Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

ВЕЧЕРНЕЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Окно было приоткрыто, и казалось, что в избу вот-вот ринутся цветущие ветви липы и миллионы гудящих в них пчел. Прозрачная вода реки, струящаяся под обрывом, блекло отражалась в створке окна. Было слышно, как на старом мосту разговаривают приезжие – горожанам почему-то кажется, что в деревне необходимо во всеуслышание выражать свои чувства и мудрость, а то какие-нибудь сохранившиеся еще крестьяне подумают, что приезжие ни бельмеса не смыслят – ни что река живописна, ни что история деревни древняя и захватывающая, ни что дырявые крыши да подгнившие стены изб очень уж симпатичные… Старичок за рекой тащил охапку каких-то трав – для своей убогой животины, а может, и на лекарства. На мостках женщина лупила вальком по осточертевшему заношенному белью, наклонясь и беззастенчиво обнажив ядреные белые ляжки – и эта экзотичная, вымирающая картинка вскоре заткнула пасть столпившимся на мосту городским народолюбам.

Он стоял на коленях на длинной и толстой старинной лавке, облокотясь на широкий подоконник, и обводил взглядом поля, аккуратно скошенный луг, предвещающий, что великий круговорот уже близится к середине лета. Три аиста кружили в воздухе, а один неспешно бродил по пойме, не глядя на землю, которую давно уже покинули лягушки; наклонив голову, он зыркал по сторонам.

Герда сидела у стены, свесив ноги с высокой старинной кровати. Над ее черной головой виднелся старый святой образ, висящий здесь с незапамятных времен. Надписи на образе были на трех языках – латыни, немецком и польском. В руке у Герды был журнал, который она не читала, а глядела на стену и курила сигарету.

– Бенас, – сказала она через минуту. – Тебе не кажется, что произошло что-то?

– Где?

– Здесь, в этой избе.

– А что?

– Страшно даже к подоконнику прислониться.

– А мне ничего… – Бенас почему-то снял локти с подоконника.

– Когда приходится карабкаться по лестнице на чердак, я так и трясусь: вдруг, когда над лестницей покажется моя голова, что-то со мной случится, а когда я спускаюсь и не вижу, что там внизу, то могу поклясться, что там меня кто-то подстерегает – нехороший и злой.

– Сиди внизу. Не лазь.

– Никуда не денешься. Сегодня утром пошла за избу, к лестнице, уселась на ступеньке и вдруг чувствую: ко мне кто-то подбирается – шлеп-шлеп его шаги, шлеп-шлеп…

Глаза у Герды расширились, она поднимает голову, пронзая Бенаса взглядом, а он слезает с лавки, подходит к кровати и берет ее за руку, которая так и горит.

– Тебе нехорошо, Герда? У тебя и лоб горячий.

– Да нет у меня жара. Все в порядке.

– Так в чем же дело?

– Не могу сказать, Бенас. Разве с тобой не бывает, что вроде и знаешь, а не можешь сказать, в чем дело?

– Бывает… Вот, значит, как… – Он садится рядом с Гердой, его ноги в шортах загорелые, с ободранными коленками. Слышно, как женщина все еще энергично колотит вальком белье. С образа, окруженная ангелами в голубом небе, смотрит на него Мария.

– С какой уверенностью колотит она свое белье, Герда!

– Перестань! Мне кажется, люди просто кощунствуют, когда говорят о других и видят в их жизни все в розовом свете, словами облегчая их дни. Почем тебе знать, что пришлось хлебнуть этой женщине, которая сейчас, как ты говоришь, уверенно колотит белье. Кто знает, о чем она думает и какое прошлое гнетет ее. Говорят, чем меньше образован человек, тем счастливее… Никто не знает ее жизни! Ей мы тоже, наверное, кажемся баловнями судьбы!

