Текст книги "Мост через Жальпе (Новеллы и повести)"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Ешьте, ешьте. Здоровая еда…

– Раз такая здоровая, то и уплетай, – буркнул себе под нос старикан. – Куда они денутся, когда сюда дойдет фронт? – глядя на дом для престарелых, не то себе, не то отцу Бенутиса сказал он.

– Будут глядеть, как он проходит. А может, и не тронет, может, и впрямь пройдет стороной?

– А на что тогда эти окопы?

– Да. Видать, надеются оказать сопротивление.

– Окажут… Черта лысого они окажут…

Все ждали, когда зазвенит гильза, когда опять прикажут работать. Старик, вырвавшийся из бабьего царства, сидел, свесив голову на грудь, он притих и задумался. В это время отец Бенутиса увидел, как по мостам через пруды, опираясь на тросточку, в их сторону направился старичок в зимней шапке, уши которой от неровной походки болтались. Миновав мосты, он медленно взбирался на пригорок, взобрался-таки, поглядел сверху на свою обитель, утонувшую в пожелтевших деревьях, потом свернул к ним и направился прямо к отцу. Подойдя к окопу, старичок остановился. Дышал он с неимоверным трудом. Отец Бенутиса смотрел на него и видел, какие красивые у него глаза, какое бледное лицо и какая густая прядь седых волос, выбившихся из-под шапки.

– Роете? – спросил старичок, задыхаясь.

– Роем. Никуда не денешься.

– По-моему, не понадобится…

– Что?

– Что? Окопы. Как вдарят, знай только пыль…

– Велели и роем.

– А как же, как же…

Старичок подошел еще ближе, уселся с другой стороны окопа на земляную насыпь и долго глядел на отца, не говоря ни слова, тому даже не по себе стало.

– Вас переселять не обещают?

– С острова-то? Говорили, сегодня вечером…

– Когда тут все перерыли, не очень-то приятно сидеть посреди окопов.

– Все равно. Тут или в другом месте, все равно.

Теперь отец Бенутиса услышал, что старичок дышит не только с трудом: воздух с шипением выходил у него где-то под мышкой.

– Давно здесь живете?

Старичок с трудом выдохнул воздух, он весь дрожал, так нелегко ему это далось.

– Третий год… Или третий век. Если еще столько придется, не выдержу. За что меня так покарал господь?

– Так никого и нету – ни родных, ни близких?

– Никого. Была жена, был ребенок. Он уже сноху для меня искал. Уехал три года назад летом к своему будущему тестю, да и моя с ним, отправились на озеро покататься – и все там остались, лодка опрокинулась, утонули, никто не спасся… С того дня мне худо стало, резали меня в больнице, легкие вырезали, оставили дырку в боку, вот так и живу…

Послышались удары по гильзе. Очкастый немец пронзительно закричал, и все взялись за работу. Отец тоже вскочил, а старичок, не сказав больше ни слова, стал спускаться вниз, к своему дому. Шел он очень медленно, отец вырыл изрядную часть окопа, пока увидел, что старичок ступает по белому, омытому дождями мосту через пруды.

Под вечер отец заметил, как во двор приюта въехали телеги. Старушки и старики медленно забирались на них, устраивались, ерзая, поудобнее, как птицы в гнездах.

Спустя какое-то время, уже в сумерках, все услышали вопль очкастого немца:

– Бегите! Быстрее! Weg! Weg!

Поначалу отец Бенутиса не понял, что происходит, по, увидев, что люди бегут через окопы в ту сторону, где находилось шоссе, пустился наутек и он, все еще с лопатой в руках, а в это время в воздухе раздался пронзительный вой, и в небо взметнулась черная земля… Убегая, отец успел заметить, как очкастый немец вытянул руки вверх и свалился тут же, у котла солдатской кухни. Отец перебежал через шоссе, упал и покатился со склона. Над шоссе на бреющем полете неслись самолеты, поливая землю огнем и пулями, машины тормозили на обочинах, из них с воплями выскакивали немцы, глыбы черной земли летели через голову и шлепались в болото…

6

Это утро – не простое. Боже ты мои, какой чудесный свет поднимается с земли, с необозримых серебристых озер паутины, разлившихся возле леса! И если Бенутис видит идущего по тропе через березняк человека, то приходится напрячь внимание и даже наморщить лоб, а то иначе и не скажешь, что он идет, – не движутся и стада овец, и коровы, и две лошади, привязанные на клеверище, над которым ночью повисают эти ужасные фонари, – все сущее оцепенело, прислушалось, отбросило свои горести и заботы, воздело руки к прозрачной мгле и поклоняется великой тайне. Даже дым из труб застыл продолговатыми облачками и не шелохнется.

