Текст книги "Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной"

Ко второму изданию

Существенным отличием второго издания книги К.Ю.Белоха является то, что в нем опущены все примечания, исключая немногих, необходимых для полного уяснения текста. К этому нас побудили следующие соображения. Примечания Белоха представляют собою ученый аппарат в самом строгом и специальном смысле слова: это – либо голые ссылки на источники, либо детальное обоснование (большею частью в полемической форме) содержащихся в тексте утверждений. Для среднего образованного читателя этот аппарат излишен; студент же, специально интересующийся спорными вопросами греческой истории, легко найдет первое издание этой книги, снабженное всеми примечаниями, в университетской, как и в любой общественной библиотеке. Опуская примечания, для обыкновенного читателя досадно пестрящие текст, мы вместе с тем достигаем значительного удешевления книги, так как объем ее сокращается на пятую часть.

Нами руководило еще и другое соображение. В целом „История Греции" Белоха стоит и сейчас на уровне современной науки. Устарели в ней преимущественно первые две главы I тома, потому что обширные раскопки, произведенные в течение тех 11 лет, которые протекли со времени выхода в свет немецкого подлинника этого тома, заставили во многом изменить старые гипотезы об этнографическом составе доэллинских обитателей страны, о месте и времени образования диалектов, о доисторических передвижениях греческих племен, об источниках и хронологических пределах микенской культуры и проч. Но и в этих двух главах, а в остальных частях книги уже безусловно, устарели главным образом именно примечания, и дать их теперь в их старом виде значило бы ввести начинающего специалиста подчас в серьезные ошибки. Внести же в книгу все необходимые теперь поправки – огромный труд, которого не мог предпринять для этого издания ни автор, ни тем менее, уже по малой своей компетентности, переводчик. Таким образом, и по существу, и формально представлялось наиболее разумным отказаться от перепечатки примечаний.

Текст перевода, если не считать стилистических поправок, остался неизменным.

М.Г.

ВВЕДЕНИЕ. ПРЕДАНИЕ

Исторический интерес есть плод культурного развития. Первобытный человек живет только настоящим; его еще не тревожит вопрос о том, каковы были судьбы его племени в прежние времена, а если подобный вопрос и возникает в нем иногда, он отвечает на него так же произвольно, как на вопрос о причине того или другого явления природы. Поэтому дикие и полуцивилизованные народы совершенно лишены исторических преданий в точном смысле этого слова.

Каковы были исторические представления греков в глубокой древности, это лучше всего показывают генеалогические предания знатных семейств. В Греции, как и во всякой другой стране, аристократия дорожила своими родословными, как удобным средством возмещать недостаток собственных заслуг действительными или мнимыми заслугами предков. Все эти родословные восходили до богов, но списка человеческих предков нигде нельзя проследить дальше X века. Так, обе спартанские династии насчитывали от персидских войн до героев-эпонимов Агиса и Эврипонта, т.е. за период приблизительно в четыре столетия, одна 12, другая 13 членов, исключая самих эпонимов, причем ближайшие преемники последних, подобно им самим, вероятно, относятся к области мифа, так что действительное историческое предание восходило здесь, по-видимому, не дальше начала VIII столетия. Такой же характер носили родовые записи знати малоазиатских колоний. Историк Гекатей из Милета, писавший около 500 г. до Р.Х., называл себя потомком бога в 16-м поколении; следовательно, его первый человеческий предок должен был жить в X веке. Но и в эту родословную были, вероятно, зачтены эпоним рода и, может быть, также некоторые другие мифические предки. Великий врач Гиппократ из Коса, родившийся около 460 г., насчитывал 18 предков до Асклепия; так как последний и сын его Подалирий – мифические лица, то в лучшем случае остаются только 16 исторических предков. Значит, и в этом роде воспоминания не шли дальше 1000 г. Притом, всякое подобное генеалогическое предание в своей древнейшей части совершенно бесцветно; оно дает одни голые имена, и ничего более. Достаточно бросить взгляд на подвиги, которые приписываются спартанским царям, жившим до Телекла и Теопомпа, чтобы тотчас заметить, что мы имеем здесь дело не с историей и даже не с легендой, а просто с позднейшим вымыслом.

