Текст книги "Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной"

Автор книги: Юлиус Белох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Афинам снова предстояла опасная война, и никто не мог сказать, какие размеры она примет. Только быстрые и энергичные действия могли предотвратить катастрофу; и действительно, тотчас по получении известия о восстании на Самосе Перикл вышел в море с 60 триерами. Самосцы, которые с 70 кораблями двинулись было против Милета, теперь, при приближении афинского флота, немедленно вернулись обратно. Тщетно Перикл пытался перерезать им путь, надеясь кончить войну одним ударом; при небольшом острове Трагее между Милетом и Самосом самосцы прорвали неприятельскую линию. Значительные подкрепления из Афин, из Хиоса и Лесбоса скоро дали Периклу возможность запереть город Самос и с моря, и с суши.

Не было сомнения, что восстание Самоса, если только оно останется изолированным, постигнет такая же участь, как и все прежние возмущения союзников против афинского владычества. Надежда на общее восстание членов союза не оправдалась; Хиос и Лесбос, единственные значительные морские державы, остались верны Афинам; здесь страх перед персами еще превозмогал опасения перед возрастающим могуществом Афин. Оставалась надежда только на государства, не принадлежавшие к союзу, – на Спарту и Персию. Действительно, в Спарте, тотчас по заключении тридцатилетнего мира, власть перешла к военной партии. Она добилась того, что виновники мира, царь Плистоанакт и его советник Клеандрид, были обвинены в подкупе со стороны Перикла и осуждены; Плистоанакт и Клеандрид отправились в изгнание, первый – в Аркадию, второй – в только что основанные Фурии; освободившийся престол занял сын свергнутого царя, Павсаний. Восстание Самоса представляло, по-видимому, удобный случай наверстать то, что было упущено 6 лет назад. Но на собрании пелопоннесских союзников, которое было созвано для решения вопроса о войне или мире, коринфяне так энергично воспротивились разрыву с Афинами, что Спарта принуждена была отказаться от всяких военных планов, тем более что, вероятно, и в самой Спарте многие не решались нарушить только что заключенный мир без вызова с противной стороны.

Теперь самосцам оставалась одна надежда – на персов, но и ей не суждено было осуществиться. Правда, сардский сатрап поддержал восстание против Афин; но действительную помощь мог доставить только финикийский флот. Обе стороны ожидали, что персидский царь воспользуется случаем, чтобы нанести удар Афинскому морскому союзу. Ввиду этой опасности Перикл решился разделить флот и с 60 кораблями пойти навстречу финикийцам, оставив 65 триер перед Самосом. Этим моментом воспользовались самосцы; под предводительством своего полководца Мелисса, который был известен и как философ, они неожиданно бросились на эскадру, осаждавшую город, и принудили ее снять блокаду. Самос снова мог запастись провиантом. Но это был минутный успех. Ожидаемый финикийский флот не явился; Перикл, получив известие о поражении осадного флота, тотчас вернулся к Самосу, а из Афин, Лесбоса и Хиоса подоспели подкрепления. Теперь, когда Перикл имел в своем распоряжении 200 кораблей, об открытой морской битве нечего было и думать; самосцам не оставалось ничего другого, как запереться в своих стенах. Город держался до последней возможности; наконец, ниоткуда не получая помощи, он принужден был сдаться после восьмимесячной осады (439 г.). Самос потерял свою самостоятельность и господство над Аморгом; демократия была восстановлена, зачинщики восстания изгнаны, военный флот выдан афинянам и стены города срыты. Военные издержки – 1200 талантов – Самос обязался уплатить по частям.

Афины победили; но своей победой они были обязаны главным образом лояльности пелопоннесцев и вялости персидской политики. Притом, восстание самосцев повлекло за собой тяжкие потери для морской державы, Афин. Правда, Византия покорилась тотчас после падения Самоса; но множество союзных городов на азиатском материке – особенно Анэа в Ионии, где утвердились самосские изгнанники, и ряд общин в Карии – с помощью персов удержали свою независимость. Ликия также с этих пор перестала платить дань; остатки Карийского податного округа были теперь включены в Ионийский округ; Тем не менее, в общем могущество Афин вышло из борьбы невредимым, и Перикл имел полное основание быть довольным победой, которая упрочивала как его собственное положение в Афинах, так и авторитет Афин среди союзных государств.

