Текст книги "Татьянин день. Иван Шувалов"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

Нераскаявшаяся грешница

Ещё не вступив в соприкосновение с прусскими войсками, фельдмаршал Степан Фёдорович Апраксин вдруг почувствовал, что попал в положение, из коего путь лежал лишь к полной конфузии.

И дело было не в той войне, в которую он должен был вступить здесь, на полях Восточной Пруссии, а в том невидимом сражении, что велось там, в Петербурге.

Степан Фёдорович, коему шёл пятьдесят пятый год, хотя и казался с виду воинственным мужем, но был таким же мирным фельдмаршалом, не выигравшим до сих пор ни одной битвы, как и другие никогда не воевавшие фельдмаршалы – Разумовский и Трубецкой. Однако для канцлера Бестужева он являлся единственною опорою и надеждою.

Окружённый сильными и торжествующими врагами – партией Петра Шувалова и Воронцова, канцлер, ни в коей мере не желавший войны против Фридриха Второго, в то же время знал, что единственное, что его спасёт, это успех русской армии на поле битвы. Неуспех же Апраксина станет и его сокрушительным поражением, поскольку поражение сие объяснят тайным сговором с главнокомандующим, который был его близким другом.

Меж тем от директив, которые поступали из Петербурга в армию, только что вступившую в Литву, можно было сойти с ума. Так, Иван Иванович Шувалов, выражавший намерения императрицы, советовал Апраксину не торопиться, а хорошо подготовиться к предстоящим схваткам. Бестужев, напротив, настойчиво толкал вперёд. Кому было верить, коли он, главнокомандующий, знал, что сии директивы прямо противоположны истинным отношениям к прусскому королю тех, кто сии указания составлял.

С тех пор как Бестужев возглавил правительство Елизаветы, он, по сути дела находившийся на денежном довольствии англичан, всячески подталкивал императрицу к заключению союза с Англиею и Пруссией против Франции и Австрии. Вице-канцлер Воронцов и Шуваловы, особенно их младший брат Иван Иванович, всячески одобряли дружбу с Францией. Но случилось так, что Фридрих Второй, наращивая невиданную военную мощь у границ России, подписал тайный договор с англичанами. И тогда, само как бы собою, Елизавете ничего не оставалось другого, как вступить в оборонительный сговор с французами. Так рухнули все усилия Бестужева одержать верх над противящимися ему силами внутри державы. И теперь, чтобы удержать в руках ускользающую власть, он должен был преуспеть в политике, которая была не его, но которая отныне проводилась в жизнь именем государыни.

Хитрая и осторожная лиса, Бестужев меж тем терял терпение. «Должность истинно преданного друга, – писал он в послании к фельдмаршалу, кое отправлял с надёжным человеком, – требует от меня вашему превосходительству хотя с крайним сожалением и в такой же конфиденции не скрыть, что, несмотря на всю строгость изданного в народе в вашу пользу запретительного указа, медлительство вашего марша, следовательно и военных операций, начинает здесь уже по всему городу вашему превосходительству весьма предосудительные рассуждения производить, кои даже до того простираются, что награждение обещают, кто бы русскую пропавшую армию нашёл. Правда, подобные превратные толкования чинятся от незнания встречающимся вашему превосходительству в том затруднений. Но как со всем тем они вашему превосходительству всегда вредят и вредить могут, то я советовал бы, несмотря на подаваемые вам иногда с какой другой стороны в том успокоения, преодолевая по возможности случающиеся трудности, вашим маршем и операциями ускорять и тем самым выше изображённые толкования пресечь и всем рот запереть».

Однако армии для того и создаются, чтобы когда-нибудь да вступать в сражения. И, коли того пожелает Господь Бог, одерживать победы. Так в конце августа 1757 года жители Петербурга были разбужены в четыре часа утра пушечною пальбою. То был салют в честь одержанной накануне виктории на берегах Прегеля, возле деревни Грос-Егерсдорф[20]20
  Грос-Егерсдорф – селение в бывшей Восточной Пруссии, недалеко от нынешнего города Черняховска. В 1757 г., во время Семилетней войны, русская армия под командованием генерал-фельдмаршала С. Ф. Апраксина разгромила здесь прусские войска.


