Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

МНЕ СОВЕСТНО ОСТАВЛЯТЬ ВАС ОДНОГО

Бронюсу Радзявичюсу

За спиной остался прохладный, озаренный солнцем, но уже блекнущий лоскут неба, который виделся в зеркальце, когда машина взлетала на очередной бугор. Лоскут стремительно сужался, он подумал, что похоже, сужаясь, исчезает изображение на экране телевизора, когда его выключаешь. Вместе с исчезающей за спиной розово-желтой полоской неба, под тяжелыми колесами машины оставался весь долгий день, оставались все слова и люди. Навстречу бежал лес. Его уже коснулось крыло близких сумерек, наискось прорезанное каплями холодного дождя.

Встречные грузовики зажгли фары, разъезжаясь, мигали ему, фары светились робко, не разгораясь, – не позволял угасающий день.

И вдруг хлынул дождь! Он и не подозревал, что за лесом ползла большая черная туча. Казалось, кто-то закидал камнями помятую крышу кабины грузовика.

Мрак, ночной мрак. Когда он влетел в высокий ельник, вырванные фарами из тьмы еловые лапы смахивали на зеленую мокрую ветошь. Видно было, как с еловых хвоинок капает вода.

Когда кашлянул мотор, он вздрогнул, озноб пробежал по всему телу. Оставляя все дальше и дальше минувший день, все больше погружаясь в одиночество, он со страхом глядел на загоревшийся красный глазок, который мигал уже с тех пор, как он выехал из города, не получив на заправке бензина.

Он знал, что может остановиться где-нибудь в глухом лесу, и это вызывало странный, какой-то зябкий страх и одновременно радость, предстоящую возможность противоборства с жизнью, которую он никогда еще не проклинал. Хотя жизнь так ни разу и не состроила ему приятной гримаски.

Лучше не глядеть на красный глазок, который горит уже не угасая, и лишь на выбоинах мигает. Но взгляд не подвластен воле, и он снова чувствует, что поглядывает на эту проклятую мигающую горошину чаще, чем на саму дорогу, освещенную грязными фарами. Наконец, когда воля совсем исчезает, он выключает мотор, огромный грузовик, дребезжа, катит по инерции с горки, внизу останавливается; он проворно выскакивает из кабины и пытается остановить приближающихся к нему два гноящихся желтых глаза.

– Вы не ехали через…?

– А что? – с паскудным равнодушием спросил человек из остановленного грузовика.

– А там?..

– Чего там?

– Заправка там есть?

– Тьфу! Не знал, не искал.

Хлопнул дверцей, умчался.

Второй водитель тоже не знал, третьего он уже не стал останавливать, поскольку понял: что с того, что узнает – ехать-то все равно надо.

Какое-то время спустя он заметил, что все меньше фар летит ему навстречу. Дождь не прекращался, блестел асфальт, и поэтому заболели глаза. На автобусных остановках еще попадались люди, издалека заметив свет, они выбегали на шоссе – в надежде на избавление, но он не мог остановиться, боялся, что, раз затормозив, не сдвинется с места.

Вот эта девушка крепко надеялась, что ей-то повезет. Она отошла подальше от толпы и, голосуя, так изящно протянула руку, привстав на цыпочки и выставив бедро, что с ее зонтика хлынули струи воды. Пролетая мимо, он увидел, что она оскорблена до глубины души: только деревянное чучело не могло понять, что подвезти просила она, женская половина всей вселенной!

Подло стращает его мотор, все чаще вздрагивая и тут же опять оживая.

Пролетел он и мимо того мальчика, который – он увидел его издалека, когда на повороте фары осветили придорожное поле, – стремглав несся к шоссе, едва он успел выскочить на гравий обочины, как грузовик с ревом пронесся мимо.

В боковом зеркальце он заметил, как огорченно понурил голову мальчик, провожая взглядом его машину, и нажал на тормоза, сам не зная, почему, едва не свалившись с грузовиком в кювет. Мальчик поначалу застыл, потом наклонился вперед и бросился как заяц. Подбежав, задыхаясь, спросил:

– Вы из-за меня?

– А из-за кого еще?

– Вот спасибо…

В голосе мальчика он услышал обиду.

Мотор снова кашлянул несколько раз подряд.

Мальчик неспокойно посмотрел ему в лицо, потом снял кепку, хотел выжать, но не посмел, мокрую положил на колени. Он был совсем маленький, его мокрые волосы – белокурые.

– Выжми воду-то.

– А, ладно… Вы очень быстро едете.

