Текст книги "Татьянин день. Иван Шувалов"

Автор книги: Юрий Когинов

   – Что будем делать, любезный Гаврила Романович? – Кто-то из моих гостей, видит Бог, не токмо восхитился вашим талантом, но, видать из подслуги, рассказал о них Потёмкину. Вот я и хочу спросить: может, вымарать строки, где светлейший может узнать себя?

И Шувалов, держа бумагу пред глазами, прочёл вслух:

 
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом...
 
 
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофий пью;
Преображая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
 

   – Ну-с, как поступим? – не пряча улыбки, снова спросил Иван Иванович. – Ах, что за диво ваши стихи! Неужто осмелимся и впрямь поднять на них руку?

Державин вздрогнул, но тотчас ответил, как в давешние свои годы офицер:

   – Где наша не пропадала! Будь что будет! Извольте, милейший Иван Иванович, посылать так. Авось светлейший не примет сии слова на свой счёт, не глупый же он, право, человек.

Нет, не страх поселился в Державине. Напротив, азарт, как в пугачёвские годы. И – риск: пусть дойдёт до самой императрицы. О ней-то сказано от чистого сердца. Может, простит?

Однако из Зимнего долго не было ни слуху ни духу. Молчал и Потёмкин. А тут прознала о стихах княгиня Дашкова, директор Академии наук, вознамерившаяся выпускать при храме учёности журнал «Собеседник».

   – Бьюсь об заклад, – сказала она Шувалову, – Като благосклонно отнесётся к сей оде, поднимающей её, нашу императрицу, на небывалую высоту славы. Не так ли, Иван Иванович?

   – И я, очаровательная княгиня, так полагаю: ода придётся по сердцу её величеству. Да и как можно остаться равнодушною, внимая таким, к примеру, словам?

 
Слух идёт о твоих поступках,
Что ты нимало не горда;
Любезна и в делах и в шутках,
Приятна в дружбе и тверда;
Что ты в напастях равнодушна,
А в славе так великодушна,
Что отреклась и мудрой слыть,
Ещё же говорят неложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.
 
 
Неслыханное также дело,
Достойное тебя одной,
Что будто ты народу смело
О всём, и въявь и под рукой,
И знать и мыслить позволяешь
И о себе не запрещаешь
И быль и небыль говорить...
 

   – Тогда что ж – тиснем в первом нумере нашего «Собеседника»? – перешла к делу решительная княгиня. – Нас с вами, Иван Иванович, императрица уже однажды предала анафеме, но, как видите, не токмо простила – возвела в первые свои советники. Авось и на сей раз пронесёт.

   – Хотите сказать, повинную голову дважды меч не сечёт? Так и вины за нами, княгиня, видит Бог, никакой не было. А то, что изволил высказать в своей оде Державин, то – самая чистая истина. Не думаю, что её величество постарается опровергнуть те авансы, что даёт ей пиит в своих стихах: «и знать и мыслить позволяешь». Как супротив такого пойти?

В конце мая 1783 года Державин обедал у Вяземских. Вдруг после обеда, когда уже собрался откланяться, его вызывают в переднюю. А там – почтальон с пакетом. На пакете – надпись: «Из Оренбурга от Киргизской Царевны мурзе Державину». Открыл послание, а внутри – осыпанная бриллиантами золотая табакерка с пятьюстами червонцами.

Не только он, поэт, но и все бывшие в доме догадались, от кого сей драгоценный подарок.

   – Вот и ты оказался замеченным, да кем – самою императрицею! – не то с восторгом, не то со скрытою завистью произнёс хозяин дома. – Кто-то пособил твоей славе. Так запросто ничего в нашей жизни не происходит. Знать, окромя меня, у тебя появилась и другая крепкая рука.

«Да какая там рука? – хотел взорваться Державин. – Попал на глаза её величества журнал с моею одою – вот и вся, так сказать, протекция. Однако... Однако кто-то ведь дал ход моим стихам. Кто-то не убоялся сделать дело не в свою, а в мою пользу...»

