Текст книги "Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной"
Автор книги: Юлиус Белох
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)
Правда, начало и, вероятно, даже расцвет микенского культурного периода предшествовали возникновению наших эпопей. Каменные наконечники стрел, которые изредка еще встречаются в Микенах, у Гомера уже не упоминаются, зато эпос изображает уже переход от бронзового века к железному, тогда как в Микенах, как мы видели, железо появляется только в верхних слоях. Однако и у Гомера железо чаще упоминается только в „Одиссее" и в позднейших песнях „Илиады", в древнейших же песнях „Илиады" о нем говорится сравнительно редко и, кажется, только в таких местах, которые не принадлежат к первоначальной редакции. Во всяком случае бронза или медь встречаются у Гомера в эпитетах и в эпических формулах несчетное число раз, железо – почти никогда: верный признак, что в эпоху выработки эпического стиля греки еще не знали употребления этого металла. Итак, в этом отношении они переживали тогда ранний период микенской культуры, тогда как древнейшие песни „Илиады" изображают стадию развития, соответствующую второй половине того же культурного периода.
Гомеровские герои носят полное металлическое вооружение: шлем, панцирь, поножи и щит. Притом, это вооружение было уже усвоено азиатскими греками в то время, когда складывался эпический стиль, потому что уже в древнейших песнях „Илиады" идет речь о „закованных в латы" и „прекрасно-поножных" ахейцах. Было ли оно изобретено самими греками или одним из народов западной части Малой Азии, например карийцами, – мы не знаем; во всяком случае „всеоружие" составляет характеристическую особенность культурных народов, живших в бассейне Эгейского моря, и ему они главным образом обязаны своим военным превосходством над народами Востока.
В европейскую Грецию металлическое вооружение проникло довольно поздно. В гомеровскую эпоху локрийцы еще не употребляли его, а этолийцы сражались в легком вооружении даже в V веке. В Арголиде холщовый панцирь был, по-видимому, во всеобщем употреблении еще в VII и, может быть, даже в начале VI века; остатки такого панциря были найдены в одной из могил Микенского кремля, между тем как металлическое оборонительное оружие совершенно отсутствует в могилах микенского периода. Вполне возможно, конечно, что причину этого явления надо искать в погребальных обрядах и в обычае, по которому отец еще при жизни передавал свое оружие сыну. Как бы то ни было, но на некоторых вазах последнего периода микенской культуры воины изображены уже в полном вооружении гомеровских героев, и на золотых печатях, найденных в могилах Микенского кремля, ясно можно различить шлемы и покрытые металлическими пластинками щиты. Даже если мы признаем, что эти предметы были ввезены извне или составляют подражание чужим образцам, – во всяком случае они свидетельствуют о том, что микенская культура дожила до того времени, когда малоазиатские греки уже усвоили металлическое вооружение. Вообще не следует забывать, что азиатская Греция развилась быстрее европейской и что, следовательно, в гомеровских песнях, имеющих дело главным образом с Ионией, изображается более высокая стадия культурного развития, чем та, которую в это самое время переживала Арголида.
Во всяком случае несомненно, что микенская культура господствовала в Греции до VIII столетия. Так, дворцовый портик микенской эпохи послужил образцом для перистиля храма, а капители колонн „Сокровищницы Атрея" и Львиных ворот находятся в тесном родстве с древнейшими дорическими капителями; между тем каменные храмы начали строить только с VII или, самое раннее, с конца VIII столетия. В живописи на вазах за микенским стилем следовал, с одной стороны, стиль дипилона, с другой – протокоринфский стиль, и как тот, так и другой процветали в VII веке. Например, обломки ваз дипилонского стиля были найдены в развалинах Тиринфского дворца вперемешку с обломками микенских ваз. Львиная группа у микенских ворот по стилю и расположению частей чрезвычайно сходна с такими же скульптурными произведениями на фригийских могилах, относящихся приблизительно к VIII веку. Такое же поразительное сходство по форме и стилю обнаруживается между геммами микенского периода – так называемыми „островными камнями", и древнейшими монетами, которые начали чеканить около 700 г. ВЬюеченные в скалах могилы нижнего микенского города и Навплии, сводчатая могила в Мениде (Ахарнах) близ Афин и другие могилы конца микенского периода сохранили нам предметы из плавикового шпата, обнаруживающие совершенно такую же технику, какая господствовала в Египте при XXII и XXIII династиях, т.е. приблизительно от середины X до середины VIII столетия. С другой стороны, terminus ante quem (самая ранняя граница во времени) для микенского периода определяется тем обстоятельством, что микенских ваз не нашли ни в Олимпии, ни в греческих некрополях Сицилии и Италии.
