родного внука Петра одолеть».

А внук тот словно начисто забыл, от кого он ведёт своё происхождение. Повесил у себя в кабинете наряду с портретом великого своего деда ещё и портрет деда второго – шведского короля Карла Двенадцатого. В спальне же – и лик Фридриха Второго. Кто ж он, чью Линию ведёт, императором какой державы является?

В церквах православных отныне повелел все иконостасы убрать, а иметь в каждом храме лишь два лика – Божьей Матери и Христа. Да и священники чтобы одевались строго, как во всей Европе, – в чёрные сутаны со стоячим белым воротником и были бы все без бород.

Что ж это значило – перемена всей веры, коей уже чуть не тысяча лет? Значит, под корень при новом государе те святые основы, на которых испокон веков стоит вся держава и её великий народ.

Но мало ему, новому государю, такого немыслимого унижения. Он, поправший законы веры, ещё растоптал и гордость народную, только что обретённую победу над басурманами-пруссаками.

Сколько же крови русской было пролито на немецкой земле, чтобы сокрушить прусское могущество Фридриха Второго, угрожавшего всей мирной Европе, в том числе и государству Российскому? Вконец, можно сказать, сокрушили его армию, сам он, король, чудом вырвался из казацких рук, уже чуть не схвативших его на поле боя за шиворот. Шляпу свою, убегая, уронил. И когда отгремела война, он, убежав из оставленного им Потсдама, отсиделся где-то в затишке, готовый уже заключить мир на любых условиях.

– Пусть они, русские, забирают у меня всю Восточную Пруссию, – напутствовал он тех своих людей, кого уполномочил вести переговоры с победителями. – Только бы уцелела моя собственная голова.

Но Боже, надо же было совершиться такому обороту дела, что российский император повелел все земли, отнятые у врага, до последнего вершка, ему же, поверженному, и вернуть!

Не захватчиками шло русское войско в Восточную Пруссию, а дабы восстановить справедливость. Когда-то прусские поля за Неманом, по обе стороны реки Прегель, были славянскими и владели ими ляхи. Но вот поляки, теснимые немецкими рыцарями, ушли с тех земель и заняли правобережье Днепра, издавна принадлежащее русским.

Чтобы окончить распри и восстановить нарушенную справедливость, Россия в результате Семилетней изнурительной войны решила передать ляхам восточные прусские земли, а земли по правую сторону Днепра получить назад.

И вот за пролитую кровь, за годы жестокой, унёсшей тысячи жизней войны – оплеуха! И от кого же, от какого-либо чужого властителя? Да нет же, от своего собственного государя!

Однако и на этом не конец его, государеву, сумасбродству. Всенародно объявил, что те войска, что находятся теперь в германских просторах, обязаны будут идти воевать с Данией, чтобы отнять у неё какое-то герцогство Голштейн.

Зачем, почему, какие счёты у русских людей с датчанами, с коими ни разу, можно сказать, не скрещивали копий, и где они, сии датчане, проживают, не каждому ведомо. Зато та Голштиния – родная земля российского государя, горячо любимая родина его предков со стороны отца – Голштейнских герцогов. И сам он, оказывается, мало того что император великой Российской империи, но ещё и владетельный Голштейнский герцог.

Датчане тож предложили Петру Фёдоровичу без кровавых стычек обменять Голштейн на датские владения в Германии – Ольденбург и Дельменгорст. И переговоры уже были начаты в царствование Елизаветы Петровны, но тогда ещё «его высочество внезапно изволил декларировать, что сие дело пресечено быть имеет, и он более о том слышать не хочет».

   – Итак, что же, теперь снова война, уже не за русские, а за голштинские интересы? – спросила однажды Екатерина Алексеевна воспитателя своего сына – Никиту Ивановича Панина.

   – И не говорите, ваше величество! Государь в нас, русских, и людей не видит. Что в безрассудную бойню послать, что в шута горохового превратить.

   – Это как же, Никита Иванович, – в шута?

   – А очень даже просто. Я, видите ли, пожалован в полные генералы, но мало того – должен каждый теперь день надевать ботфорты, дурацкий кафтан на немецкий манер, брать в руки палаш и маршировать на плацу. И это – в мои-то годы. И при моей нынешней должности при дворе – быть воспитателем наследника престола, учить его уму-разуму и взращивать в нём добро и любовь к истине. А как сие в глазах вашего августейшего сына совместить – моё отвращение с детства к военной службе и принуждение к ней со стороны императора? Где же моя честь, где высшие представления о правде и справедливости, кои я тщусь посеять в чистом сердце наследника престола? Попрание достоинства человеческого и унижение личности – вот чем обернулось для русского человека воцарение великого князя.

