Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

КОГДА МИНУЛО И ЕЩЕ МИНЕТ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

Об этом он думал целую неделю, думал весь год, да и раньше вспоминал множество раз. Вспоминал всякий раз, когда проезжал по шоссе, по которому когда-то оба гоняли на велосипедах. Пробирал озноб – как будто собрался бередить старые раны. Кто первым даст знать, кто начнет поиск? Да и куда давать знать – судьба сложилась так, что за тридцать лет они не встретились ни разу. После окончания военного училища Бронюс служил далеко, на севере и на юге, случай не свел их. Однажды (это было очень давно) на каникулах Бронюс заехал на велосипеде к брату Винцаса в надежде застать однокашника, однако тот в это время с казахом Степаном «плавал» на комбайне по пшеничному морю Казахстана; сопровождавший его корреспондент поместил в областной газете репортаж: Винцас стоит у штурвала «корабля полей» и поет: Широка страна моя родная… Брат потом рассказал Винцасу о встрече с Бронюсом. Когда Бронюс уехал – покачиваясь и распевая во все горло (а пел он песню их общей молодости – «Так тихо песня на полях звенит…») – больная мать, вся пунцовая, шептала брату Винцаса:

– Срам какой! Он скоро лейтенантом будет, а мне руку поцеловал…

Надо звонить. Недавно узнал номер. Может, только год назад Бронюс вернулся в Литву. Уже на пенсии!.. Об этом поведал брат Винцаса, номер телефона сказала ему сестра Бронюса, которую брат Винцаса часто встречает в Крижкальнисе. Она деятельница в районе и часто на этот холм, на этот перекресток главных шоссе Жемайтии привозит гостей. Сказала, что несколько раз ездила к Бронюсу, тот расспрашивал ее о Винцасе.

Телефон у Бронюса такой: 53-30-53!.. Ничего себе номерок – просто сводка их жизни! Так какого дьявола он держит сейчас в руках записную книжку, ведь запомнил-то сразу! Может, эти цифры по заказу Бронюса? Неужели он такая шишка, что телефонисты выполняют его капризы? Знакомый начальник инспекции как-то жаловался Винцасу, что один такой туз… потребовал для автомобиля номер с днем рождения жены. Подобрал, вручил. Катайся как в гробу. Потом туз завел любовницу и вскоре снова появился в кабинете начальника, требуя теперь уже номер с днем рождения любовницы. Начальник ГАИ решил отшутиться и предложил тем же заходом сменить и машину. И что же – месяц спустя тот прикатил на новой машине и получил такой номер, какой просил. Проводив гостя до двери, начальник автоинспекции посмотрел в окно – человек на верху блаженства развалился в автомобиле рядом с крашеной мымрой-женой, которая радостно хохотала, когда муж бережно положил ей на колени жестянки с номерами…

Винцас садится на диван, в головах стоит телефон, напротив на книжной полке он видит шеренгу своих тощих книжонок и думает, что придется куда-нибудь их спрятать – наверняка со стороны выглядит смешно! Оставит по одному экземпляру. Иногда Винцасу удавалось сострить: если приятель или добрый знакомый хвалил его новую книжку или статью в журнале, он цитировал Чехова – Ваня в ярости кричит профессору Серебрякову: «Ты для нас был существом высочайшей породы, а твои статьи мы знали наизусть. Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу! Пишешь ты об искусстве, однако ничего в нем не смыслишь, все твои работы, которые я любил, ломаного гроша не стоят. Ты морочил нам голову!»

Набрав код, услышал частые гудки – линия была занята. Во второй раз повезло. Когда набирал свой номер, едва не выронил трубку: 47-17-47! Нынче им обоим стукнуло по сорок семь лет! Тогда было по семнадцать.

Винцас положил трубку и внимательно разглядывал номер на бумажке, вставленной в ячейку телефонного аппарата: правда ли такой номер?..

Набрал еще раз. Ответили!

– Слушаю! Да, да, хорошо слышу… Бронюс… А кто говорит?