Вне союза мир обеспечивался добрым согласием с пелопоннесцами, которое только что счастливо выдержало тяжелый искус; и если дружественные отношения с персидским царем во время Самосской войны на минуту поколебались, то в конце концов и Персия не решилась предпринять против Афин какого-либо серьезного шага. Таким образом, ничто не мешало Периклу искать на севере вознаграждения за те потери, который союз понес в последние годы в Греции и Малой Азии. Фракийский Херсонес уже в 447 г. был заселен аттическими клерухами; теперь (437 г.) удалось занять и область нижнего Стримона, которую тщетно пытался покорить уже Кимон. В том месте, где река выступает из Керкинитидского озера, аттические и халкидские поселенцы основали колонию Амфиполь, новую столицу афинской Фракии (437 г.). Новая крепость господствовала над единственной дорогой, которая вела из Македонии в геллеспонтские области; золотые рудники соседнего Пангея сделались для Афин крупным источником доходов. Около этого же времени сам Перикл предпринял экспедицию в Понт; в Синопе и Амисе на Пафлагонском берегу были основаны афинские колонии; важнейшие из греческих поселений на северном берегу Черного моря были включены в состав союза и обложены данью.

Еще несколько ранее Афины начали распространять свое владычество на запад. В 453 г. потомки бежавших сибаритов сделали попытку восстановить свой город, но через 5 лет (448 г.) были изгнаны кротонцами. Они обратились за помощью к Греции, приглашая всех, кто пожелает, поселиться в их стране. Слух о плодородности равнин Кратиса и Сириса скоро привлек сюда множество колонистов со всех концов Эллады; Афины стали во главе предприятия, и на высотах вблизи разрушенного Сибариса возникла колония Фурии (445 г.). Впрочем, сами сибариты скоро принуждены были отказаться от надежд, которые они возлагали на основание города; новые поселенцы вовсе не были склонны признать за старыми владельцами страны права на лучшие участки земли и вообще на привилегированное положение в общине. Это привело к междоусобной войне, и сибариты снова были изгнаны из отечества. Они поселились у подошвы Треиса (Трионто), на границе владений Кротоны и Фурий; но новый Сибарис никогда не достиг большого значения.

Понятно, что близость Фурий не могла быть по сердцу ни Кротоне, ни Таренту, ни туземным луканцам, и новой колонии пришлось вынести долгую борьбу за существование. Тарентинцы удержали за собой Сиритиду и в 433 г. основали здесь колонию Гераклею. По отношению к Афинам Фурии также отстаивали свою полную независимость; и действительно, афинские граждане составляли едва десятую часть населения, тогда как пелопоннесцы и беотийцы – добрую треть. Даже почетное звание метрополии города не было признано за Афинами; Дельфийский оракул, который был избран третейским судьею в этом деле, объявил, что основателем города должен считаться сам Аполлон (434 г.).

Больших успехов добилась афинская политика в Сицилии и в халкидских городах Италии. С элимийцами Сегесты и Галикии Афины уже около 450 г. вступили в дружественные сношения; в 433 г. были заключены союзные договоры с Леонтинами и Регием. Неаполь (в Кампании) также примкнул к Афинам и был усилен аттическими колонистами. В своем дальнейшем развитии эта политика неизбежно должна была привести Афины к столкновению с Сиракузами; точно так же и пелопоннесцы, которые на востоке уже были окружены владениями Афинского союза, не могли безучастно относиться к стремлению Афин распространить свое влияние и на запад. Таким образом, в поводах для войны не было недостатка, и она не заставила долго ждать себя.