   – Что же делать? – выговорила Екатерина Алексеевна. – Я сочувствую вам всем сердцем. Однако ваши генеральские мучения – ничто по сравнению с предательством интересов России.

   – Вы о так называемом мирном договоре? Позор, позор и ещё раз позор! Одному я рад из всех указов нового государя – закону о вольности дворянской. Попрошу отставки и, бросив всё, что мне мило и дорого, уеду за границу, доживать свой век.

Императрица промолчала, словно решая, длить далее разговор или благоразумно закончить его, поскольку подошёл он к опасной уже черте. Но её колебания были, конечно, искусственные. Она сама давно продумала всё до конца и знала, с кем может и должна о сём непростом предмете говорить.

   – Так, выходит, Никита Иванович, кроме отъезда за границу, иной меры нет? – открыто взглянула она в глаза собеседнику. – Так-то ничего нельзя здесь, в России, предпринять?

   – Можно! – произнёс Панин, также вдруг поняв, что другого момента может и не быть и следует сказать обо всём, что у него на душе, открыто и без обиняков. – Можно предпринять иные меры. И они заключаются в том, чтобы коренным образом нынешнее правление переменить.

Панин подошёл к двери, словно желая убедиться, плотно ли она затворена, затем вновь вернулся к стулу, на котором до этого сидел.

   – Я знаю ваш образ мыслей, – сказал он, – и посему буду говорить, ничего не утаивая. Государыня пред своею кончиною говорила мне со слезами на глазах, что опасается того правления, что может наступить после неё. О том же, с её согласия, говорил со мною и Иван Иванович.

При упоминании имени Шувалова Екатерина Алексеевна, как искусно ни владела собою, всё же не скрыла неудовольствия.

   – Я знаю: Шуваловы, и в том числе Иван Иванович, наставляли императрицу на то, чтобы выпроводить меня за границу, разлучив с сыном, – резко произнесла она. – Кому-то из них захотелось стать регентом.

   – Видите ли, это ваши, так сказать, ощущения, – произнёс Панин. – Не знаю, что было на уме у старших Шуваловых, но Иван Иванович такие речи со мною не вёл. Мы говорили с ним именно о вас... Вернее, в том числе и о вас. Потому что, как я пришёл к твёрдому убеждению, регентство одного человека неминуемо должно привести к бироновщине. И тогда вновь не избежать переворота. А вот регентский совет, состоящий из людей достойных, – иное дело... Но что ж теперь говорить, коли тогда не сладилось, о чём императрица не успела или, зная её изболевшееся сердце, не могла подписать.

   – А разве теперь к сей институции нельзя вернуться? – прямо задала вопрос императрица. – Я даже вижу фигуру того, кто мог бы стать председателем сего регентского совета. Это – вы, уважаемый Никита Иванович.

«Вот я и попался, старый дурень, – сказал себе на что уже тёртый и ловкий царедворец. – Так она теперь и уступит мне своё право! Нет, мил человек, теперь она – императрица. А хочет стать правящей. Полновластною государыней. Зачем же она водит свои амуры с гвардиею? И во мне ищет другую подкрепу – чтобы я перевёл на её сторону многих честных русских людей. Вот зачем со мною сегодня весь этот разговор. Она непроста, эта немочка, вознамерившаяся ещё с первого своего приезду в Россию непременно по всем статьям стать русскою. Русскою не только по имени, но и по духу. И что же? Надо прямо сознаться, что в сём она зело преуспела. Но только о троне нельзя ей помышлять! Провозгласить императором правнука Петра Великого и её, по рождению всё ж чужеземку, – суть не одно и то же».

   – Вы и вправду, ваше величество, имеете в виду меня в роли регента? – едва заметно усмехнулся он.

   – Именно вас, милейший Никита Иванович! Кто же ещё, если не человек, который доказал, как велика и искренна его любовь к наследнику. Однако надобно, чтобы и другие, такие же преданные отечеству мужи, прониклись до конца сею мыслию: так далее быть не должно. Надо всеми силами стараться добиться перемен. Вот граф Кирила Разумовский. Не знаю, говорили ли вы с ним о сём предмете. Меж тем и он сам, и те, кто вокруг него, – достойные люди.