Екатерина Великая и Екатерина малая

Спокон века самый трудный выбор для правителя – избрание ближайшего помощника. Поначалу всё вроде бы складывается само собою – отличается вниманием тот, кто наиболее предан и наименее всего преследует корысть в своём возвышении. Рядом, но в то же время в глазах властелина его второе «я» – как бы на полшага или шаг сзади.

Но вдруг глаз улавливает: из всех сил этот верный сподвижник норовит сократить уже установившееся расстояние и оказаться со своим вассалом плечом к плечу. Что это? Стремление поделить единодержавную власть или вовсе занять первое место? Нет, сему не бывать, решает тот, кто только себя одного видит на вершине власти и потому безжалостно отрекается от некогда верного ему сателлита.

Наиболее дальновидный самодержец уже по самым первым, даже незначительным признакам сумеет определить грозящую ему опасность со стороны, казалось бы, верного последователя. Потому он сразу же очерчивает то запретное поле, которое должно лечь между ними. И даже если наружно ничего будто бы не меняется в отношениях этих связанных судьбою персон, сподвижник уже чувствует, что далее ему путь заказан. Его удел отныне и навсегда – не первые, а лишь вторые роли.

И что же тогда остаётся этим двоим людям? Только вовремя отойти друг от друга, не доводя своих отношений до той роковой черты, за которой уже открытая вражда, ненависть и месть.

Подобная ситуация как раз и сложилась в своё время между только что вступившей на трон императрицей Екатериной Второю и её, казалось, самой верной и искренне преданной подругой княгиней Екатериной Дашковой.

Помните, мы оставили их вдвоём верхом на лошадях, обеих одетых в гвардейские офицерские мундиры, во главе войска, направляющегося из Петербурга к Петергофу, чтобы поставить последнюю точку в той воспламеняющей кровь драме, которая враз, считай в один день, положила конец одному царствованию и начало другому, новому правлению.

Лошади скачут нога в ногу. И они в сёдлах – рядом. Кажется, вот-вот протянут руки и упадут друг другу в объятия – так восхищены их лица, возбуждены их нервы.

И впрямь кидаются друг к другу и осыпают друг друга поцелуями, как и несколько часов тому назад, у Зимнего дворца, когда после стремительной скачки оказываются на полпути к Петергофу – в Красном Кабачке. Войска утомились, им надо дать возможность хотя бы переждать на привале несколько ночных часов, чтобы назавтра броситься в неизвестность, которая может ожидать их впереди.

И две Екатерины – Великая и малая, как называла их уже солдатская молва, – решаются передохнуть перед решительною встречей с тем, кто уже низложен, но ещё из последних сил цепляется за остатки своего недавнего могущества.

В комнатке кабачка, в котором обычно пируют офицеры, – никаких удобств. Одна широкая кровать для двоих. И они обе падают на неё, чтобы хотя бы на короткие часы смежить глаза. Но разве заснёшь в таком неимоверном возбуждении? Руки их сплелись, слёзы радости, счастья и тревоги смешались. Теперь они, такие близкие, никогда не разойдутся, всегда будут рядом, как близнецы, как одна душа в едином теле.

Пожалуй, вот в этот самый миг Екатерина Великая впервые обозначила ту незримую, но чётко определённую грань в их отношениях? Нет, намного раньше. Ещё в те далёкие от той ночи в Красном Кабачке дни, когда они только стали встречаться и Екатерина малая впервые обронила слова жалости:

– Ваше императорское величество... Простите меня, но я не могу видеть, как ваш супруг унижает вас, такое умное, чистое, такое в высшей степени неземное создание. Скажите мне, что надо сделать, чтобы избавить вас от этого ужасного тиранства, и я не задумываясь отдам вам всю себя до конца.

