Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Белый профессор нервно мотал головой. Казалось, что слова Бенаса не произвели на него ни малейшего впечатления.

– Странно, что вы меня не узнали… И видеть не довелось? Странно… Весьма… А я-то думал… Как говорится, пеняйте на себя.

– Я на самом деле вас не знаю, но не в этом суть. Я уже сказал, что судьбу этого человека в ваши руки отдавать нельзя, поэтому оперировать буду я. Нельзя человека из одной опасности бросать в другую! – Бенас сам удивился силе своего голоса. А может, старик и впрямь творит с людьми чудеса? Ни черта! Положение отверженного стало Бенасу невмоготу, и больше ничего.

Словно приплыв из-за дальних морей, неожиданно наполнили его сила и уверенность в себе.

– Вы! – взвизгнул малюсенький профессор. – Вы собираетесь оперировать? Не смешите людей! Знаю таких, как облупленных. Вы уже не по этой земле ходите… – Его опухшие глаза за толстыми стеклами сверкнули. – Не позволю. Спасибо, что работенку мне привезли, а то весь день лодыря гонял. Куда там весь день – целую вечность. Премного благодарен. Пошли! – властно сказал старичок сестричке, нырнул в белую дверь и громко захлопнул ее за собой. Сжатый воздух ударился в грудь Бенаса.

– Циркач! – вскричал Бенас, бросился было к двери операционной, однако остановился, повернулся и медленно побрел по коридору, ища взглядом наружную дверь, а в это время появилась другая сестричка, взяла его под руку и повела по коридору, приговаривая:

– У нас тут запутано, многие уже блудили, особенно с непривычки, кто первый раз к нам попадает…

Доктору Бенасу показалось, что сестричка тащит его насильно, поначалу он повиновался ей, сам хотел выйти на воздух, но вскоре занервничал и сказал:

– Да пустите вы меня, из больниц я всегда выхожу сам…

Дверь открыл тихо, вышел на цыпочках, так же осторожно затворил ее.

Остановился на дворе у стены больницы. Где-то в палате или в кабинете зажгли свет, по-видимому, в доме стало темно. На белой стене Бенас увидел свою тень. Она была какая-то рыхлая, лохматая, рваная. Глядя на тень, Бенас развел руками, тень сделала то же самое. Пятясь от нее, он видел, что и тень что-то проделывает, шевелится, однако за ним не идет, а начинает уменьшаться.

Сделав еще несколько шагов, Бенас охнул: рядом с черной тенью на белой стене он увидел розовые капли росы, которые понемногу увеличивались. Вскоре рядом со своей тенью он заметил Гильду в светлой одежде и только тогда понял, что эти капли росы были не на стене, а на ее одежде. – Пустяк, Г и л ь д а. Давай не будем хныкать, пустяк… – Конечно, не так уж часто встречается эта красная роса. Изо рта она у меня проступает редко, весной и летом. Вот подлечусь, и все будет хорошо. Давай посмеемся, Бенас… – Давай посмеемся…

Он подумал, какие чудесные, ярко-красные губы у Гильды.

Оба теперь радовались сквозь слезы потому, что у них хоть это осталось.

Когда Гильда пропала из виду, он стал пятиться от больничной стены, пока кто-то не взял его за плечи.

– Доктор, давайте поедем домой. Вы переутомились.

Обернувшись, Бенас увидел учителя и шофера.

– Как вы здесь оказались? – спросил Бенас.

– Увидел, что мчится грузовик, и погнался за вами. Поедемте, доктор.

Бенас последовал было за шофером, но в этот миг его глаза впились в широкое освещенное окно, сквозь которое были видны висящие под потолком огромные лампы, а белые руки врача изредка взлетали над поперечиной оконной рамы. Бенас почувствовал, что у него пересохли губы.

– Поезжайте, учитель, и поскорее… Я обещал остаться. Я буду здесь нужен.

– Правда? Договорились? С кем?

– С профессором…

– С этим старичком?..

– Он просил, чтоб я остался. Я обещал ему побыть здесь, похожу немножко по воздуху, такая чудесная осень.

– Когда мне за вами заехать, доктор?

– Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Я ничего не знаю определенно, понятия не имею, сколько мне придется здесь пробыть. Не утруждайте себя, когда понадобится, каким-нибудь образом уж доберусь. Прощайте, учитель.