В 435 г. между Коринфом и Керкирой вспыхнула война из-за обладания их совместной колонией Эпидамном. Вначале победа осталась за керкирцами; у мыса Левкимма коринфский флот потерпел тяжелое поражение, и одновременно Эпидамн сдался осаждавшему его керкирскому войску. Коринф не мог примириться с этим поражением, которое грозило подорвать все его влияние на Ионическом море. С величайшим напряжением сил он начал готовиться к войне, и через два года мог выставить внушительный флот в 150 военных кораблей, из которых сам Коринф снарядил 90, колонии у Амбракийского залива – 38, соединенные государства Мегара и Элида – 22. Керкира не чувствовала себя в силах противостоять такому врагу, и так как Коринф не хотел и слышать о мирном соглашении, то керкирцам не оставалось ничего другого, как обратиться за помощью к единственному государству, которое могло оказать им деятельную поддержку, – к Афинам. Керкира делала этот шаг очень неохотно, потому что она тем самым отказывалась от своей политической независимости, которую ей до сих пор удавалось сохранить при всех превратностях судьбы; но она не имела другого выбора. С другой стороны, для Афин было чрезвычайно важно воспрепятствовать переходу Керкиры под коринфское владычество, потому что морская сила Керкиры – первая в Греции после афинской и пелопоннесской – сделалась бы тогда опасным орудием в руках Коринфа. Не менее важно было обладание Керкирой и с точки зрения отношений Афин к Италии и Сицилии. Ввиду этих выгод все другие соображения должны были отступить на задний план. Афинское народное собрание, хотя и после оживленных споров, приняло предложение керкирцев, но, чтобы не раздражать пелопоннесцев, стороны ограничились заключением оборонительного союза (летом 433 г.). К Керкире тотчас была послана эскадра из 10 триер; очевидно, думали, что нравственной поддержки Афин будет достаточно, чтобы удержать Коринф от продолжения военных действий.

Формально Афины, без сомнения, имели полное право заключать союз с Керкирой, и пелопоннесцы позже сами признали это, не включив этого договора в число поводов к войне. Но так как Керкира воевала с Коринфом, то фактически заключение союза являлось нарушением тридцатилетнего мира, и именно в этом смысле оно было истолковано в Коринфе. Тем не менее, коринфяне не отказались от своего решения продолжать войну. Весной 432 г. коринфский флот вышел в море. Керкирцы ожидали врага при входе в пролив, отделяющий их остров от материка, у Сиботских островов; против 150 коринфских кораблей стояло 110 кораблей Керкиры и 10 афинских триер. В происшедшей здесь битве афиняне оставались вначале праздными зрителями; но когда численный перевес врагов заставил керкирцев отступить, афиняне сочли нужным вмешаться в сражение, чтобы не дать возможности победителям высадиться на союзный остров. Правда, при малочисленности афинских судов их вмешательство могло принести мало пользы, но как раз в эту минуту подоспело из Афин подкрепление в 20 триер, появление которых заставило коринфян прекратить битву и направиться обратно к материку. Таким образом, это морское сражение, величайшее из всех, какие до сих пор происходили между греками, осталось нерешенным; впрочем, керкирский флот понес гораздо большие потери, чем коринфский.

На следующее утро соединенный керкиро-афинский флот попытался возобновить битву с пелопоннесцами. Численный перевес все еще оставался на стороне последних, но они не решились вступить в сражение, так как афиняне, благодаря подкреплению, располагали более свежими силами. С другой стороны, афинские военачальники были связаны своей инструкцией, согласно которой они должны были ограничиться защитою керкирских владений, по возможности избегая враждебных столкновений с коринфянами. Поэтому пелопоннесский флот мог беспрепятственно совершить отступление; он ушел, заявив протест против нарушения мира афинянами. Керкира была спасена.

Как бы то ни было, со времени заключения тридцатилетнего мира это была первая битва между афинянами и пелопоннесцами; можно было спорить о том, на кого падает ответственность за нарушение мира, но никто не мог отрицать, что мир, если не формально, то фактически был нарушен. В Афинах хорошо понимали, что Коринф не оставит их вызова без ответа, потому что усиление афинского влияния в Керкире грозило опасностью самым жизненным интересам Коринфа. Перикл решил предупредить удар.