«Она, видно, и вправду предана мне, – решила тогда тридцатидвухлетняя императрица. – Однако эта восемнадцатилетняя женщина по сути своей настоящий ребёнок – непосредственная, пылкая, совершенно не искушённая в жизни и забившая свою голову романтическими историями, вычитанными из книг. К тому же её несдержанность в выражении своих чувств может сослужить дурную службу: знай она о моих подлинных намерениях и связях, одним лишь неосторожным словом может не только расстроить все наши планы, но и погубить всех моих подлинных сторонников. Посему мне надо быть с нею предельно осторожной, – ничем не показывать ей своего недоверия, но и – Боже сохрани! – не отталкивать её от себя».

Девочка... Застенчивая и до болезненности самолюбивая, избегающая шумных компаний и готовая всегда постоять за себя, впечатлительная, дикая и доверчивая... Именно такою запомнил её Иван Иванович Шувалов, впервые увидев в доме Михаила Воронцова, где она жила и воспитывалась с ранних лет. Тогда ей было не восемнадцать, а намного меньше, когда она садилась на колени своей крестной – императрицы Елизаветы Петровны и была безмерно счастлива, болтая с нею без умолку по-французски.

И с Шуваловым она, вопреки своей непредсказуемости и колючести, неожиданно сошлась быстро и крепко. Оказалось, что сия девица с неброскою внешностью, напрочь лишённая свойственной её подругам грациозности и миловидности, к пятнадцати годам уже прочитала целую гору книг и собрала свою библиотеку из девяти сотен томов!

Кому же она могла признаться так открыто, так искренно, рассчитывая на полное понимание, как не Ивану Ивановичу:

– Никогда драгоценные украшения не доставляли мне больше наслаждений, чем мои книги. И надо думать, не составят и в будущем – в моей взрослой жизни.

Мало того что Иван Иванович сам привозил ей в воронцовский дом всё новые и новые книги на французском языке, которые он регулярно выписывал для себя из Парижа, он стал ей посылать их посылками, когда Дашкова уезжала на лето в деревню.

Как развила, как обогатила она свой пылкий и пытливый ум чтением, как укрепила и умножила сознание своей внутренней силы и высоких нравственных задатков! Потому её душа с самых ранних лет искала того, кто мог бы её понять, разделить её чувства, слиться неразрывно душою и мыслями.

Отзвук тому, что жило в её голове и сердце, она неожиданно, как показалось ей, счастливо нашла в тогда ещё великой княгине Екатерине, которая однажды приехала в воронцовский дом с императрицею Елизаветой Петровной. И тогда же она решила всегда быть с нею рядом, отдать ей всю свою душу.

Нет, Екатерина Великая не поддалась соблазну Екатерины малой. Она была не только старше её, – гораздо опытнее и практичнее, что само собою разумелось. Но у неё уже был свой круг преданных ей людей, с помощью которых она успешно осуществляла тайные намерения. И она была по-своему права, не посвящая в эти свои планы ту, которая всею страстною своею душою была в неё влюблена, но могла по неосторожности всё испортить.

Но только ли по неосторожности и неопытности? Нет, императрица, решившаяся на отчаянный поступок, чтобы завладеть троном, отчётливо увидела в своей юной подруге и другие черты, кои ей в ту пору не просто не подходили, но и виделись весьма опасными для самой их дружбы.

Что же она разглядела в натуре этой умной, решительной и, безусловно, преданной ей особы такого, что её насторожило и заставило чётко определить то пространство, которое ни в коем случае нельзя было позволить ей перейти?

Качества эти, весьма нежелательные, как раз были продолжением тех достоинств, которыми и обладала юная Дашкова. Очень умна, самолюбива, независима и горда? Весьма похвально! Но сии положительные черты могут обернуться другою, совсем нежелательною в дружбе стороною – самовлюблённостью и эгоцентризмом, стремлением не просто удовлетвориться положением близкого друга, но непременно желанием претендовать на такую же роль, как и тот, кому она сама служит.

Коротко говоря, Екатерина Великая, вглядываясь в Екатерину малую, как бы поймала себя на мысли о том, что она будто смотрит в зеркало на себя самое – умную, хитрую, самолюбивую и решительную, для которой важно не только действие, но и она сама – в центре этого действия.