Глядя на руки, поднимающиеся за сильно освещенным окном, Бенас теперь видел ярко-красные, печальные губы Гильды. – Ты их красишь, Гильда?… – Она повернулась, выставив красивую ногу, и на ее светлом платье Бенас снова увидел красную росу.

– Как хорошо, что вы не ушли, что остались. Будто знали… – услышал он голос и увидел сестричку.

– Я никому и не обещал уйти.

– Доктор, поторопитесь, профессор больше не может, упал у стола…

– Говорил же, что он просил меня остаться, говорил, что ему без меня нечего будет делать… – сыпал скороговоркой Бенас, едва поспевая за сестричкой, врываясь прямо в операционную белого профессора.

– Доктор, куда вы, вы же не готовы! – сестричка оттащила его от двери.

Какое блаженство – расставить руки и чувствовать, как юная, пахнущая свежим бельем и лекарствами сестричка натягивает на них рукава белого халата! И – пожалуй, кощунство думать так – этого не почувствует тот, кто ничего не утратил.

Божий одуванчик профессор сидел у окна на малюсеньком стульчике, и по этой причине ветхий хирург теперь был похож на ребенка. Он глядел в окно. Вскоре профессор вместе со стульчиком повернулся к двери, а когда Бенас наклонился над Адомасом и поднял руки, приступая к работе, профессор с каждым движением Бенаса клевал головой, как бы пытаясь это движение откусить.

– Говорил, что буду оперировать, так нет же… – сердито буркнул Бенас, но крохотный профессор его слова все-таки, наверно, расслышал, потому что трижды мотнул головой. А может, и не расслышал, а только догадался.

Кончив операцию, Бенас снова направился по коридору к выходу, теперь его никто не провожал, две сестрички остались стоять в конце коридора. Потом вспомнил, что не снял халата, и повернул к первому попавшемуся кабинету. Когда он снимал белую одежду, появился крохотный профессор. Он все еще был в халате, его голова тряслась.

Бенас хотел пройти мимо него, не говоря ни слова.

– Погоди! – Голос малюсенького профессора звучал повелительно.

– Что вам угодно?

– Зачем таким злым покидать больницу?

– Не хочу больше ваших комедий!

– Комедий? – Белый профессор воскликнул пронзительным фальцетом. Тяжело дыша, он подскочил к Бенасу. – Для вас это, может, и комедия. Пустоголовый вы, извините за выражение… Как вы смеете говорить подобную чушь!..

– Перестаньте. Сделали, что должны были сделать, и все.

– Сделали! Это я сделал!..

– Хорошо, вы, и всего хорошего.

– Я сделал! Я… Я!..

– Еще раз подтверждаю – вы. Однако мне это не нравится… профессор.

– Что вам не нравится? Ничего удивительного, я многим не нравлюсь, всем не нравлюсь.

– Не вы, а ваше смешное упрямство целую вечность думать, что ничто не меняется. Как вы можете, считая себя разумным человеком, не признавать метаморфозы?

И так уже белый, профессор еще больше побелел.

– Метаморфозы?.. А почему же ты, любезный, глядел, выпучив глаза, на окно и на мою руку со скальпелем? Почему? Почему ты сам не признаешь метаморфоз? Не можешь брать нож хирурга в руки, вот и не бери, и будь доволен, радуйся, что так легко можешь признавать метаморфозы… Не только для других, но и для самого себя. А я-то думал, что этого человека, стало быть, вас, надо воскресить хоть на несколько мгновений… Воскресить для трудов праведных на этом свете и для его собственной радости.

– Хорошо… Допустим, это правда. Я на самом деле хотел воскреснуть, но я точно так же понимаю, что не смогу больше отрицать своей перемены. Ладно, вы бог, но я не буду молиться на вас.

– Можете меня оскорблять… Молиться не надо, достаточно верить.

Бенас задрожал всем телом.

– Значит, вы меня видели? На дворе, перед больницей?

– Видел… В конечном счете, не знаю, видел или нет. Любезный, я просто понял с первого взгляда…

– Разве это заметно?..

