Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

ПРЕОДОЛЕТЬ СЕБЯ

Учитель уже завернул за угол нового здания школы. Не ахти какое здание, однако все так называют: побольше здания пока не наблюдается. Под ногами шуршала свежепосыпанная гравием дорожка. Готовятся уложить цементные плиты. Небольшой камешек выскочил из-под каблука и попал прямехонько в желтую кожаную туфлю учителя. Он, нервничая, зашевелил ступней, пытаясь продвинуть камешек к пальцам, чтоб не так кололся, однако камешек катался у самого сгиба подошвы, щекотал и мучительно колол, пришлось разуться. Наклонившись, учитель сперва попытался вытащить ногу из ботинка, не развязывая шнурков, но это не удалось, да и жаль было мучить почти новую обувку, поэтому он со злостью расслабил шнурок, нога оказалась на свободе, сама выскользнула из туфли, из которой, когда учитель приподнял ее, выпал на тропу белый камешек величиной с ячневую крупинку. Завязав шнурки, учитель выпрямился и посмотрел прямо перед собой, через дорогу (ее еще предстояло пересечь), где на пригорке в окружении цветущих вишен стоял приземистый домик – там находится его класс; несмотря на то, что рождаемость уменьшилась, в этих краях детей еще рождалось много, и даже в кирпичной пристройке довоенной гимназии все не умещались, поэтому два класса занимались в домике, доставленном после войны с лесной опушки, с берега Жальпе. Сделав несколько шагов, учитель вдруг остановился, носки его желтых туфель, проехав дальше, вонзились в гравий, а он подался всем телом вперед. Вернувшись, он хотел отыскать камешек, терзавший его ногу, но не нашел, схватил первый попавшийся и запустил в куст сирени. Камешек был небольшой, испугался только один воробей, который, противно чирикая, улетел в ту сторону, где был городок. Теперь учитель шел быстро, его изображение замелькало в чисто вымытых окнах пристройки из силикатного кирпича, за этими окнами ученики уже успели сосредоточиться, лишь немногие из них заметили опаздывавшего на урок учителя. Да и сам он, проходя мимо последнего окна, покосился на свое изображение в темном стекле и не разглядел лица, заметил только, что совсем сносно выглядят вельветовые штаны, не так давно купленные в Латвии.

Разве не издевательство над плохим его настроением – так цвести, да еще в такую рань! В иные годы все кусты и деревья в такую пору еще торчат черные, синие, лиловые, а теперь – всякие сережки на них болтаются, почки набухли, а уж цветенье! Пенится, бушует, искрится белизна цветов, колышется, словно одеяние танцующей красавицы.

Дети! Вскакивают дружно, как солдатики в столовой, затуманенные взоры многих девочек устремлены в окно – туда, где еще не кончился этот танец красавицы, где все еще развевается белое, облепленное пчелами, одеяние танцовщицы.

– Садитесь! – говорит учитель, и ему самому противен его голос: и впрямь получилось как в солдатской столовой («Встать, сесть!»), и паскуднее всего, что получилось специально злонамеренно, нарочно. Все сегодня он делал с умыслом: сам не понимал почему, однако не хотел быть ласков. – Садитесь, возьмите тетради, будем писать сочинение на интересную тему.

– Сочинение? А вы говорили, что сегодня будете спрашивать, исправлять отметки!..

– Вы напишете – и сможете исправить… Что это вы перепугались? Или писать разучились?

Тишина. Один-единственный, высокий и тонкий как жердь Бараускас, постукивает авторучкой по парте, словно призывая побыстрее начать.

Все еще не в силах забыть приснившийся под утро сон и все еще чувствуя боль от камешка в подошве, учитель направляется к доске, на ходу бросает через окно взгляд на дорогу, ухабистую и каменистую, – камни омыты дождем, а колдобины полны желтой глинистой воды – и выводит тему сочинения: «Главное – преодолеть себя». Некоторые из девочек вздыхают, со страхом и смутной надеждой глядят на учителя, а одна, у которой голова величиной с ореховое ядрышко и муравьиные глазки, держа шариковую ручку в пальцах толщиной с вермишель, голосом придушенного котенка говорит:

– Боже! Боже!.. Да что тут писать? Да как это себя еще преодолеть?