– Вот ты и обиделась. Ведь все мы так толкуем о других людях. Ничего особенного я не хотел сказать, просто сорвалось с языка. Пускай каждый живет, как ему на роду написано. Жизнь каждого – как перегруженный корабль: пустяк, а достаточно, чтоб он накренился…

В это время постучали в дверь. Вошел старичок-сосед с глиняным горшком в руках.

– Может, молочка холодного? Жена из родника принесла, – он шагнул ближе. Бенас встал, встала и Герда. Старичок смотрел на них прищуренными голубыми глазами.

– Сидите себе, как два голубка! – радостно рассмеялся он, схватив Бенаса за плечо.

– Разговариваем, Винцулис… – сказал Бенас.

Герда принесла кувшин, и старичок, держа жилистыми руками горшок, перелил молоко, не пролив ни капельки.

– Большое спасибо, – сказала Герда.

– Пейте, освежайтесь…

– Спасибо, Винцулис, – сказал Бенас, провожая старичка до двери.

– Освежайтесь, освежайтесь…

Кувшин с молоком Герда поставила на старый потрескавшийся стол. Она снова уселась на край кровати, Бенас у другой стены сел на другую кровать.

– Я тебя серьезно спрашиваю, Бенас, – почему меня все время подстерегает этот страх?

– Выдумываешь.

– Так легче всего сказать. А на тебя не находит?

– Когда остаюсь здесь один и пробую себе представить, что этот старый дом видел за века – и смерти, и рождения, и убийства, – и впрямь становится не по себе…

– Говоришь, чтоб говорить… Со мной ведь наоборот: когда бываю одна – никакого страха…

– Значит, ты боишься, когда я тут?..

– Почему таким страшным голосом говоришь, Бенас?

– Может, так оно и есть… Может, и боишься, когда я тут.

Теперь он долго разглядывает свою правую ногу, трогает пальцами повыше колена – оттуда вверх ползет заметная голубая жила.

– Сбеситься можно! Раньше этого не было.

– Чего?

– Ты погляди… – Бенас идет к ней, садится рядом, показывает голубую жилку. – Раньше ее не было.

– Остряк! Как же ты еще жив? Было, Бенас, все было… Только сильнее проступила сейчас.

– Думаешь, что так и было?

– Ну конечно.

– А может… Может, из-за этих жил тебе нехорошо? И страх этот?..

– Только ты и способен выдумать такое…

– Не боишься?

– Перестань!.. Молока не выпьем?

– Не хочу.

– Я тоже.

Так они просидели на старой кровати долго. Бенас глядел в окно на луг, и его мысли вскоре убежали в поле; вдруг раздался грохот поезда, странный и как бы ненастоящий, разлился серебристый лунный свет, он уже ехал на поезде, подошел к окну и взглядом долго провожал летящее по полям серебро.

Вздрогнув, он посмотрел на Герду и вытянулся на кровати. Когда проснулся, был уже ранний вечер, в излучине реки, в тени от ольх, уже бродила прохлада.

Первым делом он пошел на кухню, но Герды там не оказалось. Несколько минут он держался спокойно, не торопясь, взобрался по старой лестнице на чердак, чувствуя, как с каждой перекладиной все крепче пробирает озноб, огляделся в полумраке, окликнул ее, но ответа не было. Спустившись наземь, вышел в потускневший двор, солнце за тремя крестами опустилось до самой земли, а пойма уже погружалась в вечерний сумрак. Во дворе встретил Винцулиса; неловко было спрашивать, однако спросил, как мог равнодушнее и спокойнее:

– Не видели, куда ушла Герда?

– Да нет вроде. А она, может, никуда и не уходила?

– А куда она могла деться?

– Не знаю. Увидел бы. Мы тут все видим, что где творится…

Приоткрыл дверь дровяного сарая, там тоже никого не оказалось; обошел вокруг избы, спустился по лестнице к реке – никого, только на нижней ступеньке обнаружил свежий номер журнала. Клокотала холодная вода, мелькнула мысль, но он сам посмеялся над своими страхами.

