Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

ПОЗНАНИЕ

– Не знаю, как по-твоему, но мне кажется, что власти тоже неправильно поступили: раз уж порядок, то порядок. А тут – мужику запрещено ногой ступить, все жена делает. Вот и носится среди всех этих… Погоди, как это она… Может, ты знаешь?

– А ну их, – ответил другой пассажир, не очень-то охотно вступая в разговор и не очень-то охотно глядя в окно, за которым простиралось пустое, какое-то запачканное поле, хотя снега и было много.

– Ты только послушай, я и говорю супруге: кому уж кому, а этому только птичьего молока не хватало. Во – посюда всего! – человек пальцем чиркнул себя по шее. – Надо же было связываться дураку!

– Иному всегда мало, – вяло ответил другой пассажир, посмотрев на своего собеседника, лицо которого было на удивление смуглым. Прислонившись к стене, собеседник просто поблескивал глазами – с таким интересом он разговаривал.

– Это ты в точку сказал: есть люди, которые никогда не нажрутся. Теперь вот кричат: мяса, мяса, а будет мясо, так разве успокоятся? Черт-те чего им подавай!..

– Колбасы захочется… а то еще свет повидать, – снова вставил второй, деланно уставившись на поля за окном – чтоб только этот болтун перестал!

– Окорок ему подавай, или веселый дом!.. – громогласно захохотал первый. – Никогда не насытится…

Так они и ехали дальше, поезд холодным зимним днем увозил их на север через Латвию. Тот, кто не очень был склонен к разговорам, собирался зажмуриться и прикинуться спящим, однако первый не позволил ему даже этого.

– А чем ночью заниматься? – рассмеялся. – Где живете-то?

– В Вильнюсе.

– Красивый город… А как со снабжением?

– Ничего.

– У нас было хорошо, а теперь хуже стало.

– Придет время, станет лучше, – ответил второй. Вдалеке, за заснеженным полем, он увидел одинокий хутор. С северной стороны он был обсажен елями, которые высокой стеной защищали дом. Из избы вышел мужчина и неторопливо потопал по двору; в руке он держал ведро, видно, шел за водой.

– Думаешь? – спустя некоторое время усомнился первый, словно второй сказал что-то нехорошее. – Думаешь, станет лучше? Черт знает, может, и правду говоришь. Ведь как было-то, я хорошо помню – до войны ходили в лаптях, из липового лыка плели. Теперь-то и не сравнить – раз в десять лучше.

– Вот видите, – ответил второй, обрадовавшись, что разговор иссяк. Однако его мучитель продолжал:

– Зато уж воруют – так воруют. В шестьдесят восьмом еще так не воровали.

– Почему в шестьдесят восьмом? – с некоторым интересом спросил второй.

– Потому, что с того года я в Эстонии живу. Потому так и сказал. Знаю, как в тот год было.

– Вот как…

– До войны учился в средней, после войны – на курсы, вышел офицером. Так до прошлого года. Скажу: ничего хорошего не видел – бросали с места на место, как щепку… Так вот… Вот оно как… А вы-то кто будете? – перешел он на другую ноту.

– Учитель.

– А… Тоже не ахти что… И зарплата неважная… Да и с детьми-то…

– Всего хватает, – двусмысленно ответил второй.

– То-то и оно… А куда направляетесь?

– К морю. В дом отдыха.

– А… Со здоровьем худо?

– Да, отдохнуть.

– А школа?

– Есть замена.

– А… Я-то к сыну в Ригу. В Елгаве живет его девчонка, наверно, и не сказал бы, да в тот раз застукал их у сына в общежитии. Мог бы и здесь сойти, если б знал ее адрес. К снохе надо загодя подлизываться… А ты первый раз в дом отдыха?

– Не первый. Уже бывал.

– А кормят-то как?

– Ничего. Терпимо.

– Это хорошо. Есть такие дома отдыха, даже санатории, где жрать почти не дают.

– Не может быть.

– Говорю – значит, знаю… А что воруют, тоже знаю. Когда из армии уволился, стал работать в АТК. Хорошо выходило – всю пенсию на книжку, а зарплату… супруге, сыну, самому тоже остается. И на это! – он щелкнул себя по воротнику. – Так вот – есть в этом АТК такая колонна комбикормов. И что ты себе думаешь?.. Каждый шофер этой колонны в день зарабатывает рублей пятьдесят. Не считая зарплаты. За мешочек – пять рубликов, а минимум десять мешочков за день умыкают.