– Каждый волен выбирать. Пишите, что только вздумается.

Эта мурашка морщит и так уже наморщенный лобик, засовывает в рот изгрызанный кончик ручки и жалобно моргает. Ей даже подумать страшно, что она может кого-то одолеть.

Понемногу дети берут разгон, перья скрипят по тетрадкам, скользят по белым листам шариковые ручки.

Учитель снова смотрит в окно, и этот идиотский сон встает перед глазами. Кажется, он опаздывал куда-то. Бежит ночью, хотя сам толком не знает, куда. Подбегает к длинному залу, какого сроду не видел, протискивается в дверь, которая пружинит, будто резиновая, кое-как удается протиснуться в огромный продолговатый зал, где на белый экран направлен мощный луч прожектора… На экране человек в черном неторопливо рассказывает что-то. Привыкнув к полумраку, учитель ищет взглядом, где можно сесть, замечает пустой стул рядом с проектором, нагнувшись, крадется к нему, у проектора сидит Бараускас, кажется, он и показывает этот фильм; увидев учителя, сердито говорит, что здесь садиться нельзя, скоро придет директор. «Пока придет, я посижу, потом встану!» – зло отвечает учитель, шлепаясь на стул. Бараускас с такой скоростью пускает киноленту, что на экране два человечка летят кувырком, падая друг на друга… Только теперь учитель замечает, что никто на экран не смотрит, что все стулья, все их ряды повернуты в другую сторону, и все зрители глядят в пустоту, а на экране снова черный человек, который скороговоркой беседует сам с собой: тонким голосом о чем-то спрашивает, грубым отвечает. И еще не все: едва успев увидеть, что экран в другом конце зала, учитель замечает насмешливый взгляд Бараускаса и тут же догадывается, почему он так ухмыляется: учитель сидит, расставив ноги, а его брюки сползли на пол. Лежат, будто пустой мешок. Учитель пытается натянуть брюки, но они не поддаются, сопротивляются, как живые, и одно только утешение, что зрители, скорее всего, этого не замечают – повернувшись спиной к освещенному экрану, на котором мудро разглагольствует в два голоса одетый в черное человек, разинув рты, они глядят в темную пустоту.

– Учитель! Учитель… – слышит он детские голоса и вздрагивает, словно опять приснился ему этот сон. Вздрагивает и видит: Бараускас встал и, выйдя из-за парты, приближается к нему с поднятой рукой.

– Чего тебе? – опять не своим голосом, поскольку сон не выходит из головы, спрашивает учитель, глядя на Бараускаса и чувствуя, как весь класс обратился в слух.

– Я хотел спросить, в сочинении надо писать только о себе или можно и о других. Так сказать, соединить свою жизнь с судьбами других людей. И могу ли я затронуть, положим, не только нашу страну, но и заграницу, к примеру, капиталистический мир?

В конце класса кто-то фыркает, лишь мурашка продолжает грызть ручку.

– Сказал – пишите, что только вздумается!

– Неслыханная свобода!.. Ладно. Осознанная необходимость… – Бараускас на цыпочках крадется к своей парте, по дороге успевая сказать: – Сперва я одолею заграницу, а потом уже себя… Так, и только так!..