[Закрыть], где в кровопролитнейшем сражении русские войска наголову разгромили войска прусские.

Путь к столице Восточнопрусского королевства – Кёнигсбергу – был открыт. Однако произошло никем не предвиденное: русская армия стала отходить. Да так поспешно, теряя обозы и пушки, словно по её следам шёл неприятель. Однако никакого усилия со стороны противника не было, чтобы русские стремительно ретировались. В чём же состояла истинная причина?

В правительственном указе, направленном в Коллегию иностранных дел для пересылки иностранным посольствам, говорилось: «Мы имели причину надеяться, что генерал-фельдмаршал Апраксин, конечно, не замедлит возобновить свои операции; но мы тогда ж наикратчайше подтвердили ему ускорить оными. Но, к крайнему нашему сожалению, получили мы новое от него доношение, что армия наша, прибыв к Тильзиту, хотя и снабдила себя двухнедельным провиантом, однако ж упомянутый наш фельдмаршал тем не менее принуждённым себя видел через реку Неман переправиться, дабы от таких мест ближе быть, где армию удобнее б на зимние квартиры расположить можно было. Причины, побудившие к сему новому намерению, так важны, что непризнаваемы быть не могут».

Казалось бы, резон налицо. Случаются и с победоносными армиями вынужденные ретирады, когда, дабы сберечь людские жизни от недостатка снабжения и надвигающихся непогод, следует заблаговременно отойти на более удобное месторасположение. Однако тут дело было в другом: затихла настоящая война, но следом за нею с новой силой разгорелась та, что шла в Петербурге, казалось, в тихих и мирных государственных кабинетах. И жертвою этой вроде бы бескровной войны оказался фельдмаршал Апраксин.

То верно: Степан Фёдорович слыл близким и, лучше сказать, конфиденциальным другом канцлера Бестужева. Но, с другой стороны, сей военачальник был и весьма близким человеком Петру Ивановичу Шувалову: его родная дочь, княгиня Елена Куракина, являлась шуваловскою любовницею. И Пётр Иванович уже из одних этих, можно сказать, родственных отношений не мог позволить замарать вроде бы ни в чём не повинного человека.

   – Фельдмаршал никакой не самоуправщик и тем более не предатель, лишивший нас победы. – Шувалов встал грудью на защиту отца своей пассии. – Он действовал только лишь с соизволения императрицы и её военного совета.

Сие объяснение дало карты в руки Бестужеву:

   – Сей распоясавшийся государственный муж так усиленно защищает Апраксина потому, что не боится никакой ответственности и делает то, что ему лично выгодно.

Ход был, что называется, ва-банк. Потому что иностранные союзники, уже мечтавшие видеть Фридриха Второго поверженным, были в крайнем раздражении по поводу провала русского наступления.

Только хитроумный лис Бестужев не до конца рассчитал свой манёвр. Он не учёл, что императрица ни в коем случае не примет по своему адресу неудовольствие союзников и оскорблённое патриотическое чувство россиян. Она непременно возьмёт сторону тех, кто причину недовольства увидел в злом умысле Апраксина и в интригах не кого иного, как самого Бестужева.

Да, как бы рассудила императрица, Апраксина следует отстранить от командования войском. Но он действовал не сам по себе, а за ним стоит фигура, которая всячески противилась нашему выбору истинных союзников и, на словах говоря одно, на деле вершила другое, прямо противоположное.

Прийти к такому выводу было не трудно. И её императорское величество, и Шуваловы с Воронцовым не раз имели возможность убедиться в том, что малый двор, иначе говоря наследник престола, её родной племянник с женою, не одобряет войны с Пруссией. А у Бестужева с сими персонами были отношения в высшей степени дружеские. Не сговор ли был у канцлера с малым двором, дабы поставить палки в колеса официальной политики её императорского величества?