– Еще и недорого, – поддержал разговор второй.

– Вот и я говорю, что недорого.

– И все это творится в вашей конторе?

– Ну. Вот я и говорю, что мне все хорошо известно. Я начальник этой колонны, как мне не знать. От меня ничто не укроется…

– Пьют и эти возчики комбикорма?

– А как же! И стар, и млад. Все пьют. Уже научились.

– Тоже мне наука!

– Не говори! Наука – не наука, а… В шестьдесят восьмом-то еще так не умели! Обхохочешься!.. Кореш меня тогда в гости пригласил. Он-то уже раньше в Эстонию перебрался. Приехал я к нему, сели мы на мотоцикл и ходу. «Куда?» – спрашиваю. «Увидишь!» Оказывается, прикатили мы в рыбацкий поселок. «Тут, – говорит мой кореш, – живет добрый знакомый, дядя Юхан». Точно, застали мы этого Юхана дома. И баба его была. Оба уже старые. Старушечка такая высохшая, при фартучке, ходит вокруг нас на цыпочках.

– Вежливый народ… – вставил второй пассажир.

– А что говорю… Старик Юхан тоже худенький, седенький. Уселись мы, он руки на стол положил, на белую скатерть, потом бутылку открыл, налил в рюмашечки, а эти рюмашечки – хи-хи – с наперсток. Я глянул на кореша, тот меня понял и покраснел. А я тогда возьми да спроси: «Значит, и будем пить из таких?» Кореш еще гуще покраснел. А что – я же ничего плохого не сделал, я только спросил! Старик Юхан, видно, понял: встал спокойненько, принес такие рюмищи, почти стаканы, налил, предложил выпить. Я – хлоп, и выпил, кореш отпил до половины, а Юхан только поднес к губам, лизнул и опять поставил. Когда налил вторую, я опять по-человечески; не обратил внимания, всю ли выпил кореш. Не вытерпев, спрашиваю Юхана: «А вы, папаша, почему не пьете?» – «Я пью, – ответил он. – Только по капельке. Мы всегда так пили». – «Зачем тогда пить, – говорю. – Так в жизнь не напьешься». – «Да и не надо напиваться». Я тут как начал хохотать, смеялся и мой кореш, потом подхватил и Юхан, только его старушечка стояла в дверях соседней комнаты и не смеялась. Вот я и говорю, что это было в шестьдесят восьмом, а теперь и Юхан пьет стаканами. Как миленький пьет!

– Ну да… – усомнился собеседник.

– Пьет, никуда не денется!..

Сбавляя скорость, поезд влетел на станцию, и вскоре оба пассажира уже шагали по перрону.

– Далеко от вокзала нас утащило, – сплюнул первый. – Тебе-то в какую сторону?

– В ту.

– Тогда будь здоров! Славно поговорили!..

Пройдя несколько шагов, учитель обернулся: его спутник вразвалочку двигался по перрону, потом свернул налево, перелез через проволочную ограду и двинулся напрямик, перешагивая через рельсы, к железнодорожному вокзалу, не пришлось ему спускаться во все эти тоннели. Учитель усмехнулся, подумав, что очень к лицу его спутнику все эти поезда, вагоны, вокзалы да рижские трамваи.

ТРИ ПОРОГА ЗРЕЛОСТИ

Было уже за полночь, около двух часов утра. Дверной звонок прозвенел негромко, но уверенно. У соседей залаял пес. Усатый парнишка оглядел мою полосатую пижаму и велел подписаться в книге. Телеграмму из деревни прислала сестра: «Умер Милашюс. Похороны…» Когда-то я просил ее, чтобы давала знать, когда уходят в иной мир ближайшие наши соседи.

Я снова лег. Было до боли странно, что за стеной спит моя старая мать, не расслышавшая звонка, странно, что вдалеке, в двухстах километрах, находится деревня, в которой я родился, странно, что когда-то там текло и мое время. Дремотная память, разбуженная словами телеграммы, мгновенно завалила меня разными случаями, всякими обстоятельствами. Я еще не знал, поеду ли на похороны Милашюса: подобных телеграмм получил я уже немало, но съездил только однажды – когда хоронили дядю. Приехав, только недоумевал: в действительности все оказалось иным, чем виделось мне сквозь дымку времени, даже сама смерть оказалась не такой. Все еще не зная, поеду ли на похороны Милашюса, я не могу отделаться от лиц, мелькающих на киноленте памяти.