– Надо.

– Мотор чихает.

– Бензин кончается. А тебе далеко?

– Не очень. Километров пятнадцать, теперь будет, наверное, двенадцать.

– Откуда так поздно?

– С похорон.

– Кого хоронил?

– Сестричку.

– Свою? – услышал он свой голос сквозь чиханье мотора.

– Ага.

– Большая?

– Малюсенькая. Меня наполовину меньше. Болела, ох, сколько она наболелась и умерла.

– Так один и возвращаешься?

– Ага. Папа у мамы остался.

– А ты?

– А… Видите, я живу с папой, а мама отдельно… Онуле… Сестричка тоже с мамой жила…

– А когда домой вернешься, один будешь?

Мальчик кивнул.

– Не страшно?

– Хм-м-м… – усмехнулся мальчик. – А чего бояться-то? Еще придется скотину покормить… – мальчик нахмурил лоб и положил левую руку себе на колени, рядом с кепкой.

Противно дергается машина! Красная горошина… Очень давно она горит, не мигая. Оба наклоняются вперед – один за рулем, другой рядом, словно от этого будет легче мотору.

– А вы далеко?

– Далеко. Далеко, далеко.

– Тогда остановите попутную машину и возьмите бензину.

Он молчит.

– А!.. Денег у вас нету. А без денег… Подождите… Папа дал…

– Не надо, – он гладит чуть подсохшие волосы мальчика. Мальчик, все так же серьезно нахмурив лоб, смотрит сквозь мокрое стекло.

– Как знаете, – по-взрослому говорит он и больше не отзывается, теперь ему тоже ясно, что надо дотянуть до городка, там есть бензоколонка, небольшая, но есть.

Мотор чихает еще три раза и замолкает. Оба они наклоняются вперед, стремятся помешать останавливающемуся грузовику.

Выскочив из кабины, он вытаскивает из-под брюха машины ведро и шагает вперед. Мальчик поначалу держится, а потом надевает кепку и топает рядом.

– Уже близко, совсем близко, – повторяет он, повернув голову и глядя на человека с ведром.

Идут оба, сопят.

– Вот тут, тут… – обрадованно говорит мальчик, прыгая через кювет и замолкая на полуслове: виднеется обнесенный проволокой двор, на воротах, через которые должны въезжать машины, висят огромный замок и надпись неровными, но большими буквами.

Мальчик опускает голову.

– Отсюда до дома далеко?

– Мне? Да что вы! Вот только городок пройти и еще, наверное, километр… – Мальчик обрадовался, решив, что они пойдут вместе.

– Тогда ты топай. Топай и ничего не бойся.

Мальчику очень хотелось увидеть в темноте его глаза.

– А вы?

– Я останусь.

– А что вы будете делать?

– Подумаю. Я… У меня будет время, чтоб подумать. Ты ступай.

– А я!.. – чуть не всхлипывая, пытается что-то сказать мальчик.

– Ты ступай. В добрый час.

Мальчик отворачивается и бредет вдаль по обочине шоссе, бредет под холодным дождем.

С ведром в руке он поворачивается и идет в сторону невидимого, но дышащего теплом грузовика и тотчас слышит рядом и дыхание мальчика:

– Мне совестно оставлять вас одного.

– Ты иди домой. Шагай, пока ночь не наступила.

– Совестно оставлять вас одного.

– Шагай домой. Пока ночь не наступила.

Они идут. Удаляются в разные стороны мокрые спины, у взрослого кто-то, кажется, так и отдирает от ребер промокшую насквозь рубашку.

ЛЕТАЮЩИЕ ЯБЛОНИ

…Цветут и цветут

В подсознании, под водой,

                        под землей.

Черти, как долго носу не кажут. С этими комиссиями всегда канитель – наобещают, прикажут ждать с самого утра тогда-то – и явимся, дескать, и все решим, а хоть бы к обеду показались! Ясно, в чем тут загвоздка – кто-нибудь хорошенько угостил, и весь сказ. Мало ли у них теперь случаев; а иногда, правда, их было мало? С того самого дня, как солдаты вылезли из лесу и, постреливая, погнались по пастбищу за немцами, которые еще накануне гоняли футбол в поместье, – уже двадцать, а может, и больше лет так ведется, – кто идет по деревням, у того глотка не просыхает: то облигации, то поставки, а то сотки раздают, делянки мерят, а то вдруг тебе две с половиной коровки захотелось держать…

Черти, и носу не кажут. Он лишний раз сходит в сарай, проверит, сколько сена осталось после зимы, рано стало припекать солнце, скоро выгонит скотину на пастбище и сэкономит корма. Как все-таки зависит человек от этой самой природы – осенью ты охал, что вот уже мороз грянул, что снег рано пошел, а нате – весна выдалась ранняя, и тебе это на пользу, дело непредвиденное и незапланированное. Так и с этим переселением. Что греха таить, говорил народ и давно говорил, что просверлят в земле дырки и вставят туда глиняные трубы, и нате – уже и подперло.