Прошло полчаса, но Герда не появлялась. Он еще раз бросился в дом, страх все нарастал, он взобрался на хлебную печь, но там и впрямь никого не могло быть, никто там не лежал с того дня, как они поселились в избе. В испуге снова выбежал во двор, торопливо зашагал по дороге мимо трех крестов, встретил знакомого, тот был под мухой и весел:

– Куда так разлетелся, Бенас? – спросил, с трудом ворочая языком.

– Попробую у озера.

– Чего попробуешь? В такой поздний час!

– Так просто… Нашла охота.

– Охотник! Русалок захотелось? Или своя в отъезде?

– Пока!..

Он торопился дальше; знакомый долго раскачивался на тропе, потом небрежно махнул рукой и, шатаясь, побрел с горки.

Подбежал к озеру, сперва осмотрел берег, но никаких похожих следов и тем более никакого человека не обнаружил. Обежав вокруг озера, исцарапав лицо, руки и ноги, вернулся и сиплым голосом негромко стал звать:

– Герда!

– Герда?

– Герда…

Ответа не было, эхо было тусклым, как бы ненастоящим.

Близились сумерки. Сердце отчаянно колотилось, когда теми же тропинками он спешил домой, у железной дороги пришлось остановиться и подождать, пока пройдет поезд. Тепловоз уже зажег свой огромный глаз, но в вагонах света еще не было, и Бенас взглядом обшаривал каждое окно – в отчаянии человеку все кажется возможным: теперь ему уже казалось, что Герда приезжает на этом поезде, хотя это было нелепо, на этом поезде она никак не могла приехать. И все-таки он побежал вдоль полотна к полустанку. Приехавшие успели разойтись. Бенас не выдержал и спросил у старика-кассира:

– Вы случайно не заметили, Герда не приехала?

– Нет. Откуда же ей приехать? Позавчера-то вы вместе прибыли, а чтоб уезжала, не видел. Откуда она могла приехать?

– Да сам толком не знаю.

Старик-кассир с жалостью посмотрел на Бенаса и пожал плечами.

Бенас быстро пошел по другому проселку. Уже недалеко от дома он подумал, что Герда может возвращаться по той тропе, которой он шел от озера, или стоять там, поэтому сделал крюк к железной дороге, но снова никого не встретил.

Возвращался медленнее. В сознании грозно всплыли слова, сказанные недавно Гердой о страхе, о повсюду подстерегающей ее какой-то тени.

– Герда не появлялась? – с трудом скрывая испуг, спросил у Винцулиса, который возвращался с ведрами от реки.

– Не видел! А она правда уходила куда-то?

– Не знаю. Ее нет.

– Мы не видели, Бенас. Жена отнесла парного молока и поставила на крыльцо. Герду она не видела. Я-то думал, может, вы оба ушли к озеру или по берегу речки гуляете, как раньше делали.

Бенас снова сбежал по лестнице к реке, и теперь он уже кричал, не скрывая страха и паники.

– Герда!..

Тишина. Только старый Винцулис осторожно затворяет калитку, и очень странно, что он не задерживается у калитки, как обычно, когда он видел, что Бенас или Герда откуда-нибудь возвращаются, – всегда ведь задерживался, потоптавшись, желал доброй ночи, а теперь вот вытирает ноги о брошенную мокрую тряпку и уходит в избу.

Бенас бросился в темные сени, ударившись головой о низкую притолоку, а когда открывал дверь избы, ясно чувствовал, что есть кто-то за спиной, уже замахнулся, чтоб ударить или хотя бы ущипнуть. Как безумный, бросился через кухню в комнату и остановился как вкопанный: Герда сидела на кровати, прислонясь спиной к стене и накрыв одеялом ноги. В темноте она казалась совершенно черной, только глаза сверкали.

– Где ты была? Я всю деревню обегал и озеро обыскал…

– Я никуда и ногой не ступала. Когда ты растянулся на кровати, слушал радио, задремал и потом заснул, я тихонько выключила радио и сидела, чтоб тебе не мешать…

– А ты хоть видела, что я уходил и тебя искал?