Мать поставила на тропинку ведра, смотрит в лес, лицо у нее очень доброе, нет в нем ни страха, ни боли. Стайка скворцов, прилетевших попрощаться, уселась на крыше сеновала и тоже не шевелится, даже крылышком не шевельнет. В воздухе над ольшаником повисли пестрые голуби. Тишина. Такая тишина, что, похоже, остановилось сердце у Бенутиса, а может, и у матери и всех прочих, вот-вот должен появиться огромный белый бог, простереть свои длинные руки в разные стороны – как на святых образах, – произнести какие-то слова, и все снова пойдет по кругу, даже последние листики задрожат на деревьях, скворцы взмахнут крылышками, медленно-медленно, а потом все сильней и сильней, пока птицы не взмоют в воздух и не улетят…

И вот во мгле появляется солнце, Бенутис прыгает из кровати, тоже мне прыжок, просто сползает с нее, натягивает штаны – и во двор. Рана заживает с трудом, не помогают ни лекарства, ни отвар ромашки, болит щека, но он убегает в поле, далеко, за сеновал, где раньше росли рожь да пшеница, а теперь белеет жнивье. И ему кажется, что только сейчас вокруг него начинается жизнь, где-то далеко-далеко тарахтит телега, а на самом деле совсем близко: едет человек по обсаженной деревьями дороге мимо старой вербы, такой старой, что ствол ее сгнил, почти одной корой держится дерево, зато Бенутису, пока он был здоров, верба доставляла много радости: упираясь ногами о стенки дупла, цепляясь руками, он забирался наверх, а потом высовывал голову где-нибудь возле сломанного и выгнившего сучка, и дети, оставшиеся внизу, хохотали от удовольствия. Теперь мимо этой вербы в сторону ручья Варне едет на телеге человек, ребенку хотелось бы оказаться там, с вербы далеко видно, он собирается пойти еще дальше, но со двора кричит мать:

– Сыночек, не уходи далеко… Устанешь…

– Не устану я, мама. Дома больше устаю, – отвечает, остановившись, Бенутис, однако дальше не идет, он понимает, что маме хочется, чтоб он держался возле дома. Теперь он смотрит на белую березу посреди поля. Корявая, замшелая эта береза, много на ней засохших ветвей, но, пожалуй, нет для Бенутиса дерева дороже этого. Когда они перебрались сюда из поместья, из батрацких, отец взял ребенка на руки, мать в голубом платье и почему-то с белым фартуком пристроилась рядом, и все направились к этому дереву. Господи, какая красавица тогда была его мать, когда они сидели на зеленой, благоухающей траве под березой! Отец растянулся возле канавы, заложив под голову руки и выставив голени, а мать сидела, красиво подогнув ноги, такая чудесная у нее белая кайма на воротничке, а Бенутис тоже как королевич – белая его рубашонка раздувалась от теплого ветра… Перед глазами шныряли ласточки и рядышком щебетали чибисы, смешно носясь по пашне, словно им трудно было удерживать равновесие, – они то кланялись вперед, то откидывались назад… Ребенок стал бегать вокруг березы и нескольких кустиков ивняка, которые росли вокруг нее, чибисы жалобно вопили, им хотелось, чтобы люди поскорей встали и ушли восвояси, не мешали жить птицам…

– Интересно, что будет через десять-пятнадцать лет? – услышал Бенутис голос матери.

Отец сел. Черные, как вороново крыло, его волосы ерошил ветер… Сорочка отца тоже была белой.

– Ничего, Юлите, только мы состаримся, а Бенутис уже будет большим, – ответил отец, и ребенку эти его слова не понравились – зачем отец говорит, что они состарятся. Он сам пускай стареет, и теперь он уже будто дядя с усами, но мама не может состариться!.. Ребенок подбегает к ней, обнимает за шею:

– Ведь ты не состаришься, мама? Папа ничего не понимает…

Мать молчит, господи, какая она молодая, и почему она должна говорить своему ребенку такую страшную правду:

– Состарюсь, Бенутис. Все люди старятся…

– И я?

– Ты еще растешь, Бенутис… – Мать сейчас смотрит на свой дом, где на небольшой ольшине стоит в гнезде на одной ноге аист.