Учитель садится за стол, отворачивается к окну. Слышны шепот, вопросы, как что пишется. Все эти звуки ему давно известны, но учитель и не думает оборачиваться, призывать к порядку или припугнуть класс, хотя бы сказать: нашли время учить друг друга. Учителю все это безразлично, глядя в окно, он теперь злится на себя, на свое житье-бытье. И это идиотское сочинение он задал, если по правде, только потому, что ничего другого не сумел придумать. Вытряхнет души своих учеников! Да что ты из них вытряхнешь, если за столько лет ни ты, ни кто-нибудь другой в эти души ничего не вложил. Нет, не ничего – вложили-то слишком много! Слишком много абстрактного знания и слишком мало учили реально, живьем прикасаться к явлениям и вещам. Ведь человеку или человечку, который из года в год или даже десятилетиями сталкивается с реальной подлостью, с реально, умышленно причиняемой болью, после этого смешно говорить, что дереву больно, когда ты его ломаешь. Надо, чтобы больно было человеку – каждый раз, когда его кто-то мучает, – хоть и прикрывая эту причиняемую боль всякими хитроумными ширмами, надо, чтобы больно было тому, кто эту боль причиняет. Познать, усовершенствовать, сохранить себя – не ради ли этого сейчас так кидаемся на всякие системы самопознания и самоусовершенствования, на мудрость и практику Востока, на голодание и самовнушение. Сохранить себя! – вот какой эгоистический лозунг сейчас выдвигают многие, но возможно ли сохраниться самому, если ты не охраняешь других, если эти другие тоже не хранят тебя? Ведь это откровеннейшая подготовка к войне, это подготовка человека против человека. Наконец – это и гнусный плевок на сообщество, страну, историю. И он сегодня задал это сочинение! Преодолеть себя! Что это означает? Что я должен подняться выше своей презренной натуры, что в своем мозгу, чувствах, может, даже в теле должен отыскать какие-то идеальные обстоятельства, которые помогут Мне себя сохранить? От чего? От времени? От бывшей и будущей истории? От судьбы своего отца, матери, брата, любимой девушки? Я, только я важен, я преодолею себя, я пойму себя – и все тут! Это просто противно! И он еще считал, что специально придумал эту тему: черта лысого специально: раз сам не в силах ничего сказать, то, видите ли, выпотрошит этих человечков!

Пускай пишут, пускай…

Учитель вспомнил старые времена, когда они с отцом шли по берегу речки Бальчя, шли они в далекий городок, а ему, сыну, предстояло потом проехать на велосипеде еще восемь километров, разыскать дом однокашника и взять у него книжку, где было объяснено, как изготовить игрушечный паровой котел. Отец тогда уже ходил с трудом, ноги-то слушались, только воздуху все время не хватало, сипели дырявые легкие, поэтому у обрыва Бальчи он сказал: «Ты, сыночек, давай поезжай, тебе еще далеко, а потом опять здесь встретимся и назад пойдем вместе». – «Ладно». Встретились под вечер, мальчику пришлось долго ждать отца, и, дожидаясь его, он все читал и читал про эту паровую машину, туманно представляя себе, как она приводит в движение другие машины, как вращает жернова и молотилку… Когда отец, задыхаясь, взобрался на обрывистый берег Бальчи, он увидел, что его сын читает потрепанную книжонку. Отцу нужно было отдохнуть, он умаялся, пока проведал своего брата, нет, не проведал – это гораздо позднее понял мальчик, – а ходил попрощаться с братом, ибо чувствовал приближение своей смерти. Отец вытянулся под дубом на побуревшей помятой траве, громко дыша и хватая ртом воздух, а когда пришел в себя, взял у мальчика книгу, полистал те страницы, где писали про паровую машину, почему-то вздохнул, а потом, когда они тронулись в путь и мальчик вел рядом велосипед, все останавливаясь и тыкаясь носом в книжку, отец сказал: «А на что тебе эта машина?» – «Чтоб крутились маховики на оси, а с этой оси ремни будут крутить другие машины». – «А как ты все это сделаешь?» И ребенок начал рассказывать о том, что вычитал, рассказывал, запинаясь, забывая, заглядывая в книжку, – как на уроке, когда тебя выручает тетрадь или учебник. «Сыночек, – сказал ему отец. – Книга может быть только хорошим советчиком. Твердое желание должно быть твоим собственным. Говоришь: хочешь, чтоб крутила какие-то не очень понятные машины? А тебе не хочется, чтобы, увидев эту машину, обрадовалась мама, может, даже я… Или – твоя девочка…»

Мальчик покраснел.

«Нечего тут стесняться, – сказал отец. – Мы, мужчины, можем все на свете, только поставив перед собой какую-то цель, из благородного желания показать себя, прославиться… Заинтересовать собой женщину… Такая у нас натура. Не веришь? Да будет тебе краснеть – ты же не маленький! Проверь себя – когда опять будешь читать про эту паровую машину, все время думай… Тебе лучше знать, для кого ты хотел бы эту машину сделать».