От сарая останутся хорошие доски, а разве там, на новом месте, они не понадобятся? Это сейчас обещают золотые горы, а когда тронешься с места – нанося, выкуси: и того нет и сего не хватает. Разберет потолок глинобитного хлева, глянь, и там добротные доски, хотелось бы хоть одну стену в новом доме изнутри досками обшить, а то к этому цементу и прислониться противно.

А уж яблони-то!.. Опоздали, черти рогатые, акт составить, – не только сегодня все еще носу не кажут, но и вообще: должны были к началу апреля все утрясти, а сейчас деревья, можно сказать, уже зеленые, как теперь быть-то, неужто придут и вырвут с корнями вот такие, едва ожившие?

Здесь Милашюс поймал себя на том, что настроение падает, когда глядит он на эти яблони. А ведь еще и дубки, и березки – с южной стороны хутора не маленькие, и рябины. Каждой твоей горести, каждой радости найдется место на ягодке рябины. И еще: ничто так не напоминало Милашюсу о лете и начале осени, как рябина. Оттого и теперь, когда все уже уложено, когда ждешь важных гостей, чуточку грустно, хотя, разрази их гром, какая тут грусть, раз надо, то надо! Глядел Милашюс на белесые рябины, глядел, видя в них грядущую осень, и перед глазами встала его мать, которую все величали мамашей до самой смерти; сморщенная и злая, пролетела она, точно черная птица, задев юбкой за верхушки рябин, наземь посыпались ягоды, одна вроде стукнула Милашюса по носу, а мамаша погрозила ему костлявым пальцем.

– Ну, ну, что скажешь, чего грозишься? – чуть было не сказал Милашюс, но вовремя закрыл рот. А ну ее – совсем как при живой мамаше, – вздумалось ей перечить. Мамаша-то всегда его чихвостила, ничем ей, бывало, не угодишь, вечно приговаривала: «Не так, как в старину».

Облетев вокруг сада и сделав круг над небольшим ольшаником, мамаша, распугивая голубей, через совиную щель шмыгнула на сеновал.

И опять Милашюс поймал себя на том, что расстраивается, а это ведь никогда человеку не помогает, только засасывает, как в трясину, и хлестнул плеткой по резиновым сапогам, пристально вглядываясь в голубой лес, перед которым простиралось болото Сяндварис, стаями носились чибисы, слышны были их голоса, шуршали крылья; чибисы пулей кидались вниз, к рябящей воде, раздавалось шипенье, казалось, они тушили в воде загоревшиеся крылья.

Кукушки в этом году тоже объявились рано, но на его деревья ни одна еще не прилетела, еще не нарадовалась березняку, где деревьев побольше, где вольготнее. А вот скворцы уже трудились с самого утра – таскали с полей да из лесу хворостинки, а другие между тем верещали на крыше и на ветках тополя. До чего же весело! – один из них принялся за свою работу, затрясся, взъерошил крылья и спину да еще лапкой по крыше лупит, даже щепки посыпались.

А вот и взревел трактор, запущенный, чтоб уладить его, Милашюса, дела, Милашюс его сразу же увидел: от бывшего поместья он примчал с ревом и застыл у пруда. Теперь-то это даже не прудок, а так себе, лужа. Когда-то было где детям плескаться. Вырыли его, когда копали глину для стен хлева, с той поры и остался прудок. Тракторист, видать, был мастер своего дела, машину свою поставил на самый край ямы, гусеницы даже чуток зависли над ней, и машина с нетерпением ждала, когда ей будет приказано броситься в атаку. Тракторист, знакомый, неплохой соседский паренек, ленившийся учиться и даже крепко поцапавшийся с учительницей – сказал ей, что вся ее наука гусеницы трактора не стоит, потому что на тракторе он будет зарабатывать куда больше, – выскочил из кабины, поздоровался с Милашюсом и растянулся на сухой прошлогодней траве.

– Легкие застудишь, – сказал Милашюс, а тракторист рассмеялся: дескать, через его телогрейку никакая хворь не проберется.