– Я все замечаю… С первого же взгляда я понял, что ваше сердце и руки беспокоились, когда вы знали, что эта старая развалина там, в палате, в операционной, что эта гнилушка, которая не светится ночью, ибо гниет без фосфора…

– Профессор…

– Асессор! К черту профессора! Я, диавольщина, и впрямь ни на что уже не способен, но не желаю сдаваться. Боже правый, как страшно, когда, вернувшись домой, чувствуешь, что к тебе уже что-то подкрадывается, подкрадывается со всех сторон… И вот дребезжит звонок, поднимаешь дрожащими руками трубку, и такой симпатичный, такой приятный, просто святой голос сестрички: хирург напился, профессор, сейчас не время говорить о его моральном облике, такое положение, не можете ли вы помочь… Господи боже, как тут не помочь! Только берешь за руку больного, нащупываешь пульс, и уже видишь, как утомленно шуршит, упирается, работает весь его организм, похрустывают суставы, пульсируют жилки… Метаморфозы… Любезный, очевидно, вы еще не знаете, однако обязательно настанет такое время, когда все будет одно воспоминание. Сами убедитесь, каким божественным тогда бывает голос облаченной в белое сестрички, как трудно поддаться этой метаморфозе… Кстати, вы же сами разгуливаете на грани метаморфозы… В конечном итоге, начинаешь уже понимать, даже побеждаешь себя и убеждаешься, что иначе ни с кем на свете не было, и все равно лезут и лезут воспоминания, и тогда при всей своей невозможности жить изображаешь живущего…

– В о с п о м и н а н и я?

– Да, доктор. Только воспоминания. О, как хотелось бы еще раз прожить прошедшее время!.. Человек, тело которого столь много раз я резал, латал, оживлял и которое, уже стынущее, в печали, а иногда и в ярости за свое бессилие сопровождал в морг… Усталый, прекрасный человек… Кому еще я могу доверить такое душераздирающее чудо, доктор?

– Никому, профессор… Жизнь в воспоминаниях… Кстати, у воспоминаний есть метаморфозы?

– Никому… Ты еще увидишь, что да у чего есть… Никому… – не слыша больше Бенаса, сказал крохотный старый профессор, удаляясь по коридору. – Никому… Живите, доктор. Держитесь, сколько можете. Не признавайте столь легко перемены, упрямьтесь…

– Спасибо. Всего вам наилучшего.

Бенас хотел проводить его до двери, но профессор медленно поднял руку, удерживая его.

– Уход в одиночку осмысленнее.

– Как и оставание!

– Вот этого я уже не знаю… Уже не…

Оставшись в коридоре, Бенас видел, как озаренный светом крохотный профессор семенил по дорожке на улицу, а потом канул во мраке. Огромный смысл опыта завершился тьмой. Постояв, доктор Бенас повернулся и направился назад. Шел он прямо, не глядя по сторонам.

У двери палаты стояли жена Адомаса, учитель и Герда. Бенас растерянно остановился. Левая щека задергалась. Жена Адомаса бросилась к нему.

– Как? – дрожащим голосом спросила она. Бенас молчал.

– Плохо? – тревожно спрашивала жена Адомаса, но учитель кивком головы попросил ее помолчать.

– Простите, мне учитель сказал, и мы все вместе приехали, – сказала Герда.

Бенас вошел в палату.

Адомас приоткрыл глаза и улыбнулся. Выглядел он неважно.

– Как ваш хворост, Адомас? – сам не почувствовал, как спросил Бенас. Сладостная доброта гуляла по всему его телу.

Адомас с усилием поднял с края кровати руку и выставил большой палец. Бенас улыбнулся.

– Доктор, – медленно заговорил Адомас, – вот чертовщина: где тонко, там и рвется.

Бенас смешно оттопырил губу и покачал головой.

– Скажите, Адомас, вас не мучают воспоминания?

– Воспоминания? Наседают чаще во сне.

– Они хорошие?

– Доктор, воспоминания все хороши, даже самые плохие.

– Пожалуй, это так… Адомас, хорошо еще, если можно зашить, когда порвется…

– Хорошо.

– Ему не будет худо, доктор? – сквозь слезы спрашивала жена Адомаса, когда Бенас появился в коридоре.

– Не будет. Зайдите и спросите у него самого, он тоже знает. Только не мучьте его, дайте ему отдохнуть. И себя не мучайте.

Бенас удалялся по коридору.

Жена Адомаса с учителем вошли в палату.

– Идите и вы, – остановившись, сказал Бенас Герде.