– Видела… Думала, просто так идешь куда-нибудь к реке.

– Как я мог тебя не заметить, ведь было еще совершенно светло, когда я вскочил с кровати, да и посмотрел я сюда несколько раз? И звал тебя…

– Не знаю, Бенас. Никуда я не выходила. Съежилась вот тут в углу и сидела. Я думала, ты в шутку зовешь.

– Странно, – сказал он, садясь рядом с ней на край кровати. – Очень странно. Меня охватил такой страх!..

– Вот видишь, Бенас, видишь, разве я тебе не говорила?

– Странное дело, – тише сказал Бенас, рукой коснувшись ее плеча.

– Вот видишь, – так же тихо повторила несколько раз Герда. – Видишь, что творится, Бенас.

ВИД НА КЛЕВЕРИЩЕ В СУМЕРКАХ

С вечера сын смазал колеса телеги, крепко стянул проволокой треснувшую оглоблю, набил мешок сеном и положил на доску для сиденья, сунув под мешок потертую дерюжку – чтоб завтра не забыть, набросить на спину лошади от слепней. Лошадь тоже привел с вечера, попросил бригадира, тот позволил, пустил на коровье пастбище. Пока вел лошадь – ехать верхом побоялся – всю дорогу сопровождала его собачонка. В город, в то учреждение, куда требовалось, сын с дядей, братом отца, съездили уже накануне, на попутном грузовике, а дядя поехал потому, что мальчик был не очень-то большой, не умел еще разговаривать с людьми в учреждениях. Они повезли справку, которую за день до того выдал в городке фельдшер; в справке было написано, что такой-то, а именно дядин брат и отец мальчика, страдает такой-то болезнью (название болезни было вписано по-латыни).

Человек за столом нервничал, ерзал, все поглядывал, отводя глаза от голубой бумажки, в окно, где, держа в одной руке удочку, нетерпеливо сигналил, сидя в машине, его приятель.

– Дрянь! – сердито сказал человек и сделал шаг; черные, хорошо начищенные сапоги блестели. – Знаете, куда вы эту бумажку можете сунуть?

Сын, хоть и не очень-то большой, разинул было рот, но вдруг забыл нужное слово и жалобно уставился на дядю, который должен был его выручить. Но дядя был кротким человеком. Много лет он прослужил у клайпедского немца (фамилия этого немца была, кажется, Шикиданс) – скупал вместе с ним в окрестных селах лошадей и потом гнал их в Латвию или еще куда-то; дядя привык повиноваться Шикидансу, вот и теперь кивками подтвердил, что бумага и впрямь не ахти что, теперь и он, дядя, это видит, – нужна бумага получше.

– Хорошо, товарищ… – дядя собирался добавить еще какое-то слово, но не добавил, только, прищурясь, поглядел на человека за столом. – Хорошо… Будем искать другую, только извольте сказать, где нам эту справку получить?

Сын бросился к столу, подскочил – неожиданно и нагло, потому что человек сделал шаг назад, поднимая руку, словно защищался от удара.

– Отцу совсем худо… Плохо, плохо… – добавил по-русски. – Или вы думаете, что мы с дядей выдумываем, что сами эту бумагу написали? Печать, видите, есть, подпись – тоже! Не выдадут же здоровому человеку…

Человек, может, не все понял, хотел было обратиться к оторопевшему, растерянному дяде, чтоб тот перевел, о чем говорит мальчик, но дяде уже почудилось, что Шикиданс огрел плеткой лошадь, и теперь надо держать поводья изо всех сил. Дядя уже стал как бы сообщником этого человека за столом. Рассердившись, посмотрел он на племянника, потом на человека, покачал головой, намекая, что ребенок – всего лишь ребенок, не все он разумеет.

– Ладно, ладно, все обойдется, завтра привезите с собой отца в районную амбулаторию, пускай все врачи проверят, составят бумагу, подпишутся, поставят круглую печать – у фельдшера только треугольная. Получите справку по всем правилам, и тогда попробуем дать телеграмму.