– Глупышка моя, – говорит отец и берет руки матери и Бенутиса. – И ты дурачок. Разве это так уж важно? Только бы жить дали, мы еще очень молоды, Юлите. А тебе, сыночек, надо расти да расти.

– Не хочу я расти. Чем быстрее я буду расти, тем быстрее вы состаритесь…

– Втемяшил ты себе, Бенутис… – Мать прижимает его к груди и качается вместе с ним. Садится на сук березы ворона, чистит клюв, большой лапой скребет крылья. Ребенок глядит на ворону, запрокинув голову, даже шею больно, потом пытается вспугнуть ее, хлопая в ладоши и крича:

– Кыш! Кыш!..

– Пускай сидит, раз прилетела, – говорит мама.

– Дядя Пранцишкус говорил, что вороны к несчастью, – отвечает ребенок.

Ворона, сердито каркнув, взлетает и держит путь к дому Бенутиса.

А теперь нет папы, дядя тоже ушел в городок, одна мать да Бенутис. Назад он возвращается неторопливо, видит коров на выгоне, поодаль, на поле Пранцишкуса, возле дороги ржет кобыла, и этот гад жеребенок выскакивает из кустов и опять лезет кобыле под брюхо…

Под березой, на лужайке среди ивняка, Бенутис находит много всяких газет и журналов, в них столько фотоснимков пушек, солдат, автомобилей, красиво одетых и голых женщин. Ребенок листает журналы, но видит, что все посмотреть не успеет, поэтому, обнаружив здесь же бумажный шнур, связывает толстую кипу, кладет себе на плечо и топает домой. Мать, увидев, что Бенутис несет что-то, ставит наземь корзину с картошкой и идет навстречу.

– Что ты там тащишь, Бенутис? – Ее голос тревожен.

– Под березой нашел.

– Не надо брать, сыночек, кто его знает. Сколько раз тебе говорила…

– Да тут очень красивые. – Бенутис бросает свою находку возле собачьей конуры на травку-лапчатку, развязывает, мать принимается листать. Она не понимает, что напечатано на этой блестящей бумаге, но на одной странице видит того человека, о котором столько слышала, стоит он перед толпой солдат, протянув вперед руку, прядь волос упала на лоб… Листает дальше – и снова этот человек, только теперь он сидит за столом, склонившись над картой.

Ребенок видит, что мать перепугана, она приказывает нести бумаги в избу, собачонка, о чем-то догадываясь, юлит хвостом. Мать бросает несколько поленьев в хлебную печь и вдруг говорит:

– Отнеси, сыночек, и брось в кусты. Отнеси туда, где нашел.

Ребенок смотрит на мать, хочет сказать что-то, но послушно поднимает с пола разноцветные журналы, берет их в охапку и плетется к двери. Собачонка у конуры, склонив голову на бок, смотрит на него.

После обеда он снова во дворе. Мать отнесла постель в землянку, в дзот, как говорил отец, когда вырыл продолговатую яму, а потом перекрыл бревнами да засыпал землей и дерном. Стремительно снижаясь, пролетели над головой самолеты, на востоке, за лесом, снова раздался страшный грохот, несколько самолетов летали прямо над хутором, один стал снижаться, и тогда из того, который снижался, или из других, с треском ухнуло пламя, было слышно, как мяукают в воздухе пули. Мать испуганно звала Бенутиса, высунув голову из землянки, ребенок нырнул к ней, успел-таки, оба видели через лаз, как пули срезали веточки березы, и вскоре неподалеку, в ольшанике, раздался ужасный грохот: упал горящий самолет. Какое-то время в воздухе еще была слышна пальба, потом она затихла, первой выбралась мать, потом вылез и ребенок. Едкий дым поднимался над ольшаником, вонь резины и горящей жести висела в воздухе, на выгоне блеяли овцы, мычали коровы. Из деревни к самолету бежали какие-то люди, по тропинке к дому Бенутиса приближался старик Пранцишкус. Шел он неторопливо, то и дело озираясь, приставив руку к картузу, долго глядел в небо, где снова появилась стайка самолетов и снова полыхнули молнии, самолеты кружили, ныряли друг под друга, стреляя и почему-то снижаясь. Мать крикнула Бенутису, чтобы бежал в землянку, поманила Пранцишкуса:

– Пранцишкус, скорей в землянку… Скорей в землянку… О чем ты думаешь?

Когда мать спустилась в землянку, Бенутис прильнул к лазу, ему хотелось хоть немножко посмотреть, что творится в воздухе, сквозь стрельбу он изредка слышал:

– У-ру-рур, у-ру-рур.