Отсюда следует, далее, что носителями микенской культуры на запад от Эгейского моря были греки, потому что острова и побережье Малой Азии были заселены греками, как мы уже видели, не позже последних веков второго тысячелетия, и эта колонизация исходила главным образом именно из Арголиды. Но из этого, конечно, нельзя заключать, что повсюду, где вне греческого полуострова встречаются следы этой культуры, мы имеем дело с греками. Особенно народы западной части Малой Азии в значительной степени усвоили микенскую культуру; об изделиях микенского стиля, найденных в Египте, мы уже говорили, и влияние микенской культуры простиралось до самой Сицилии. То, что выше было сказано о троянской культуре, применимо и к микенской.
Но микенские памятники немы; они знакомят нас только с внешней стороной древнегреческой цивилизации. Сущность последней, т.е. экономический и политический строй эпохи и умственную жизнь народа, мы узнаем только из эпоса. И хотя он рисует нам быт малоазиатских греков – главным образом Ионии, – притом в IX и VIII столетиях, но при близком родстве гомеровской и микенской культур очень многое из того, что мы узнаем о первой, можно применить и ко второй.
В экономической жизни народа первое место все еще занимает скотоводство, как некогда у индогерманцев. Стада составляют главное богатство народа, мясо остается если не преобладающим, то любимым предметом пищи. Неприятельские нападения имеют целью прежде всего похищение скота, и для защиты своих стад гомеровский грек охотно рискует жизнью. Вол и овца служат единицами ценности. Так, в „Илиаде" медный треножник оценивается в двенадцать быков, металлическое вооружение – в девять, рабыня, опытная в женских работах, – в четыре.
Но земледелие приобретает постепенно все большее и большее значение. Обычной пищей является уже хлеб, притом главным образом ячменный, – „сила мужей", как называет его Гомер. Обширные размеры принимает и плодоводство. Вино составляет обычный напиток и употребляется при всех жертвоприношениях, – значит, оно уже очень давно известно. Но есть указание на то, что некогда единственным напитком греков был мед. Масло упоминается в „Илиаде" сравнительно редко и преимущественно в поздних местах, оливковое дерево – только однажды, в виде сравнения. Напротив, в „Одиссее" маслина упоминается часто, а оливковое масло составляет такой общеупотребительный продукт, что необходимо признать существование в VIII веке обширной культуры маслин, по крайней мере в азиатской Греции. Впрочем, пресс для выжимки оливок был найден уже в развалинах упомянутого выше доисторического поселения на Фере (Тире), а в развалинах Тиринфского дворца и в одной микенской могиле, высеченной в скале, оказались косточки маслин. Но у Гомера оливковое масло употребляется только как мазь и еще не идет в пищу. То, что плодовые деревья не упоминаются в „Илиаде", можно приписать случайности; в „Одиссее" плодоводство практикуется уже в довольно широких размерах. В садах Алкиноя растут яблоки, груши, гранаты, смоква, а для престарелого отца Одиссея, Лаэрта, уход за его фруктовым садом составляет последнюю утеху одинокой старости.
Но обширное плодоводство немыслимо при отсутствии земельной собственности; и в гомеровскую эпоху она, действительно, уже существует. Воодушевляя свои войска перед битвой, Гектор указывает каждому на его надел, которому грозит опасность со стороны врагов; очевидно, поэт представлял себе троянское войско состоящим из свободных собственников. Приступая к основанию города феакийцев, Навсикой прежде всего отводит каждому поселенцу участок земли. Наконец, в гомеровском обществе существует уже класс безземельных батраков, которые принуждены служить у землевладельцев за плату; их участь кажется поэту величайшим из всех человеческих бедствий.