Уму непостижимо, что все это было, что этого уже не будет, а смысл, тягостный, печальный смысл времени сохранился до этого дня, до этой полуночи.

Дома оставил велосипед, нельзя было ехать по этой грязище, тащил его до шоссе. Оставил дома одну мать, отец к тому времени уже умер. Мать каждое воскресенье готовила для меня цепелины с творогом, и я вез их в кастрюле, привязанной к багажнику велосипеда. Этой маминой еды мне хватало на три дня. Недалеко от шоссе увидел людей, возвращавшихся из костела, и свернул в сторону, в глубокую колею, окончательно промочив дырявые ботинки. Поздоровался, снял шапку. Среди них был и Милашюс. Он тоже снял шапку, а когда соседи отошли на десяток шагов, я услышал слова Милашюса:

– Люди из костела идут, а этот во время мессы дурака валяет…

И такая чепуха до этой минуты уцелела в памяти. А великое множество событий поважнее кануло в небытие!

Знаю, почему так случилось: в тот день я вел свой велосипед в туманное будущее время, в предвкушении этого будущего времени натужно дрожало сердце, а перед глазами стояла мать, оставшаяся дома за запотевшим окошком со скрепленными щепой стеклами.

Вторая картина, сейчас преследовавшая меня, не имела никакого отношения к Милашюсу.

Вдвоем с приятелем топали мы тогда в костел, мать ушла спозаранку к заутрене, мы должны были встретить ее на дороге. По сей день не могу сказать, почему я так боялся ее встретить. Когда я увидел, что мы с приятелем скоро догоним знакомого, тоже идущего в костел, у меня просто подкосились ноги. Одеревеневшим языком попробовал было остановить его, показывая на какие-то водоросли в речушке, но приятель уже окликнул нашего знакомого, и тот остановился, поджидая нас. Звериное чутье подсказывало мне: вот-вот случится что-то страшное. Наш знакомый кривлялся, без устали молол всякую чушь. В это время из-за поворота показалась моя мать – маленькая, кругленькая, в пиджачке времен своей юности; увидев меня, улыбнулась, но мгновенно, на расстоянии почувствовала мой страх и прошла мимо нас молча, как чужая, как дальняя соседка.

– Уже идете?.. – разминувшись, тихонько спросила она.

Я кивнул, в этот миг приятель пронзил меня взглядом. У меня по спине побежали мурашки. Наш знакомый с бычьей шеей, едва мы сделали несколько шагов, хихикая, спросил:

– Что это за пугало было?

Больше не стану распространяться об этом походе в городок; по сей день этот осколок былого времени вызывает у меня ужас. Мой приятель еще раз посмотрел на меня, призывая взглядом ответить. Я молчал. Молчал и он, даже знакомый с бычьей шеей почему-то перестал паясничать.

Все-таки мать не спала. Может, и она почувствовала, какой ужас воспоминаний нахлынул на меня? Слышу, как она тихонько приоткрывает дверь и спрашивает:

– Кто это приходил? Ты спишь?

– Пьяный приятель забрел…

– Кто?

В третьей картине есть и Милашюс, и его жена. Тогда я заведовал читальней, и в тот весенний день – был конец апреля – предстояло обойти две деревни и подписать людей на заем. Эти деревни я обходил уже не раз и почти с радостью зашагал от своей читальни к большаку. Однако одному идти было не суждено: догнали двое знакомых – мы их величали инструкторами. Их прислали мне на подмогу. Фамилия одного была Варнецкис, а другого – Зерингис. Варнецкис был в черном кожаном пальто, а Зерингис одет по-солдатски – в шинели, кирзовых сапогах; в армии ему вставили железные зубы. У Варнецкиса под кожанкой был еще и пистолет. Он оживленно рассказывал про Столыпина, как тот расплодил в России кулаков. В одной избе нас встретила молодая беременная хозяйка; немного испуганно выводила она подпись на листе о займе. Варнецкис по-отечески, с пониманием и сочувствием спросил:

– Боишься? Очень?