Догадка вскоре подтвердилась самым решительным образом. Когда у отставленного от должности Апраксина отобрали все имеющиеся у него бумаги, то обнаружили письма к нему Бестужева и великой княгини Екатерины Алексеевны. Содержание их, впрочем, не носило крамолы. Но сам факт сношения этих двух лиц с главнокомандующим за спиною императрицы говорил о том, что дело сие нечисто.

К Апраксину, содержавшемуся в Нарве под домашним арестом, срочно выехал Александр Иванович Шувалов, чтобы убедить его сознаться в том, не было ли от канцлера или от её высочества к нему корреспонденции, предлагавшей ему немедленно свернуть наступление после Грос-Егерсдорфа. Но подобные письма, как выяснилось позже, фельдмаршалом были предусмотрительно уничтожены, и Апраксин на время был оставлен в покое.

Зато её величество велела приняться за самого канцлера. Тут не важны были прямые улики. Играли роль подозрения. Как когда-то, вскоре после её восшествия на престол, в деле, состряпанном самим Бестужевым против Лестока. Став канцлером и войдя в силу, Бестужев решил убрать со своей дороги предельно преданного, но невоздержанного на язык человека и добился своей цели. Лесток, тот самый Лесток, кому Елизавета, можно сказать, была обязана троном, по наущению Бестужева был сослан в далёкий Устюг Великий.

Теперь пришла очередь и самому канцлеру поплатиться уже не просто за слова, а за тайные злоумышления супротив власти, кои только после его ареста Елизавета Петровна и братья Шуваловы рассчитывали бесспорно доказать. Как? А принудив к признанию не кого иного, как её высочество великую княгиню Екатерину Алексеевну.

Повод подозревать супругу и самого наследника престола не просто в симпатиях к прусскому королю, но и в предполагаемом ему определённом пособничестве был явным. Его высочество великий князь Пётр откровенно говорил о том, что почитает Фридриха Великого своим божеством и почёл бы честью быть у него адъютантом. Но сие можно было объяснить его дурашливостью, недостатком ума, к коим государыня уже привыкла, но кои её постоянно заставляли с печалью задумываться о том, на кого же она оставит трон.

С Екатериною было сложнее. Елизавета Петровна знала, что именно прусскому королю первому пришла в голову мысль соединить в браке внука Петра Первого и Ангальт-Цербстскую принцессу Фике. Это входило в его грандиозные планы подчинить своей власти не только многие страны Европы, но и Россию. Да более того, сама мамаша Екатерины, принцесса Иоганна, находившаяся в дружеских отношениях с Фридрихом Вторым, была его платной шпионкой.

При тонком и остром уме великой княгини ей ничего не стоило, оставаясь внешне преданной Елизавете, в действительности стать пособницею Бестужева. В этом она преследовала свои далеко идущие цели: добиться того, чтобы власть после кончины Елизаветы перешла не к постылому мужу, а к ней самой.

Но неожиданный арест Бестужева и обнаружение её связей с Апраксиным грозили ей серьёзными неприятностями. Собственно говоря, она и сама вслед за канцлером оказалась как бы под домашним арестом. Все сношения с императрицей ей предлагалось вести только через Александра Ивановича Шувалова. А это означало, что недалеко до разговора с ним в ином, более привычном для его должности месте – Тайной канцелярии.

Собственно говоря, Апраксин так и скончался внезапно от удара, когда всего лишь вообразил себе, что его будут пытать в тайных застенках. Случилось же сие так. Елизавета уже вознамерилась фельдмаршала освободить и поручила Александру Ивановичу сие передать содержащемуся под стражею. Шувалов приехал и, ещё раз поговорив с фельдмаршалом, сказал ему: – Ну что ж, Степан Фёдорович, коли вы считаете себя невиновным, остаётся одно лишь средство...

Он не успел сказать: «...по повелению её величества вас отпустить», как тот, недослушав конец его слов, упал замертво.