– А где же начальство? – неспокойно заговорил Милашюс. – Уже давно обещали быть.

– Видел, уже собираются, должны бы явиться, если куда по дороге не завернут. А самый главный тут я, дядя, – сплюнул тракторист.

Милашюс вдруг вспомнил, что, заглядевшись на деревья да на птиц, забыл проверить, как дома жена управляется. Побежал к избе, слышны были голоса Милашюса и Милашене, но незлые, видать, все шло, как по маслу, а когда Милашюс выскочил во двор, то увидел, что от леса летят, будто птицы, четверо или пятеро мужиков в развевающихся плащах с портфелями. Вроде и приуныл поначалу Милашюс, но, к счастью, тракторист в эту минуту спросил:

– А сколько у тебя яблонь-то?

– Здоровых у меня пятнадцать. Одна засохла – зайцы обгрызли.

– Эта не считается… – Тракторист почесал затылок. – Мог бы и больше посадить, другие побольше продают…

– Сколько есть, столько есть.

– Ладно, ладно.

В это время мужики уже показались в саду, Милашюс пошел их встречать, вслед за ним – и тракторист.

Один из пришельцев был главным, другие только свидетелями, этот главный был в хороших сапогах, а плащ на нем югославский. Он поздоровался и объяснил, по какому делу они явились. Кстати, товарищ Милашюс, наверное, осведомлен о цели их прибытия. А как же, а как же.

– Так сколько у вас яблонь? – спросил тот, что в югославском плаще. – Мы тут, проходя мимо, пересчитали на глазок, как будто пятнадцать, одна, кажется, сухая. За эту государство платить не будет.

Милашюс кивал, не очень-то смея глядеть на главного, поэтому повернулся к остальным мужикам, знакомым, из тех же самых деревень, только на собрании включенным в эту комиссию. Стоявший поближе знакомый стал незаметно подмигивать и вроде бы наступил Милашюсу на сапог. Не впервые случается такое, поэтому Милашюс уже без прежней робости поднял глаза на главного и предложил:

– Так как же это так, с ходу… Может… Ведь, по правде говоря, председатель, не так уж часто я яблони продаю, надо бы отметить…

– Отметить, говоришь? – хмуро спросил человек, названный председателем, а Милашюса в это время подтолкнул кулаком в спину тракторист. – Если я верно вас понял, то спасибо, товарищ Милашюс. Но у нас работа, гигантская работа впереди.

– Председатель, у всех работа, разве у меня ее не до черта?..

Это сравнение показалось председателю смешным. Милашюс этого, правда, не почувствовал, а председатель усмехнулся и обвел взглядом остальных четырех мужиков; те, хоть и не поднимали рук, явно отдали голоса своему кандидату, и тогда председатель сдался, а тракторист уже шел глушить машину, все еще трясущуюся, как лягушка, на берегу пруда.

Когда входили в сени, через порог шмыгнул кот, Милашюс вздрогнул, ему снова почудилась сморщенная, злая мамаша, которая пролетела с двумя березками в руках и стала приколачивать их не к избе, а к двери хлева.

Милашене славилась хлебосольством, а сорочка Милашюса, пожалуй, была самой белой в деревне. Потчевали гостей чем бог послал, после второй рюмки тракторист поблагодарил, Милашюс хотел заставить выпить еще одну, но тот отказался:

– Спасибо, дядя, спасибо, я бы за милую душу, но, сам видишь, я за баранкой, никак больше не могу. – И третьей пить не стал. Навела дисциплину техника-то.

Председатель, слава богу, был не какой-нибудь воображала, а человек понятливый и свойский, мило разговаривал, поглядывая через окошко уже сузившимися глазами, а там уже вовсю рычал трактор, березы с дубками да бедняжки рябины падали наземь почти без сопротивления, не успели еще пожить, пустить корни, силушки набраться, хотя перед техникой не устояли бы и столетние.

За оконцем изредка мелькали ласточки. Милашюс уже успел выпить, может, даже больше других – он все просил угощаться и подавал пример; восседал в конце стола, как подобает хозяину, а жену его из кухни пригласил сам председатель:

– А где хозяйка, почему ее не видим? Нас угощает, а про себя забывает.

– Тяклюте, иди сюда, по тебе соскучились.