Этому строю должна была и в Греции предшествовать эпоха, когда вся земля составляла общинную собственность или была разделена между родами. Некоторые следы этого порядка существовали еще долго в историческое время. Даже в основанной около 580 г. колонии Липаре земля первое время находилась в общинном владении; позже главный остров, Липара, был разделен на надельные участки, а остальные острова обрабатывались сообща, наконец и они были подвергнуты разверстке, но с установлением передела через каждые двадцать лет. Даже там, где участки перешли уже в постоянную собственность своих владельцев, наделы нередко еще долго оставались неотчуждаемыми, как, например, в Спарте или в основанной около конца VII века коринфской колонии Левкаде. Остатком той же древней формы землевладения является и греческое название надела – „жребий" (клерос). Впрочем, лес и луг еще долго оставались в общинном владении; последним пережитком общинной собственности были те домены, которые мы потом находим во владении греческих государств и общин, как например демов Аттики.
Сравнительно с сельским хозяйством промышленность играла еще ничтожную роль. Почти все, что нужно было для обихода, изготовлялось дома, – прежде всего одежда, выделка которой составляла главное занятие хозяйки и ее дочерей, а в богатых семьях – и служанок. Поэтому главное требование, которое грек того времени предъявлял к своей будущей жене, состояло в том, чтобы она была искусной пряхой. Точно так же крестьянин сам изготовлял себе плуг и телегу и сам строил свой дом. Даже царь, как гомеровский Одиссей, был хорошо знаком с плотничьим искусством.
Но не все можно было изготовить таким образом. Особенно металлические работы требовали специальных знаний и инструментов, которыми не все могли обладать; кузнецы и были, вероятно, первыми профессиональными ремесленниками. Они были так необходимы для гомеровского общества, что даже царства богов не могли представить себе без кузнеца, и любопытно, что бог огня, Гефест, является единственным ремесленником Олимпа. Кузнец был вместе с тем и золотых дел мастером; его мастерская была любимым местом собрания деревенских жителей, которые в зимние вечера сходились сюда погреться у очага и обсудить события дня.
Гончарное искусство, при том высоком развитии, какого оно достигло уже в микенский период, также должно было принять профессиональный характер. Далее, очевидно, что дворцы, какие мы находим в Микенах и Тиринфе, или гробницы, вроде „Сокровищницы Атрея", могли быть воздвигнуты только технически образованными ремесленниками. У Гомера разделение труда стоит в общем на том же уровне; он также упоминает о гончарах, о каменщиках и плотниках и, кроме того, кожевниках, которые занимались главным образом изготовлением щитов. О других ремесленниках в нашем смысле эпос не упоминает. Но Гомер причисляет к ремесленникам и врачей, прорицателей и глашатаев, потому что они также служили своим искусством общине и получали вознаграждение за свои услуги.
При таком строе общества не могло быть и речи об образовании купеческого сословия; немногие предметы, которые не изготовлялись хозяйственным образом, приобретались непосредственно от производителя. Правда, потребность в мере и весе уже пробудилась, но торговля еще не пошла дальше простого обмена. Поэтому крупные центры еще не могли образоваться; население было рассеяно по открытым деревням, как мы это еще в историческое время видим в Этолии, а в случае неприятельских нападений искало защиты в горах или за валом кремля. Но прокладывать дороги начали уже в этом периоде. В эпосе часто упоминается о проезжих дорогах; и если поэт заставляет Телемака проехать на колеснице из Пилоса в Спарту, то это, конечно, отнюдь не доказывает, что уже в то время существовала дорога через Тайгет, но дает право думать, что в других частях Греции и в Малой Азии на повозках можно было совершать далекие путешествия. Еще теперь на горах Арголиды видны остатки целой системы дорог, соединявших святилище Геры с Микенами, Клеонами, Тинеей и Коринфом. Фундамент состоит из многоугольных плит, на известных расстояниях устроены приспособления для протока воды, и следы колеи доказывают, что эти дороги были предназначены для езды на колесах. Правда, мы не в состоянии решить, были ли они проложены уже в эпоху расцвета Микен.