Соперничество, ревность? Подождём с определением, но приведём всего один эпизод, произошедший, кажется, всего-навсего на другой день переворота. На правах ближайшей подруги императрицы Дашкова входит в её апартаменты, где они условились вместе пообедать, и застаёт Григория Орлова, растянувшегося на канапе. Мало того, что сия вольная поза гвардейского офицера показалась неприличною и неуместною в покоях императрицы, Дашкову возмутило ещё и то, что Орлов лёжа вскрывал императрицыну почту и сортировал по своему усмотрению государственные бумаги.

Возмущению Дашковой не было предела, и она тотчас рассказала императрице о поведении Орлова. И тут же поняла, о чём только догадывалась, но чему не хотела верить: место рядом давно уже отдано другому. А с нею, выходит, обходились всё это время как с глупенькою и не в меру восторженной девочкой.

И стол был, оказывается, сервирован на три куверта, а не на два, как уже рисовала в своём воображении пылкая княгиня, уверившая себя в том, что это именно она, скакавшая рядом с императрицею по Петергофскому тракту, вместе с нею, государыней, вырвала трон из рук тирана.

Но разве в самом деле в тот счастливый день она не была рядом с тою, которая стала теперь Екатериною Второю, и разве тогда не её, Екатерину малую, несли в Зимний дворец на своих руках ликующие солдаты?

И разве тогда нельзя было, видя эту умилительную и торжественную сцену, с радостью воскликнуть: «Браво! Как это знаменательно – решительная и умная девятнадцатилетняя женщина одна изменила правительство всей великой державы!»

Впрочем, как мы знаем, первой эти слова или что-то похожее на них произнесла сама императрица. Высокопарная фраза, употреблённая к месту и вовремя брошенная в толпу, была уже тогда в ходу у сильных мира сего. Но та, о ком уже шла молва как о главной пружине действа, за словами ждала дела. Награды посыпались щедрые. Не говоря уже о таких сподвижниках императрицы, как Григорий Орлов, удостоенный графского титула, ордена Александра Невского и пятидесяти тысяч рублей, к первому разряду оказались причисленными до последней минуты ничего не знавшие о заговоре такие лица, как князь Волконский и фельдмаршал Алексей Григорьевич Разумовский. Им обоим императрица положила ежегодный пенсион в пять тысяч рублей и по шестьсот душ крепостных. Заслуги же княгини Дашковой, увы, были отнесены ко второму, последнему, разряду и оценены в двадцать пять тысяч рублей.

Малая Екатерина тут же решилась отказаться от оскорбительной для неё подачки. Но по настоянию близких к ней людей сей дар приняла. И только для того, чтобы оплатить долги мужа, которые составили почти такую же сумму.

В полное отчаяние её привела та унизительная форма оценки её бескорыстного подвига, за который вообще не может существовать иной награды, кроме любви императрицы. Однако эта любовь, как оказалось, истаяла как воск, лишь только цель, к которой стремилась императрица, была достигнута ею. Теперь её притязания не нуждались в такой опоре, как какая-то взбалмошная и своенравная русская княгиня, – вон сколько титулованных русских вельмож подобострастно столпились у её трона, наперебой провозглашающие недавнюю принцессу немецких кровей матушкою всего российского народа!

Нет, не умела кривить душою и прятать свои истинные чувства княгиня Дашкова, оскорблённая до глубины души афронтом той, которая ещё вчера обливала её слезами и клялась в вечной дружбе. А тут – убийство императора Петра Третьего, которое нельзя было скрыть. Да кем – братом того, кто вероломно заслонил собою в сердце императрицы её чистую и верную любовь!

И фавориту, и брату его Алексею, свершившему чёрное дело, она не побоялась прямо сказать, что о них думала. И тогда та, которую, несмотря ни на что, княгиня Дашкова продолжала преданно и страстно любить, не находит ничего другого, как передать её мужу следующую многозначительную записку: «Я искренне желаю не быть в необходимости предать забвению услуги княгини Дашковой за её неосторожное поведение. Напомните ей это, когда она снова позволит себе нескромную свободу языка, доходящую до угроз».