Дерьмо! В школе его голос был сочным, мощным, однако теперь! Так не годы испоганили голос Бронюса, а служба – Винцас как будто услышал полковника Криницына, выстроившего их, тогдашних пятикурсников, надо было месяц провести на сборах, – выстроил, поскольку два студента безбожно напились и днем в кирзовых сапогах в казарме прыгали с койки на койку, – выстроил и завел разговор: «У меня много власти!.. И не будет никакой пощады поклонникам зеленого змия!»

– Генерал Швейк!

– Винцас? Так и думал, что ты первым позвонишь. Ты всегда спешил, как часы в доме моих родителей.

– А ты ведь забыл, признавайся. Не раз в школу на своем сметоновском велосипеде приезжал без портфеля и книг. Может, где-нибудь автомат позабыл? Калашникова…

– Как раз собирался звонить.

– Врешь. Забыл.

– Прекратить разговоры!

– Катись к черту! Когда? Завтра – в четырнадцать часов.

– Как договаривались, Винцас.

– При встрече кидаем жребий?

– Как тогда договаривались… Ты забыл?

– Нет!.. Будь здоров.

– Буду.

На деревьях вокруг костела в городке – полно ворон. Как и в те времена. Наверняка нет ни одной из тех. Как не быть, вороны – долгожители… Говорят, колокола этого костела самые громкие во всей Литве. И когда узнал – пока бегал в школу, никто не хвастал. Кедрайтис, глянь, новый дом отгрохал. Так аккуратно выкрашен… Чуточку отодвинул от улицы – старый прямо на тротуаре стоял – дети портфелями царапали подоконники. Симпатичные богомолки, что жили на другой половине дома, наверное, уже умерли. Еще сомневается – уже тогда они гнулись к земле. Очень смешно они ходили в будку Кедрайтиса, одна запиралась изнутри, другая сторожила на дворе. Если шел дождь, брали с собой зонтик. Когда первая выходила, другая старалась поскорее спрятать ее под искусственной крышей… А вот и сам Кедрайтис, шаркает вокруг дома – совсем седой, такой же сгорбленный, как и тогда, когда привез из Ужуписа молодую жену. Славно она тогда нас угостила – была такая веселая, ужас, какая веселая, а Кедрайтис все предлагал выпить: мужики, вы уже настоящие мужики, не бойтесь…

Юргис Ладига носу не кажет, как в воду канул, просто невероятно, что за тридцать лет ни разу не встретились! Может, он и в Литве не живет? Да нет – кто-то видел в Паневежисе.

И городок почти такой, каким был тогда. Даже закусочная на прежнем месте, и магазин. А книжный? Нет, возле шоссе его не видно – наверно, новый построили.

Господи – и лица у людей такие знакомые! Как это может быть – кажется, только вчера с ними разговаривал, вчера расстался, а сегодня ни одной фамилии не вспомнить… Кажется, все, как было, неизвестно только, в какой стороне улочки увидишь себя, куда ты мог бы идти в такую пору – экзамены уже позади, притих городок, но ведь ты изредка приезжал сюда по делам. И тогда в середине лета приехал… Как это было – хорошо помнишь, как вел велосипед, поднимаясь на гору Апусинаса, никто не мог заехать на нее на велосипеде, разве что спортсмены, – ты хорошо помнишь, как с горки тебе навстречу спускалась телега, запряженная двумя лошадьми, и ты не переставал удивляться: одна из лошадей была просто белоснежной, только три абсолютно правильных черных диска, будто пуговицы, шевелились у нее на боках и спине… Все помнишь, а не можешь вспомнить, за чем приезжал тогда в городок – за гвоздями или краской? За краской, краской, за черной краской, дядя ведь велел съездить и от его имени сказать, что просит. От своего имени просит, продавец ему знаком, скажи, мол, на гроб надо, брат умер… Сказал, сказал… Посылал дядя, но умер не брат, отец…