Несмотря на простоту экономических отношений, имущественное неравенство уже сильно развито. Рядом с сельским рабочим, который получает поденную плату, и мелким собственником стоит собственник-богач, владелец многих сотен скота и обширных поместий. Между тем, в то время, когда промышленность и торговля были еще в зачаточном состоянии и сельскохозяйственный труд составлял почти единственный источник пропитания, бедняк не имел других средств достигнуть обеспеченности, а тем более богатства, кроме войн или морского разбоя; но и здесь львиная доля добычи доставалась тем, кто становился во главе таких предприятий, а это был, обыкновенно, знатный человек. Именно эти условия и заставили такую большую часть греческой молодежи уже в догомеровскую эпоху уйти за море – на острова и в Малую Азию; но по мере того, как страна заселялась, на новой родине повторялось то же явление. А богатство повсюду и во все времена доставляет почет и могущество; мало-помалу народ привык относиться к знатным родам с уважением, за которое они по заслугам платили толпе презрением. Аристократия приняла характер касты, члены которой вступали в брак только между собой и которая возводила свою родословную до богов. Изобретение металлического вооружения и боевой колесницы должно было еще усилить перевес этого класса, потому что теперь участь битвы решали латники, а только знать была в состоянии приобретать дорого стоившее металлическое вооружение.
Старейшина самой могущественной из этих знатных фамилий стоял во главе государства со званием царя (басилея). По воззрениям гомеровской эпохи, он получает свою власть от Зевса; другими словами, царское достоинство уже с незапамятных времен было наследственным в правящих родах, и происхождение его из народного избрания уже было забыто. Городские стены, дворцы и сводчатые могилы Микен, Тиринфа, Спарты и Орхомена доказывают, что и там господствовал политический строй, совершенно аналогичный тому, который изображен в эпосе. Царь был вождем на войне и верховным судьею во время мира, а также посредником между государством и богами. За это ему предоставлен в собственность обширный домен (теменос), подданные приносят ему богатые подарки, чтобы приобрести его расположение, а на войне ему принадлежит лучшая часть добычи.
В делах правления царю помогал „совет старейшин", который первоначально состоял, вероятно, из глав всех отдельных родов государства, но уже в гомеровскую эпоху заключал в себе только представителей знати. Их главной обязанностью было помогать царю в судопроизводстве. Все важные вопросы решались собранием мужчин, способных носить оружие; но по мере того, как могущество аристократии возрастало, обращение к вечу становилось пустой формальностью и за народом оставалось только право соглашаться на предложения царя и знатных. Что ждало простого человека, который осмеливался противоречить, показывает нам поэт на примере Терсита: палка в руке знатного заставляла тотчас умолкнуть всякое возражение, и народ относился к этому совершенно безучастно или даже смеялся над побитым.
Впрочем, функции государства были в эту эпоху еще весьма ограничены. На суд царя восходили только споры о праве собственности; расправа по уголовным преступлениям была предоставлена потерпевшим и их сородичам. От кровной мести можно было откупиться уплатою соответственной виры; но если такая сделка не состоялась, то убийце не оставалось ничего другого, как уйти в изгнание, – разве только у него были могущественные родственники и друзья, у которых он мог найти защиту. Человек, не принадлежавший к общине, был совершенно бесправен, и каждый мог ограбить и убить его. Но кто садился у очага с просьбой о защите, тот был неприкосновенен для хозяина дома; завязанные таким образом отношения сохранялись всю жизнь и переходили по наследству к детям и внукам. Однако защита, которую домохозяин мог оказать своему гостю за пределами своего жилища, была все-таки ненадежна; поэтому жизнь на чужбине была полна унижений и опасностей. Неудивительно, что изгнание казалось грекам того времени величайшим бедствием.
Так как каждый был безопасен только в своем государстве, то набеги на соседние общины или разбой считались очень почтенным источником наживы. Ограбленные старались, конечно, отомстить, и, таким образом, весь древнейший период греческой истории наполнен беспрерывными войнами. Это было действительно, как говорит поэт, железное время, и оно взрастило воинственное поколение. Каждый должен был ежеминутно быть наготове с оружием в руках отстаивать свою жизнь и имущество; меч был неразлучным спутником мужчины, и никто не выходил из дому, не захватив копья. Народ охотнее всего слушал рассказы о доблестных битвах и смелых морских походах, которые и составляют, наряду со сказаниями о богах, главное содержание эпоса.