Всё, что составляло недавно полнейшее её счастье, рушится. Беды идут одна за другой. Вход во дворец ей заказан, Воронцовы не могут ей простить крушения карьеры её собственной сестры, любовницы императора. Умирает её старший сын, а вскоре вдали от неё, в Польше, смерть отнимает у неё и мужа, полковника Михаила Дашкова. В двадцать лет она остаётся вдовою безо всяких надежд на то, что судьба когда-нибудь вновь повернёт к ней своё счастливое лицо.

Шувалов не испытал тех гонений, незаслуженного презрения и тех невосполнимых потерь, которые обрушились на княгиню Дашкову. Он выехал из России спустя всего каких-нибудь восемь месяцев после перемены власти. Она же оставалась в отечестве, одна со своими невыносимыми муками, почти целых восемь лет!

От рождения натура деятельная, она решительно, как, положим, стирают пыль со стекла, отбросила от себя всё, что её томило дома, и поставила перед собою цель в первом своём заграничном путешествии как можно полнее удовлетворить свою «безжалостную наблюдательность».

Она хочет увидеть всё, что есть в Европе примечательного: побывать во всех значительных городах, посетить музеи, театры и картинные галереи, познакомиться даже со знаменитыми мануфактурами, общественными организациями и научными учреждениями. А для того, чтобы ей не мешали и не отвлекали досужие до всяческих сенсаций люди тамошнего высшего света, она едет не как княгиня Дашкова, чьё имя так или иначе связано с относительно недавними бурными событиями в России, а как простая госпожа Михалкова.

Через Ригу и Кёнигсберг Екатерина Романовна направляется в Данциг, где останавливается в гостинице под названием «Россия». Но что это? В гостиничной зале, на стене – два монументальных живописных полотна. На них увековечены подвиги прусских солдат, нещадно громящих русское войско. Мало того, что натиск пруссаков могуч и силён, – русские изображены трусами, совершенно потерявшими головы. На переднем плане одной из картин раненые русские воины падают на колени и простирают к победителям руки, прося о пощаде.

И это – после победного завершения Семилетней войны, после взятия нами Берлина! Нет, она не потерпит такого кощунства. А ведь через Данциг каждый год проезжает немало русских. Не так давно именно в этой гостинице останавливался граф Алексей Орлов. Тот самый, кому она поклялась никогда не подавать своей руки. Неужели он, баснословный богач, не выкупил у хозяина отеля этой лживой мазни? Она не так богата, как он, в Москве и Петербурге у неё нет своего дома, имения – в долгах. Но она знает, как поступить, чтобы расправиться с картинами-пасквилями.

Наутро посетители гостиницы пришли в полное недоумение: на полотнах всё изменилось за одну прошедшую ночь, и вчерашние победители превратились в побеждённых. Нет, не русские, а, как это было когда-то на самом деле, пруссаки на коленях умоляют русских чудо-богатырей даровать им жизнь.

Княгиня уезжает из отеля, довольная собой. Это она, купив краски и кисти, вместе со своими друзьями, сопровождающими её в пути, за ночь сумели перекрасить мундиры. Она никогда не терпела неправды и лживого обмана, как бы судьба за это ни наказывала её. Почему же она должна была снести оскорбление её народа, её родной державы?

Как она ни скрывает своего имени, правда о ней бежит впереди экипажа. В Берлине король Фридрих Второй настойчиво приглашает её к себе. Она ссылается на своё инкогнито и на то, что этикет королевского двора запрещает частным лицам являться под чужими именами.

   – Этикет – это чушь! Княгиню Дашкову я приму под каким угодно именем, – посылает к ней своих адъютантов король.

Король учтив. Он давно не имел такого умного собеседника, особенно среди женщин, которых он вообще не склонен боготворить за их ум. Но тут он второй раз делает исключение, принимая русскую гостью.

