Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

ПРОЩАНИЕ С НАДЕЖДАМИ

Все было небудничным и необыкновенным: толпы людей, рядами усевшихся в круг, зеленая трава на поле, мальчики, ждущие выхода игроков, – когда начнется матч, мальчики будут носиться за кромкой, подбирая шальные мячи.

Минуя колонны академической библиотеки, он уже представлял себе, как там будет славно, как слетит с плеч мерзкое бремя будней; там он почувствует себя независимым, самостоятельным, сильным.

До зеленого поля был еще долгий путь, он шагал быстро, чувствуя, как отчаянно бьется сердце. Он рвался на эту арену, а войдя в ворота, по привычке бросил взгляд на место, где тогда… Тогда! Как давно все это было, счет идет уже на десятилетия. Время, прошедшее и застрявшее в памяти, было живым. Снова зазвенели в ушах сказанные тогда слова – сейчас, когда ничего у него не оставалось, ни надежд, ни иллюзий, когда все превратилось в мучительные и сладостные воспоминания. Тогда он спросил у нее, сидевшей рядом:

– Если то, что мы делали до сих пор и делаем сейчас, и есть полнота нашей жизни, почему я не испытываю ни малейшей радости, не вижу в этом ни капли смысла?

Она подняла глаза от клочка книги; она почему-то часто носила с собой обрывки книжных страниц. Незавершенная мысль интереснее, – говорила она при этом.

По-видимому, все эти дурацкие вопросы надоели ей, опостылели, поскольку ответила она со смехом и злостью:

– Вот попадет тебе сейчас мяч прямо в лоб, и будет в этом капля смысла!..

Игры тех лет, полуденные раздумья и тоска!

Тогда рассмеялся и он: как на грех мяч с зеленого поля полетел на трибуну, отскочил от кого-то и попал маленькому ребенку, почти младенцу, в животик, ребенок забавно перекувыркнулся, поднялся, но не испугался, смеясь, показывал ручонками на свою мать, которая сидела на ряд выше.

Многого с того времени лишившись, он часто вспоминал слова девушки; не столько сами слова, сколько атмосферу тех лет, атмосфера тех лет волновала его, будила среди ночи. И впрямь – прекрасное было время – они приходили на каждый матч, поначалу она ничего не понимала, он с удовольствием объяснял, и в конце сезона игру комментировала уже она, могла даже сказать, за какую команду выступал раньше тот или иной игрок, почему ушел из того клуба, что о нем писала спортивная газета. Когда на поле начинались непредвиденные события, когда азарт игры достигал апогея – хоть это бывало и не часто, – она наклонялась в его сторону, не глядя брала за руку, и если он, увлеченный игрой, не замечал этого, то вскоре чувствовал, что она, повернувшись, вопросительно смотрит на него.

Попадет в лоб!..

Игры тех лет!

И все-таки: почему за множество лет, пока он неотступно сидит над полем, когда столько раз мяч со свистом несся к трибунам, попав многим то в нос, то в руку, то в ухо (однажды он видел, как мяч угодил прямо в трубку курящего старика, как посыпались светящиеся искры, поскольку были сумерки; вылетевшая изо рта трубка покатилась по ступенькам), он так его и не задел?

Утрата морозцем проникала сквозь одежду. Почему утрата? Кого он утратил? Ту, что смеялась тогда, читая обрывки книжных страниц? А может, клочок бумаги в руках девушки был намеком: целиком жизнь осознать невозможно? Из обрывков лепи книгу своей жизни… Вспомнил, как в детстве шел из школы и увидел воду, текущую по крохотной бороздке, бороздка кончалась, казалось, что еще выдумывать-то – собраться как в большую миску, потом разлиться лужей, впитаться в землю. Но вода рассудила иначе – промывала норки, отыскала нору пошире, устремилась в нее, а вслед уже текли другие воды, толкая вперед первые…

Мяч попадет в лоб!..

Пока шел домой, рассеялись туманные мысли, исчезла и она, девушка былых времен, остались только ее слова и смысл этих слов. А что – ведь из клочков и впрямь склеивают карты! Может, в этом ее дурацком намеке и впрямь было что-то особенное, если столько лет он не в силах забыть тот вечер и ее слова?