ГЛАВА III. Миф и религия
Образование мифов обусловливается стремлением человеческого духа уяснить себе связь и причины окружающих нас предметов и наблюдаемых нами явлений. Так как в первобытную эпоху средства к удовлетворению этой потребности очень ограничены, то большая часть „рассказов" (мифос), которые пускаются в обращение с целью объяснить то или другое явление, оказываются лишенными всякой реальной подкладки; таким образом, слово „миф" получило в классический период греческой цивилизации то значение, которое оно и до сих пор сохраняет во всех европейских языках.
Мифы, или, как теперь обыкновенно говорят, когда речь идет о более близких к нам эпохах, легенды, – возникают во все времена и будут возникать до тех пор, пока мы не будем в состоянии объяснять все явления научным образом или пока и массы не перестанут требовать ответа на те вопросы, которых мы при наших средствах не можем решить. Но в периоды высокого умственного развития мифическое творчество бывает очень ограничено. Тот, кто знает истинную причину видимого движения солнца вокруг земли, уже не будет рассказывать о Гелиосе, который каждое утро на востоке всходит на свою огненную колесницу, поднимается по крутой небесной дороге и вечером, спустившись к западу, уходит на покой. Кто убежден в строгой закономерности естественных явлений, тот не станет сочинять рассказов о чудесах и не будет верить им, если услышит их от другого. Миф процветает только в эпохи невежества, как, например, в древности перед возникновением наук и в Средние века перед их возрождением, т.е. в те самые времена, когда и религиозное чувство бывает наиболее сильно. Поэтому несправедливо говорить о „периоде мифического творчества" как об одной из стадий в истории человеческого мышления; эпохи мифического творчества суть не что иное, как эпохи варварства, и если бы мир когда-нибудь снова погрузился в
мрак невежества, то снова наступила бы такая эпоха.
К образованию мифа может подать повод всякий предмет или явление, причина которого неясна с первого взгляда: явление природы, как и человеческое учреждение, непонятный обычай или даже простое однозвучие двух слов. Так как по-гречески лаос значит народ, а лас – камень, то предполагали, что первые люди были созданы из камней, которые Девкалион и Пирра после потопа бросали за спину. Повсюду в греческом мире, где только было два одноименных города, существовал и миф, по которому один из них был колонией другого. И почти о каждом городе, основанном в доисторическое время, существовало особое сказание, которое сводилось к тому, что название города персонифицировалось в лице героя-эпонима, основавшего город или, по крайней мере, принимавшего участие в его основании. Таким же путем были созданы мифические родоначальники народов, фил и родов; так, например, Гесиод рассказывает, что царь Геллен имел трех сыновей: Дора, Ксуфа и Эола, а Ксуф, в свою очередь, двоих: Иона и Ахея (см. выше, с.93). На том основании, что лавр (дафна) был посвящен Аполлону и сосна (питис) – Пану, придумали мифы о любви этих богов к нимфам Дафне и Питие, которые, спасаясь от их преследований, обратились в одноименные деревья.
Гораздо важнее для истории умственного развития те мифы, которые имеют целью объяснение естественных явлений. Из последних ни одно не затрагивает нас так близко, как смерть. Каким образом жизнь, сейчас еще столь деятельная и могучая, внезапно прекращается? Очевидно, что нечто, присущее живому телу, отсутствует в мертвом. Между тем никто не видел, как удаляется это „нечто" Значит, то, что вызывает жизнь и что покидает нас при смерти, есть нечто бесконечно тонкое и при обычных условиях недоступное для наших чувств.
Миф заимствует свое объяснение, по-видимому, из другого явления. Во сне, а иногда и наяву – при сильном нервном возбуждении, мы видим образы отсутствующих или даже умерших людей; при этом мертвый представляется нам совершенно в таком же виде, какой он имел при жизни. Что мы имеем здесь дело с субъективным впечатлением, с созданием нашей фантазии, об этом первобытный человек думает так же мало, как большая часть образованных людей нашего времени – о разнице между явлениями и сущностью вещей. Для него сновидение – объективная действительность. Следовательно, в нашем теле существует его незримое подобие, бесплотное, как дуновение. Это подобие, эта душа, как мы говорим, может на время оставить тело – тогда наступают обморок и летаргия; когда же оно покидает тело навсегда, то наступает смерть.