Канцлеру Бестужеву грозила кара настоящая – смертная казнь, не менее того. Потому что ему настойчиво вменяли в вину противодействие высочайшим указам и распоряжениям, что само по себе уже было преступлением государственным. А кроме всего прочего, готовилось обвинение и в том, что он, канцлер, старался вооружить великого князя и великую княгиню против императрицы.

Екатерина Алексеевна понимала, что ежели ей самой не предъявляют никаких прямых обвинений, выходит, Бестужев не раскрыл следствию самых серьёзных между ними договорённостей – как получить власть. И потому ей теперь следовало действовать, и действовать наверняка, вызвав сочувствие у императрицы.

Великая княгиня знала: против неё все, особенно братья Шуваловы. Их нельзя было в данном случае обойти. Но всё же она решила их переиграть. Особенно Ивана Ивановича, казавшегося ей, в силу врождённой доброты, слабым и не совсем дальновидным.

   – Что же мне делать, любезный Иван Иванович? – обратилась она к нему однажды, сознательно вызвав на глазах слёзы. – Как убедить мне её величество в том, что я невиновна?

   – Покайтесь, ваше высочество. Это непременно вызовет сочувствие у императрицы и вернёт вам её былое расположение.

   – Но как к сему приступить, если её величество не желает меня видеть и даже не соизволила ответить на моё письмо?

   – Если вы не будете ссылаться на меня, я мог бы указать вам верный путь – обратиться к духовнику её величества, – посоветовал Иван Иванович, со своей стороны также искавший повод для свидания великой княгини с императрицей, чтобы доказать последней, как хитра и опасна эта будущая претендентка на российский престол.

Александр Иванович Шувалов, который в ту пору был специально приставлен к великой княгине, ввёл её в продолговатую комнату, где уже находились императрица и великий князь.

Подойдя к государыне, великая княгиня тут же припала к её ногам и со слезами на глазах произнесла:

   – Ваше величество, вы одна только можете прекратить мои мучения. Я так издёргалась за все эти долгие дни, не нахожу себе места.

   – Мне приятно видеть, что ты искренна, – произнесла императрица и также не скрыла своих слёз. – Покаяние всегда очищает душу и делает человека открытым по отношению к тем, с кем он поступил несправедливо, хотя и не по злой воле. В тебе же я всегда видела открытую душу.

   – Верьте мне, ваше величество, и теперь, может быть, даже более, чем когда-либо. Я ни в чём не виновата пред вами. Разве лишь в том, что доставила вам, того нисколько не желая, несколько мгновений неудовольствия и сердечного расстройства. Но, зная вашу добрую и справедливую душу, прошу оказать мне последнее благодеяние: отпустите меня из России.

   – Как ты сказала? – спросила императрица, и Иван Иванович Шувалов, оставшийся в комнате за ширмой по просьбе императрицы, представил, как в недоумении, должно быть, вытянулось её лицо.

«Вот то коварство, коего я ожидал от великой княгини, – обожгла его догадка. – Теперь она – уже не обвиняемая, кою надобно осуждать и порицать, а несчастная жертва, требующая к себе лишь снисхождения и жалости. Как же ловко она выкрутилась, не только не пожелав выразить раскаяние, а, напротив, став, по сути дела, в позу обвинителя: да, это-де по вашей вине вокруг меня сложились такие условия, в которых я не могу долее находиться, и прошу разрешения меня отпустить. Да, теперь она из жертвы превратилась в хищницу и примется нападать. Готова ли будет государыня отразить её броски?»

   – Как... как мне отпустить тебя? – стараясь обороть растерянность, спросила императрица. – У тебя ведь здесь дети!

   – Дети мои у вас на руках. И им нигде не может быть лучше. Я надеюсь, что вы, ваше величество, их не оставите.

   – Да, но что же в таком случае я буду должна сказать обществу: по какой причине я тебя удалила?

«Что же она ответит? – напрягся Шувалов. – Чем объяснит такое решение? Неужто переложит свою вину на других, в том числе на саму императрицу?»

Он чуть ли не выдал себя громким восклицанием, готовым вырваться из его уст, когда услышал её ответные слова:

   – Ваше императорское величество можете объявить, если найдёте приличным, каким образом я навлекла вашу немилость и ненависть ко мне великого князя, моего мужа.