– Нет… – спокойно ответила та, и я лишь с опозданием понял, что Варнецкис спросил, боится ли она того дня, когда придется рожать. Чутким человеком был Варнецкис.

Зерингис, пока мы шли, несколько раз жаловался, что проголодался, как волк.

Примерно в полдень зашли мы на хутор Милашюса. Противно лаял пес. Встретил нас сам Милашюс, снял шапку, пропустил в дверь, я шел вслед за инструкторами, Милашюс улыбнулся мне, обрадовался знакомому. Пока шли к избе, я заметил, что Варнецкис покосился на открытую дверь сарая Милашюса и сваленные там в кучу еловые дрова.

Опустив руки, Милашене стояла у стола, потом предложила нам сесть. Варнецкис объяснил цель нашего прихода, и Милашене со словами: «Хорошо, хорошо» достала из ящика купюру, вручила Варнецкису, тот прижал деньги пожелтевшим от курения пальцем, а правой рукой откинул в сторону полу черной кожанки:

– Столько-то? Ладно… Покажите-ка мне квитанции поставок!

– Тут, тут квитанции, Теклюте… – заговорил Милашюс и сам нашел в ящике квитанции, вручил их Варнецкису.

Квитанции у Милашюса были в порядке.

– Больше не дадите государству, Милашюс? Не можете? Такой хутор, такой хутор у вас, Милашюс!..

– Да нету у нас… Точно… Нету денег-то… Отец хворает…

– Нету? Государству жалеете? А не хотите, часом, белых мишек повидать?

У Милашене задрожали руки. С мольбой посмотрела она на меня и на Зерингиса.

– Откуда в сарае дрова, Милашюс? – почти закричал Варнецкис, бросаясь в дверь. За ним равнодушно вышел Зерингис, за Зерингисом – я.

– Где достал? – уже на дворе разорялся Варнецкис.

– Лесник привез, товарищ инструктор…

– Где накладные? Такая куча дров! Теперь ты у меня, Милашюс, еще не на такой заем подпишешься!

Я не спросил тогда и по сей день не знаю, где достал дрова Милашюс. Побледнев, приглашал он нас в избу. Варнецкис ломался, но недолго. Покашливая, Милашене уже несла на стол миску с дымящимися цепелинами, а Милашюс – бутылку, заткнутую скомканной газетой.

Зерингис три раза подряд громко сглотнул слюну. Подобрев, уже улыбался Варнецкис.

И впрямь: какая мелкая чепуха становится иногда порогом, перешагнув который, оказываешься в приветливом лунном свете. Я сказал довольно таки зло:

– Спасибо, дядя, только я не сяду за стол и есть не буду. Мне просто не хочется. Кто хочет, тот пускай ест, а я пошел дальше.

Милашюсы перепугались, Варнецкис снова приобрел прежнюю осанку, у Зерингиса отвисла челюсть.

Я хлопнул дверью. Странное дело – яростно лаявший до той минуты пес Милашюсов теперь молчал, кажется, даже хвостом вильнул.

– Пранюс, что теперь будет-то? – услышал я за спиной голос Милашюса.

Ничего не было, Милашюс. Вот сколько лет мы с тобой прожили… Кстати, может, ты и выиграл, если не выбросил ту облигацию, которую прижал тогда порыжевшим пальцем к столешнице Варнецкис?

Ага – не сели за стол Милашюса и мои сопровождающие!

Пыхтя, догнали меня Варнецкис с Зерингисом уже на берегу речушки Бальчя. А я-то думал, что Варнецкис покажет, что там у него под черной кожанкой. Однако нет – не показал.

Мать дала мне с собой кусок хлеба и яйцо. Достав из кармана, я зашвырнул этот гостинец в речку.

– Идиот! Вот идиот! Попомнишь мои слова – хлебнешь горя, если и дальше будешь так жить. Ей-богу, хлебнешь! – сквозь зубы процедил Варнецкис. Зерингис уже снисходительно качал головой.

Твоя правда, Варнецкис, великая твоя правда: хлебнул я горя. Но разве ты не замечаешь, сколько у меня радостей, Варнецкис?