– Многовато будет. Я посижу тут, а потом все поедем с учителем.

Постояв, Бенас вдруг подошел к Герде.

– Могли идти и вы.

– Доктор… – Он заметил, что ее глаза изменились. Бенас едва не отпрянул: они были очень похожи на глаза Гильды. Тут же он заметил, что и губы у нее такие же, как у Гильды.

– Доктор, сегодня я осмелюсь сказать правду. Вы же знаете, что приехала я только ради вас.

– Женщины останутся без нарядов, Герда… Адомасу плохо, а едете вы ради того, которому хорошо… Будьте умницей, прошу вас изо всех сил. Не стоило этого делать, Герда, вы же видите, что меня уже нету. Один только жалкий инертный дух, за который может зацепиться человек чувствительной души. Лишь иногда возгорается во мне пламя из кучи пепла. Себе-то я могу лгать и подбадривать себя сладостью этой лжи, но вас я не вправе потчевать ложью.

– Не говорите!.. Говорите кому угодно, но я-то знаю, что это неправда… Вы переутомились. Такому человеку… Вам очень трудно жить. Когда вы шли сейчас по коридору к палате Адомаса… на вашем лице была написана радость.

– Герда, это самообман. И не только себя я обманываю, но и вы обманулись… Этот старик профессор говорил правду… Мое лицо вспомнило, каким оно бывало в подобные минуты, и аккуратно сыграло себя. Бывшее лицо. Герда, все мы стремимся к воспоминаниям, хоть вы когда-то и не соглашались с этим. Или нет, вы говорили то же самое – что только те размышляют воспоминаниями, которые ничего уже не хотят, у которых ничего нет впереди.

– Вы не можете иначе, вы всегда должны ходить в белом халате… по палатам. Сейчас я предстану ужасной эгоисткой, но мне хочется верить, что я вам хоть как-то помогаю. Я же чувствую, я просто знаю: когда вы уплываете на озеро или когда гуляете по полям, вам ведь лучше, что есть я? Или я ошибаюсь, доктор? Скажите, можете ли вы мне хоть столько-то сказать?

– Герда, – сказал Бенас, сделав еще один шаг.

В испуге она вскочила с лавочки.

– Герда, не требуйте ответа. Слова здесь бессмысленны – они не сказали бы правды, которую – вы и я – видим перед глазами: она сверкает, трепещет, но она бесформенная, не названная, безымянная. Произнесенное слово было бы чистейшей ложью. Успокойтесь, Герда. Хотите признания?

– Нет!.. Никоим образом, – прошептала Герда. – Нет, не надо.

– Я буду говорить не прямо, а глядя на эту трепетную и неопределенную истину: никто не выбьет у меня из головы, пока я буду жив, – я буду не один, а с вами, с такой, какая вы есть. Знаю: все переменится, но вы для меня не сможете быть другой. Однако, из меня уже лезут слова-лгуны…

– Доктор!

– Минуточку! Вы обязаны понять, Герда. Я никогда больше не надену белый халат. Я лишь по инерции выдержал эти несколько минут. Этот хилый, гнилой профессоришка воскресил меня. Кто уж кто, а я-то знаю, – для меня теперь важно копаться в мозгу и в мусоре воспоминаний искать точку опоры. Я буду копаться, копаться, Герда… Ты слышишь, что я говорю, ты понимаешь, Герда? Почему ты молчишь? – Вдруг он закричал пронзительно: – Сейчас я тебя встряхну, ты должна все понять и увидеть, ты обязана вспомнить, я буду трясти тебя, пока голова не слетит с плеч! – Он схватил Герду за узкие плечи. – Г и л ь д а!.. Господи, какие красные у тебя губы, Гильда…

Герда отшатнулась.

Глаза ее стали огромными, от лица отлила кровь.

– Что с вами, господи, что с вами случилось? – испуганно спросила Герда, схватив его за руку. По коридору к ним бежала сестричка.

Доктор Бенас глядел через плечо Герды на белую стену, обе его щеки дергались, лицо выдавало неимоверные усилия справиться со слабостью.

– Нет у вас свободного уголка, сестричка? Мне надо побыть одному.

– Комната врачей сейчас пуста, доктор.

– Дайте ключ.

– От комнаты врачей?

– Да.

– Она не заперта.