Это ворковал старик Пранцишкус, который все еще стоял на тропинке возле клеверища и глядел, приставив ладонь к козырьку картуза, на воздушный бой.

На этот раз самолет, пуская ленту черного дыма, упал в той стороне, где была железная дорога. Раздался оглушительный взрыв – видно, этот самолет вез бомбы.

Старик Пранцишкус все стоял на месте и ворковал без передышки.

– Пранцишкус, почему в землянку не идешь? Такая пальба…

– А на что мне землянка? Я все жду, когда на голову сядут, гляжу в небо, а они все мимо да мимо…

– Да будет тебе, Пранцишкус.

– А они все мимо, все не сядут… – И Пранцишкус приближается, не замолкает его воркование. Когда он останавливается, Бенутис видит, что ноги старика потешно дрожат в коленках, – ног-то, по правде говоря, и не видать, трясутся белые посконные штаны.

– А ты, Бенутис, дуй в погребок, как только начнут пулять, сразу дуй, – говорит Пранцишкус, перестав ворковать.

– Я тоже не боюсь, – говорит ребенок.

– Не обязательно бояться, а вот остерегаться надо. – Пранцишкус садится на лавочку под окном, где ночью, в тихое время, любит лежать собачонка.

В это время Бенутис замечает, что от поместья, прямо по полям, мчится всадник. Вначале ребенок еще молчит, однако всадник несется прямо к ним, так что следует предупредить мать и Пранцишкуса.

– Всадник вот скачет…

– Господи! – голос у матери испуганный, а Пранцишкус смотрит выцветшими голубыми глазами на всадника и придерживает руками коленки, чтоб не дрожали.

Бенутис и мать вылезают из землянки и идут во двор.

– Солдат, – наконец-то решает Пранцишкус, и вскоре на хутор и впрямь въезжает верхом солдат. Лошадка у него низенькая, немчик тоже небольшой, сидя в седле, одной ногой он почти касается бревен, сложенных небольшой кучей, а лошадка взмылена, тяжело дышит, с узды свисает пена. Немчик спрыгивает с лошади, ведет ее через калитку к старику, потом обратно на середину двора, разворачивает, подтаскивает к бревнам, пытается вскочить в седло, снова подводит лошаденку поближе, мать тоже рядом, все глядит на немчика, а тот на них, потом куда-то над крышей; накинув повод лошади на штакетину, сам подбегает к избе, смотрит на лес, на дым, чернеющий на севере. Подбежав, снова хватает лошадь, ведет к сеновалу, теперь и Бенутис, и Пранцишкус, и мать видят, что лошадка хромает на переднюю ногу, немчик оставляет ее посреди двора, сам бежит на сеновал, и самое странное, что собачонка не кусается и не лает, дрожит, забравшись в конуру.

Лошаденка стоит как вкопанная, а немчик подбегает к матери и, показывая что-то пальцами, твердит:

– Сено, сено…

Мать пожимает плечами, качает головой, но от испуга и волнения ничего не понимает, тогда немчик, словно обезумев, разевает рот, засовывает пальцы себе в рот, кусает их и кричит:

– Сено, сено!..

– Ой! – вскрикивает мать. – Да он же сена для лошади просит. Сена? – спрашивает, глядя на солдата, а тот кивает головой и придурковато смеется.

Мать бежит на сеновал, приносит охапку сена, бросает лошади, та жует, хоть и без особой охоты, то и дело озираясь, из ее глаз что-то течет – то ли пот, потому что немчик загнал ее, то ли нездоровые у нее глаза. Вдобавок, лошадка то и дело поднимает переднюю ногу, не может ее удобно поставить. Солдат подбегает к старику Пранцишкусу, снова делает всякие знаки руками, Пранцишкус даже рот разевает – хоть убей, ничего не может понять. Тогда солдат отбегает подальше, показывает на лошадь и идет к Пранцишкусу, ужасно припадая на одну ногу.

– Говоришь, лошаденка хромая? – спрашивает Пранцишкус и, воркуя, встает с лавки. – Это мы сами видели, а что?

Немчик ничего не понимает, но обрадованно тащит Пранцишкуса к лошади, поднимает ее переднюю ногу, хватает руку Пранцишкуса и велит щупать лошадиное копыто. Пранцишкус нашаривает что-то твердое, ковыряет это место ногтем, лошадь тревожно вздрагивает, тогда Пранцишкус замечает шляпку гвоздя и говорит Бенутису:

– Щипцы принеси!