Правда, рядом с генеалогическим преданием существует и поэтическое предание – героическая песнь. Но певцы нисколько не интересуются той исторической связью, в которой совершались воспеваемые ими доблестные подвиги; мало того – обыкновенно они лишены даже способности различать, что было раньше, что – позже. В самом деле, какие известия об Одоакре и Теодорихе сообщает нам „Песнь о Гильдебранте" или что мы знали бы о великой революции, потрясшей Афины в конце VI века, если бы от того времени до нас не дошло никакого другого памятника, кроме песни о Гармодии? Но главное – то, что историческая песнь как таковая большею частью недолговечна. Уже древний Гомер знал, что слушатели постоянно требуют новых рассказов; поэтому греческая героическая песнь доисторической эпохи исчезла очень рано, и притом так бесследно, что до нас почти не дошло известий о ней, и мы заключаем о ее существовании главным образом на основании аналогии в истории развития других литератур.

Историческая песнь составляет, правда, лишь один из элементов народного эпоса, но она нераздельно сливается в нем с другими составными частями – с религиозными мифами и свободными созданиями поэтической фантазии. В глазах певца весь легендарный материал представляет однородную массу, которою он, в известных границах, считает себя вправе распоряжаться по своему произволу. Какая критика отважилась бы выделять крупицы исторической правды из нашей „Песни о Нибелунгах" или из французского рыцарского эпоса, если бы до нас не дошли, кроме поэтических, еще и документальные свидетельства? А так как от эпохи, в которую складывался греческий эпос, не сохранилось никаких письменных памятников, то все попытки выделить историческое ядро „Илиады" или „Фиваиды" остаются пустыми предположениями, на место которых с равным правом можно поставить противоположные гипотезы. Конечно, верить можно всему, чему угодно; но тот, кто считает поход „семи против Фив" историческим фактом, должен, оставаясь последовательным, признать за действительное событие и поход бургундов против столицы Этцеля.

Все, что было сказано об эпосе, применимо – притом, конечно, еще в большей степени – и к остальным сказаниям, с которыми мы знакомимся только по позднейшим источникам и которые отчасти возникли уже под влиянием эпоса. Для реконструкции древнейшей истории подобные мифы ничего не дают.[43]43
  Подробности – ниже, в V главе.


[Закрыть] В области римской истории этого не отрицал, со времен Нибура, ни один серьезный исследователь; пора бы нам применить этот вывод и к греческой историографии.

Но эпос является первоклассным источником для изучения политической, хозяйственной и духовной жизни греков в доисторическую эпоху. Однако этим источником надо пользоваться осторожно. „Илиада" и „Одиссея", в той форме, в которой они дошли до нас, составляют результат многовекового развития. Мало того, что отдельные части обеих эпопей возникли в совершенно различные эпохи, но согласно условиям эпической техники, из одной песни в другую было перенесено множество оборотов, стихов и даже целых отрывков. Из подобных повторений состоит почти половина нашей „Илиады" и „Одиссеи", и несомненно, что многие такие формулы были заимствованы из более древних эпических произведений. Эти особенности главным образом и составляют то, что мы называем условным эпическим стилем. Понятно, что они должны были влиять и на содержание; стремясь к чистоте слога, певцы естественно избегали упоминания о таких предметах, которые не встречались в более ранних песнях. Последовательно проводить это правило было, конечно, невозможно, да и сами поэты были далеки от такой педантической приверженности к старине; сплошь и рядом в их произведениях сказываются условия их собственного времени, и тем сильнее, чем дальше отстоит это время от возникновения эпического стиля. Таким образом, „Одиссея" в общем изображает более высокую ступень культурного развития, чем „Илиада", и такая же разница обнаруживается между более древними и позднейшими песнями каждой из этих двух эпопей.

Наряду с эпическими произведениями, уже древность черпала сведения о доисторической культуре греков из археологических памятников, какими являются стены Микен, Тиринфа и других столиц, или гробницы вроде так называемых сокровищниц Атрея и Миния. Но ясное и живое представление о промышленности и искусстве этой отдаленной эпохи дали нам только раскопки, произведенные в течение последних двадцати лет в Трое, Микенах, Тиринфе и других местах. Многочисленные памятники, добытые этим путем, создали новую эпоху в нашем знакомстве с доисторическим бытом греков, и в изучении этого материала наука далеко еще не пришла к окончательным выводам, тем более что изо дня в день приходится отмечать все новые важные открытия. Еще более далекие перспективы, за эпоху разделения племен, открывает нам сравнительное изучение языков и религий, отчасти также сравнительная история права. Понятно, что пользование этими данными требует еще большей осмотрительности, чем пользование эпосом или археологическими памятниками.