По дороге он купил план зеленого поля, рулон белой бумаги, черную тушь и допоздна сидел за старым письменным столом при свете еще более старой лампы. План он разделил на две части, перечертил в крупном масштабе, нумеруя каждый ряд и каждое место, разделив на отдельные части (подумал при этом, что это будут клочки ее книг!..), раскрасил в разные цвета. В следующий раз к зеленому полю почти бежал, вошел в ворота один из первых, усевшись, внимательно разглядывал все ряды и настраивал бинокль с точнейшей разметкой.

Некогда стало следить за тем, кто играет да как играет, перестал отвечать на приветствия знакомых, только орлиным взором следил за единственной точкой – пестрым мячом, подскакивая от радости и вопя, когда тот вылетал за пределы поля, попадая в трибуну. Иногда у него бывало столько работы, что сам не чувствовал, как просил соседа подержать край его карты или весь клочок, а сам с ювелирной точностью отмечал на бумаге точку, в которую попал мяч. За первый матч он поставил девять точек, и ему казалось, что это неимоверно много, за год он все трибуны усеет маковыми зернышками… Дома все пришлось переделать, перенести точечки на другой лист, чтобы лучше понять, что к чему. Несколько месяцев спустя у него были не только аккуратно заштрихованные листы, но и сотни карточек, где были перечислены команды, все футболисты, и теперь он мог точно сказать, какая из команд больше всего выбивает мячей с поля, кто из игроков этой команды в этом смысле лучше других, при каких обстоятельствах мяч вообще может улететь за трибуны. Обе части его плана пестрели множеством точек, немало было и таких мест, куда мяч попадал дважды, а в одно – целых семь раз! Он заказал у столяра особый шкаф с ящиками разных размеров, и чем дальше, тем труднее становилось работать, иногда поиски точки, в которую попал мяч, отнимали почти полдня. Увидев, что в одиночку он ничего не сможет сделать, он уехал в родную деревню, которая давно обезлюдела, только старый его отец и мать еще жили в избенке на обрыве. Как ребенок, целовал он руки матери и отцу, пока не уговорил их продать корову и поддержать его начинание. Иначе-то ничего не получилось бы. Родители, наконец, уступили его мольбам, первой – мать. После долгих просьб она сказала:

– Давай продадим и поможем. Не помрем ведь без коровы, будем покупать молоко у соседей. Пускай работает сыночек, раз уж так ему хочется. Ничего ведь не делал зря. Разве забыл, как ты возвращался домой, отвезя на станцию поставки, и нашел на шоссе сосновую доску, а он из этой доски смастерил мельницу, здоровенную, как черт, потом приладил жернова, все смеялись, что пустая затея, а вышло-то ведь по-другому, разве не помнишь? Даже из деревни Паверкальнис, из Паварниса, из Пабальчяй приезжал народ к нам молоть. Медленно молола мельница, зато была дешевая…

– Не помню что-то… – сказал совсем уже дряхлый отец.

– Да ну тебя…

Из деревни он вернулся не один, прихватил хромого приятеля по начальной школе, у которого тогда была светлая голова, но давненько не приходилось ему решать задачек, пас большое колхозное стадо (электрических пастухов в то время еще не было). Кое-кто был недоволен, хорошие пастухи на дороге не валяются, но наконец уступил – оказался и там умный человек. Другие, пониже его рангом, сердились и доказывали, что неизвестно, получится ли что-нибудь путное из этих нескончаемых опытов, а пастух уже есть, однако начальник сказал:

– Как хотите, но я остаюсь при своем мнении. С юности я был за науку. Коров и сами можете пасти, не ахти чем заняты.

Слава богу, что в нужный час попался им просвещенный человек!

Так что вернулись они вдвоем, хромой однокашник был действительно талант, да еще столько лет отдыхавший от умственной работы, долго объяснять ему не пришлось, сам стал придумывать всякие новые методы, и работа шла без сучка, без задоринки. Одно их печалило: чем дальше, тем больше прояснялось, что нет никакой системы, невозможно или почти невозможно ее уловить – мячи, как заколдованные, летели чуть ли не в одну точку, в планах эти места приходилось отмечать на колышках длиной со спицу, вонзенных в точку, куда попал мяч в первый раз, и такой план к зеленому полю не принесешь, пришлось дома смастерить огромный стол и этот план со шпилями расстелить на нем, но комнатушка была такая маленькая (здесь стояли еще большой комод и книжная полка) – а ведь надо было, чтоб хромой однокашник, как-никак гость, мог в этой комнате сносно высыпаться, – так что стол пришлось поставить на кухне, а берлогу для себя устроить под столом.