   – Дело сие тонкое. Не сразу всем откроешься, – уклончиво произнёс Панин, а сам подумал: «Не со мною одним ведёт разговоры. Это – точно, как пить дать. К чему бы она тогда упомянула графа Кирилу, сослалась на иных из его окружения? Люди уже кругом говорят: императрица нынешняя сблизилась с юною княгиней Дашковой Екатериной, моей племянницею. К чему бы такой союз? А прицел выверенный: Катерина – младшая сестра Елизаветы, нынешней пассии императора. Выходит, общество русское, как в самой той ворон цовской семье, – надвое. Одна, худшая часть, – за императора нынешнего, сумасброда и врага всего нашего, отечественного. А другая половина, кою олицетворяет юная и пылкая княгиня Екатерина Романовна, – с нею, обиженною и страдающей государыней. Чья, мол, возьмёт?»

То была правда: ловко, хитро и умело плела сети заговора вчерашняя великая княгиня.

Действо у Казанского собора

Встав в девятом часу утра и напившись кофею, Иван Иванович всё ещё не торопился одеваться. И, как был, в дорогом шёлковом шлафроке, подошёл к окну, что выходило на Садовую.

В сей ранний час улица была светла и пустынна, и только на углу, где она пересекалась с Невскою першпективою, вовсю уже шла жизнь. Открывались лавки в Гостином дворе. Лабазники в белых фартуках и пронырливые мальчишки сновали в дверях, внося в магазины товары и раскладывая их по полкам. А в воздухе, со стороны Садовой, плыл сладковатый запах только что начавших цвести лип.

«Господи! И это всё вскоре я должен покинуть кто знает на какое время и оказаться в чужих, неведомых мне краях. И главное – не по своей воле!» – с грустью подумал Иван Иванович и, присев на софу, охватил голову руками.

Нет, не так он представлял свой отъезд на границу – не подневольным в свите нового царя, а свободным путешественником, по своему желанию и прихоти устанавливающим собственный маршрут, намечающим манящие своими красотами и древностями города и делающим остановки там, где покажется всего удобнее и разумнее. Теперь же надо будет скакать среди многочисленной и шумной кавалькады, не ведая, куда несут тебя кони и что ожидает впереди, не в состоянии по своему вкусу и желанию выбрать для себя место стоянки и ночлега, корчмы или ресторации, чтобы без спешки насладиться аппетитными кушаньями, коих никогда не едал. Всего этого он будет лишён. Он станет отныне сотой, а может статься, и тысячной песчинкою в том всеохватывающем движении, кое подчинено лишь одной команде: «Марш! Марш вперёд!», отданной государем. И цель этого похода будет далёкая и никому не нужная Дания, на войну против которой решился теперь император.

Минуло ровно полгода, как отошла в мир иной его благодетельница и госпожа, а за нею и брат двоюродный Пётр Иванович. Его похоронили, когда тело государыни ещё не было предано земле и всё ещё бесконечно продолжалось с нею прощание. Но пришёл черёд и её погребению. Как и положено, под сводами Петропавловского собора.

Кем же была она для него – только ли благодетельницею? Теперь, когда её не стало, он мог сказать себе, что она была для него и женщиною, которая впервые открыла ему то, что многие называют таинством любви. И он видел в ней женщину, которой нельзя было не отдать своего сердца. Даже более того – всего себя без остатка. И только теперь, потеряв её, он понял, что расстался с чем-то очень важным в своей судьбе.

Эти воспоминания и теперь ни на миг не отпускали его, вызывая слёзы и стеснение сердца.

Думал, что забытье принесёт дирекция над Кадетскими корпусами. Надо признаться, что взялся ревностно, как когда-то и за дела Московского университета. Но надо же было случиться такому – тот, кто вверил ему сие занятие, он же и отбил навсегда только что зародившуюся охоту.

Фрунт, а не упражнения в науках, ружейные приёмы, а не латынь должны быть на первом месте в сих заведениях – дал понять император.

А и верно: в кабинете у него не было другой книги, кроме устава прусской военной службы.

– До сих пор я с отвращением беру в руки иную книгу – так живы во мне ещё с детских лет воспоминания о зубрёжках, коими мне портили жизнь мои учителя, – откровенно признавался Пётр Фёдорович. – Зато я познал наслаждение в том, чему меня не учили, но что я наблюдал из своих окон в Киле. Это – строй бравых молодцов с ружьями и саблями в руках. И тогда я, отбросив прочь многие книжки, потребовал, чтобы мне подарили роту солдат. Да-с, сначала игрушечных, коих я привёз с собою в Россию, затем и настоящий батальон, что разместился в моём Ораниенбауме. Ныне у меня – всё русское войско, которым я удивлю мир, когда заставлю глупую и мерзкую Данию пасть предо мною на колени. В этом походе и ты, мой друг Иван Иванович, будешь со мною. Я покажу тебе там, на поле боя, чему ты станешь отныне учить будущих офицеров, какие науки предпочтёшь видеть в стенах Кадетских корпусов.