На плоском перешейке, соединяющем плодоносный полуостров Паллену с Халкидикой, коринфяне во времена Периандра основали колонию Потидею (см. выше, с. 184). Стены тянулись от моря к морю, от Фермейского до Торонейского залива и, таким образом, совершенно отделяли Паллену от материка. Благодаря выгодам своего географического положения Потидея скоро заняла первое место между городами этой области. Она одна во Фракии решилась тотчас после Саламинской битвы примкнуть к защитникам национального дела, не испугавшись несметных полчищ персидского царя, которые тщетно пытались взять город осадою. Затем Потидея вступила в Афинский морской союз, потому что собственными силами она не могла бы изгнать персидские гарнизоны из фракийских укреплений. Тем не менее, она не порвала своих связей с метрополией и по-прежнему ежегодно получала из Коринфа своего высшего чиновника, „эпидемиурга" Понятно, что вследствие осложнений между Афинами и Коринфом двойственное положение Потидеи сделалось крайне ненормальным, и теперь Перикл решил, что настало время положить ему конец. Постановлением Афинского народного собрания потидейцам было приказано изгнать из города коринфского эпидемиурга и срыть стену, обращенную к Паллене.

Трудно было придумать более действительное средство, чтобы побудить потидейцев к восстанию. Невоинственные и предоставленные самим себе города Ионии без сопротивления подчинились аналогичному требованию Афин и сдали свои укрепления; население Потидеи было иного характера, и, кроме того, она могла опереться на Коринф и на македонского царя Пердикку И, который недавно вступил в войну с афинянами. Поэтому, когда попытка Потидеи склонить Афины к отмене их требований осталась безуспешной, она заявила о своем выступлении из союза. Ее примеру последовали соседние боттийцы и халкидцы. Они покинули свои небольшие приморские города и переселились в Олинф (летом 432 г.); это событие положило основание позднейшему могуществу Олинфа.

Афиняне были так уверены в успехе, что известие об отложении Потидеи застало их совершенно врасплох. Флот из 30 триер с командой в 1000 гоплитов, посланный ими в Македонию, был слишком мал, чтобы одновременно действовать и против Пердикки, и против мятежных городов Халкидики; с такими ничтожными силами невозможно было даже предпринять блокаду Потидеи, как ни очевидна была необходимость не дать городу времени приготовиться к осаде. Пришлось ограничиться набегами на македонское побережье; Фермы были взяты, Пидна осаждена. Только теперь – это было уже в конце лета – прибыли подкрепления из Афин, 2000 гоплитов и 40 триер под начальством стратега Каллия. Но и этих сил оказалось недостаточно. Не оставалось ничего другого, как заключить мир с Пердиккой, чтобы можно было сосредоточить все внимание на Потидее. Между тем на помощь мятежникам подоспели 1600 пелопоннесских гоплитов, наемники и коринфские добровольцы, так что силы противников были почти равны, тем более что Пердикка, тотчас по удалении афинян из его страны, порвал недавно заключенный договор и отправил на помощь халкидцам отряд конницы. В открытой битве перед стенами Потидеи афиняне одержали победу, но их наличных сил хватило только на то, чтобы запереть город с севера; южная сторона, обращенная к Паллене, осталась пока открытой, и только новое подкрепление в 1600 гоплитов, прибывшее следующей весной (431 г.), дало возможность афинянам оцепить город и с этой стороны. Теперь перед Потидеей стояло 5000 афинских гоплитов, множество союзников и 70 триер; такого войска Афины еще никогда не высылали в заморскую экспедицию. Численный перевес афинян заставил Пердикку снова заключить с ними мир; он получил обратно Фермы и за это выставил отряд против халкидцев (летом 431 г.).