Но тот, кто приписывает душу человеку, должен, оставаясь последовательным, признавать ее и в животном, потому что переход от жизни к смерти сопровождается у животного и у человека одинаковыми явлениями. И Гомер, действительно, рассказывает о смерти животных в таких же выражениях, как и о смерти людей. Далее, самое поверхностное наблюдение должно было показать, что духовная жизнь высших животных чрезвычайно сходна с нашей: наблюдение, которое, как известно, у самых разнородных наций – между прочим, уже в очень раннюю эпоху и у греков – привело к созданию животного эпоса. Точно так же засыхает и умирает и дерево, когда его срубят; значит, и в нем должна быть душа. Таким образом, явилось представление о нимфах деревьев, дриадах, которые рождаются и растут вместе с деревом и одновременно с ним должны умереть. Но на этом не остановились. Для первобытного человека еще не существовало той строгой границы между органическим и неорганическим миром, которую научило нас проводить современное естествоведение. Куда бы он ни взглянул, он повсюду видел изменчивость и движение: в журчащем ключе, в бурном море, в течении небесных светил и в блеске молнии. А где есть движение, там должна быть и причина, вызывающая его; и так как понятие о механически действующих силах природы было совершенно чуждо первобытной эпохе, то это движение объясняли так же, как движение живых существ, т.е. приписывали его особому духу, который живет в данном предмете. Еще шаг, и душу начали находить даже в неподвижных телах, например в камне, особенно если он был необычного цвета и странной формации и сверкал на солнце. Мало того: если при погребении вместе с трупом сжигали на костре платье и другие предметы, то первоначально цель этого обычая могла состоять только в том, чтобы дать возможность покойнику пользоваться этими вещами в загробной жизни; следовательно, и последним приписывали душу, которая переживает разрушение самой вещи, как человеческая душа переживает разложение тела. Поэтому, если Гомер говорит о стрелах и копьях, которые жаждут насытиться человеческой кровью, то мы не должны видеть в этих словах простую поэтическую персонификацию.
Так рядом с реальным миром возник мир идеальный, который представляли себе господствующим над первым, подобно тому, как душа управляет телом. Душам, живущим в телах природы, придавали, конечно, все черты человеческой души, – да и как иначе можно было представить себе душу? Поэтому одушевленные тела должны были, как и люди, принадлежать к какому-нибудь полу; например, небо, которое посредством дождя оплодотворяет почву и посылает на землю разрушительную молнию, представляли себе в виде мужчины, всерождающую землю – в виде женщины. В языке до сих пор сохранились следы этого представления: оно обусловило род наших имен существительных. Отсюда естественно было заключить, что эти существа находятся в родственных отношениях между собой. Солнце и месяц считались братом и сестрою, или мужем и женою, небо – их отцом. Сообразно с этими представлениями, все астрономические или физические явления должны были обратиться в физиологические или психологические процессы. Так, гроза казалась битвою между светлыми духами неба и силами тьмы. Но особенно побуждало к созданию таких мифов стремление объяснить движение солнца. Когда светило дня показывается на горизонте, тогда рождается Гелиос; его матерью является или ночь, или утренняя заря, или, как верили малоазиатские греки, – море. Но с восходом солнца ночь исчезает: сын убивает мать. Это представление лежит в основе некоторых знаменитых греческих сказаний, главным образом легенды о матереубийстве Ореста. Первобытное общество не видело в этом ничего предосудительного[67]67
Так, например, Тимей рассказывает, что жители Сардинии имели обыкновение убивать своих престарелых родителей; этот обычай встречается и у других варварских народов.
[Закрыть], но потомство постаралось смягчить гнусность таких сказаний, сделав героя или орудием искупления за другое убийство, или безумным, или преступником против воли.