Так они мучались уже третий год. За происходящим на поле наблюдали вдвоем с хромым пастухом-математиком, всегда с противоположных трибун, но возникали все новые трудности, справиться с которыми не просто было даже с родительскими «коровьими» деньгами. Когда сыпались удары по трибунам, да еще в разных местах, почти невозможно было успеть отметить, а если ты и успевал, то потом все равно грызли сомнения, точно ли отметил.

Через три года уже мало белых пятен оставалось на его картах, торчали разноцветные спицы, раздувалась картотека, хромой пастух-математик по вечерам бегал в университет постигать высшие науки, поскольку его познания не позволяли разобраться в этом смешении фактов и цифр. Долгое время не оставляли их в покое и заинтересованные лица – поначалу принуждали, а потом добром предлагали немалые деньги и две заграничные командировки, чтобы он, все скрупулезно сравнив, взялся бы за более практичное занятие, скажем, разделив само поле на параллели и меридианы, изучил, в какие места чаще всего попадает мяч – только не вне поля, а на самом поле – и из каких положений наибольшая вероятность попасть в ворота, установил, где чаще всего падает вратарь. Нелегко было устоять перед таким натиском, тем более что намекали и на изъятого из производственной деятельности пастуха и даже давали понять, что он до сих пор холост, однако есть свидетели, что в его квартиру не так уж редко заглядывают подозрительные дамочки… Однако удалось отвертеться. Очень уж крепко верил он в свою идею или как еще мы эту затею назовем.

Главному делу его жизни помогали и люди: перед матчем он раздавал штук сто планов, размноженных на тонкой бумаге, а потом, после матча, останавливался у главных ворот, и люди охотно возвращали эти листы, пометив места ударов. Так он мог отмечать все точки точнее и надежнее. Увы, все хорошее длится недолго: уже на пятый год эти листочки он получал или пустыми, или со всякими мерзостями, гнусными издевательствами. Пастуху-математику однажды было дозволено перед началом матча выступить через громкоговорители, он подробнейшим образом разъяснил значение этих расчетов, но это не помогло – после его агитации бумаги возвращались не только с мерзкими надписями, но и с бесстыдными рисунками. Пришлось изготовить еще один шкафчик с хорошо запираемой дверцей, где он аккуратно складывал все эти гнусные бумажки, зная, что в грядущем для кого-то будут важны эти его Голгофы…

Тяжелее всего бывало ночью. Рядом, в комнатушке, после дневных трудов и вечерних наук по-скотски храпел пастух-математик, а он обычно не мог по-человечески сомкнуть глаз, вскакивал, едва удавалось задремать, и больно бился головой об столешницу. В его снах неизменно появлялась давнишняя девушка, обводила длинным пальцем трибуны над зеленым полем и спрашивала: «Где же это твое блаженное местечко?» Он бросался, протирая глаза, к макету, и сердце от радости трепыхалось в груди: чувствовал, что близок день, когда он сможет точно усесться на искомое место. Дрожали руки от предвкушения этого счастья, но пастух-математик был неумолим: заставлял еще раз все пересчитывать, чтобы действовать наверняка.

Зимой работа не останавливалась: расчеты надо было проверять и уточнять в натуре, поэтому трибуны над зеленым полем – да и само поле – приходилось содержать в чистоте, без снежного покрова, нанимать рабочую силу было не по карману, одно содержание математика стоило немалых денег, и еще неизвестно, что понадобится в будущем. Трудились в поте лица, но больше он один, поскольку математик с каждым годом все глубже погружался в непостижимые для основоположника этих исследований тонкости; обмотав полотенцем голову, математик засел за теорию баллистики или другую чертовщину, говорил: эти науки дают более точный прогноз.

На шестой год раздавать листки перестал, собрал большую картотеку для истории, людская изобретательность иссякла, ругательства стали повторяться. Не оставалось ничего другого, как исхлопотать для себя и математика разрешение бегать по дорожке вокруг поля во время матча, чтобы лично фиксировать эти важнейшие точки. Получить такое разрешение тоже было не просто; им опять повезло, попался человек, уважавший науку. Институт по исследованию и производству протезов по указанию этого человека даже изготовил для них специальные коляски на аккумуляторах, вот они и носились по беговым дорожкам как шальные.