Между тем коринфяне еще и в другом направлении действовали против Афин. С самого начала было ясно, что восстание Потидеи может рассчитывать на успех только в том случае, если город получит из Пелопоннеса значительную помощь; и Потидея, действительно, отложилась лишь после того, как спартанские эфоры обещали ее послам такую поддержку. Теперь надо было добиться ратификации этого обещания Спартанским народным собранием. Это было нелегко, потому что, как ни велики были опасения, которые возбуждало в Спарте могущество Афин, как ни сильно было желание оказать Коринфу просимую помощь, но тридцатилетний мир с Афинами еще не кончился, и спартанцы не решались нарушить свои клятвы. На защиту мира выступил не кто иной, как престарелый царь Архидам, по своему положению и личному авторитету самый влиятельный человек в Спарте.

При таких условиях Народное собрание едва ли поддержало бы военные замыслы эфоров, если бы сами Афины не дали к тому желанного повода. Как раз в это время Афинское народное собрание, по предложению Перикла, постановило запретить мегарцам пребывание в Аттике и какие бы то ни было сношения с портами всего Афинского союза. Эта мера, наносившая смертельный удар мегарской торговле, была мотивирована небольшими злоупотреблениями мегарцев, в каких никогда не бывает недостатка между соседями, находящимися во враждебных отношениях; истинной же причиной ее была злоба против Мегары, накоплявшаяся в Афинах со времени восстания 446 г. и усиленная участием Мегары в коринфской экспедиции против Керкиры. Как бы основательно ни было это чувство само по себе, но очевидно, что принятие „мегарской псефисмы" было со стороны афинян крайне несвоевременным поступком. Мегара принадлежала к Пелопоннесскому союзу, и хотя договор 446– 445 гг. не содержал никакого прямого постановления относительно сношений между обеими договаривающимися сторонами, но во всей Греции считалось несомненным, что сам факт мира обеспечивает свободу сношений. То обстоятельство, что афиняне до сих пор не решались отнять у Мегары право торговли с Афинским союзом, лучше всего доказывало, что и они сами держались такого взгляда. „Мегарская псефисма" решила дело. Спарта не могла не вступиться за свою союзницу Мегару, если не хотела потерять свое руководящее положение в Пелопоннесе. Это соображение, вместе со значением могущественного Коринфа, заставило сначала Спартанское народное собрание, а затем и Пелопоннесский союзный совет объявить, что Афины нарушили мир (осенью 432 г.). Правда, это еще не было объявлением войны, но в случае дальнейшего упорства Афин война становилась неизбежной.

В Афинах как раз около этого времени положение Перикла начало заметно колебаться. С тех пор, как он освободился от соперников в управлении государством, он перестал считаться исключительно с интересами неимущей части населения. Демагогия всегда была для него только средством к достижению власти; теперь, когда цель была достигнута, его политика приняла более умеренный характер. Этот поворот привлек к нему симпатии состоятельных и образованных классов; даже такой консервативный человек, как историк Фукидид, не задумывается отозваться о правлении Перикла с восторженной похвалой. Зато среди масс Перикл потерял значительную долю своей популярности. Здесь все более распространялось убеждение, что в борьбе за расширение народных прав самый плод борьбы был постепенно утрачен. Можно ли было даже назвать демократией государство, в котором одному и тому же человеку из года в год предоставлялось неограниченное право распоряжаться военной силой и финансами и по собственному усмотрению руководить отношениями к союзникам и другим державам?

Во главе оппозиции снизу стоял богатый кожевник Клеон из городского дема Кидафенея, человек без всякого серьезного образования и по грубости характера настоящий выскочка, но в то же время одаренный энергией, не останавливавшейся ни перед чем, и тем природным красноречием, которое вдохновляет массы и увлекает их за собой. Сама по себе эта оппозиция была бы не очень опасна, но она нашла многочисленных сторонников среди состоятельного класса, который никогда не мог простить Периклу того, что он первый сделал демос руководящей силой в государстве и приучил его жить и веселиться на общественный счет.