Вот чем кончилась вчера их поездка. Выйдя из кабинета, оба молчали, дядя попытался было разрядить не совсем хорошую обстановку, но мальчик с ним попрощался, не поехал даже на грузовике, топал пешком пятнадцать километров, жалко было денег, этому гаду, сельскому коновалу, сунул целый червонец, чтоб только написал, чтоб не пришлось возить отца в райцентр, ведь все время его лечил, знает, какое у отца здоровье. Написал!.. Будто не знал, что с такой бумажкой в районе шиш возьмешь, что их такой бумажкой не разжалобишь? Знал! Да чтоб он сгорел!..

Сегодня утром выехали спозаранку, не просил дядиной помощи, сам управится. Еще раз перепробовал, подтянул упряжь, проверил все ремешки, чтоб покрепче держали телегу, чтоб поменьше трясло, ведь у отца не очень-то ладно со здоровьем – вспучился живот, отекли ноги, а на той неделе приехавший на велосипеде из другого села доктор-самоучка (тому тоже сунули червонец) сказал, что у отца сердце не на месте, а пониже сползло.

– Так что же делать? – пугливо спрашивала мать, а сын между тем топтался в сенях и старался не сказать какого-нибудь нехорошего слова этому самоучке.

– Выпишу лекарство, доставайте побыстрее, должен пойти на поправку, хотя нового сердца не вставишь. – Он прибавил еще какое-то неясное словцо, какой-то миокард, что ли.

Отец садится с трудом, его поддерживают сын и поседевшая жена, сын подбивает еще охапку не совсем просохшего клевера – тоже с вечера накосил – и они трогаются в путь. Сын держит вожжи натянутыми, даже руки немеют от напряжения, мать остается во дворе, поросшем травкой-лапчаткой – стоит себе маленькая, со сложенными на животе руками, пожалуй, какая-то не такая, как всегда. Сын проворно дергает вожжи, поворачивая лошадь то в одну, то в другую сторону, а та скоро и сама догадывается, почему надо так петлять, старается огибать камни, хотя совершенно избежать этого и не удается; мальчик берет вожжи в одну руку, а другой, обхватив костлявого отца, держит, прижимая к себе, приподнимаясь с облучка, чтобы ноги пружинили, чтоб меньше трясло отца, у которого ужасно болит живот.

Шиш приедешь сюда если не первым, то хоть не последним! Народу перед амбулаторией была тьма-тьмущая – старики, дети и женщины лежали под заборами, закусывали крутыми яйцами и даже салом, у некоторых были забинтованы глаза и носы, у иных на перевязи болтались руки. Казалось, сам сатана влетел в толпу и не глядя, яростно бил кого попало, изуродовал лица, вышиб глаза и вывернул ноги, коленкой бил под дых, и теперь все эти люди шатались у подъезда и сидели у заборов, дожидаясь спасения, – оттуда, где хлопала, то и дело открываясь, дверь амбулатории.

Пока у старого, заросшего аиром пруда выпрягли и привязали лошадь, пока доплелись до амбулатории, очередь у регистраторши стала длиннющей, и тогда сын решил встать в нее сам, взяв заплесневелый паспорт отца, а отец, пыхтя и стараясь легче ставить ноги, боясь, что его заденет какой-нибудь торопящийся человек, вышел на двор, присоединяясь к тем, кого исколошматил сатана.

Все было бы сносно, если бы стоявшие впереди люди не заговорили, что на этот день запись окончена. Говорят, запишут еще нескольких, а другим придется явиться завтра.

– Вот этому уж не бывать! – сказал мальчик, когда продвинулся вперед еще на несколько человек. Сказал со злостью и не совсем детским голосом, потому что регистраторша, вспыхнув, спросила:

– Чему это не бывать?

– Чтоб нас записали только на завтра.