Погоди, еще у тебя есть время, развернись, куда торопишься, зайди на кладбище – там похоронена девчонка из твоего класса. И – ужас, ужас, память моя – зачем ты сохранила такие подробности? Звали эту девчонку Дануте, она сидела впереди тебя, она была твоей «связной» – посылала, передавала твои записки той, в которую ты впервые влюбился, как тебе казалось. Какой позор! Форточка познания – как медленно, со скрипом ты открывалась перед нашими, а может, только моими глазами – однажды, весной, вручая Дануте записку, я увидел на ее белом платье крохотное алое пятнышко и почти громко спросил: «Дануте, что это у тебя?» Она взглянула, густо покраснела, а ее слов я в жизни не забуду. Она сказала: «Спасибо, Винцас…» Сказала, убежала, и снова со скрипом приоткрылась форточка познания – без вопросов, без посторонней помощи. Помню – в тот самый миг, краснея, как и Дануте, я сладостно зажал в себе тайну, которая во всяких ипостасях витает между мужчиной и женщиной, пока не опускается пестрым мотыльком на крышку гроба.

Несколько привычных слов на камне, знакомо только имя, фамилия – другая. Теперь я уж точно знаю, Дануте, что никогда до конца ничего не постигну, не пойму, вот и сейчас – стучит кровь в висках, но что она выстукивает, как выразить это словами? Туман!..

И вот – через Атаугу (сейчас уже лес, а тогда были малюсенькие сосенки, когда туда заходили, они даже не могли нас укрыть) приближается Бронюс. Его я не вижу, но догадываюсь, что это он, чувствую, он заметил меня, остановил машину, не выходит, мне надо ехать. Ладно – давай поиграем: встретимся там, где уславливались.

Как злился он в тот раз, когда я по дурости забрался под кровать, а он, вернувшись, принялся поносить меня Юргису. Он был почти прав, я и впрямь иногда начинал изображать неизвестно кого (это верный симптом слабости…). Не нравится мне Винцас, говорил тогда Бронюс Юргису. Воображала. Нет, видите ли, по его словам, хороших девчонок не только в нашем классе, но и во всей гимназии… Подумать только! Купил портрет Цвирки, на стену повесил. А чтоб тебя! Помнишь, как он написал: целую неделю хлестал дождь, а когда лесные забрались в чащу, у них под ногами хрустели сухие ветки… Думай, что пишешь, писатель!

Как мне хотелось тогда вылезть! Это была единственная возможность спастись и спасти дружбу. Надо было выкарабкаться из-под кровати, рассмеяться, сказать: а теперь я тебя, Бронюс, начну хаять, прямо в лицо. Страх сковал меня, голос Юргиса тоже дрожал, а Бронюс вскоре обо всем догадался, наклонился, вытащил из-под койки чемодан, сердито цапнул меня за ляжку, выволок на середину комнаты… Дерьмо! Цвирка, видишь ли, ему! Мерзость! Да катитесь вы оба к черту, видеть вас не хочу. Вас обоих убить мало. Бронюс!.. Мы же не хотели, ни я, ни Юргис!..

Но было уже поздно – Бронюс бросился к двери, вывел из сарая Кедрайтиса велосипед и укатил.

Я не был виноват, но остался в виноватых.

Когда Бронюс ушел, Юргис спросил: какого черта ты залез под кровать, нарочно, да?

Нарочно, нарочно!.. Кричите на меня, но и сегодня я не могу объяснить, какого дьявола забрался я под ту кровать. Когти какого черного бесеныша чуть-чуть приоткрыли со скрипом эту форточку познания. Видно, так надо было.

Я снова вижу Кедрайтиса. Почему он так смотрит? Может, о чем-нибудь догадывается? Нет, не буду останавливаться. Нечего мне ему сказать. Может, на обратной дороге загляну. Да нет – я же поеду к брату.