Сюда присоединялось еще то, что Перикл обращал на религиозные и социальные предрассудки своих сограждан меньше внимания, чем это было разумно в его положении. Он был приверженцем нового умственного направления и находился в тесных сношениях с его корифеями; а большинство афинян, и не одна только чернь, относилось к этим людям с величайшим недоверием, не без основания опасаясь, что они разрушат старую веру в богов. Еще больший соблазн представляли отношения Перикла к Аспасии, в которой общественное мнение видело только гетеру и которая, кроме того, также принадлежала к кружку просветителей. Против этого-то кружка и были направлены первые нападения врагов; сам Перикл стоял слишком высоко, чтобы прямая борьба с ним могла обещать какой-нибудь успех. Престарелый философ Анаксагор был привлечен к суду по обвинению в безбожии и принужден был покинуть Афины. В том же преступлении и, сверх того, в совращении свободных женщин к безнравственному образу жизни была обвинена Аспасия, и, только пустив в ход все свое влияние, Перикл мог спасти ее от обвинительного приговора. Затем очередь дошла до Фидия. Обвиненный в утайке части золота и слоновой кости при изготовлении статуи богини Афины, он был заключен в темницу, где умер еще до суда. Метек Менон, который донес на него, был постановлением Народного собрания освобожден от податей, что было равносильно осуждению Фидия. В то же время это был удар и против Перикла, который, в качестве комиссара, руководил постановкою статуи и, следовательно, был ответствен за израсходованные на нее суммы; но до формального обвинения Перикла дело на этот раз еще не дошло.

Перикл чувствовал, что почва под его ногами колеблется, и решил отклонить приближающуюся грозу наружу. Первым его шагом в этом направлении было заключение союза с Керкирой в 433 г. С тех пор он систематически стремился к разрыву с пелопоннесцами; осада Потидеи и „мегарская псефисма" были открытыми вызовами Спарте и ее союзникам. И когда, вслед затем, в Афины прибыло спартанское посольство, которое должно было заявить протест против нарушений договора, Перикл всем влиянием своего все еще безграничного авторитета и своего должностного положения воспротивился тому, чтобы Спарте была сделана хотя бы малейшая уступка. При тогдашней группировке партий в Спарте отмены „мегарской псефисмы" было бы достаточно, чтобы предотвратить грозящую бурю, потому что остальные требования спартанцев – именно, чтобы афиняне отказались от Потидеи и дали свободу Эгине—едва ли имели серьезный характер и формально были совершенно незаконны, так что сами спартанцы скоро оставили их. Четырнадцать лет назад Афины купили мир гораздо более дорогой ценою, и все-таки их могущество не потерпело ущерба; если теперь Перикл заявлял, что достоинство государства не позволяет отменить „мегарскую псефисму", то это была только фраза. Но этот язык был отлично рассчитан на страсти толпы, и в Афинах ему почти всегда был обеспечен успех. Требования Спарты были, по предложению Перикла, отвергнуты; зато Афины выразили готовность передать спорные вопросы на рассмотрение третейского суда. Этим они с формальной стороны становились вполне на почву договоров, но после всего, что произошло, ответ афинян должен был показаться пелопоннесцам насмешкой. Где можно было найти третейского судью, если вся Греция делилась на сторонников той или другой из враждующих партий? Переговоры были прерваны, и Пелопоннес начал готовиться к войне.