Всякое бывало. Однажды даже попали в немилость, и только потому, что оба были родом из захудалой, вонючей деревни и ни бельмеса не смыслили в дипломатии: сообщали заранее журналистам, что в воскресенье во время матча с чехами на семнадцатой минуте игры (точнее: в семнадцать минут и пять секунд!) мяч от ноги центрфорварда чехов ударится о перекладину ворот, вылетит с поля, отскочит от цементной ограды, а от нее полетит на центральную трибуну и попадет прямо в нос довольно таки крупной шишке. Здесь, пожалуй, уместно будет сказать, что эта шишка – вышеупомянутый покровитель, благодаря которому оба теперь катались на колясках. Все, для кого это представляло интерес, узнали, и узнали, конечно, еще до выхода газеты. Покровителю доложили, тот рассердился, и все их исследование повисло на ниточке тоньше паутины. Если все взвесить, надо сказать, что любой взбесился бы, но что делать нашему человечку с его математиком? Ведь с древнейших времен известно, что молчание – знак согласия… К счастью – благодетель попался умный и, как положено умным людям, обладал чувством юмора. Принес с собой шлем и держал на коленях, пока не приблизился установленный исследователями миг. Тогда он надел шлем на голову и в ту же секунду мяч бахнул прямо по железной шапке – и только потому, что благодетель загодя нагнулся. Не сделай он этого, мяч точно попал бы в нос.

На десятый год подобрели и зрители – перестали бросать в них тухлыми яйцами, не сквернословили, а раньше-то ведь всякое бывало, да и жизнь на зеленом поле стала интереснее, газеты брали у них интервью о предстоящей игре, и все, затаив дыхание, читали, сколько мячей пролетит мимо ворот, сколько попадет в то или иное место на трибунах, какие футболисты да с какого места ударят; хромой пастух-математик, не спросясь у основоположника, несколько раз позволил даже опубликовать свою фотографию и давал прогнозы, кому во время матча мяч угодит в бороду, а поскольку в те времена, за маленькими исключениями, бороды носили малозначительные личности, никто заранее их не предупреждал, и люди всласть смеялись, – пока сами не схлопочут по физиономии. После того когда не один, а десятки прогнозов подтвердились, зрители просто сходили с ума, замирая, ждали, чтоб у коляски отказал двигатель или сел аккумулятор, – тут же набрасывались толпой, толкая коляску но кругу.

Сердце замирало от мысли, что вот… вот близок день, когда придется поставить главный эксперимент; чувствовали, что силы понемногу слабеют, бежит время. Однако математик все не разрешал, говорил, что данные еще не обработаны.

Возникли, конечно, и непредвиденные затруднения: явно превосходя противника, команда повеселее нравом, ее игроки – хохмачи – начинала шутки ради пускать мячи по трибунам. Посмеяться над их исполинским трудом они, может, и не хотели, может, хотели даже помочь, но, бог ты мой, эти удары так запутывали все расчеты, что пастух-математик постоянно жрал таблетки от головной боли. Как быть? Удары-то были ненастоящими, в стройной системе математика для них не оказывалось места, но как, черт подери, установить, на сколько процентов этот удар был настоящим и на сколько – нет, да и можно ли после этого установить истинное место приземления мячей? Эту загвоздку в какой-то мере устранили организаторы матчей не только на этом поле, но и во всем мире: очень уж тянуло игроков на это поле, устроители матчей получали гигантские доходы; надо было предпринимать какие-то шаги, чтоб только математик с основоположником эксперимента не отказались от своей затеи. Поэтому ФИФА (Международная футбольная федерация) утвердила новые правила: судья теперь мог за злонамеренный удар по трибунам удалить игрока с поля, однако это не помогло – посыпались «злонамеренные неудары», ведь кто может гарантировать, что любой удар судье не покажется злонамеренным? Поскольку здесь изредка намекаем про всякие науки, не грех будет применить научное словцо: был нарушен принцип естественного отбора. Что же оставалось делать основоположнику с пастухом? Какое-то время они глядели сквозь пальцы на точки приземления мячей и уповали на древнюю мудрость: «Все проходит…» И впрямь – некоторое время спустя судьи, увидев, что футболисты, боясь удаления, почти не пинают мяч, а гоняют его по полю – а это вызывало невероятное возмущение зрителей – не применяли больше этих новых правил, притворились, что забыли про них и сами руководители федерации. Понемногу все вернулось на круги своя, а хромой математик опять ликовал.