– Но мне придется запереться… Вы не бойтесь, я ничего… Я еще отдаю себе отчет… Мне только надо побыть одному, чтоб мне на самом деле никто не мешал. Да вы успокойтесь. Заранее извиняюсь перед врачами, которые не смогут войти в кабинет. До утра я никого не впущу…

Сестричка вынула ключ из кармана халата.

Чуть согнувшись, он шел по коридору, повернул к двери, приоткрыл ее, и тут же заскрежетал ключ в замке.

Сестричка бросилась было за ним, но Герда остановила ее:

– Так ему лучше.

– Вы точно знаете?

– Знаю, сестричка.

…– Гильда, ты помнишь: вечером шли мы по ольховой аллее к морю. Ты рассказывала о своей матери, о чудесных зеленых берегах реки, когда ты шла к первому причастию через желтый от одуванчиков луг. Ты помнишь, Гильда? Ведь у тебя наступает иногда просветление. Гильда, постарайся вспомнить! – кричит он, тиская ее плечи.

– Д о к т о р  Б е н а с, Гильда, не уходите далеко, – предупреждает, торопясь куда-то мимо них, врач.

– Не бойтесь! – зло отвечает Бенас. – Ваш дом любой покажет, если заблудимся.

Они идут рядом. Из окон смотрят сестрички и головами качают. По высокой цементной ограде пробегают две кошки. Уже весна. Цветет сирень. Кто-то в полосатой одежде забрался на куст и трясет.

Наземь падают лиловые яблоки сирени.

Из высокой красной трубы поднимается дым и, изогнувшись вдалеке, за цементной оградой, заползает в верхушки сосен.

Рядом с Бенасом идет она, спокойная и послушная, иногда наклоняется и, сорвав цветок, теребит его пальцами.

– Гильда, – говорит Бенас, садясь на скамью и усаживая ее рядом. – Тогда море было все красное и закат. Мы искали гору и заглянули в луна-парк. Сели в электрические машины с резиновыми брюхами и тут же разъехались, машины, задевая тонкими усами за сетчатый потолок, разлетелись кто куда, потом встретились, сильно ударившись рылами… После этого мы отправились в большой голубой шатер, там были играющие ящики из Чехословакии, мы отыскали одну пластинку. Она называлась «Боль воспоминаний». Ты не хотела, чтоб мы ее поставили, но я уже бросил монету. Когда раздалась мелодия, ты пожала мне руку и показала на стоящую в углу седую старушенцию. Она украдкой слушала нашу музыку, поджав бледные морщинистые губы, и глядела на нас. Ты еще сказала: «Бенас, эта старушенция теперь шепчет, что мы с тобой счастливы». Мы отправились к бухте, уселись в амфитеатре, и ты тогда говорила, что завидуешь здоровым людям, нет, ты сказала, что ненавидишь здоровых людей… Гильда… – Он сжимает ее руку и, отпустив пальцы, видит, какая она бледная. Побелели от крепкого пожатия и ее пальцы. Гильда взвизгивает, а потом разражается хохотом, размахивая руками.

– Гильда, ты вспомнила? Все вспомнила, молодец, теперь сама рассказывай дальше, а я тебе буду помогать… Тогда мы еще постояли, пока не село солнце, а потом пошли в цветочный магазин, купили целый букет белых калл. Мне эти цветы нравились, а ты говорила, что они не могут радовать человека, только печалить.

– Гильда! – вдруг вскрикивает он. – Гильда, ты меня не понимаешь? Нет?! – Он приближает лицо вплотную к ее испуганным глазам. Нижняя ярко красная губа Гильды чуть-чуть отвисла. Бледная, смотрит она на Бенаса и трясет головой.

– Гильда, понимаешь ли ты, знаешь ли, что с того утра, когда мои пальцы на твоей шее нащупали пульс, без тебя я не могу больше сделать ни шага, что ты для меня самый дорогой человек. Гильда, неужели ты ничего не можешь вспомнить? Гильда, ты правда ничего не понимаешь?..