Никакие отговорки не привели к тому, чтобы остаться здесь, в Петербурге, или уехать одному, как и полагал, в Италию или Францию. Всё уже было решено за него, и ему теперь следовало лишь беспрекословно повиноваться. Завтра, двадцать девятого июня, – праздник Святых Апостолов Петра и Павла. И Пётр Фёдорович решил отметить его в Ораниенбауме, чтобы затем прямо оттуда, сев в Кронштадте на суда, двинуться к театру будущей войны.

С немалым трудом Ивану Ивановичу удалось выпросить у государя хотя бы один день, чтобы отъехать в Петербург и собрать вещи, кои надлежало взять с собою в поход. И теперь наступило время, когда не следовало более мешкать, а спешить на Петергофскую дорогу, дабы успеть к празднику и к начинавшемуся за ним походу.

Основные ударные силы были уже наготове в Померании. Это те полки, что покрыли себя славою при взятии не только Восточной Пруссии, но и Берлина. Но на судах из Кронштадта к ним должны явиться в качестве самых отборных войск голштинские части, что стоят ныне в Ораниенбауме. А для общего командования уже назначен фельдмаршал граф Миних.

Да, сибирский узник, коему совсем недавно исполнилось без одного года восемьдесят, был не только вызван в Петербург, но ему были возвращены все права состояния. К тому же на будущее он сам попросил назначить его главнокомандующим над Ладожскими каналами и Кронштадтом, а также, по его настойчивой просьбе, губернатором Сибири.

– Кому, как не мне, ваше величество, начальствовать над сибирскими землями, кои я за своё более чем двадцатилетнее сидение в сих краях познал досконально? – заявил государю вызволенный из ссылки фельдмаршал.

Но теперь он, один из лучших военачальников не только России, но, наверное, и всей Европы, должен будет доказать своё немеркнущее искусство и на поле брани. Дяди, голштинские герцоги, будут в походе на своих местах. Однако над ними следует поставить истинно боевого генерала, и конечно же не из тех русских, что привели в Германию войска, разбившие Фридриха. Главнокомандующим станет тот, кого одобрит, без сомнения, и он, король прусский, который в предстоящей войне явится верным союзником.

С вечера вся поклажа Ивана Ивановича была уложена. Оставалось лишь самому облачиться в походное платье и, в последний раз окинув из окна уже ставшую родною и близкою картину, спуститься к экипажам.

Но что это там внизу за шум? Никак людские крики и треск барабанов. И всё ближе и ближе со стороны Садовой.

Шувалов вновь выглянул из окна и увидел войска, проходящие прямо мимо его дома, а за ними – толпы самых различных горожан, от прилично одетого в партикулярные платья чиновного люда до выбегающих из соседних особняков тех, что принято звать простонародьем и чернью.

«Куда же они и по какому такому поводу? – растерянно подумал Иван Иванович. – Шествие в честь тезоименитства императора и его сына? Но разве такое бывает в дни ангела? Нет, тут что-то не так. Никак сие на торжество не похоже, хотя в то же время отовсюду слышны крики восторга, в коих пока что нельзя даже разобрать слов».

Но вот шествие завернуло направо и двинулось по Невской першпективе к Казанскому собору, что всё ещё назывался по-старому своему прозванию церковью Рождества Богородицы. И тогда уже, под самыми своими окнами, Иван Иванович вдруг явственно услышал, о чём кричала толпа:

   – Да здравствует матушка императрица!

   – Императрице Екатерине Второй – виват!

Не успев как следует закончить туалет, Шувалов быстро спустился вниз и, поняв, что теперь никак нельзя будет проехать в экипаже сквозь людское море, вышел из парадного. И тут же толпа солдат, простолюдинов, богато и со вкусом одетых господ и дам из общества плавно обтекла его со всех сторон, и он оказался сам её частицей.