Несомненно, что война между двумя передовыми державами Греции, между демократией и олигархией, рано или поздно должна была сделаться неизбежной. Но то, что она вспыхнула именно в эту минуту, было делом рук Перикла. Нельзя сказать, чтобы момент был выбран удачно. Как раз теперь Афины были совершенно изолированы; единственное государство, на поддержку которого они могли бы рассчитывать, – Аргос – было еще на десять лет связано договором со Спартой. Кроме того, целая треть афинского сухопутного войска была занята во Фракийской войне. И помимо всего этого, каждый лишний год мира был бы неоценимым благодеянием для Афин и Эллады. Все это Перикл знал, конечно, не хуже всякого другого; если он все-таки стремился к войне, то к этому побуждали его, очевидно, соображения внутренней политики, и общественное мнение Греции очень ясно сознавало это[94]94
  Так думали уже Аристофан, Андокид и позже Эфор. По моему мнению, другими мотивами невозможно объяснить политику Перикла. Высказанное недавно мнение, будто Перикл вызвал войну с целью приобрести Мегару, напоминает рассказ о том крестьянине, который поджег свой дом, чтобы прогнать из него клопов; разница лишь в том, что крестьянин по крайней мере избавился от клопов, а Афины все-таки не приобрели Мегары. Поклонники Перикла, культ которого до сих пор процветает, не могут, конечно, допустить, чтобы великий государственный человек Афин вызвал Пелопоннесскую войну ради своих личных интересов. Фукидид был менее щепетилен; он считал вполне естественным, что государственный человек руководится эгоистическими мотивами, и сообразно с этим приписывал подобные побуждения даже людям, наиболее возбуждавшим его удивление, например Брасиду, Никию, Фриниху.
  407


[Закрыть] Перикл никогда не отличался разборчивостью в выборе средств, и как в начале своей карьеры он содействовал возбуждению социальной борьбы в Афинах, так он теперь зажег в Греции междоусобную войну.

Ближайшая цель Перикла была достигнута; теперь все зависело от того, сумеет ли он провести войну с успехом. Сам он говорил об этом в Народном собрании с большой уверенностью, и, без сомнения, таково было его искреннее убеждение; он не довел бы дела до войны, если бы не был уверен в победе. Действительно, Афины все еще располагали огромными силами. Их власть распространялась на все острова Эгейского моря к северу от Крита, исключая лишь Мелос и Феру; на фракийском берегу им еще и теперь, после отпадения Потидеи и Олинфа, была подчинена большая часть Халкидики и все греческие города от Стримона до Босфора, затем почти все греческие города Азии от Калхедона до Книда. На западе в союзе с Афинами были Закинф, Керкира, мессенское население Навпакта, акарнанцы и амфилохийцы, Регий и Неаполь в Италии, Леонтины и Сегеста в Сицилии. Ежегодный доход государства составлял около 600 талантов – сумма, какой, за исключением Персии и, может быть, Карфагенской республики, не получало в то время ни одно государство. Из остатков бюджета образовался запасный капитал в 6000 талантов. В арсеналах Пирея на ходилось 300 триер; кроме того, Афины располагали флотами Лесбоса, Хиоса и Керкиры; и еще важнее, чем количество кораблей, были испытанные достоинства афинского флота, с которым в этом отношении не мог сравниться ни один флот в мире. Менее значительны были сухопутные силы Афин. Правда, по количеству населения Афинская держава превосходила Пелопоннесский союз более чем вдвое, и те 13 тыс. гоплитов и 1000 всадников, которых выставляли сами Афины, могли смело выдержать сравнение с любой греческой армией, исключая, может быть, лишь спартанскую и фиванскую. Зато население малоазиатских и островных городов было крайне невоинственно и, что было еще важнее, – совершенно ненадежно в политическом отношении. Следовательно, главной сухопутной силой Афин являлась их собственная милиция и отряды их клерухов с Лемноса, Имброса, Скироса и Орея; они не имели никакой возможности выставить тяжеловооруженное войско, которое если не качественно, то хотя бы только количественно могло бы сравниться с армией Пелопоннесского союза.

Перикл был так твердо убежден в превосходстве Спарты на суше, что с самого начала отказался от мысли защищать Аттику. Его план состоял в том, чтобы перевести все население вместе с его движимым имуществом в Афины, блокировать флотом Пелопоннес и беспрестанно тревожить его высадками. При несомненном морском перевесе Афин и неприступности их укреплений этот план обещал, казалось, верную победу. Вопрос был только в том, кто дольше выдержит. Вред, который афинский флот мог причинить Пелопоннесу, опустошая его берега, был ничтожен в сравнении с разорением всего сельского населения Аттики – неизбежным последствием вторжения в нее пелопоннесцев; ядро неприятельской силы было неуязвимо для Афин. Затем, как ни велик был запасный фонд, накопленный Периклом, но несколько лет войны должны были истощить его, и тогда Афины были бы принуждены повышать союзнические взносы и, следовательно, подвергать тяжкому испытанию верность союзников. Можно ли было рассчитывать с уверенностью, что они выдержат это испытание? И что должно было бы произойти, если бы Афины постигло какое-нибудь непредвиденное несчастье? Но даже в том случае, если бы предположения Перикла вполне осуществились, если бы Афины удержали все свои владения и война с течением времени утомила пелопоннесцев, лучшим результатом военного плана Перикла был бы гнилой мир на условии сохранения обеими державами своих прежних владений. Стоила ли эта награда таких огромных жертв?