Печальными бывали наши поездки и в школу, и из школы. Бронюс всю зиму ездил в школу из дома – на велосипеде или на попутных грузовиках. У Кедрайтиса мы жили вдвоем с Юргисом, и нашу тоску изредка рассеивал хромой сапожник, которого в одной из комнаток приютил Кедрайтис. Сапожник был любитель выпить, иногда к нему откуда-то приезжала в гости жена – надушенная, тощая баба. Запирались они в комнатке, вначале все стихало, потом начинало звякать стекло, а еще через какое-то время они начинали так бурно ссориться, что Кедрайтис, будто кот, подкрадывался в шерстяных носках к двери и подслушивал. Да будет тебе, будет, – потихоньку говорила его молодая жена. И не зря говорила: однажды жена сапожника так стремительно бросилась в дверь, что Кедрайтис едва успел отскочить.

Сапожник часто приставал к нам с Юргисом, предлагал с ним выпить, а выпив, каждый раз просил написать по-русски адрес: он, дескать, хочет послать уж такие сапоги, уж такие сапоги… Самому главному… А за что ты ему будешь посылать? – смеялся Кедрайтис. Да он очень добрый… Как только стал на престол, магазин в городе завалил макаронами… Макароны сапожник называл своеобразно – откуда он и взял такое словечко: шпагеты, шпагаты, шпангоуты…

Вот у этого поворота они с Бронюсом, возвращаясь из Атауги, увидели опрокинувшийся грузовик с прицепом. Вокруг было полно сушеных резаных яблок – высыпались из бумажных мешков; мешки – продырявленные и целые – валялись возле шоссе. На одном из мешков лежала неживая крохотная женщина, и Винцасу она показалась похожей на его мать.

Потрясенные этим страшным зрелищем, они медленно поднимались в горку, озноб тряс обоих, Бронюс заговорил первым:

– А ведь наверняка у нее дома есть кто-то, вроде нас, Винцас.

От этой неожиданной мысли стало еще холоднее и страшнее.

Ладига в тот день отсутствовал, и они всю ночь проговорили и промолчали, чувствуя, как в их жизнь, пока еще только в мыслях, еще неощутимо, мелкими шажками входит гнетущее предчувствие утраты.

Железнодорожная станция. Такой чудесной была тогда осень, но уже поздняя, деревья голые, без листочков. В эти дни Винцас начал читать книгу в тонкой обложке. Ее название «Ниссо»… Толпы людей рядом с рельсами сидели на мешках, ящиках, чемоданах. В один вагон торопливо забирались старики, женщины, дети, поодаль то и дело ухал паровоз, что-то громыхало, из-за поворота вскоре появились обитые досками вагоны, они катились по рельсам, возле которых сидели люди. Когда вагоны приблизились, женщины заплакали. Всегда трудно прощаться.

– Понимаешь? – спросил тогда Бронюс.

– Понимаю.

– Хорошо все запомни, Винцас. Давай оба запомним.

Дома они рассказали своим о том, что видели, но родные откуда-то уже все знали, уже дышала жаром хлебная печь, а мать резала тонкими ломтями караваи хлеба и, уложив на противень, отправляла ломти в печь.

– Хватит. Сколько можно сушить? – сказал отец Винцаса.

Хватит, на самом деле хватит.

Винцас бросил взгляд в зеркальце. Шоссе пустовало. Может, Бронюс с кладбища заглянул к Кедрайтису?

Когда по пыльному проселку Бронюс доехал до того места, где в овраг к речке Бальчя спускается тропинка, автомобиль Винцаса уже стоял у канавы, а сам он сидел в белом клевере – точно в том месте, как и тогда. Тропинка мимо старых кустов орешника петляла вниз. Та же самая тропинка. Ни прибавить, ни убавить. Орешник разросся, а ниже, ближе к речке, кусты недавно вырублены и теперь там зеленела тонкая поросль. Какой пес учует здесь их былой след?..

– Почти вместе, – сказал Винцас, когда они обнялись.

– Вместе! Все время ехал за тобой. Не видел? Не все время, но от Арёгалы точно. Ездишь взад-вперед, будто шпион какой…

– А ты выслеживал… Видел я, видел.