Напротив, мы напрасно стали бы искать сведений о доисторическом прошлом греков у древних культурных наций Востока. Из финикийской литературы до нас не дошло ни одной строки, которая имела бы отношение к первоначальной истории Греции, а древнейшие места Библии, упоминающие о греках (яван), относятся к эпохе не ранее конца VII столетия. Ассирийцы также пришли в соприкосновение с греками лишь в сравнительно позднее время; поэтому мы узнаем из клинообразных надписей только то, что знали бы и без них, именно, что большую часть населения Кипра в конце VIII века составляли греки. Правда, иероглифы сообщают о вторжениях в Египет „северных народов"[44]44
  Сейчас в литературе их принято называть „народами моря". (Ред. 2008).


[Закрыть] в эпоху девятнадцатой династии, т.е. около 1200 г. до Р.Х.; рядом с ливийцами, в точном смысле (ребу), названо также ливийское племя машауаша, и далее – народы шардана, турша, шакалуша, акайваша и лукка. Эти названия пытались отождествлять с именами сардинцев, тирренцев, сицилийцев, ахейцев и ликийцев, но единственное основание, на которое опираются эти рискованные гипотезы, есть приблизительное однозвучие имен. Несколько позже, при Рамсесе III (ок.1180—1150), Египет снова подвергался нападениям со стороны „северных народов", между которыми на этот раз упоминаются и данаупы. Некоторые ученые видели в последних данайцев, но эта догадка остается простым предположением даже для тех, кто не считает данайцев чисто мифическим образом. Еще и авторы „Илиады", за исключением одного позднейшего места, совершенно не знают Египта, и даже в „Телемахии" путешествие в Египет изображается как чрезвычайно опасное предприятие. Поэтому трудно предположить, чтобы культурные народы, жившие по берегам Эгейского моря, уже в столь раннюю эпоху предпринимали военные походы в Египет, и во всяком случае ни один осторожный исследователь не будет строить исторических комбинаций на таком шатком основании.

На вопрос о времени появления письменности у греков наши предания не дают, конечно, никакого ответа, по той же причине, по которой, говоря словами Гомера, никто не может рассказать о своем рождении как очевидец. Первоначально греки, по-видимому, заимствовали у малоазиатских народов то силлабическое письмо, которое на отдаленном Кипре удержалось до времен Александра, но некогда было распространено на гораздо большем пространстве. Следовательно, греки могли познакомиться с алфавитом только после заселения Кипра, потому что невероятно, чтобы, зная алфавит уже до прибытия на этот остров, они заменили его столь несовершенным письмом. Притом, ко времени принятия алфавита звук „iod", по-видимому, уже исчез из большей части наречий, так как семитическое изображение этого звука было употреблено для обозначения гласной i. Напротив, звук „vau" (дигамма) был еще повсюду в употреблении, чем и объясняется то обстоятельство, что для гласной и (у) пришлось создать новый знак. Таким образом, греческий язык стоял в это время приблизительно на той ступени развития, которую представляет наша „Илиада" В эпосе письмена упоминаются только однажды, притом в таких выражениях, которые ясно показывают, что ни поэт, ни его слушатели не умели читать и со страхом смотрели на таинственные знаки, которые способны перенести выражение наших мыслей в отдаленные страны[45]45
  Илиада. VI. 168—170: ...в Ликию послал и недобрые дал ему знаки. Много зловещих письмен на дощечке складной начертал он. И на погибель его приказал передать ее тестю" (Илиада Гомера /пер. Н.М.Минского. М. 1896. С.95). Значит, это было действительно письмо, какие бы письмена поэт ни имел в виду —фонетические, или кипрские силлабические, или хаматские иероглифы.