Бенас опускает голову, долго глядит на ноги Гильды, на колени, которые скрывает полосатая одежда. Он тихонечко скулит, продолжая объяснять, а Гильда в это время, как во сне, лишь чуть-чуть касаясь, прикладывает ладонь к его колючей щеке. Он хватает руки Гильды, целует их, и снова исподволь возвращается исчезнувшая навеки надежда, что все переменится. Однажды выйдут они в белое, ясное поле, и у них самих головы будут белыми и ясными. Далеко, в самом начале жизни, останется зловещая черная бездна, в которую они чуть было не провалились, но удачно выкарабкались. Охваченный минутной радостью, он молчит, успокоившись, держа ее руки, на которых еще видны следы от его пальцев. Ее грудь вздымается, вздрагивают ресницы, она словно впивает в себя то, что было когда-то настоящим и живым, впивает окружающую их сейчас весну. Он снова неспокойно поворачивается, заглядывает в ее темные глаза, ловит карие бегающие радужки, ищет в них подтверждения.

Она все еще сидит прямо, без движения. Спокойным голосом говорит:

– Твой голос дрожит, Бенас. Надо владеть собой…

– Гильда, ты уже поняла, ты вспомнила море и амфитеатр?

Гильда собирает с колен Бенаса пушинки одуванчиков и медленно, бесстрастно качает головой.

На другой день, когда они снова идут к своей скамье, полосатый человек трясет другой куст сирени, человек тоже другой, и с этого куста осыпаются фиолетовые яблоки.

– Г и л ь д а  и доктор Бенас, – слышит она слова врача. – Далеко не уходите, чтоб не пришлось искать.

Гильда чувствует, как вздрагивает Бенас, он молниеносно поворачивается, одним прыжком оказывается рядом с врачом:

– Доктором меня называете? Зачем издеваетесь? Какой я вам доктор? – Бенас с силой дергает свою полосатую курточку, на зеленую траву сыплются пуговицы. Гильда уже подошла к нему, она держит Бенаса за руку, а врач негромко говорит ей:

– Может, не стоило сегодня, Гильда?

– Нет, доктор, мы пойдем. Сегодня, завтра, не все ли равно…

Она ласково гладит лицо Бенаса. Он все еще стоит, уставясь из-за плеча врача на самолет, который летит над верхушками деревьев, а потом повинуется ей и бредет рядом.

– Бенас, мы тогда купили цветы, отправились на вокзал и смеялись, увидев ворону, сидящую на небольшом памятнике. Ты просто со смеху помирал… У стен сидели люди, ждали поезд, мы тоже должны были уехать, потом подошел шофер в свитере и спросил, не собираемся ли мы, случайно, в тот город… Бенас, ты помнишь? Бенас, ради бога, помнишь ли ты хоть что-нибудь, постарайся проснуться, постарайся вспомнить, ради бога…

Глаза Бенаса устремлены вдаль, он ничего не видит, одну безмолвную пустоту.

– Бенас, мне страшно одной, боже мой… Почему ты такой? Тогда ты сказал, что поеду только я, тебе надо остаться. Потом, уже в другой раз, я рассказала, что у шофера была ссадина на лбу и что мне страшно было с ним ехать.

Она встает со скамьи, опускается перед ним на колени, как-то странно сложив руки. Бенас улыбается, глядя на ее макушку. У него мелькает странная мысль – почему она без кимоно?

– Потом я сняла пальто, села, ты подержал мое пальто, на заднем сиденье устроились три чужеземца и громко разговаривали, ты спросил у шофера, сможет ли он отвезти меня к городскому вокзалу, он сказал, что сможет, если только бензина хватит, ты попрощался и поцеловал мне руку. Я тогда очень растрогалась, мне хорошо было, что ты поцеловал, даже этот шофер стал как будто другим… – Ее глаза печальны, и он кладет ей на голову руку, растерянно глядит на цементную стену, огромным усилием морщит лоб, даже рот у него перекошен.

Она снова устремляет на него умоляющие глаза, все еще не поднимаясь с колен, а он пялится на Гильду, изо всех сил напрягая глаза в глазницах, потом долго смотрит на влажные ее губы и нагибается, чтобы поцеловать.

Гильда хватает его за руку:

– Ты понял, ты вспомнил, Бенас, ты сейчас что-нибудь почувствовал?

Бенас медленно качает головой, глядя на нее пустыми глазами.

Потом они долго сидят молча. После этого начинают гулять вместе со всеми по кругу во дворе, а сестрички снова глядят из открытого окна.

Когда для одного бывал день, для другого наступала ночь. И ночью ни один не вспоминал и не понимал того, что вспоминал и понимал днем.