Оба повалились навзничь на клевер.

– Давай соберемся с мыслями… Ни про морщины, ни про седины, ни про беды!

– Хорошо, Бронюс.

Те времена. Орешник молодой, тоненький. Они сидят, упираясь ладонями в землю. Руль к рулю, стоят их велосипеды. Поезд гудит на станции, словно уговаривает их ехать, ехать. Они и большие, и маленькие, большие – пока их детские и недетские мечты витают в поднебесье, маленькие – когда вспоминают о доме и стеклах окон, скрепленных щепой.

Казалось, что соловьи разделились на два лагеря: один устроился на одном обрыве речки, другой – на противоположном. И перестреливались трелями.

Клевер – только здесь, возле обрыва, дальше на всем поле вдоль Бальчи зеленеет лен. Весной он окрасил все поле синим цветом. У самой дороги, в нескольких шагах от них, светятся желтые головки одуванчиков, но их оккупировали пчелы – жужжат, почему-то сердятся, носятся от цветка к цветку, снова возвращаются туда, где уже были; и почуяв, что здесь уже побывали, сердито тычут брюшками в желтые блюдечки. Слышно – кто-то идет по мосткам, громыхает обтесанное бревно, переброшенное через речку, слышен кашель, оба догадываются, что идет женщина, и оба – позднее признались друг другу – боятся, как бы только ей в этих кустах чего не захотелось, ведь оттуда, снизу, не видно их, сидящих на обрыве. Нет, приближается она быстро, поднимается по глинистой тропе, здоровается: добрый день, мужики; она гораздо старше их, им приятно глядеть на эту женщину, без запинки назвавшую их мужиками, она понимает, как надо величать, славно выглядит женщина на лугу, где растет клевер и желтеют одуванчики, где жужжат пчелы, где по берегам речки трелями сражаются соловьи. Женщина уже ушла далеко, у нее, скорее всего, хорошо на душе, она торопится, и ждут ее не какие-нибудь печальные, нехорошие занятия, иначе она бы не улыбалась, оборачиваясь, и не переставляла бы так славно ноги.

– Дьявольщина, Винцас, запутали, заморочили меня, некуда больше деваться – только в военное училище. Помнишь, в прошлом году вызывали. Рассказывал же… Откуда я мог знать, какую дьявольщину этому Пельницкису, комсоргу, понаписал Моцкунас из одиннадцатого класса. Говорит, надпиши адрес, а то мой почерк Пельницкис может узнать. Вот я и надписал, как дурак. Помнишь, потом у всех тетради собирали. И мой почерк опознали.

– Да и Моцкунас этот! Что – не знал, что тебе грозит?

– Как не знать. Ему-то что? Знал, куда меня сует, а таки сунул!.. А ты?

– Никуда не буду поступать. Подожду, пока брат из армии вернется. Мама у меня больная. Вернется, тогда и поступлю. А если нет – тоже в армию. Ты, может, уже половинкой командира станешь, авось к тебе попаду…

Женщина уже вышла из льняного поля.

– Давай заключим соглашение, Винцас.

– Какое?

– Давай встретимся на этом месте. Много лет спустя.

– Ладно. А когда? Через десять лет? Чей это роман – только там как будто двадцать лет спустя?

– Тридцать.

– Роман?

– Встречаемся. Тридцать лет спустя.

– С ума сошел? Доживем ли?

– Не доживем, так не встретимся.

– Пусть так… Ладно. Встречаемся. На этом же самом обрыве. Перед этим напишем друг другу. Короче, свяжемся.

– Зачем? Боишься, что кто-нибудь забудет? Может и так случиться. Или что одного из нас и впрямь не будет?

– Не боюсь. Но можно. И забыть, и…

– Ладно, тогда свяжемся. А при встрече один расскажет, что за эти тридцать лет было самое веселое, другой – что самое грустное…

– Что кому рассказывать, бросим жребий.

– Договорились.