   – Вы намерены встретиться с господами Дидро и Вольтером? – интересуется король. – Да, это гениальные философы, которым я сам многим обязан. С Вольтером, например, меня связывает личная дружба в течение многих лет. Одна переписка с ним способна заменить чтение многих сотен книг. Ваше сиятельство не будет возражать, если я сегодня же напишу моему фернейскому другу о вашем намерении его посетить? О, фернейский старец, украшение нашего просвещённого века, будет в великом восторге от встречи с такой умнейшей женщиной!

Она поражает каждого, кто с ней говорит, раскованностью и оригинальностью суждений, легко и просто, даже с каким-то присущим ей внутренним изяществом ломает веками сложившиеся неверные представления о её собственном отечестве.

В Вене, на обеде у австрийского канцлера Кауница, она вдруг не соглашается, казалось, с таким лестным для каждого русского замечанием, что Пётр Великий был первым создателем России. Это он сблизил Россию с Европой, а до этого якобы такой страны не знал никто.

   – И вы в это верите? – возразила гостья. – Тогда вам в самом деле неизвестно, что ещё четыреста лет назад, когда к нам пришёл Батый, у нас стояли церкви, украшенные мозаикой, какой не знали многие европейские страны. Такая великая империя, имеющая нессякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет.

Лондон. Париж. Всюду новые знакомые, новые впечатления. Всюду приёмы на высоком уровне и умные разговоры. И всюду она настороже, – то, что она сегодня произнесёт здесь, в каком-нибудь салоне, где собираются знаменитости, через несколько дней станет известно в Петербурге.

Нет, она не собирается говорить ничего лишнего. И особенно того, что может выставить императрицу Екатерину Вторую в невыгодном свете. Напротив, каждое её слово о ней – восхищение её умом и её выдающимися талантами. То, что произошло между ними, это сугубо личное, и никто никогда не услышит от неё ни слова осуждения той, с кем они когда-то были душа в душу. Теперь же её цель – обратить внимание европейцев на те большие перемены, что становятся уделом её отечества. И во главе этих перемен – поистине просвещённая государыня.

Сколько дней и ночей, начиная почти что с детских лет, её сердечными, её самыми умными собеседниками были книги! И почти никогда – живые люди. Исключая конечно же Ивана Ивановича Шувалова, а затем великую княгиню, потом императрицу Екатерину Алексеевну. Только им она могла поверять свои мысли и чувства, навеянные прочитанным, только у них, если надо, испросить совета, как узнанное из книг применить в жизни. И вот пред нею те, кто сам сочинял эти книги, кто когда-то заронил в её ум и сердце свои величайшие открытия.

Пятидесятисемилетний Дидро очарован русской княгиней. И она – этим излучающим невиданный свет гением. Вот как они запишут свои впечатления друг о друге по самым свежим следам.

«Княгиня Дашкова – русская душой и телом... Она отнюдь не красавица, с открытым и высоким лбом, пухлыми щеками, глубоко сидящими глазами, не большими и не маленькими, с чёрными бровями и волосами, несколько приплюснутым носом, крупным ртом, крутой и прямой шеей, высокой грудью, полная – она далека от образа обольстительницы. Стан у неё неправильный, несколько сутулый. В её движениях много живости, но нет грации... Печальная жизнь отразилась на её внешности и расстроила здоровье. В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней».

И далее, самое, наверное, существенное для него, философа и писателя: «...Это серьёзный характер. По-французски она изъясняется совершенно свободно. Она не говорит всего, что думает, но то, о чём говорит, излагает просто, сильно и убедительно. Сердце её глубоко потрясено несчастиями, но в её образе мысли проявляются твёрдость, возвышенность, смелость и гордость. Она уважает справедливость и дорожит своим достоинством... Княгиня любит искусство и науки, она разбирается в людях и знает нужды своего отечества. Она горячо ненавидит деспотизм и любые проявления тирании. Она имела возможность близко узнать тех, кто стоит у власти, и откровенно говорит о добрых качествах и недостатках современного правительства. Метко и справедливо раскрывает она достоинства и пороки новых учреждений...»