ГЛАВНОЕ – ВЫЖДАТЬ

Все было известно как по-писаному: когда грузовик въезжает в тень длинного дома (разумеется, это зависит от времени года), надо посигналить – пусть люди в квартирах услышат, пусть спешат по лестницам с ведрами, пачками и коробками. Все время сигналить не следует, чтоб не нарушать покой в городе, да и автоинспекция запретила такие сплошные гудки. Потом придется свернуть налево и глядеть при этом в оба, поскольку навстречу едут автомобили, может случиться несчастье, а пока пропускаешь встречный поток, можно полюбоваться красивыми круглыми башнями костела и вообразить себе, как там все тихо в лучах заглянувшего в окна закатного солнца, как умиротворенно глядят со всех сторон ангелы, женщины, старики и дети, вылепленные на стенах и сводах этого костела.

Уже можно сворачивать, и тут опять следует нажать на сигнал, потом, уже въехав во двор, посигналить погромче, на всю катушку, поскольку и по телефону, и в письменном виде имеются жалобы, что часто нельзя расслышать сигнал; понимай, народ тоже бывает разный – попадаются и тугие на ухо. Затормозил, рука автоматически нажимает на сигнал, в задке автомобиля слышен грохот; разносортный мусор, самые тайные вещи лезут во внутренности машины; сжатые железными лапами, они тут же теряют форму. Теперь можно так же автоматически развернуть газету и, пока сбегутся из этих клетушек люди, даже почитать, установлено определенное время ожидания, вот Тадеушас и читает начатую в предыдущих дворах статью о жизни и литературе. Что и говорить – Тадеушас любил читать книги и то, что о книгах пишут, это могут подтвердить все его знакомые; особенно нравилось ему чтение в детстве, когда, вывихнув ногу на кочке, он долго прихрамывал. Когда его оттолкнули в сторонку от привычного житейского корыта, он стал искать себе уголок среди книжек и газет. Здесь еще надо сказать, что и мать Тадеушаса обожала книги; добавим истины ради, сильных мужчин – тоже. Тадеушас тоже был от одного из таких сильных мужчин, но не в этом суть. Почти каждый день мать Тадеушаса, сунув нос в комнату, говорила:

– Тадзю, иди побегай во дворе или куда-нибудь к приятелю, у меня тут будет разговор…

Тадзю знал или догадывался, что это будет за разговор. Однажды он, как в известном рассказе об «Умном Йонюкасе», предложил им, то есть матери, которую звали Фелей, или Фелицией, и тому другому идти погулять и поговорить на дворе, однако все-таки струхнул и повиновался, а когда спустя некоторое время вернулся, то увидел, что Феля лежит и читает книгу. Любопытным было отношение Фели к жизни. Она приговаривала: «Сперва надо жить, а потом проверять по писаному…» По писаному в большинстве случаев значило по книгам.

Теперь – к делу, а то времени у нас в обрез: транспортер уже остановился, спрессовав в один комок вещички людей таких разных, совсем не похожих друг на друга характерами, судьбой и т. д. Тадеушасу теперь положено выбраться из кабины и подойти к задку машины, чтобы поработать особыми вилами, однако – черт возьми! – на сей раз никто и не собирался выносить мусор! Тадеушас вспомнил, что в обед было очень много народу, может, сейчас у них ничего и не осталось, поэтому снова уткнулся в газету. Черт возьми, все-таки приятно быть простым человеком, с материнским молоком впитавшим любовь к книге! Вот: «Наши писатели обязаны находиться в самой гуще жизни, среди трудящегося, созидающего народа. Не какие-нибудь интеллигентские салонные бредни нужны трудовому человеку, а его повседневность, смысл его будничного труда». В точку! В конце концов, пусть посидит какой-нибудь писатель на месте Тадеушаса, а Тадеушас в это время почитает книжонки, пускай поживет он в полуподвале Тадеушаса, любуясь голыми ногами баб – из полуподвала-то ничего больше и не видать, – может, тогда и напишет по-людски. А теперь – денег куры не клюют, все им в ножки кланяются, только между собой они грызутся, как собаки. Будто из-за кости, не иначе… Да не из-за простой – из-за слоновой кости… Тадеушас хохочет, он ничуть не сердится на этих бедолаг писателей, наоборот – все же приятно, что и этих, так называемых великих людей тузят, как его, Тадеушаса. Такое сладостное чувство солидарности охватывает Тадеушаса, что, подвернись тут какой-нибудь писатель, Тадеушас даже расцеловал бы его или наговорил кучу красивых слов.