Легко договорились – могли договориться невесть о чем: будущая встреча, казалось, ждала их через несколько столетий.

Сейчас Бронюс встает, идет по тропинке, наклоняется, берет два камешка – один черный, другой белый.

– Бронюс, почему ты не в форме?

– А ты тоже не… Вам, грамотеям, тоже могли бы выдать. По известному творческому методу. Помнишь, ты писал такое сочинение в одиннадцатом классе.

– О форме?

– О творческом методе.

– А как же, писал. Оба мы писали с Юргисом. Учительница прочитала и сказала, что Юргис будет теоретиком, а я практиком…

– Те, кто от земли выходят в люди, чаще бывают практиками… Одно слово, кроты…

– Прекратить разговор!..

Бронюс замолк. Над головами пролетело пять самолетов, черные тени шмыгнули по кустам орешника. Самолеты улетели к станции, к мосту через речку Шешувис.

– Винцас! Этот мост через Шешувис напоминает мне один мост в Праге. Довелось бывать?

– Нет.

– Так вот. Очень напоминает. Даже толком не знаю чем… – Бронюс замолчал, задумался. – А ну его…

– Тебе тянуть?

– Тебе.

– Тебе, Винцас. Черный – рассказываешь самую печальную историю, белый – самую веселую.

– Жутковато, Бронюс.

– А ты закрой глаза…

Винцас нашарил на ладони Бронюса два камешка.

– Тяни.

Открыв глаза, Винцас увидел в своей руке белый камешек. Бронюс замолк. По его лицу мелькнула тень.

– Начнем с веселенького, Винцас. Рассказывай, а я повешу уши на гвоздь внимания.

Бронюс растянулся на спине и стал глядеть на белое облако, медленно ползущее по небу.

– Когда о чем-нибудь условливаешься, никогда до конца не представляешь себе, что трудно будет выполнить уговор. Как теперь выбрать самый веселый день или час, или какой-нибудь случай? Из трех десятков лет?

– Есть из чего выбирать!.. Обещал.

– Да такого почти не было. Все перемешалось – и радости, и печали.

– Отберешь, Винцас.

– Все время думал, пока сюда ехал.

– А когда под койкой лежал, тоже думал?

– А как же! Думал…

– И я. А говоришь, трудно выбирать. Сам видишь, тот вечер мы почему-то оба выбрали.

– Дни юности – ярче. Погоди, сейчас расскажу.

– Рассказывай, Винцас.

– Хорошо, Бронюс. Только коротко.

– Конечно, новеллу, не роман же.

– Тот день был связан с одним происшествием, о котором ты, без сомнения, слышал. Было это уже давно. Со дня нашего расставания до него ближе, чем от сегодняшней встречи. Я был уже женат, у нас была пятилетняя дочка. Тебе-то, может, и не совсем понятна штатская жизнь, но поверь – перебивались с трудом, без своей квартиры, снимали комнату…

– В Вильнюсе?

– Ну да.

На пятый год нашей совместной жизни у жены выпало свободное лето – умаялась она за эти годы – все ездила и ездила к своей матери, которая растила нашу дочурку.

– А кто твоя жена по профессии?

– Филолог.

Так вот: в то лето купила она путевку, не какую-нибудь шикарную, а обыкновенную туристическую – очень хотела съездить на юг, к Черному морю, там жила, выйдя замуж, одна девчонка с нашего курса, близкая подруга жены. Путешествие было коротким, я получил только одну открытку и потом телеграмму, в которой жена сообщала, каким рейсом прилетает. Ты меня с детства знаешь – я не слушком привязчив к людям, вся моя жизнь составлена как бы из пунктиров, но в тот раз, когда я пожил один, на меня накатил приступ доброты, я съездил на автобусе к матери жены, привез девочку, два дня мы с ней трудились, готовились к встрече мамы, курицу зажарили, соорудили салат – просто спятил я с этими приготовлениями… Накрыли бабушкиной скатертью стол, водрузили посредине бутылку шампанского и все прикрыли другой скатертью.