Бенутис бежит на сеновал, там есть такая полка, на которой сложен всякий инструмент отца, находит небольшие щипцы и несет Пранцишкусу. Пранцишкус показывает немчику, чтобы тот крепко держал обеими руками копыто лошади, а сам осторожненько обхватывает щипцами шляпку гвоздя, приказывает еще сильнее зажать копыто и одним махом выдергивает гвоздь, лошадь бросается вперед, слетает фуражка немчика, видно, что он весь мокрый, пот капает с носа. Пранцишкус показывает солдату длиннющий гвоздь, а лошадь теперь спокойнее ставит ногу и с удовольствием принимается за сено, но Пранцишкус велит немчику еще раз поднять ногу лошади:

– Апштеен, апштеен… – говорит Пранцишкус, и солдат поднимает, а Пранцишкус, кряхтя, наклоняется к копыту и дважды плюет на то место, где был гвоздь. Немчик глядит, вытаращив глаза:

– Ну?

– Ничего ты не смыслишь… Видать, на готовом хлебе сидел… Теперь можешь скакать к своему дому… – говорит Пранцишкус, вручая Бенутису щипцы и гвоздь.

Немчик снова хохочет, как сумасшедший, глядя на Пранцишкуса, убегает за избу и смотрит на висящий за лесом черный дым, потом подбегает к матери, снова кусает свои пальцы, только теперь он говорит:

– Essen, essen…

Мать сразу понимает, что к чему, это слово знали жители самых захолустных деревень, она идет в избу, старик Пранцишкус за ней, подзывая рукой солдата.

– Nein, nein, – говорит немчик. Тогда мать выносит ему во двор миску простокваши, немчик надевает фуражку на штакетину и со вкусом хлебает, торжественно, медленно жует хлеб и очень проворно глотает с ложки простоквашу. Кажется, что этот молоденький немчик где-то весь запачкался и неизвестно кого насмерть испугался… Доев, он почему-то ставит миску на траву, – теперь похоже, что недавно из нее лакала кошка, – нахлобучивает фуражку, торопливо подходит к концу избы и снова-смотрит на черный дым на севере, где протекает Дубиса.

– Fünf Minut, Kelm kaput… – дурашливо говорит он и вскоре одним прыжком оказывается в седле, бьет каблуками лошадь по брюху, та трогается с места, поначалу трусит рысцой да прихрамывает, но вскоре уже смелее пускается в сторону поместья, прямо через большое поле, которое как бы поднимается в гору, лошадка перепрыгивает через заборы, смешно вертя хвостом, немчик все удаляется, уносясь к закату, пока совсем не уменьшается и, наконец, не исчезает из виду.

Все грохочет да грохочет – и на севере, и на юге. Мать озирается, глядит на тропинку, ведущую через ольшаник, где уже мало листьев, глядит на дорогу, уходящую к лесу – там тоже ужасный дым и в этом дыму то и дело молнией вспыхивает пламя.

– Боже, – говорит она; а что тут еще скажешь.

– Вернется, – успокаивает старик Пранцишкус и, воркуя, бредет в сторону своего дома.

Под вечер Бенутис снова уходит на пастбище, там много детей, он рад, что никто не смеется над ним, – напротив, все разговаривают с ним как-то торжественно, даже с уважением.

На что стали похожи елки в поместье! На уровне головы Бенутиса кора стерта, как будто заплаты белеют – это немецкие лошади кору содрали, летом их здесь привязывали. Не все лето, но довольно долго они стояли под этими елями да и сейчас стоят, хоть и не все, других уже запрягли в телеги, солдаты грузят всякие пожитки, а здесь, на краю сада, где начинается луг Бенутиса и где растет чуть поодаль дуб, другие солдаты гоняют мяч, стараясь попасть в ворота, одни в белых, другие в желтых рубашках. С ними вместе носится и какой-то их начальник, одетый в черное, и на этом поле, обнесенном со всех сторон канавками, такой шум и гам, что ребенок глядит, разинув рот. Те солдаты, что стоят между двумя столбами, соединенными наверху перекладиной, прыгают будто коты, хватают мяч, падают в пыль и катятся кубарем, а когда все-таки в одни ворота попал мяч, поднялся такой рев, что вороны чуть было не улетели всей стаей в лес, однако, увидев, что там столбом поднимается в небо дым, сделали несколько кругов и, испуганно крича, снова уселись на верхушки изувеченных лошадьми елей; в той стороне, где лес и где виднеется хутор Бенутиса, весь горизонт уже заволокло дымом. Вспомнив про дом и отсюда, от сада, хорошо видя его, Бенутис решил, что пора идти домой, и сказал ребятам, что мать, наверно, заждалась его. Дошел он до того места, где был старый колодец со старым журавлем. Обернувшись, увидел, как от одних ворот до других носились фигурки, – солнце еще не закатилось, пробивалось через деревья, освещая диковинную игру немецких солдат. Здесь, в той стороне, куда направлялся Бенутис, царил неуютный полумрак, стало страшно, он торопился изо всех сил и думал, что дома, может, уже застанет отца; но отца не было, мать заводила в хлев коров.