   – Чем же ты будешь жить? – спросила Елизавета, стараясь переменить разговор.

   – Тем же, чем жила прежде, пока не имела чести оказаться здесь, – коротко ответила великая княгиня.

Теперь, должно быть, Елизавета полностью оправилась от невольной растерянности и ответила ударом на удар:

   – Твоя мать в бегах. Она принуждена была удалиться из дома и отправилась в Париж. Она, как тебе известно, сама содержанка.

   – Дело не в её нравственности и чересчур лёгком отношении к жизни, как, вероятно, ваше величество были намерены подчеркнуть, – отозвалась Екатерина. – Король прусский преследует её за излишнюю приверженность к русским интересам.

«Гм! Это она-то, которую я выставила вон из России, привержена моим интересам!» – чуть ли не рассмеялась императрица, окончательно поняв, что пора перенять инициативу из рук этой наглой и ни перед чем не останавливающейся особы.

   – Встань с колен. Не ровен час – простудишься, – велела императрица и сама сделала шаг или два к ней навстречу. – Бог мне свидетель, как я о тебе плакала, когда ты была больна и была при смерти вскоре по приезде твоём в Россию. Если бы я тебя не любила, я тогда же отпустила б тебя.

   – Я знаю об этом. И потому сожалею, что навлекла на себя немилость вашего императорского величества.

   – Ладно, заладила одну и ту же песнь, – прервала её Елизавета. – Подойдём в тот конец, где разговаривает граф Алексей Иванович с великим князем. Мне, признаться, уже надоели твои ссоры и размолвки с мужем. Что живете как кошка с собакой?

Последние слова государыня повторила ещё раз, обращая их теперь к своему племяннику, когда подошла к говорившим и прервала их негромкую беседу.

   – Она зла и чересчур много о себе думает! – повернувшись в сторону жены, выкрикнул великий князь.

   – Если вы говорите обо мне, – Екатерина постаралась не ответить резкостью на резкость, – то я очень рада сказать вам в присутствии её величества, что я действительно зла против тех, которые советуют вам делать несправедливости. И стала к вам высокомерна, потому что ласковым обращением с вами ничего не сделаешь, а только пуще навлечёшь на себя вашу неприязнь.

Елизавета заметила племяннику, что в самом деле уже слыхала от великой княгини о его дурных советчиках по голштинским делам.

   – И это всё – у меня за спиною! Вмешиваться в иностранные дела чрез мою голову, – повысила голос императрица и, повернувшись к великой княгине: – А ты, милочка, зачем это ты сама мешаешься в государственные дела, кои тебя нисколько не касаются? Я никогда не смела делать сего во времена императрицы Анны. Ты же осмеливалась посылать приказания фельдмаршалу Апраксину, как ему надо вести военные действия: наступать или, напротив, играть ретираду. И к какому конфузу сие твоё самоуправство привело? Мы, можно сказать, уже сломили хребет хвалёному стратегу Фридриху, могли его совсем добить ещё одним, окончательным ударом, а теперича стоим пред своими друзьями-союзниками и моргаем зенками, оказавшись с ног до головы в дерьме.

   – Никогда мне даже в голову не приходило посылать свои приказания, – пробормотала Екатерина.

Уловив её несколько смущённый тон, императрица воскликнула:

   – Да как ты можешь запираться насчёт переписки с главнокомандующим? Все они, твои письма, там, на туалетном столе!

Екатерина машинально повернула голову в ту сторону, в которую указала императрица, и, заметно побледнев, спала с голоса:

   – Правда ваша: я писала ему без вашего позволения, и за это прошу меня простить. Но так как мои письма здесь, у вас, то из этих трёх писем, ваше величество можете видеть, что я никогда не посылала фельдмаршалу никаких приказаний. Лишь в одном письме передавала ему то, о чём говорили здесь все – о его нерешительности в ведении военных действий.