– А что такое стряслось? – успокоилась регистраторша, но женщина со впалыми щеками буркнула, что регистраторша только болтает, а у людей от стояния скоро ноги опухнут. Когда записали ее, мальчик сказал:

– Не мне надо. Отец под забором лежит.

– Почему сам не пришел? Надо лично.

– Да он не очень-то может идти, и прошу немедленно его записать!.. – Сын через людей протянул регистраторше паспорт. Очередь загалдела, отталкивая руку мальчика, но рука была сильная, хоть и онемевшая от держания вожжей.

– Откуда ты такой взялся? – кричала другая пожилая женщина, ее руки дрожали, губа тоже, и мальчик пожалел ее. Он сказал:

– Не лез бы без надобности. Отцу срочно нужен доктор, поверьте. Зря бы не толкался.

Может, потому, что эти слова он произнес совершенно спокойно, как взрослый, люди перестали злиться, расступились, и сестричка записала отца.

Когда у двери к доктору перед ним оставались два человека, мальчик вышел во двор амбулатории, отыскал прилегшего у стены отца: галоши с обеих ног свалились, голова склонилась набок – отец дремал. Народу уже поубавилось, многие получили отпущение грехов и разошлись кто куда.

– Уже? – как-то вяло спросил отец, надевая на ногу галошу.

– Два человека осталось.

Отец шел медленно, тяжело, с радостью и страхом; а может, мальчику только так казалось при виде его усталого, какого-то отрешенного лица, его нетвердой походки.

Когда назвали их фамилию, мальчик помог отцу снять китель из домотканины, и отец вошел в кабинет врача в одной сорочке. Ужасно долго пришлось ждать мальчику в коридоре. В кабинет входили все новые больные, а вместе с ними и доктор или сестричка. Когда открывалась дверь, сын видел уложенного на кушетке у стены отца; ноги его были согнуты, и даже отсюда, из коридора, было заметно, какой распухший и посиневший у него живот. Доктор все тискал его, мял и спрашивал: так больно, а так больнее, ну, а вот так? Даже из-за закрытой двери он слышал слова врача, но не слышал ответов отца; в последнее время отец разговаривал очень тихо, и для матери это было знаком, что худо дело.

Когда из кабинета выходил доктор, что мял отца – он и впрямь несколько раз носился неизвестно куда – мальчику хотелось подойти к нему, спросить, что-нибудь узнать, но он все не смел. Какое-то время спустя молодая сестричка вышла из кабинета с какими-то бумажками в руке и спросила, его ли отец там, его ли ждет мальчик.

– Мой, – обрадованно ответил он, но сестричка успела заметить, как в глазах мальчика на мгновение мелькнул испуг. – А что?

– Не бойся… Не бойся. Тут врачи рецепты выписали. Хотим анализы сделать, отцу придется еще полчасика у нас полежать, а ты сбегай в аптеку, закажи лекарства. Быстрее будет. Деньги-то есть?

– Ага, – ответил он, пощупав домотканый отцовский китель.

Шагая в аптеку, он пытался прочитать рецепты, но не смог – так коряво было написано. Заметив, что из окна кабинета за ним наблюдает сестричка, мальчик растерялся, застеснялся чего-то, сильнее прижал к боку отцовский китель и подумал, что сестричка страшно устала, пожалуй, даже больше, чем он.

Аптекарша засуетилась, позвала из другой комнаты девчонку, велела побыстрее приготовить.

– А где твой больной?

– Да тут же, у доктора еще.

– Зайди через полчаса, будет готово.

Выйдя, он посмотрел на часы на башне костела, потом побрел к затянутому ряской пруду, лошадь уже успела сожрать почти весь клевер и теперь спокойно глазела, выпятив, как что-то ненужное, нижнюю губу. Сел на телегу, свесил ноги и глядел вначале на гриву лошади, на ее изредка шевелящиеся уши, а потом на зеленоватую воду пруда, где изредка равнодушно и нехотя квакали зеленые лягушки. Подумал о брате, который теперь наверняка ждет телеграмму, может, не телеграмму, а письмо, ведь написали ему две недели назад, что с отцом худо. Потом похлопал по мешку с клевером, проверил телегу и почувствовал, что все: и телега, и этот мешок, и лошадь, и пруд – в его глазах и голове такими отражаются в последний раз, что никогда больше этого не будет. Мальчик почувствовал, как на коротенькое мгновение – словно при потере сознания – застыли костел с башней и часами, аптека, дверь которой то и дело открывали какие-то сотканные из мглы нереальные люди, дорога – словно нити в кроснах. Заболело под ложечкой и в голове.