Работы все прибавлялось. Основоположник стал тощ, как щепка, глаза его ввалились, однако ясная перспектива будущего триумфа обжигала его жарким пламенем. Смешно бывало вспоминать время, удалившееся на десятилетия. Цель стала важна сама по себе, потускнели, стерлись краски первого толчка… Поблекла и та девушка. Господи, каким ничтожным и смешным он был тогда!..

На пятнадцатый год на их плане уже не было точки, где бы не торчали спицы, только на одних было множество разноцветных черточек, а на других – меньше.

В тот роковой день хромой математик прибежал от портного, принес и для него и для себя новый костюм, а когда под вечер они вошли на стадион, вспыхнули бурные овации, все провожали их взглядами, ждали, куда они сядут. По правде говоря, многие знали об этом, ведь надо было заранее сообщить в кассы – какие билеты нельзя продавать. Им нужны были только два места, но дирекция стадиона оставила свободными целых шесть, и эти места их почитатели заранее украсили зеленой рутой. Математик проковылял в северо-восточный сектор, взобрался по лестнице под рукоплескания вскочивших на ноги зрителей. Две девушки расстелили на скамье тканый коврик. Основоположник эксперимента уселся на свое место, хромой математик – на ряд выше. Теперь у них при себе не было ни планов, ни биноклей – работа была завершена, она нуждалась лишь в практическом подтверждении.

На них были направлены все камеры, миллионы телезрителей во все глаза глядели в голубые экраны – ведь вся планета не могла уместиться на трибунах вокруг зеленого поля.

И тут началось невероятное: едва один из игроков ударил по мячу, как на трибунах раздался такой рев, что ничего нельзя было ни услышать, ни понять. Судья прервал матч, хромой математик, проковыляв в будку радиоузла, просил зрителей успокоиться. Это чуть-чуть помогло, но – господи, господи! – если мяч летел хоть приблизительно в ту сторону, где сидели основоположник эксперимента с математиком, зрители опять вскакивали, дико орали и на радостях лупили друг друга по головам.

Матч снова пришлось прервать, поскольку игроки – и одной, и другой команды – не видели ворот, только украшенный зеленой рутой клочок трибун. С поля выгнали чуть ли не половину игроков обеих команд, матч как бы вошел в колею, стал даже интересным, однако…

Домой пришлось идти, повесив носы: свистели мячи и над головами, и прямо мимо носа, но ни один не попал в ту точку, которую сто лет назад назвала она и в которую он должен был в тот день попасть согласно их расчетам…

На следующем матче – и того хуже: в их сторону не полетел ни один мяч.

Опять шли годы – а как же иначе? Многие умерли, зрители помоложе глядели на них, как на сказочных чудаков, а он все ждал. Он не изменил мнения, ему было ясно, что их исследования точны. Он должен был, непременно должен был получить священное помазание, которого ему желал тот древний мираж, его единственная любовь, иллюзия его любви.

Попался как-то судья с давнишних времен, он проводил последний свой матч и, под радостный рев публики, присудил обеим командам по десять штрафных ударов в сторону его и хромого математика. Основоположник эксперимента только руками развел, а руки уже скрипели в суставах, – это ведь оказалось бы фальшивым священным помазанием, но судья не послушался, и двадцать мужчин подряд били прямо в него, и двадцать мячей пролетели или слишком высоко, или в сторону… Лишь один из них, основоположник эксперимента это увидел, попал прямо в то место, где когда-то, много лет назад, сидели они и где она сказала…

Он услышал, как кряхтит у него за спиной дряхлый, хромой его однокашник математик, подумал, что в него попали, однако нет – пастух кряхтел от печали и старости. Оба встали и медленно покинули трибуны, и никто не смеялся и не аплодировал. У центральных ворот он упал, поскольку мощный удар молодого форварда оказался неточным, мяч пролетел мимо стойки ворот и врезал основоположнику прямо по высохшему заду. Дряхлый пастух-математик помог ему встать, и они удалились из этого зеленого рая.