А этот его единственный писатель из большого дома как нарочно тоже носу не кажет, не произвел никакого мусора. Почему его все время прижимают, долбают в газетах и книгах, он ведь и без того уже живой упрек – глаз у Тадеушаса наметанный, он, пожалуй, и сам смог бы писать, если бы кто-нибудь натаскал его, где ставить запятые. С другой стороны, один башковитый знакомый Тадеушаса, работающий не то в издательстве, не то в читальне, как-то сказал, что писатели тоже не знают, где ставить запятые, что запятые им расставляют редакторы. О том, что у этого писателя дела неважнецкие, Тадеушас может точно определить по его мусору!

Эх, оставим до поры до времени в покое этого писателя, лучше потолкуем об аспиранте Аг… Зачем нам его фамилия – аспирант, и все тут. Он тоже живет в этом доме, этакий бодрячок в полосатом костюмчике, чернявый, весь такой румяненький, волосы сзади как-то… ну, как тут сказать, ну, ну – символически подстрижены… Вот и ляпнул невесть что, по-бабьи! Причем тут прическа? Стрижка, как у всех… Ну, как у тех, которые рангом выше, ну… Лучше давайте посмотрим, что он бросает в мусорную корзину! Не обязательно он сам – его жена или теща. Ничего особенного, конечно, нет – несколько раз глаз Тадеушаса засек переписанные на машинке страницы – знай, цитата за цитатой, постановление за постановлением… И что ж тут такого? Ничего тут такого, попадаются ведь и совсем молодые люди, пишущие диссертации, попадаются умеющие писать и – знающие, что писать. Тадеушас может поручиться, что это страницы диссертации аспиранта Аг… И что греха таить, весь мусор этого аспиранта – черт знает откуда берется, все эти бумажки, коробочки да тряпочки – все не наши, то есть наши, но изготовленные не по соседству, а доставленные через море-океан. Да и ботиночки аспиранта, замечает Тадеушас, когда аспирант лично выносит мусор, когда он не в шлепанцах и не успел снять ботиночек, – с загнутыми носами и надраенные до блеска. Нашенские так блестеть не станут, хоть целый день их драй. Если опять к слову упомянуть писателя, который живет в этом же доме, то нечестно будет не отметить, что у того башмаки тоже блестят, не ленится бедняга драить, однако не так, ох, не так; словами какого-нибудь известного критика можно сказать, что в этом блеске чувствуется запах пота. Этому блеску не хватает изящества, игривости, не заметны пласты подсознания… А уж мусор у этого писателя! Картофельная кожура, круглая баночка из-под скумбрии, картонная коробка с каким-нибудь треугольником или там «скороходом»… И еще этого писателя все шпыняют. Так он же самый что ни на есть нашенский! Некрасиво строить такие предположения, но уж более нашенский, чем аспирант…

Аспирант! Даже разговаривают они по-разному. Юный диссертант (говорят, у него неплохая службишка) подходит к мусоровозу непринужденно, энергично, именно как к мусору, глядя вперед и помахивая рукой отпрыску, глядящему из окна – из самой Японии недавно его знакомый доставил этому отпрыску пестрые шмотки, и с того дня бабушка выводит отпрыска во двор по нескольку раз в день, – и здоровается он весело, кажется, вот-вот потреплет Тадеушаса по плечу.

– Привет! Как дела?

– Ничего, – отвечал обычно Тадеушас. – Ничего. Все по-старому. Мусору хватает.

– Как это ничего? Не может быть! – энергично возражал аспирант. – Зачем так скромничать? Каждый день приносит нам что-то новое, каждый день, любезный! Только мы разучились замечать. Такие темпы!..

– А черт их знает… – бормотал Тадеушас.