– Пора идти, – очухавшись, сказал мальчик лошади, пруду и телеге, глядя на башенные часы.

Отца как раз и выпустили в тот миг, когда сын открыл дверь амбулатории; мальчик еще раз увидел усталую сестричку, которая недавно вручила ему рецепты.

Отец спокойно шел к нему. Протянув руки, он сунул их в рукава кителя, что держал сын; мальчик торопливо застегнул пуговицы.

– Долго продержали, – сказал сын, подхватив отца под руку, когда сопровождаемый взглядами людей тот перешагнул порог.

– Что? Основательно проверили. Аж живот болит. В жизни так не тискали. Погоди, а справку-то? – растерялся отец.

– Правда… – вспомнил и мальчик, вспомнил и чуть не сгорел со стыда: за этой справкой ведь ехали, справка важнее всего – и забыл!

Их догнала та же самая усталая сестричка, догнав, сунула ребенку листок, велела немедленно идти туда, куда ходил вчера.

– Сам сходи, отец пускай отдохнет, подождет, – добавила она. – Отец там не нужен.

– Спасибо, сестричка… – благодарит отец, а не он. Благодарит очень тихо, сын-то расслышал, сын привык к его бессильному голосу, а сестричка, наверное, не разобрала.

Оставив отца в садике амбулатории, в тени, мальчик сбегал в аптеку, вернулся с лекарствами, отец тут же, развернув пакетик, высыпал в рот порошок.

– Эти я уже знаю, – шептали его губы. – От них меньше болит.

Уходя, мальчик оглянулся, но отца не увидел: тот, наверное, сел или лег.

В учреждении не узнали его, и мальчик приуныл. Дядин Шикиданс не видел столько лошадей, сколько тот, что за столом, людей. Не без труда мальчик попал и в кабинет, так как еще на дворе парень с багровой шеей остановил его и сказал, что работа идет к концу, пускай зайдет завтра.

– Завтра не хочу, сейчас! – сердито ответил мальчик, и прошел мимо, даже не слушая, какими проклятьями осыпает его этот парень.

– Чего тебе? – лениво спросил человек, отходя от окна и приказывая закрыть обитую черной кожей дверь.

– Доктора написали. Та – от того коновала – вчера не подошла.

Покачиваясь на каблуках, человек неторопливо читал бумагу, снова вернулся к окну, достал очки; казалось, он не верил своим глазам. Обернувшись, даже посмотрел на мальчика.

– Сбесился? Как мог написать?

– Кто сбесился? Нужно было – вот и написал…

Человек поглядел на этого долговязого мальчика, потом снова уставился в бумагу. Этот мальчик, этот человечек, одет был неважно, весь какой-то мятый, а рукав пиджачка залатан.

– Ты что – сейчас получил эту бумагу?

– Полчаса назад…

– Вот сволочи! Им лишь бы писать, лишь бы на чужую голову сваливать! – рассвирепел человек и потянулся к трубке, собираясь найти главного врача, но главный, видно, на то и главный, чтоб раньше всех уходить. Тогда спросил:

– А где твой отец?

– Не все ли равно?

– Где отец, спрашиваю?

– Лежит в саду амбулатории, но ему тяжело ходить, и он сюда придти не сможет. Он ждет меня в саду амбулатории. Если очень надо, могу вас отвести и показать.

Человек уже был в ярости. Этот мальчишка своими грубыми ответами раздражал его.