   – И зачем тебе, милочка, надобно было сие делать? Ты что – военный совет али поставленное мною над моим генералом верховное начальство?

   – Осмелюсь возразить – ни то и ни другое. Но разве я, просто как человек, по-доброму относящаяся к Степану Фёдоровичу, не имела права принять в нём участие? В этом письме я не раз просила его твёрдо исполнять именно ваши приказания как государыни. Из двух же остальных писем... в одном я поздравляю его с рождением дочери, в другом – с Новым годом.

   – Это я знаю, – твёрдо произнесла Елизавета. – Однако Бестужев сознался, что было много и других от тебя писем.

   – Коли он, Бестужев, это говорит, то он просто лжёт! – не замедлила сказать Екатерина и гордо вскинула голову.

   – Хорошо же! Но коли он возводит на тебя, как ты утверждаешь, напраслину, я велю его пытать, – решительно заявила императрица.

   – Что ж, по своей самодержавной власти, ваше величество можете делать всё, что найдёте нужным. А я всё же утверждаю, что писала Апраксину только три письма.

«Вот почему она держится так самоуверенно и гордо, – отметил про себя Иван Иванович, продолжая вслушиваться в разговор из своего надёжного укрытия. – Кто-то из верных Бестужеву лиц успел сообщить ей, что у Апраксина при обыске найдено именно три её письма. Остальные же, по всей вероятности, сожжены. Но тому, что они были и что в них было выражено пожелание остановить наступление после Грос-Егерсдорфа, есть косвенное подтверждение. Апраксин чистосердечно признался в разговоре с Александром Ивановичем, что его всё время мучили раздоры между большим и малым двором. И часто мнения малого двора не совпадали с повелениями императрицы. Более он ничего не сказал. Но Тайной канцелярии уже были известны слова Фридриха Второго, кои он сказал в присутствии иностранных послов: «Слава Господу, нашим друзьям в Петербурге удалось убедить фельдмаршала Апраксина под благовидным предлогом остановить своё продвижение вперёд. Теперь мы спасены!» Кто мог сие сделать, если не великая княгиня? Сейчас же она уверенно держится потому, что знает: будь у нас вся корреспонденция, императрица тут бы предъявила ей письма Апраксину с прямым подстрекательством совершить измену. Но их приказано было сжечь. И приказал сие, несомненно, бывший канцлер. Как же поведёт себя государыня?»

По голосу Елизаветы Иван Иванович понял, что в её душе гнев уже уступил место озабоченности, когда Екатерина вновь повторила просьбу позволить ей удалиться из России.

   – Хочешь, чтобы твой муженёк взял вместо тебя в жёны Лизку Воронцову? – Императрица отвела в сторону великую княгиню. – Нет уж, оставайся ты на своём законном месте. Я к тебе уже привыкла. А говорить с тобою у меня ещё есть о чём. Но теперь не могу, поскольку не желаю, чтобы ты и твой муж ещё более рассорились. Ступайте оба к себе. Уж поздно – три часа ночи.

Когда великий князь и великая княгиня ушли, Иван Иванович вышел из укрытия.

   – Ну что, Ванюша, слыхал, как раскаялась сия грешница? Ты был прав: изворотлива, что змея. Но теперь жало её вырвано. Вернее, оно меня не столь пугает, сколь моя родная кровинушка – мой племянник. Какой из него, к шуту, оказался наследник русского престола, если слаб умом, а более того – тот слабый ум весь повернут в немецкую сторону?

   – Так что же, матушка, прикажешь с ним поделать? – осторожно осведомился Александр Шувалов.

   – A-а, иди ты, Александр Иванович, к себе со своими вопросами. «Что поделать?» – передразнила его государыня, когда он скрылся за дверью. – С одним уже содеяли такое, что ночами приходит ко мне как страшное видение! А этому что ж? Только царствовать после меня. Однако что же я – вражина своему народу и отцовскому трону? Иного же выхода не вижу. Или он есть? А, Ванюша, может, ты ведаешь? Может, сей разговор тебя на что-либо надоумил, что облегчило бы мои сомнения?