[Закрыть] Поэтому мы должны представлять себе ионийское общество IX и, может быть, даже VIII века, в общем безграмотным. Действительно, ни одна из дошедших до нас греческих надписей не восходит далее VII столетия, а древнейшие надписи на камне, время которых можно установить с полной уверенностью, относятся лишь к началу VI столетия. Точно так же почти все монеты VII века еще лишены надписи[46]46
  Древнейшей монетой, имеющей надпись, является, по-видимому, найденный в Галикарнасе статер Фанеса, который относится, может быть, еще к VII столетию. К последним годам этого века относятся, вероятно, и древнейшие коринфские статеры, носящие простой знак О.


[Закрыть] Таким образом, едва ли можно допустить, чтобы алфавит вошел в употребление у греков раньше VIII века, хотя, разумеется, возможно, что это случилось еще в IX веке и даже несколько раньше. Впрочем, с точки зрения историографии это обстоятельство не имеет большого значения; во всяком случае несомненно, что до VII века письменность была достоянием немногих лиц и только с этого времени стала входить во всеобщее употребление[47]47
  Хроник, какие существовали в Средние века или в Риме, у греков в древности не было, иначе до нас дошло бы известие о них. Так наз. горой, (annales), вроде того, какой впервые составил во времена Геродота Харон Лампсакский для своего родного города, а позже Гелланик и другие аттидографы для Афин, были научными работами и составлялись отчасти на основании документального материала, которым эти писатели, впрочем, не всегда пользовались правильно.


[Закрыть]

Итак, уже древние не обладали ни одним письменным памятником, который восходил бы за VII или, в крайнем случае, за VIII столетие. Надписи, сделанные „кадмейским" письмом, которые Геродот видел в храме Аполлона Исмения в Фивах, не могли быть древнее, так как были написаны на эпическом диалекте. В храме Геры в Олимпии хранился медный диск, на котором старинными письменами были изложены постановления о соблюдении божьего мира в дни празднеств: здесь упоминалось имя какого-то Ликурга, которого позже отождествляли со спартанским законодателем. Между тем последний вовсе не представляет собою исторической личности, и так как Олимпийское празднество получило известное значение только в VII веке, то и наша надпись не может относиться к более раннему времени. Многие греческие храмы обладали списками своих жрецов, восходившими до глубокой древности. Так, в Аргосе точно знали имена жриц Геры и число лет служения каждой из них, по меньшей мере, до XIII столетия. До нас дошел список жрецов Посейдона в Галикарнасе; он начинается с Теламона, сына самого бога, и здесь также чрезвычайно точно указана продолжительность службы каждого жреца. Нет надобности доказывать, что древнейшие части этих списков сочинены в позднейшее время, но где именно начинается настоящее историческое предание, – этого мы, при современном состоянии дошедшего до нас материала, не можем определить. Само по себе маловероятно, чтобы списки жрецов были более древнего происхождения, чем генеалогические предания царских и аристократических фамилий.

Имена победителей на Пифийских, Истмийских и Немейских играх начали записывать не раньше первой половины VI века; списки карнейских победителей сохранялись в Спарте, по преданию, начиная с 26-й Олимпиады (676– 673 гг.). Еще раньше, с 776 г., начинается список победителей на Олимпийских играх; но в своей древнейшей части, до VI века, он не опирается на одновременные записи и получил свою теперешнюю форму только после 480 г. Списки магистратов-эпонимов, ввиду их огромной практической важности, принадлежат, вероятно, к древнейшим письменным памятникам; возможно поэтому, что имена спартанских эфоров действительно записывались уже с 757 г., как утверждают наши источники. В Афинах имена архонтов стали записывать приблизительно с 682 г. Точно так же в VII веке впервые начали записывать договоры, законы и т.п. Приблизительно в то же время возник, вероятно, и обычай писать на жертвенных дарах имя жертвователя и на надгробных камнях – имя покойника. Тогда же и художники начали выставлять на своих произведениях свои имена.