Пока добрели до дома, сгустились сумерки. Мать черпала из колодца воду, наливала в корыто, поила коров. Выйдя за сеновал, поскольку в той стороне село солнце, ребенок открыл книгу и начал читать снова, видя, как одна девчонка из его класса все отбрасывает назад волосы, перетянутый черным пояском крохотный холмик медленно вздымается, а девчонка смеется, все откидывая голову и украдкой косясь на него. Этого вечернего чтения мальчику и хватило. Неделю спустя как-то вечером он подозвал отца, и тот горько улыбался, глядя, как сбоку парового котла мелькают, как ноги кузнечика, отдраенные спицы маховиков.

Преодолеть себя! Что это значит? Посвятить себя чему-то? Отдать себя? Или полностью отмежеваться? Не свои слабости преодолеть, а до бесконечности, до сладостной доброты отшлифовать задремавшую любовь к ближнему?

После перемены дети продолжали писать, на сочинение отводится два урока. Учитель все еще смотрел в окно. Ха! Молоденькая учительница истории вынесла карту во двор, дети повесили ее под белой вишней, и маленький мальчуган водил указкой вокруг Балтийского моря. Так издалека казалось учителю, ученики которого после перемены вроде бы на полном серьезе углубились в сочинение, даже мурашка перестала грызть ручку, а гоняла ее по тетрадным рельсам…

Директор школы с двумя дылдами-учениками прошел мимо кирпичной пристройки. Ученики несли большой лозунг, учитель из класса видел отраженные в черных стеклах окон пристройки опрокинутые белые буквы.

«Главное – преодолеть себя!» – подумал учитель, глядя на опрокинутые буквы, и усмехнулся.

На пригорок, огибая рытвины с водой, выезжал председательский автомобиль. Увидев идущего навстречу человека в черной спецовке, председатель остановил машину и вылез – много раз видел его учитель, но и сейчас удивился его толщине.

Этого, в спецовке, учитель тоже знал: глухонемой человек, приблудившийся откуда-то и поселившийся здесь навсегда, а теперь присматривающий за домом отдыха и баней мелиораторов. Председатель, размахивая руками, что-то торопливо объяснял банщику, глухонемой кивал, его губы, издавая нечленораздельные звуки, шевелились. Вскоре председатель сунул ему в руку денежку, и банщик стал быстро спускаться с горки, без боязни погружая в глину свои резиновые сапоги. Кажется, он разглядел в окне учителя и как будто кивнул ему. Автомобиль председателя вскоре догнал банщика, задним ходом, догнал и обогнал, поскольку банщику надо было увидеть автомобиль услышать его он не мог; увидев, банщик, нисколько не удивившись, остановился, председатель из машины на сей раз выходить не стал – почему это учителю показалось, что раньше он выходил, и тогда он размахивал руками из открытой дверцы, – сунул через окошко еще одну денежку и пальцами обеих рук изобразил цифру. Банщик усмехнулся и пошлепал дальше. Председатель уехал. Из-под колес противно брызнула грязь.

Вскоре со стороны городка на пригорок стала взбираться, волоча тяжелую авоську, старушка, за ней бежала вприпрыжку с песнями внучка, то и дело останавливаясь и болтая ногой в лужах с желтой глинистой водой. В рытвине, которую недавно три раза – двигаясь вперед, задним ходом и опять вперед – объехал председатель колхоза – девочка увидела белый цветок, хотела выудить его из воды, но не смогла дотянуться, а лезть в лужу побоялась, да еще в ту минуту окликнула ее обернувшаяся бабушка; увидев втоптанный в глиняную тропу камешек, внучка выцарапала его из глины и запустила в лужу. Запустила точно, так как белый цветок, словно всплывший по недосмотру подводный корабль, нырнул в воду, а когда какие-то время спустя всплыл, был уже грязно-желтого цвета и готовился опять к погружению.

Собрав тетради, учитель сложил их в портфель, аккуратно застегнул его, отпустил детей домой, потому что у него были последние уроки, уже раньше отпустил тех, кто первым кончил сочинение, другие дождались звонка. Ему показалось, что дети сегодня какие-то странные, никуда они не спешили, стояли смирно, пока он не исчез за дверью.