На аэродром приехали загодя, людей было много, вскоре узнали, что и наш самолет ожидают многие. Настало время прилета, прошло полчаса, час, люди встревожились, стали кидаться к окошкам, расспрашивать, но ответ был один: не вылетел по метеоусловиям. Наконец сообщили, что самолет прибудет только завтра около двенадцати. Мы вернулись домой…

– Погоди, по-моему, ты вытянул самое веселое событие.

– Так оно и есть, Бронюс.

– Ладно. Валяй дальше…

– Слушай.

Так вот – мы вернулись, я снял скатерть с нашего пиршественного стола, велел девочке поесть, но она плакала и говорила, что не будет есть, пока не приедет мамочка. Так и заснула. Назавтра с самого утра толпа запрудила аэродром – страшные известия загадочным образом передаются по воздуху. Вскоре сообщили, что вчера самолет, едва взлетев с южного аэродрома, врезался в землю.

Бронюс повернулся к Винцасу.

Эту весть, само собой, сообщили потихоньку, почти тайком; собрали нас всех, ждавших этого рейса, вместе и сказали, что завтра с утра родных и близких – не более, чем по два человека – доставят туда на специальном самолете специальным рейсом. Я решил полететь один, без девочки, но когда сказал ей, она так зарыдала, что я решил взять ее с собой. Пускай все увидит сама.

Назавтра мы ждали самолет, у всех уже собрали паспорта. Вышли из здания аэровокзала, были уже у выхода на взлетную полосу, и тогда, Бронюс, случилось чудо, какого никогда больше не случится. Наверное. Понимаешь – я почувствовал, как знакомые пальцы коснулись моего плеча, и в тот же самый миг девочка взвизгнула: «Мамочка!..»

Да, Бронюс, это была моя жена.

– Чертовщина! – сказал Бронюс.

– Точно, Бронюс. Это была моя жена и мать моей дочки. Лоб заклеен пластырем, правая рука – на перевязи.

Словно оцепенев, мы пятились от выхода, в это время кто-то что-то пронюхал, понял, через все здание аэровокзала к нам уже бежал фотограф в белых штанах, подскочив, щелкнул. «Убью!» – в ярости крикнул я ему, а жена отвернулась и глядела через распахнутую дверь на людей, которые, ссутулясь, брели через поле к самолету.

Разве это не было величайшим счастьем, величайшим чудом в моей жизни, в жизни всей нашей семьи, Бронюс? И невыносимым бременем тоже – когда надо радоваться и плакать одновременно. Пусть это не прозвучит напыщенно: с того раза, на что-нибудь решаясь, я молча советуюсь с теми, которые погибли возле того аэродрома, и с теми, которые тогда молча брели к самолету, чтобы улететь к братской могиле.

– Довольно!.. Говори лучше, как все случилось? Засиделась у этой своей подруги?

– В общем, да; она собиралась лететь со всеми, но пришлось остаться, поскольку таксист в спешке зацепил за грузовик, ничего страшного, только в аэропорт жена уже не успела. На всякий случай она заранее предупредила руководителя экскурсии, чтобы ее не ждали. Из больницы, где ей сделали перевязку, в аэропорт жена приехала в тот миг, когда все уже кончилось.

– Я слышал об этом случае.

– Всюду о нем говорили.

– Нет, но я слышал, что одна женщина спаслась… Только уже не помню, каким образом. Когда это было?

– Восемнадцать лет назад.

– Совсем не веселая твоя история.

– Говорил же, что все идет вместе. Поверь: и меня, и жену, и дочку это редчайшее событие заставило почувствовать… Пожалуй, вкус жизни.

– Верю. Вижу…

Бронюс уставился на противоположный берег реки. Над ним парила большая птица.

– Летит к твоему дому, – сказал Бронюс.

– Бывшему.

– Не осталось ничего?

– Нет… Все осталось. Больше, чем было. Тут, – Винцас ткнул пальцем в грудь.