В то время, конечно, еще никому не приходило в голову сохранять для потомков путем письменности известия об исторических происшествиях, и позже об этом не думал в Греции ни один человек вплоть до V века¹ Письмом пользовались пока еще исключительно для практических надобностей; читающей публики еще не было, поэтому каждое произведение было рассчитано на устную декламацию и заключено в размеренную речь. Но поэзия уже не жила исключительно в мире мифов, а обращалась иногда и к интересам настоящего. Солон рассказывал о своем законодательстве, Тиртей – о мессенских войнах, Мимнерм – о борьбе ионийских городов с царями Лидии, Каллин – о набеге диких киммерийцев, Алкей – о политической борьбе в Митилене. Так постепенно рассеивается мрак, окружающий греческую древность; исторические события и лица начинают выступать из тумана легенды, и впервые становятся возможными, хотя и неточные, но близкие к истине хронологические определения, тогда как в дописьменную эпоху всякая датировка сводится, как в геологии, на „раньше" и „позже". Однако легенда продолжала свою работу, и позднейшая греческая историография охотно черпала из этого источника, чтобы пополнять пробелы действительного исторического предания, не страшась в то же время возмещать недостающее собственными комбинациями, пока не получалось, наконец, подобие прагматического рассказа. Таким образом, наша ближайшая задача состоит в разрушении этих произвольных построений; мы должны быть довольны, если нам удастся уяснить себе по крайней мере важнейшие моменты развития, и принуждены отказаться от мысли дать настоящую историю этой эпохи, – ибо мнимое знание гораздо хуже незнания.

Сказанное сейчас в значительной степени применимо даже к истории Персидских войн. То поколение, которое сражалось у Марафона и Саламина, не оставило рассказа о своих победах; лишь следующее поколение занялось изложением этих событий с той целью, чтобы, как говорит Геродот, великие и достойные удивления подвиги греков и варваров не были забыты с течением времени. Его произведение и было почти единственным источником, из которого древние черпали сведения о Персидских войнах; главным источником является оно и для нас, сохранившись, к счастью, до нашего времени. Но Геродот писал уже в начале Пелопоннесской войны[48]48
  Последний факт, о котором он упоминает, – отправка спартанцами посольства к персидскому царю летом 430 г.


[Закрыть], а в течение полувека, протекшего со времен Дария и Ксеркса, легенда успела заткать своим цветным покровом подвиги отцов. Правда, в распоряжении Геродота были и одновременные свидетельства, вроде надписей на памятнике Победы в Дельфах или на гробнице героев, павших у Фермопил, – и он пользовался этими свидетельствами; он говорил еще со многими людьми, которые принимали участие в битвах 480 и 479 гг. на греческой и персидской стороне. Но Геродот не был способен создать из такого материала истинную историю эпохи; для этого ему недоставало прежде всего способности понимать политические явления и сведений по военному делу, а глубокая религиозность заставляла его повсюду видеть действие сверхъестественных сил. Поэтому он изобразил нам Персидские войны не так, как они произошли в действительности, а как отразились в сознании его современников; и здесь мы опять должны удовольствоваться восстановлением основных черт.

Не в лучшем положении находится и история так называемой пентеконтаэтии, пятидесятилетнего промежутка времени от Персидских войн до Пелопоннесской. Уже Фукидид жалуется на то, что ни один из его предшественников не описал событий этой эпохи, исключая Гелланика, рассказ которого полон хронологических неточностей. Поэтому Фукидид счел необходимым предпослать своему сочинению краткий очерк развития Афинского государства со времени Персидских войн; но и этот очерк дает лишь голые факты и, вопреки ожиданиям, которые возбуждает упрек Гелланику, нередко оставляет нас в неизвестности по вопросам хронологии. Во всяком случае эти немногие главы были для древних и до сих пор остаются для нас основным источником сведений об этом времени. То, что прибавили к этим известиям позднейшие историки, имеет значение лишь постольку, поскольку они опирались на документальный материал, – а таких сообщений немного.