Учитель жил на самом краю городка, даже считай, не в городке, мог он идти и по тропинкам, огибающим городок, однако пошел по обочине той же самой ухабистой дороги. Одно желание его мучало: прочитать по дороге, что же написали дети. Конечно, все сочинения не прочтешь, но несколько хотелось бы. Отойдя от дороги, нашел под цветущей черемухой сухое местечко, окруженное белыми хвощами, принес сюда гнилое бревнышко, уселся и стал осторожно доставать из портфеля тетради. Не по себе ему стало оттого, что в другое отделение портфеля переложил так много тетрадей, которые его не интересовали.

Ага, мурашкино.

«Учитель сегодня написал на доске следующую тему: «Главное – преодолеть себя!» Думала я, думала, и оказывается, о любом предмете, если вникнуть, можно что-нибудь да сказать. Главное? Может, главное – как преодолеть? Как сделать, чтоб ты ничего не боялся, ничего-ничегошеньки, чтоб не переживал из-за того, что ты слабый, без способностей, чтоб не завидовал другим, чтоб не думал про… Учитель, здесь я это слово зачеркнула, на минутку стало стыдно, но я напишу, хочу быть откровенной и перед Вами и перед собой: я часто думаю про мальчиков, боюсь, что никто никогда не пожелает со мной дружить и я навсегда останусь одна, как перст… Я понимаю, именно мне и надо бы себя преодолеть. Однако, дорогой учитель, ради чего? К чему такому я должна в жизни стремиться, чтобы преодолеть свое врожденное недоверие, страх? Наконец – как преодолеть свою непривлекательность?.. Обо всем мы говорим так туманно, неясно и бессмысленно… Простите, это я отношу не к Вам, а ко всем… Никто мне не может сказать, во имя чего я должна преодолеть себя, не видеть, не тосковать, не переживать из-за своих вечных личных неудач или… из-за внешности… Кем бы я стала без всего этого? Что может мне все это заменить? Человек без боли – деревянный человек, не переживая из-за того, что мне не дается, чего мне сам бог не дал, я бы осталась неживым бревном. Может, мне лезть на какую-нибудь трибуну? Как мне  п р е о д о л е в а т ь (!) себя и оставаться при этом человеком, тем, кем мне суждено быть, не утратить страх, недоверие и в то же время не бояться и хоть чуточку поверить в себя?..»

Дальше она писала про свою жизнь, про отца, сбежавшего на сибирские стройки, про мать, которая, по мнению мурашки, жуть как хотела преодолеть себя, работала чуть ли не в трех местах, чтоб только одеть и прокормить шестерых детей, всех меньше мурашки. Я понимаю, писала мурашка, таким образом мама преодолела себя. Ради детей. А может, и мне надо так думать? Думать только о детях? Растить их для себя одной…

Дальше она опять писала про отца, как он снится ей, как не раз видела ночью, что он подходит к ее кровати, у отца на глазах слезы, он все ближе к девочке, но длинные, тонкие как бечевка и холодные как лед пальцы хватают отца за шею и тащат обратно во мрак, который рокочет, дрожит, пышет расплавленным железом… Концовка сочинения учителя совсем уж удивила: «Сколько бы я себя ни преодолевала, все мне придется делать в направлении, указанном другими. К примеру, преодолею я волнение из-за того, что отец так далеко, что он ушел из дому, но  у ш е л – т о  он, а преодолевать себя придется мне! Куда мне уйти?»

От запаха черемухи закружилась голова. Учителю становилось неловко оттого, что, как он чувствовал, эта мелкая «мурашка» в тетрадке много чего написала и за него самого. Ему стало страшно, когда он подумал о времени, прожитом им самим.

Тетрадку Бараускаса он раскрыл уже в полном страхе.