Между тем Пелопоннес деятельно готовился к войне. Он заключил союз с Беотией и тем не только значительно увеличил свои наличные военные силы, но главным образом приобрел прочный опорный пункт для предположенного ближайшим летом вторжения в Аттику. Точно так же теперь примкнули к пелопоннесцам Локрида и Фокида, которые в 446 г., одновременно с Беотией, освободились от афинского владычества. От западных пелопоннесских колоний, которым завоевательная политика Афин грозила не меньшею опасностью, чем самому Пелопоннесу, ожидали помощи кораблями. Аргос еще на десять лет был связан тридцатилетним миром, заключенным в 451 г. Вообще симпатии большей части нации были всецело на стороне Спарты, победа которой должна была освободить афинских союзников от рабства, а остальные греческие государства – от страха, в свою очередь, подпасть под иго Афин. И действительно, афиняне в течение войны почти ничего не достигли политической пропагандой, тогда как пелопоннесцы были обязаны последней своими главными успехами. Выразителем этого взгляда явился Дельфийский оракул, который объявил, что пелопоннесцы одержат победу, если будут настойчиво вести войну, и что во всяком случае им обеспечена помощь богов.

Неудивительно, что пелопоннесцы шли на войну с воодушевлением и уверенностью в победе. Они были убеждены, что посредством опустошения Аттики им удастся в два-три похода сломить могущество Афин, и вполне естественно, что после легких успехов 446 г. будущее должно было представляться им в розовом свете. Впрочем, опытные воины, как, например, старый царь Архидам, не разделяли этих надежд; они предвидели, что предстоящая война будет очень продолжительна, и понимали, что для того, чтобы сокрушить силу Афин, надо победить их в их собственной стихии – на море. А такая война требовала прежде всего огромных денежных средств, каких сам Пелопоннес не мог доставить. Правда, богатые храмы Дельф и Олимпии лежали в пределах Пелопоннесского союза, но лакедемоняне были слишком благочестивы, чтобы решиться тронуть священные сокровища. Далее, был ли Пелопоннесский союз внутренне настолько прочен, чтобы он мог перенести все превратности долгой войны? Он и теперь был тем же, чем был столетие назад при своем основании, т.е. непрочным соединением независимых государств, которых не связывало со Спартой ничто другое, кроме их доброй воли и страха перед ее военным превосходством. Уже однажды, после Персидских войн, союз распался, и только после долгой борьбы удалось сплотить его снова. Военный энтузиазм, охвативший теперь Пелопоннес, должен был с течением времени остынуть; если бы тогда Спарта подверглась серьезной опасности, – кто мог поручиться за верность союзников? Как бы то ни было, но пелопоннесцы все-таки имели гораздо больше оснований надеяться на успех, чем афиняне, потому что флот могли в несколько лет создать себе и пелопоннесцы, а Афины никогда не могли бы выставить сухопутную армию, равную пелопоннесской. Если, несмотря на это, прошло еще 27 лет, прежде чем Афинская держава была разрушена, то причину этого надо искать, главным образом, в неспособности спартанских государственных людей или, вернее, в негодности спартанского строя, который соединял в себе все недостатки монархии и олигархии и как будто с умыслом был рассчитан на то, чтобы преграждать талантливым людям путь к власти. И этой же причиной объясняется то, что, достигнув наконец цели, Спарта была не в состоянии удержать плоды своей победы.