Лишь для эпохи Пелопоннесской войны мы имеем в „Истории" Фукидида подробный рассказ очевидца. Конечно, мы не должны предъявлять к автору таких требований, какие предъявляем к современным нам историкам; он дает нам главным образом историю военных действий и дипломатических переговоров, а внутреннего развития государств касается лишь в тех случаях, когда оно приводило к насильственным переворотам. Поэтому он часто умалчивает о том, что для нас было бы всего важнее знать. Притом, и материал, который был в его распоряжении, представлял в своих отдельных частях далеко неодинаковую ценность, и Фукидид не всегда относился к нему в достаточной степени критически, а иногда подчинялся и чисто художественным соображениям больше, чем можно было бы желать. Тем не менее Фукидид остается для нас первоклассным источником, и ни об одном периоде греческой истории мы не осведомлены так хорошо, как о тех 21 годах Пелопоннесской войны, которые описал этот историк. Зато его произведение уже в древности пользовалось неоспоримым авторитетом, как труд Геродота – для эпохи Персидских войн; и еще в наше время есть немало ученых, которые перед лицом Фукидида готовы отказаться от всякого самостоятельного суждения[49]49
  Спасительную реакцию против этого поклонения Фукидиду представляют сочинения Мюллера-Штрюбингса (Miiller-Stiibihgs Η.) (Aristophanes und die historische Kritik. Leipzig, 1873; Thukydideische Studien. Wien, 1881 и множество мелких статей в журналах); впрочем, иногда автор, как обыкновенно случается, заходит в своей критике дальше предположенной цели.


[Закрыть]

Фукидиду не было суждено довести до конца свою „Историю"; она внезапно обрывается на рассказе о событиях осени 411 г. Продолжение ее дал младший современник Фукидида, Ксенофонт, в своей „Греческой истории", доводящей рассказ до битвы при Мантинее (362—361 гг.). Этот труд, стоящий во всех отношениях бесконечно ниже „Истории" Фукидида, значительно уступает ей и в обстоятельности, потому что рассказ о событиях, наполнивших полвека, занимает у Ксенофонта столько же места, сколько Фукидид посвятил истории двадцати одного года. Притом он крайне неравномерно пользуется своим материалом, то впадая в многоречивый тон мемуаров, то сжимая свое повествование до размеров краткого очерка, умалчивает обо многих важных событиях и часто дает нам скорее историю Спарты, чем историю Греции. Но, при всех своих недостатках, „Греческая история" все-таки имеет для нас неоценимое значение как рассказ современника. Семидесятилетний промежуток от 431 до 362 г. есть единственный продолжительный период во всей греческой истории, о котором мы имеем беспрерывный рассказ современников.

Однако сочинения Фукидида и Ксенофонта сохранились отнюдь не ради своего содержания, а потому, что были написаны образцовым аттическим слогом. С тех пор, как эллины обратились в „ромеев", нация потеряла всякий интерес к своему прошлому, а потребностям школы удовлетворяли краткие руководства. Поэтому погибла вся обширная историографическая литература трех столетий от Филиппа до Августа; уцелел лишь труд Полибия, потому что в нем было изображено возникновение всемирного владычества римлян. Да и из этого сочинения полностью дошли до нас только первые пять книг, а остальные 35 сохранились лишь в отрывках и извлечениях. Последними мы обязаны тому обстоятельству, что Полибий очень рано сделался таким же авторитетом для истории описанной им эпохи, каким был Фукидид для истории Пелопоннесской войны. Так, например, рассказ Ливия об отношениях римлян к Греции, начиная со Второй Пунической войны, есть не что иное, как сокращенный перевод соответствующих мест Полибия; так же широко пользовались его трудом и греческие историки императорского периода – Диодор, Аппиан, Плутарх. Таким образом, все наши сведения по греческой истории за время от начала Второй Пунической войны до разрушения Коринфа основаны почти исключительно на Полибии. И в общем он вполне заслуживает своей славы, потому что он, бесспорно, занимает первое место между всеми греческими историками, сочинения которых дошли до нас,– исключая, может быть, одного Фукидида. Но современным источником, каким являются произведения Фукидида и Ксенофонта, история Полибия оказывается только отчасти. Из 73 лет, которые он описал (219—146), на его зрелый возраст пришлось лишь около половины; следовательно, для всей первой половины своего труда он должен был черпать материал у других историков. При этом он, с одной стороны, обнаруживает такую большую зависимость от них, какой нельзя было бы ожидать от столь замечательного писателя, а с другой – стремление относиться критически к своим источникам и отчасти также раболепие перед известными личностями нередко заставляют его произвольно искажать действительность.