Приятно, надо полагать, жилось аспиранту! Тадеушас только головой покачивал – не станешь ведь распространяться возле неблаговидно пахнущего задка автомобиля, однако слова аспиранта все равно вселяли в него бодрость, или как это еще сказать. Тадеушас как-то читал в книгах – в солидных книгах: если желаешь чего-то добиться, должен навязать свою волю. Есть, правда, и другой выход: повиноваться чьей-то воле. Но ведь это не ахти какой выход, это не достижение, а поражение! А что может навязать известный Тадеушасу писатель? Бредет мимо, буркнет «добрый вечер», да так, что едва расслышишь – робко выковыривает свой мусорок сам, весь перекрученный, кислый, лоб сморщенный, можно подумать, черт-те что на уме, потом бредет обратно, потупив глаза, задница на штанах залатанная – нынче модно подлатать себе задницу, особенно среди художников, однако Тадеушас понимает, что здесь, как в том старом итальянском фильме – все гораздо смешнее, чем мы думаем… Этому писателю нечаянно мода помогла… Нет худа без добра.

Оля-ля! Просидел Тадеушас в кабине целых семь минут, и никто не принес ни бумажонки. Перед другим – тоже немаленьким домом – не было ни души. Взбесились! – рассмеялся Тадеушас, а тут понемножку, скромно и скупо можем начать смеяться и мы, поскольку и впрямь все гораздо смешнее, чем полагает Тадеушас, эта книжная крыса. Перед вторым домом, продолжая читать статью, Тадеушас так и не дождался ни одного человека, перед третьим тоже. Во всех домах он не получил ни крупицы мусора. На свалку автомобиль он гнал на большой скорости; покамест ему было приятно, забрезжила надежда: полегчала бы работа, если бы поубавилось мусора! Сильно полегчала бы, а начальству можно ничего и не говорить.

Вечером, вернувшись в полуподвал, в котором он жил бобылем, – в этом, пожалуй, тоже виноваты книги, испортили они жизнь не одному человеку, – Тадеушас умылся, закусил и повалился на кровать, а потом до поздней ночи читал книгу, в которой описывали одного чокнутого японского учителя, ловившего всяких насекомых, а потом долго жившего с девкой в песчаной яме. Вот чертовщина – почему именно в песчаной яме? Еще стрельнет кому в голову сочинить книгу о жизни в мусорной яме, а то и на мусорной куче!

На следующее утро опять началась работа, и опять двадцать пять – никакого мусора эти гады-жильцы не вынесли. Когда большинство водителей мусоровозов вернулось в гараж, Тадеушас ходил от одного к другому и с безразличным видом спрашивал:

– Ну, как у тебя?

– Что?

– Как дела?

– Придурок! Какие тут еще дела? Разве когда-нибудь этой дряни мало было? Добра ищи-свищи, а этой вони…

– Так вот, и я говорю… – робко лепетал Тадеушас, червячок уже зашевелился где-то под ребром, вонзился противными зубами.

Неделю Тадеушас выдержал, да и то лишь потому, что был человеком философского склада. В понедельник, остановив машину, он уже врывался в подъезды и нажимал на кнопки звонков. Странно, случилось такое невероятное событие, а никого это не волновало. Когда, позвонив, он, потея, ждал, что откроется дверь и он получит какое-то непростое, чрезвычайное объяснение, чисто выбритые мужчины или сладко надушенные женщины спокойно объясняли ему:

– Стоит ли шуметь? Знаете, перевелся мусор-то… Мы стараемся, все вместе… Поменьше сорить… В последнее время, вы уж поверьте, мусору поубавилось. Стали жить чище. Как только появится, мы уж непременно, непременно. Вы уж не переживайте, потерпите, будет мусор!

Теперь, если нам хочется, чтобы Тадеушас нас не оставил, или – по крайней мере – не бросил свой мусоровоз – давайте подумаем, как поступили бы мы, теперешние сорильщики, оказавшись на месте Тадеушаса и желая сохранить в жизни какое-то равновесие? Сорили бы за всех других, чтобы сберечь это равновесие? Однако, если рассудить трезво, это невозможно! Попробуй насори за несколько десятков тысяч человек! Придумать какой-нибудь искусственный способ для заполнения натурально возникшей бреши? Пожалуй, пожалуй… И у Тадеушаса башка была устроена так, как у всех нас – теперь он для начала ехал не в город, а за город, на свалку – в такую пору там его коллег не было. Сторож гаража уже начал ругаться, что он каждое утро будит его в такую рань. Однажды он не выдержал:

– Видать, у тебя приличная халтура, Тадеушас… Не забывай, что без моего разрешения ты бы не выезжал, когда тебе захочется!