– Сдались нам, Винцас, эти детские обеты! А ну их! – Бронюс встал и по привычке одернул пиджак.

– Теперь твоя очередь. Рассказывай.

– Ладно. Вставай и подойди поближе, лучше сойдем с тропы.

– Зачем это?..

– Иди, иди, всегда ты горазд был кричать!.. Скажу только тебе одному…

Винцас встал, Бронюс подошел к раскидистому орешнику. Говорил он шепотом, волнуясь, говорил очень коротко. Когда кончил, попробовал улыбнуться.

Винцас глядел себе под ноги.

– Вот так-то, Винцас. Щепки мы, и все тут. Овсяная шелуха. Ужас!.. Но знаешь, что хорошо: всегда есть люди, которые – как и ты сам… Хорошо, когда ты не один… Ладно. Твоя история – можно сказать, библейская. Просто трудно себе вообразить, как все колышется, нанизанное на тоненький прутик.

– Твоя пострашнее, Бронюс. Понятная, но и страшная. Как много должен выдержать человек.

– Безымянная высота, Винцас. Помнишь по военной науке? Послушай, черт побери, может ли творчество обладать фундаментом попрочнее того, что дает жизнь? Ведь нет?

– Я тоже так думаю.

– Кстати, Винцас… Скажи… Почему в наших народных песнях так часто упоминается Дунай? Где и когда литовцы эту реку видели?

Винцас внимательно досмотрел Бронюсу в глаза.

– А… Понимаю. Читал. Видели, разумеется, видели – в седой древности. Но это название в песнях стало нарицательным именем реки.

– Это точно? А я и не знал. «По ту сторону Дуная…»

Тридцать лет спустя… Пускаться ли сейчас в пустяковые разговорчики, рассказывать ли, как жили, что видели, что слышали? Странное дело: обоим кажется, что бо́льшая часть их жизни минула здесь, возле булыжного шоссе, которое сейчас залито асфальтом.

Откосы реки Бальчя, орешники Бальчи, люди с Бальчи, которых почти уже нет. Из того времени.

Тридцать лет спустя.

Внизу, у того места, где через речку должны быть переброшены мостки, слышен повторяющийся скрип – видно, дерево, какая-нибудь ольшина, трется о бревно мостков, всегда ведь терлось… Скрип-поскрип – медленно, с писком приоткрывается форточка познания.

– Так что, Винцас, поехали? Когда теперь?

– Давай сбавим десятилетия, Бронюс.

– Нет: опять через тридцать! Не перезваниваться, не списываться – в тот же день и тот же час.

– Да пошел ты знаешь куда: тогда будет 2013 год!

– Ну и что? Будет! Или думаешь, что нет?

– Ничего я не думаю… Ты расскажешь свою веселую историю, я – печальную. Кто-нибудь уж нас привезет…

– Привезет, Винцас… Приехал я последним, поэтому удаляюсь первым. Ты давай немножко задержись.

– Спятил! Давай вместе поедем. Почему я должен оставаться один?

– Так и пойдем, будто барышни, через льняное поле? Знаешь, немножечко грустно, Винцас. Теперь я скажу громкими нашими словами тех времен: не будем компрометировать идею!

– Раз так, ступай.

Бронюс пожимает руку Винцасу, сделав несколько шагов, оборачивается, Винцас подходит к нему. Глядя на тропинку, бегущую по откосу Бальчи, они обнимаются.

Оставшись в одиночестве, Винцас смотрит вниз, на петляющую желтую полоску, какой-то голос приказывает ему спуститься к мосткам, проверить, то ли самое там бревно, что было когда-то, или уже другое переброшено, но ему страшно спускаться вниз, в тень, во мрак. Он остается наверху.

Повернувшись на закат, видит Бронюса – тот уже вышел из льняного поля, шагает бодро, хлопает дверца, Бронюс садится в автомобиль. Словно жук, автомобиль переваливает через выбоины, вздымая пыль.

Тогда идет и Винцас.

До следующего раза, тридцать лет спустя.