Солнце на своем пути разгоняет туманы; на языке мифа это значит, что солнечный герой одерживает блестящие победы над всякого рода чудовищами или над враждебными ему великанами; отсюда подвиги Геракла, Мелеагра, Беллерофонта. Но как солнце вечером исчезает во мраке, так и солнечным героям часто суждена лишь короткая жизнь; такова судьба Бальдура и Зигфрида на севере и Ахилла у греков.
Но разве солнце действительно умирает вечером? Не то же ли солнце светит нам снова каждое утро? Это представление также нашло себе выражение в мифе. Тот, кто живет на восточном берегу моря, видит заходящее солнце отраженным в воде. Отсюда возникло сказание о золотом челне, в котором Гелиос ночью возвращается через океан в страну восхода, чтобы утром снова начать свой дневной путь. По другой версии того же сказания, Ясон – спаситель – похищает у дракона тьмы охраняемое им „золотое руно" и увозит последнее на своем солнечном корабле „Арго" в Грецию. То же самое представление лежит в основе мифа о странствованиях Одиссея: он также сходит в подземное царство, и волшебный корабль феакийцев увозит его во время сна на родину, где он своими стрелами, не дающими промаха, убивает женихов, которые во время его отсутствия преследовали его жену.
Но что заставляет солнце ежедневно, не зная покоя, совершать свой путь по небу? Очевидно, какая-то принудительная сила; Гелиос несвободен, он служит какому-то господину. И эта черта характерна для солнечных героев; как Зигфрид служит королю Гунтеру, так служат Геракл Эврисфею, Ясон – Пелию, Ахилл – Агамемнону, Персей – Полидекту; в сказании об Одиссее также сохранились следы этих служебных отношений.
Здесь не место хотя бы вкратце излагать разнообразные до бесконечности космогонические мифы греков, тем более что их первоначальный смысл лишь в немногих случаях может быть установлен с уверенностью. Дело в том, что духи, которыми народная фантазия населяла все тела природы, все более отделялись от своей материальной основы, и в конце концов народ утратил всякое представление о связи между естественными явлениями и созданными для их объяснения мифами. Уже творцы эпоса не понимали истинного смысла мифов. Естественно, что в древние сказания проникло множество чуждых черт, а из старых мифических образов выделились новые лица. Гелиос, например, имеет у Гомера эпитет „сияющий"; в позднейшем мифе Фаэтон является уже самостоятельной личностью и называется сыном Гелиоса. Аякс изображается в „Илиаде" с широким щитом, который он носит, по обычаю того времени, на ремне через плечо; позже у него оказывается уже сын Эврисак и отец Теламон. По таким же соображениям Телемах (сражающийся издали) становится сыном стрелка из лука, Одиссея.
Но вернемся к той эпохе, когда смысл мифов еще был ясен. Человек ежеминутно во всех своих радостях и страданиях чувствует свою зависимость от сил природы, а между тем он безоружен против них. Надо было придумать средство приобретать расположение духов, которые заведуют этими силами. А так как духов неба, созвездий, земли, моря и т.д. представляли себе наподобие нашего собственного духа, то их расположение естественно старались приобрести при помощи тех же средств, которыми добиваются милости могущественных людей, т.е. при помощи подарков и просьб или, как мы выражаемся, говоря о сверхъестественных существах, при помощи жертвоприношений и молитв. Так мифические образы сделались предметом религиозного поклонения.
Этот шаг сделали уже наши индогерманские предки. Дьяус индусов соответствует италийскому Юпитеру (ДиовисА германскому Тиу или Дзиу и греческому Зевсу; это, как показывает имя, „сияющий бог неба" (от корня div „сиять"). Индусский Варуна тождествен с Ураном греков, эллинская Диона – с Юноной италиков. Но именно малочисленность таких подобий доказывает, что греки выработали свои религиозные представления преимущественно уже после отделения от остальных индогерманских народов.
Известное влияние на этот процесс должны были иметь религиозные верования тех народов, с которыми греки пришли в соприкосновение на своих новых местах. Правда, верования доэллинских обитателей Балканского полуострова едва ли оставили глубокие следы в греческой религии, потому что культурный уровень этого народа был, по всем данным, очень низок. Так называемые „пеласгические" божества, как например Зевс и Диона Додонские, – несомненно, индогерманского происхождения и принадлежат, следовательно, самим грекам.