– Бенутис, где ты так долго пропадаешь? Думала, невесть куда подевался.

– Я в поместье был, мама. Там солдаты на лугу мяч гоняли.

– Уж сегодня так грохочет, как ни разу еще…

Потом оба долго сидели на лавочке, собачонка у конуры стала неспокойной, ребенок спустил ее с цепи, и она радостно носилась по двору, а потом по полю, с которого уже убрали картошку, весь небольшой садик обегала.

– Сегодня забыла тебя перевязать, сыночек. Хоть бы хуже не стало.

– Ничего. Перевяжем завтра. Что бывает хуже-то? А может, я хочу таким остаться.

– Каким?

– Таким забинтованным…

– Это еще что?

– Так интереснее. Все ж не как все.

– Да будет тебе, Бенутис.

Ребенок теперь что-то прикидывает, все не выходит из головы эта игра, такая нелепая вечером, перед ночью, когда за лесом жуткий дым да взрывы. Об отце и он, и мама боятся вспоминать, хотя и вздрагивают от каждого неожиданного звука. Только залает где-нибудь возле березок собачонка, и Бенутис бежит посмотреть, а мать глядит ему в глаза.

– Никого, мама. Наверно, крота учуяла…

Собачонка опять разлаялась, вечер, сумерки, не очень-то и видно, что там происходит, собачонка возвращается и лезет под лавку, мать перепугана, а Бенутис, пожалуй, впервые чувствует, как это страшно, что нет с ними папы и что дядя ушел в городок.

– Ты не бойся, Бенутис, – успокаивает мать, но Бенутис чувствует, что и у матери дрожат руки, в первый день этого не было, чем дальше, тем страшнее.

Собачонка испуганно ворчит, и вдруг появляются немецкие солдаты – они бредут по дороге от хутора Пранцишкуса. К ним бежит и Петруте, Бенутис уже забыл про тот случай, Петруте, наверное, тоже; оба с матерью рады, что соседка пришла и тоже села на лавочку. Ребенок пытается загнать собачонку в конуру, однако та скулит и не идет.

– Тогда сиди тут и молчи, – приказывает ей Бенутис, собака понимает, замолкает, хотя вся трясется, ребенок ногой чувствует, как она дрожит.

Солдат все больше и больше. Первые уже миновали садик, белеющие в сумерках березки, ни один не сворачивает к ним во двор, все проходят мимо, и Бенутис только теперь замечает, что ни одного нет здорового: идут, опираясь на палки, с руками на перевязи, с забинтованными головами, идут тихо, почти не слышно шагов и голосов. Бенутису приходит на ум, что солдаты оттуда, куда два раза ездил и он.

– Мама, они из того госпиталя…

– Может быть. Не из того, так из другого.

Бенутис подбегает к пруду, отсюда лучше видно; пробует сосчитать, сколько солдат прошло, но сбивается со счета, голова колонны уже исчезла в ольшанике далеко за клеверищем, а хвоста еще не видно, колонна движется неспешно – попробуй поспеши! – опираясь на палки, волоча ноги.

Ребенок думает, что здесь непременно должен оказаться его доктор. Он глядит во все глаза на каждого, кто чуть похож на здорового, однако доктора среди них не находит.

Когда прошел последний из колонны, Бенутис вернулся во двор и услышал слова Петруте:

– Домой топают.

– То-то, – отвечает мать Бенутиса. – Куда они дойдут-то? Мало кого из них дома дождутся.

– Наверно, к шоссе идут, может, там их кто подвезет.

– Да кто их подвезет. И без них ездоков хватает.

– Все ж, может, один-другой добредет.

– А ну их. Нашли из-за кого переживать.

Мать поворачивается лицом к зловеще красному небу на востоке. Снова раздается страшный грохот. Она вполголоса говорит:

– А ну их. Нашли дорогу придти, найдут и уйти.