«Не смогу я должным образом осветить тему, поскольку в корне не согласен с таящимся в ней утверждением. Во-первых, необходима идеальная (а бывает ли такая?) окружающая тебя жизнь, чтобы дать себе подобный приказ. Во-вторых, если огромными усилиями воли ты и преодолел бы себя (ну, трусость, чувственность, ненависть, зависть и т. д.), то таким ты никому бы не был нужен. Не верю я в духовных поводырей, пока у нас нет, пока не научились мы вымостить перед собой хоть более или менее сносную дорогу. Сперва я должен научиться сделать что-нибудь (не какую-нибудь игрушку) на деле, а потом уже пробовать преодолевать себя! Если, конечно, это понадобится. Когда вокруг тебя друг друга поливают грязью, когда тебя самого постоянно ею пачкают, смешно, глупо, а также исторически (простите за возвышенные слова – они из повседневного нашего словаря) гнусно преодолевать себя. Так что я бы выразился следующим образом: «Главное – преодолеть другого, а потом уже можно и себя!» Другого смысла я не вижу, мне очень хочется верить, что названная мною необходимость временна – отказаться ежедневно зубной щеткой – будто монаху-отшельнику – драить свою душу, а чаще всего лишь душонку, в то время, как моя плоть… Наконец, даже в этот склад моей души каждый день тоннами сваливают мусор… Вот я и буду только чиститься да чиститься, будто котенок лапками. Нет, сперва я должен защититься, иначе-то не отчищусь!

А сейчас пускай будет сентиментальное отступление: это сочинение я не забуду; думаю, что многие его не забудут. Резюме: я жажду деятельности, я хочу преодолеть себя, загребая руками, плывя по-собачьи, а не стоя и бия себя в грудь. Ведь когда-то уже было сказано нечто подобное: «Я противен, я мерзок, однако я морально совершенствуюсь…» Я не сволочь, во всяком случае, уж не позволю, чтоб так думали обо мне те, кто свою душу не чистит не только зубной щеткой, но и щекочущими травинками. Лишь в деятельности я преодолею себя! Еще точнее: лишь после того, когда что-нибудь содею.

Изредка, когда не знал, о чем еще написать, я поглядывал в окно и видел то же самое, что видел и наш учитель.

Лишь продираясь сквозь чащобу, я преодолею себя!»

Учителя бросило в озноб. Страшно и хорошо: такая силища трепыхалась, заключенная в этих тонких тетрадях!

Медленно шел он по глинистой обочине, задевая каблуками желтых туфель штанины вельветовых брюк и пачкая их. Когда он взбирался на горку, его догнал длинный темный автомобиль, который мчался так быстро, что не только вельветовые брюки, но и пиджак, портфель с детскими тетрадками оказались заляпанными паскуднейшей глиной. Несколько грязных капель попало в лицо, и учитель вытер его платком. А вытерев, со злостью погнался за ползущим в гору автомобилем, закричал яростно, нагнулся за камнем, однако черная спина автомобиля вскоре исчезла за холмом. Глядя на грязный портфель, учитель еще раз закричал и погрозил кулаком, потом расстегнул портфель и увидел, что несколько капель желтой грязи попали и на тетрадку Бараускаса. Злость снова обручем сдавила ему голову, он опять погрозил кулаком и закричал. В это время перед ним на пригорке появились трое мужчин в спецовках; одного он узнал, это был водитель недавно промчавшегося автомобиля; они шли, сцепившись локтями, грозно наклонясь вперед – словно на картине экспрессиониста, виденной когда-то. Учитель все еще грозил поднятым кулаком и кричал, однако тут же посмотрел на свою одежду и портфель. Страшнее быть не могло: и на портфеле, и на брюках, и на пиджаке не было ни пятнышка, ни малейшего следа глины не осталось!.. И опять: страшнее и быть не могло! А трое взявшихся под руки мужчин все приближались, низко опустив головы. Тот, что раньше управлял автомобилем, издалека кричал:

– Так запачкали? А? Так запачкали, заляпали глиной? И из-за этой, из-за такой-то мелочи учитель должен так орать?

И еще раз: страшнее быть не могло – учитель прыгнул в глинистый кювет, поскользнулся, упал, запачкав лицо, но этого ему показалось мало. Словно обезумев, глиняным месивом мазал брюки и лицо, скуля, как собачонка, и выбрался из кювета навстречу людям в спецовках. Увидев грязного учителя, водитель заржал по-лошадиному и показал на него пальцем своим дружкам. Отвратительно захохотали и те. Продолжая хохотать, они, как в мультике, по-военному развернувшись на месте и все так же сцепившись локтями, повернув к учителю широченные задницы и такие же спины, вразвалку потопали обратно на холм.