…Стало светать. Бенас отпер дверь и вышел в коридор. Открываясь, дверь ударилась о чье-то плечо: не успела отойти сестричка. Теперь она с опаской отпрянула в сторону. Доктор Бенас был бледен, на нем лица не было.

– Простите, – сказал он.

Навстречу шел врач.

– Вы очень устали, доктор. Может, вам лучше еще немного отдохнуть? – в его голосе Бенас услышал страх.

– Простите, мы с вами уже встречались?

– Нет… Я хирург… Вчера так паршиво вышло… Не мог придти…

– Ничего особенно паршивого. Вы сами не меньше меня устали, а я вам ничего не говорю. Одни устаем так, другие – иначе. А вы вряд ли долго здесь проработаете, – Бенас посмотрел на сестричку.

– Почему, доктор?

– Потому… Потому, что так дежуря у двери каждого… больного, вы долго не выдержите… В палате, надеюсь, все хорошо? – Бенас кивнул на дверь палаты Адомаса.

– Все хорошо, доктор, – ответила сестричка, а хирург больницы робко шевельнул рукой.

– Хорошо, пока хорошо, – сказал Бенас. – Всего доброго, сестричка, и вам, доктор. Как это говорится? Не поминайте лихом.

– Всего хорошего. Спасибо вам и простите… Сейчас я вызову водителя, вас подбросят.

Бенас посмотрел на хирурга, который уже собирался дать распоряжение сестричке.

– Спасибо, не стоит. Я уж сам как-нибудь доберусь. Будьте здоровы!

Сестричка, сложив руки на животе, стояла у стены.

Утро уже разгоралось. Казалось, что день будет туманным, чего доброго, даже с дождем. На деревьях еще не были слышны воробьи.

Пройдя немного, он остановился и огляделся. Новая больница за деревьями белела, словно далекий корабль, какие он видел когда-то с уходящего в море мола.

Шел он нога за ногу. У вокзала старичок уже сметал мусор в четырехугольное ведро. У Бенаса сосало под ложечкой. В город идти не хотелось. Не было еще и первых автобусов. Посмотрев на висящие часы, он направился было по улице дальше, где, как он знал, находилась заросшая ивами река. Перед ним появился учитель.

– Доброе утро, доктор.

Бенас растерялся.

– Откуда вы? – подойдя поближе, спросил он и странно напрягся.

– Давайте поедем, времени у нас хоть отбавляй, в другой раз сюда приедем, посидим над рекой. Погода слякотная, а вам, наверное, и вздремнуть не удалось. И случись же такое…

– Выспался досыта… Откуда вы знали, что я приду на вокзал?

– А куда еще можно придти?

– Неужели? – странным голосом спросил Бенас.

Когда они отъехали от города, Бенас сказал:

– Вы не знаете, где Герда?

– Она уехала поздно ночью с женой Адомаса. Всю дорогу жена Адомаса вас хвалила.

– Так вы отвезли их и вернулись назад?

– Да. Посидел в больнице, потом вышел на рассвете, побродил по берегам реки. В детстве я жил в этих местах, есть о чем вспомнить. Потом опять пришел в больницу, когда сестричка…

– Какая сестричка?

– Из больницы…

– Разыскала вас, поскольку все боялись, что я заперся? Так и промучались вы всю ночь?.. Нехорошо получилось… Большое вам спасибо за то, что вместе с женой Адомаса привезли и Герду… А ваша машина вроде бы уже не так чихает.

– Осенью ей лучше, не так жарко…

– Вы так из-за меня маетесь.

– Тоже мне маета. Чтоб только большей не было.

– Кажется, у меня опять начинается, учитель. Так недолго я протянул…

– Что начинается?

– Мрак.

Учитель бросил взгляд в зеркальце автомобиля, покосившись на Бенаса.

– Вы смертельно устали этой ночью.

– Теперь уже не осталось сомнений, что придется ехать  т у д а.

– Куда-нибудь далеко собираетесь?

– Учитель, не надо притворяться… Туда, откуда я не так давно вышел.

– Начнутся морозы… По-моему, в это лето у нас вы только еще больше устали.

– А толку-то? Там я устану еще больше.

– Пожалуй, доктор, везде одно только горе.

– Раньше и мне так казалось. Теперь считаю, что не везде.