Тадеушас подгонял машину задним ходом к какому-нибудь удобному местечку и поддевал крюками транспортера весь этот сложный и замысловатый жизненный мусор. Теперь все получалось шиворот-навыворот: во дворы въезжал втихаря, без сигнала, в предрассветном полумраке, и разносил по подъездам тюки с мусором, а после обеда, насвистывая, под урчанье включенного двигателя, таскал этот мусор обратно и засовывал в автомобиль, немного ненатурально брюзжа:

– Ну и народ! Свалят все в подъезде, а ты потом мучайся!..

Зря он брюзжал: хоть и неплохо у него все было рассчитано, будущее все равно потемки – через неделю кончились и эти радости, потому что однажды после обеда Тадеушас мусора не обнаружил! Ни в одном подъезде. Хоть тресни, не угадаешь, как это происходит, куда девается мусор, однако на месте его не оказывалось. Не было покоя и Тадеушасу – отвезешь на рассвете, а потом следи, поставив где-нибудь на укромной улочке машину, кто это смеет таскать мусор, но пока он следил, никто мусора и не трогал, а как только в полудреме, потирая покрасневшие от бессонницы глаза, садился в кабину и засыпал на полчасика, подъехав к дому, мусора не обнаруживал…

Черт возьми! Даже нам стало интересно и грустно, не одному Тадеушасу: куда пропадал мусор? Что прикажете делать дальше? Кататься на пустом автомобиле или вообще бросить бессмысленное занятие? Тадеушас ездил порожняком, дожидаясь лучших времен, а по вечерам и ночам еще ниже склонялся над книгами, однако ответа теснящиеся на страницах буковки не давали. Так в чем же, пропади он пропадом, секрет, если это только просто секрет, а не какое-нибудь проклятье?

Тадеушас бросил последнюю карту: однажды вечером позвонил у двери аспиранта. Ему повезло, открыл сам аспирант. Он был на диво опрятен, коридор тоже сверкал чистотой.

– Я вас вроде где-то видел, – равнодушно сказал аспирант.

– Видел!.. Что стряслось, будьте человеком, вы же ученый и, так сказать, возле самых движущих сил, скажите, мне жить тошно… – чуть не заплакал Тадеушас.

– Да что с вами? Поможем, пожалуйста, рассказывайте… Что от нас зависит… Поможем, так сказать. Наш долг… Человек для нас…

– Что зависит!.. Мусора больше нету! – взвыл Тадеушас. – Не получаю больше мусора.

Аспирант выпучил глаза:

– Ах, это вы… Припоминаю… Что тут такого? Это же совсем нормально. Более того – скажу вам, что в определенные моменты это просто необходимо. Мусора должно становиться все меньше и меньше. С каждым днем, с каждым часом. Как вы этого не понимаете?

Легко ему говорить – что должно быть, но как жить Тадеушасу, если так есть? Когда все это уже было!

Писатель встретил Тадеушаса тоже с распростертыми объятиями, Тадеушасу показалось, что даже заплата у него на заду стала новее и чище.

– Нет мусора, писатель! – не здороваясь, пожаловался Тадеушас.

– Хм-м, – ответил писатель. – Правда, нет больше мусора? Хм-м… Мистика какая-то… Как тут сказать? Видишь ли, раз уж оно так, то… Раз уж нету, то, по сути говоря… Надо вникнуть, так сказать, увидеть весь поперечный разрез…

– Да нету, я же говорю, что нету!.. Сидят в этих своих клетушках и ни шиша не смыслят… Даже насорить по-людски не могут…

Не получив ответа, Тадеушас еще пытался зарыться в книги, однако ничто не лезло в голову. Однажды утром примчался в гараж, обмотав голову двумя мокрыми полотенцами. Конечно, диспетчер не выпустил его на линию, а отвез на легковушке за город, в сосновый бор, в белый домик, и там эти полотенца отмотали, зато привязали Тадеушаса к койке за ноги и за руки. Не стоит удивляться, мы бы тоже так поступили, поскольку Тадеушас, увидев в коридоре полную мусора урну, упал на колени, обхватил ее обеими руками, сунул в нее голову и что-то блаженно залепетал, обращаясь к мусору.