Милашене вошла, сияя от счастья, что о ней не забыли, однако не преминула тут же ткнуть мужа в бок – не пора ли?.. Ей пришлось выпить две полные рюмки – на одну и на другую ногу, чтоб жизнь на новом месте стояла прочно. Примерно так выразился председатель, предлагая выпить еще и за трудолюбивые руки, но Милашене стала трясти головой – и так уже, дескать, все у нее кругом идет.

Трактор между тем взревел еще яростнее, Милашюс догадывался, что теперь он воюет с елью, посаженной лет пятьдесят назад еще отцом; в этот миг над двором каркнула ворона, а окосевший Милашюс опять испугался, как бы не юркнула в избу мамаша, и велел жене затворить дверь. Председатель достал голубую пухлую тетрадь, долго искал в списках фамилию Милашюса, отыскал-таки и уставился на цифру, выведенную карандашом.

– Хм-м-м… Так сколько мы там насчитали яблонь у Милашюса? – спросил он у своих свидетелей, улыбаясь и глядя на встревожившегося хозяина; Милашене между тем стояла на пороге кухни. – Кажется, пятнадцать, а шестнадцатая сухая.

– Да разве так, председатель? – вставил слово один из свидетелей. – Где уж там пятнадцать! По-моему, двадцать точно было.

– Не многовато ли будет? – заколебался председатель. – Как кажется товарищу Милашюсу?

– Как председателю кажется…

– Так и так корчуем, председатель, давайте запишем двадцать. Ведь шестнадцать есть, – эту засохшую могли и не заметить. Ну, а довесок в пять штук, при такой-то прорве – это не много.

Председатель еще повертел в руке стерку, подумал, а потом, не спеша, стер записанную цифру, достал авторучку, поскреб пером и вывел чернилами 20, подписавшись сам и предложив поставить подпись свидетелям и товарищу Милашюсу.

– Спасибо, председатель, вот спасибо, – благодарил Милашюс, а председатель и его свидетели выпили еще по рюмочке и принялись вставать, все разбирали плащи, Милашюс подержал югославский и помог председателю одеться, а председатель в хорошем расположении духа весело попрощался с Милашене.

Все-таки засиделись они, потому что паренек уже выдернул из земли последнюю живую старую и горбатую яблоню и погнал свой трактор по полям к другому хутору. Мужики вслед за председателем тоже чесали напрямик, поскольку земля успела подсохнуть, дожди в этом году выпадали редко.

Не оставалось уже ни единого живого деревца, все лежали на боку, издалека и не разберешь, где ноги дерева, а где голова – чернели грязные ветви и облепленные черноземом корни, в рваных ямах медленно просачивалась вода.

Под вечер примчался грузовик, за рулем сидел не тракторист, а другой шофер, хотя соседский паренек тоже приехал. Он выскочил из кабины и бегом понесся в избу, поскольку теперь был без техники и мог выпить.

Погрузив на машину пожитки, не все, конечно, а только часть, Милашюс выпил еще несколько рюмок, запер избу, забрался с женой в грузовик, но в сумерках, выруливая со двора Милашюса на дорогу, шофер, наверно, слишком резко крутанул баранку, и Милашюс вывалился на прошлогоднюю траву, но не ушибся нисколечко, тотчас вскочил, знаками показывая жене, чтоб не останавливала машину – недалеко, доберется пешком.

Голова кружилась, он вернулся на хутор, деревца и деревья покоились, повалившись на бок, только пять яблонь вдруг оторвались, взмахнули ветками, взмыли в воздух и давай кружить над головой Милашюса, жужжа, будто пчелы. Милашюс попробовал заткнуть уши, но не получилось, все равно было слышно, потому что яблони летали очень уж быстро, просто как бешеные, а когда взошла водянистая луна, то яблони стали стряхивать цветы, и голубые точечки, вращаясь в воздухе, опускались на изрытую землю, застилая заполнившиеся водой ямы и черные корни яблонь. Милашюс глядел на летающие и осыпающие свой цвет яблони, он еще не был настолько пьян, чтоб не подумать: «Хорошо, пока тут только мои беснуются, а вот когда соберутся летуньи от всех соседей, господи боже, ведь тогда земля с небом перемешаются, а под этими своими цветами и похоронить могут». От этой мысли он попятился, а потом пустился бегом по проселку. У погреба, в котором он держал картошку и свеклу, ему пришлось остановиться: услышал, что его кто-то окликнул. Подойдя поближе и наклонившись, он увидел лежащую под тонким целлофаном свою увядшую мамашу – точно в какой-то тепличке. Высохшим пальцем показывала она на свой подбородок, где вместо длинного волоса росла небольшая белая яблонька.