Вообще зависимость большей части античных историков от источников, которыми они пользуются, очень велика. Греческая историография до конца сохранила на себе следы своего происхождения от эпоса; отсюда обыкновение вставлять в рассказ речи, которым не пренебрегали даже писатели вроде Фукидида или Полибия, – отсюда те фантастические описания битв, в которых полководцы нередко играют роль гомеровских героев, – отсюда те чудеса и трогательные происшествия, о которых с такой любовью распространяются столь многие из этих историков. Если лучшие из них смотрели на эти приемы с презрением, то для большинства история все-таки была частью изящной литературы, и свою цель они видели не столько в выяснении исторической истины, сколько в том, чтобы заинтересовать читателя. Развитию этой школы сильно способствовало и риторическое направление, получившее господство в IV веке. Таким образом, содержание сплошь и рядом отходило на второй план перед формой; о тщательном анализе источников в нашем смысле не думал почти никто, и обыкновенно писатель просто списывал свой источник, большей частью еще придавая ему тенденциозную окраску. В научной обработке истории древность никогда не пошла дальше первых опытов, да и от них до нас дошли лишь обломки.

Сказанное особенно применимо, конечно, к тем руководствам по всемирной истории, которые начали появляться со времен Августа для удовлетворения потребностей „образованной" публики. Самостоятельные исследования не входили в задачу их составителей; они довольствовались собиранием отрывков. Так написал Николай Дамасский (род. ок. 64 г. до Р.Х.) на греческом языке всеобщую историю от древнейших времен до своих дней, – огромное сочинение в 144 книги, которое, однако, погибло именно вследствие своей обширности. До нас еще дошли большие извлечения из первых семи книг, содержавших историю Греции и Востока до Кира. Такой же характер носила и „Филиппова история" („Historiae Philippicae") Помпея Трога из Нарбонской Галлии, который жил около этого же времени и писал на латинском языке по греческим источникам. Из этого сочинения, кроме краткого пересказа содержания, сохранился лишь эксцерпт, сделанный во II или III веке Марком Юнианом Юстином, – жалкая компиляция, которая именно поэтому много читалась во времена отцов церкви. К сожалению, и мы принуждены пользоваться этой книгой, так как для некоторых периодов греческой истории она представляет единственный дошедший до нас связный рассказ, как, например, для эпохи до Персидских войн, и особенно для большей части III и второй половины II столетия.

Больше сохранилось от „Исторической библиотеки" сицилийца Диодора, которая в византийское время получила большое распространение как руководство по греческой истории. Подчиняясь, по-видимому, римскому влиянию, автор избрал для своего произведения форму анналов. В основу его он положил хронологическое сочинение неизвестного автора I века до Р.Х., у которого он заимствовал списки афинских архонтов и победителей на Олимпийских играх, годы царствований, сведения о продолжительности войн и т.п. В эти рамки вставлены извлечения из исторических источников. Все это Диодор проделал со свойственной компиляторам небрежностью: события лишь изредка излагаются у него под тем самым годом, в который они случились; очень часто происшествия нескольких лет соединяются под одним годом, а иногда одно и то же событие рассказывается дважды под различными годами. Таким образом, хронологические указания Диодора заслуживают внимания только в тех случаях, когда они заимствованы из упомянутой выше хроники. Значение самых эксцерптов зависит, конечно, от достоинства источников, из которых они взяты, и надо признать, что Диодор был счастлив в выборе своих руководителей, хотя в большинстве случаев он отнюдь не опирается на первоисточники. Так, историю Персидских войн он излагает исключительно по Геродоту, историю пентеконтаэтии и Пелопоннесской войны – главным образом по Фукидиду, часто даже в сходных выражениях; немало черпал он и из „Греческой истории" Ксенофонта. Но более точное исследование показывает, что всеми этими произведениями он пользовался не прямо, а через посредство какого-нибудь другого писателя. Для древнейшей истории греческого Востока таким посредствующим источником была всеобщая история Эфора, писавшего в эпоху Филиппа и Александра, а древняя история Сицилии заимствована из сочинения ученого историка Тимея, который жил при Агафокле и Гиероне. Для истории Александра и его преемников источником Диодора был, по-видимому, Дурис, современник этих событий. Покорение Востока римлянами описано по Полибию, эпоха от разрушения Коринфа до Марсийской войны – преимущественно по сочинению стоика Посидония из Родоса, которое составляло продолжение „Всеобщей истории" Полибия.