«Так вот оно что – переворот! – ахнул Шувалов. – Так как же могло случиться такое, когда сама её величество Екатерина Алексеевна пребывает в Петергофе и ей сегодня же надлежит присоединиться к государю в Ораниенбауме? Но что это там, впереди, – не её ли карета? Да нет, вроде бы не похоже на экипаж её величества. Но та, в чёрном платье, в ещё не снятом трауре, – точно она! А теперь её подняли на руки измайловцы и несут над головами толпы ко входу в храм».

   – Расступись! – вдруг раздался голос, и красавец великан в одно мгновение расчистил дорогу для священника.

Шувалов тотчас узнал в офицере Григория Орлова, а в священнослужителе – священника Измайловского полка отца Алексея Михайлова.

Выходит, восстал весь полк, если рядом с Орловым Шувалов вдруг увидел графа Кирилла Разумовского. Да что там измайловцы! В толпе вдруг замелькали мундиры преображенцев, потом семёновцев. И следом подъехали фуры, груженные мундирами сих полков, введёнными ещё Петром Первым.

   – Облачайся, братцы, в нашу, русскую форму. Долой кургузую голштинскую! – разнеслось над толпою.

И – возглас:

   – К присяге, на колени!

Следовало пробиться вперёд, чтобы до конца во всём разобраться, и Шувалов, орудуя локтями, быстро проложил себе дорогу.

Да, та дама в чёрном была она, Екатерина Алексеевна. Невысокого роста, с пучком тёмно-русых волос, наспех убранных, и с большими лучистыми глазами, она глядела на священника, подносившего к ней икону, и на лице её показались слёзы.

Что было далее, Иван Иванович не сумел толком разглядеть, поскольку и здесь, на ступенях церкви, всё смешалось, и он вдруг оказался почти рядом с императрицей.

   – И вы здесь? – Её лучистый взгляд на какую-то долю секунды выразил недоумение, но тут же она ласково произнесла: – Я очень рада, что и вы, Иван Иванович, вместе с нами.

Припав на колено, он коснулся губами протянутой ему руки, и сами по себе возникли слова:

   – Поздравляю, ваше величество, со вступлением на престол. Как верный ваш подданный...

Он попытался ещё что-то говорить, но услышал рядом с собой:

   – Манифест! Где манифест?

Он оглянулся и узнал в говорившем актёра Фёдора Волкова. С горящими тёмными глазами, он был крайне возбуждён.

   – Да куда запропастился тот лист, что составляли мы ночью с Волковым? – подхватил Григорий Тёплое.

   – Никак оставили в типографии? – Со страха в голосе младшего Разумовского даже прорезались малороссийские нотки: – Что ж будемо робить, бисовы мои дети? Никак подвели меня, яко последнего... А я... я ведь ей, государыне, поклялся: «У меня две силы – Академия и Измайловский полк. И сии две силы я сложу к вашим стопам». Полк – вот он. Академия же, выходит, подвела: составленный манифест забыли в академической моей типографии. Да як же такое можно было сробить?

   – Ваше сиятельство, дайте мне лист. Любой! – вдруг выступил вперёд Фёдор Волков.

Кто-то протянул ему бумагу, то ли с каким-то письмом, то ли вовсе чистую, и артист, приняв сию бумагу в руку, вытянутую вперёд, сочным, бархатным голосом провозгласил:

   – «Божией милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая...»

Толпа замерла и оцепенела. И в воздухе, вызывая на глазах слёзы восторга и умиления, радости и счастья, плыл красивый и сочный голос, с каждым новым словом набирая неслыханную силу и мощь.

   – «Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству началась самым делом. А именно, закон наш православной греческой первее всего восчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне повержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое своё кровопролитие заключением нового мира, с самым ея злодеем отдана уж действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем исповержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили. Екатерина».

«Театр! Подлинный театр, – сказал себе Иван Иванович, выбираясь из толпы. – Мог ли Фёдор Волков мечтать когда-либо вот так, со ступенек Божьего храма, а не с подмостков сцены обратиться к многотысячной толпе? Но вот же, случилось. Великий маг, актёр с Божией искрой, во мгновение ока привёл смотрельщиков этого невиданного действа сначала в оцепенение, а затем в подлинный экстаз, заставив тысячеустую толпу громкими криками: «Слава, слава, слава!» – выражать неизъяснимый восторг».

Но он ли, актёр, сотворил это чудо и было ли то, что сейчас происходило здесь, у Казанской церкви, театром? Нет, то была сама действительная жизнь, действо, не разученное на репетициях, не подготовленное кем-то заранее, а возникшее стихийно, растущее на глазах, как зимою из пригоршни снега вырастает целый ком.