– Сволочи, скоты! – метал он громы и молнии, все больше входя в раж, но все-таки сел за стол, насупил лоб, задумался, почесал за ухом, обмакнул перо в пыльную чернильницу, что-то написал лиловыми чернилами, перечеркнул, опять обмакнул перо и строчил опять. Наконец отпер сейф, достал черный мешочек, вынул из него печать, подул – очень внимательно, бережно – и долго прижимал, осторожно покручивая, чтобы четче получилось.

– Все! – сказал, вручая бумагу и теперь уже улыбаясь. – Наконец-то все, – добавил, захлопывая и запирая сейф, а мальчик попрощался и ушел на почту давать телеграмму.

На прежнем месте отца он не обнаружил. Увидел его под другой яблоней, и от прежнего места до нового по траве протянулась длинная полоса. Отец, наверное, спал, нахлобучив старый картуз на глаза, и сын какое-то время глядел на примятую траву, на трепыхающийся, поднимающий головки клевер. Не сказав ни слова, ушел, запряг лошадь, развернул телегу, подъехал поближе и увидел, что отец уже проснулся и оправляет китель: сам почувствовал, что пора ехать.

– Все уладил, едва на почту успел. Вбежал, когда дверь закрывали… Так хорошо сегодня получилось, – сказал отцу.

– Очень хорошо. Ты и намучился… Вот повезло, так повезло… – Улыбаясь зеленовато-желтыми глазами, он поглядел на полосу примятой травы между яблонями и объяснил: – Все полз да полз понемножку, когда солнце начинало шпарить в глаза.

– Ага, – ответил сын, и они тут же уехали. Близился вечер. Пока ехали по булыжнику городка, телега подпрыгивала, лошадь соскучилась по движению, по руке мальчика, а он устал, поэтому все получалось не так гладко, как по дороге сюда, но отец сказал, что ему от лекарств или вообще, но гораздо лучше, не надо его беречь, пускай трясет. Свернув на другую улицу, они догнали человека, который поставил на важную бумагу печать, тот узнал мальчика, отец хотел приподнять картуз, поздороваться, сказать спасибо, но сын придержал его пожелтевшую руку.

Когда выехали за город и камней на дороге почти не осталось, отец сам принялся дергать вожжи и понукать лошадь.

– Но, – говорил он. – Застоялась за день, а я залежался. Но-о!..

Только когда очутился в полях близ своей деревни, когда очень медленно стало смеркаться, отец попросил сына ехать потише, и сын придержал разогнавшуюся лошадь, снова стал объезжать камни и натягивать вожжи. Отец сидел прямо, подняв голову, его слезящиеся желтоватые глаза видели гладкий, укатанный деревенский проселок. Рядом с дорогой было клеверище, стояли конные грабли на огромных колесах, усталые и неживые, кузнечик подпрыгнул и застыл в воздухе, поодаль вышел из избы во двор седой сосед, уладилась уже жизнь человека, а раньше совсем было помешался, все насыпал во дворе возле ручья небольшие могилки, ставил кресты да стоял на коленях день-деньской. Сосед медленно поднимал руку и так же медленно разевал рот, собираясь что-то сказать, но так и не разинул, так и остался стоять – позеленевший и шаткий; по другому хуторку бродил старичок в белой рубашке, слушал, как гудят пчелки в ульях, зеленоватым льдом светился пруд третьего соседа, как-то вытянулись придорожные деревья, стали тонюсенькими, что сосульки на медных проволоках, висели яблоки на яблонях.

Лошадь медленно-медленно передвигала ногами, поддевая копытом попадающиеся камешки, колеса стали темно-зелеными, в сумерках не отличишь их от травы; полчища пестрых коровенок медленно приближались со всех сторон, оравы овец высунули языки, однако не блеяли.

В сумерках все ближе подъезжали они к дому, отец по-прежнему сидел прямо, глядя перед собой, а сын уже видел бегущую к ним по проселку собачонку. Седая мать стояла во дворе среди травки-лапчатки, скрестив на переднике руки.