Когда с асфальта свернули во двор учителя, их встретило солнце, пробившееся сквозь туман и осветившее вырезанную из дуба женщину, стоящую перед окнами дома. Все равно было похоже, что вот-вот может начаться дождь.

Поднявшись в свою комнату, он уселся на кровать, в которой тогда спала Дейма. Одеревеневшими пальцами доктор Бенас пытался продрать глаза; не жмурились они, на них упала непроглядная пелена. Из комнаты учителя доносился тихий разговор, но доктор Бенас не мог разобрать слов.

– Ему правда худо, – сказал учитель.

– А ты думаешь, уже все?..

– Этого я не могу знать, но если и может его что-нибудь спасти, то только время или случай.

– А как все у нас старались помочь ему, понять, не ранить…

– Все люди, с которыми он встречался, хотели помочь ему участием, ласковым словом. Казалось, что несчастье с Адомасом вернет здоровье нашему доктору, такая в нем произошла перемена, он опять обрел силу, преисполнился хорошей злостью и энергией, однако… Сейчас он выглядит еще более усталым. Даже я испугался, когда увидел утром, как он выходит из больницы.

Вдруг оба замолкли, потому что услышали, как доктор Бенас спускается по лестнице. Вскоре он негромко постучался, открыв дверь, остановился на пороге и потом сделал шаг в комнату. Учитель и его жена встали.

– Как хорошо, что зашли. Присаживайтесь, – сказал учитель.

– Спасибо… Ничего… Первый раз с тех пор, как я здесь, в комнате одному стало как-то не по себе. Вот и спустился к вам…

– Хорошо, доктор, хорошо, что зашли. А то все один да один, – растрогалась жена учителя.

– Простите, со мной у вас столько хлопот. – Доктор Бенас глядел на пустой экран телевизора, в котором отражалось его лицо.

– Да какие тут хлопоты, доктор? Вот если б мы могли вам чем-то помочь, – тоже глядя на экран, сказала жена учителя.

– Вы очень мне помогли.

– Посидите с нами. Отдохните, вместе-то веселее, – вставил учитель.

Доктор Бенас сел в плетеное кресло. Жена учителя машинально взяла со стола ножницы и переложила на подоконник. Доктор Бенас холодно улыбнулся.

– Спасибо, учитель, – сказал он. – Посижу немножко и пойду.

– Этот случай с Адомасом!.. Совсем вас измотал, – садясь на диван, сказал учитель.

– Не Адомас, учитель. И не кто-нибудь другой. Не один и не два случая. Время. С утра до вечера, года от году, от десятилетия к десятилетию… Детское умозаключение, но сейчас, спускаясь к вам, с такой ясностью впервые понял: ничто ведь не изменится оттого, что мне грустно или весело. Ничто!.. А когда я уеду  т у д а, если мир для меня не померкнет, буду с радостью вспоминать время, которое провел здесь, и как жаль, что это воспоминание так бессмысленно канет во мне.

– Доктор! А мы с женой? А то чудесное время, когда вы у нас жили? А еще… Сколько еще людей здесь вас по-хорошему вспоминают и будут вспоминать…

– Говорите, чудесное? Спасибо. А может, все и обойдется. Еще раз простите, что доставил вам столько хлопот. Приятно, что еще могу это понять, и неприятно, что так было.

– Доктор, ей-богу ничего такого, грех жаловаться, – прошептала жена учителя.

– Вы уезжаете? – спросил учитель.

– Пока еще нет. Но скоро уже придется. Долго пробыть не смогу… Вот поговорили, и вроде лучше стало. Пойду. Спокойной ночи. Давайте все спать спокойно.

– И вы, доктор.

– Постараюсь. Спасибо.

Затаив дыхание, они слушали, как доктор Бенас медленно поднимается по лестнице в свою комнату.

– Чтоб только он… – испуганно заговорила жена учителя.

– Перестань! Насчет этого можешь быть спокойна. Вот не знаешь человека…

Осень. Поздняя осень.

Дожди поздней осени – не те, что в начале лета, что в начале сентября. Тучи опускались до самой земли, немилосердно разражаясь дождем. Вода, подгоняемая ветром, наискосок хлестала по воздуху – и не каплями, а целыми струями; Бенасу, сидящему в лодке, иногда казалось, что это не дождь, а кто-то спустил с тучи множество промокших веревок.