И – её впечатления о великом человеке: «Наши беседы начинались во время обеда и длились иногда до двух-трёх часов ночи... Добродетель и правда были двигателями всех его поступков, общественное благо было его страстной и постоянной целью...»

Уже позже, посетив Петербург по приглашению Екатерины Второй, Дени Дидро, обласканный ею, тем не менее, вероятно, многое узнал о судьбе своей давней парижской собеседницы. Она к тому времени уже вернулась домой, жила под Москвою, однако не имела возможности приехать повидаться вновь со своим великим знакомым. Она всё ещё продолжала и здесь, в отечестве, вести жизнь изгнанницы. И Дидро не мог не задуматься о её судьбе: «Вы спросите, в чём причина её опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей... Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради неё, государыня представила себе, на что она может отважиться против неё; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в Сенате, а может быть, она была возмущена тем, что у её подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..»

Екатерина Романовна тяжело переживала всё, что с нею сотворила судьба. Но переживала, стиснув зубы, ни словом, ни намёком не выдав своих чувств никому из посторонних. Знала, что всё может дойти до той, которая была когда-то другом? Во всяком случае была совершенно уверена в одном: сведения о том, как она будет вести себя за границею, непременно дойдут до Петербурга. Разве не так было с Шуваловым? Только всё, о чём говорили, что делали за рубежами отечества эти двое изгнанников, они делали не напоказ и не в угоду лишь той, что ревностно следила за ними из Петербурга. Вдали от отечества эти двое оставались и там такими, какими были всегда у себя дома, – честными, прямыми, служившими одной лишь добродетели.

Впрочем, княгиня Дашкова оставалась женщиною впечатлительной, чувственной, невзирая ни на что, верной своей ранней, ещё юношеской привязанности. И потому те, кто встречался с нею за границею, веря в её открытость, не могли не передать в своих письмах русской императрице о том прекрасном впечатлении, которое оставляла русская княгиня.

К примеру, Вольтер так описывал Екатерине Второй своё свидание с русской гостьей: «Прежде всего должен вас уведомить, что я имел честь видеть у себя в пустыне княгиню Дашкову. Лишь только вошла она в залу, тотчас узнала ваш портрет, по атласу вытканный и гирляндами вокруг украшенный. Изображение ваше, конечно, имеет особенную силу, потому что я видел, что когда княгиня смотрела на это изображение, то глаза её оросились слезами. Она говорила мне четыре часа сряду о вашем императорском величестве, и мне время показалось не более как четырьмя минутами».

Екатерина Романовна дважды оказывалась за пределами России, но только в 1782 году окончательно вернулась в Петербург. И вот тогда, спустя целых двадцать лет, она снова вошла в ряды сподвижников той, кому когда-то поклялась служить верой и правдой.

Поначалу ей показалось, что императрица шутит, предлагая ей возглавить Петербургскую академию наук. Но вскоре поняла: опала снята, и она оценена вновь по её истинным талантам.

Всех ошеломило, с каким достоинством она переступила порог Академии. Ломоносова уже давно не было, в храме науки – разброд; ни авторитетов, ни достойных исследований.

Когда-то один из самых известных академиков, Леонард Эйлер ослеп и давно в отставке. Но она делает так, что появляется с этим великим учёным в зале заседаний, ведя его под руку. Новый директор – под покровительством Науки...

С той самой поры жизнь в старых стенах забила ключом. Издаются труды учёных, возобновляется выход «Академических известий», основываются два периодических издания – «Собеседник любителей российского слова» и «Новые ежемесячные сочинения». А вскоре и основание нового научного учреждения – Российской академии как центра русской словесности. И эту Академию также возглавляет она, княгиня Дашкова.

Шувалов не может нарадоваться энергии и предприимчивости своей былой, по страсти к чтению, крестницы. И многие заседания учёного совета новой Академии проводятся у него дома. Чаще за обеденным столом, вокруг которого собираются и глава двух русских академий, и сами создатели нового русского слова, то есть поэты и писатели, и он, их первый предстатель и друг.