Текст книги "Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной"

ГЛАВА XII. Экономический расцвет после Персидских войн

Кто-то сказал, что все культурное развитие приняло бы иное направление, если бы персы одержали победу при Саламине, так что благами современной цивилизации мы в последнем итоге обязаны Фемистоклу и его закону о флоте. Это суждение слишком поверхностно. Судьбы народов не зависят от таких случайностей; иначе Эллада своим спасением от персидского ига была бы обязана заслугам Фемистокла ничуть не более, чем последний – той буре, которая разбила такую большую часть флота Ксеркса на берегу Магнесии. Напротив, греки вышли победителями из борьбы с Персией именно потому, что они стояли выше своих врагов по нравственному и интеллектуальному развитию. Но даже если бы Ксерксу удалось покорить греческий полуостров, эллинская культура ни в каком случае не погибла бы от этого удара, так как главным средоточием ее была тогда еще Иония, которая ведь уже более полувека находилась под персидским владычеством. Кроме того, не может быть никакого сомнения, что Греция очень скоро вернула бы себе независимость.

Но нельзя отрицать, что победы над варварами значительно ускорили развитие греческой культуры. Не то чтобы сама война привела к этому расцвету: война не создает, – она только разрушает культурные блага, и добыча, отнятая у неприятеля, не могла идти в сравнение с потерями, которые понесло благосостояние Эллады вследствие персидского нашествия. Но война освободила одну половину греческого мира от гнета иноземного господства, а другой половине обеспечила внешнюю независимость; она внушила грекам гордое сознание, что они первый народ в мире. Дни Саламина и Гимеры нанесли также решительный удар финикийской торговле; с этих пор Греция в течение двух столетий играла такую же роль, какую в настоящее время играет Англия. Не последнее место между причинами материального подъема занимает также освобождение всех духовных сил народа, вызванное демократическим движением, которое после побед над персами охватило почти все греческие государства.

Конечно, не все области Греции принимали равное участие в этом подъеме. Если до сих пор первое место по образованности и богатству, по промышленному и торговому значению занимали азиатские колонии, то теперь, вместе с руководящей ролью в политическом отношении, к греческой метрополии перешло и экономическое господство. Уже первое персидское завоевание нанесло Ионии глубокие раны; некогда цветущая Фокея сохраняла с тех пор еще только тень своего прежнего значения. Еще более пагубные последствия имело восстание при Дарии; Милет, который до того времени был первым торговым и промышленным городом греческого мира, никогда уже не оправился после разгрома в 494 г., да и остальные города тяжело пострадали под рукою победителя. Сражение при Микале и следовавшие за ним битвы, хотя и имели последствием освобождение от иноземного господства, но в то же время политически разъединили побережье от внутренней страны. Пока продолжалась Персидская война, до так называемого „Кимонова мира", сообщение между ионийскими гаванями и внутренней частью Малой Азии было, вероятно, чрезвычайно затруднено; да и позже, при натянутых отношениях, какие существовали между Афинами и сардскими сатрапами, прежняя связь не могла быть восстановлена. Это парализовало жизненный нерв ионийских городов; и, очевидно, именно эти материальные интересы привели к тому, что азиатские греки, в конце концов, без большого сопротивления вернулись под персидское владычество.

Между тем как персидский восток отчасти закрылся для греческой торговли, западные колонии достигли цветущего состояния благодаря неисчерпаемым богатствам их девственной почвы. Поэтому торговые сношения с ними приобретали все возраставшее значение, тем более что в то же время и италийские народы развивались в культурном отношении и представляли вследствие этого важный рынок для сбыта греческих промышленных и сельскохозяйственных продуктов. А для сношений с западом гавани греческой метрополии имели, благодаря своему положению, громадное преимущество перед Ионией. Особенно Коринф являлся естественным посредником в этой торговле, не только как единственный порт восточной Греции, из которого можно было попасть в Сицилию, не объезжая опасного мыса Малеи, но и потому, что первый город Сицилии был коринфской колонией и что коринфяне находились в близком племенном родстве с большинством западных греков. Но даже портовые города Саронического залива были все еще на два или три дня пути ближе к Сицилии, чем Милет или Митилена, между тем как для езды в Египет или к Понту они занимали не менее удобное положение, чем ионийские гавани.

Благодаря этим преимуществам Коринф и Эгина ко времени Персидских войн сделались первыми торговыми городами греческого мира. Но скоро у них самих явился опасный конкурент в заложенной Фемистоклом новой морской гавани Афин, Пирее. Верфи и доки для первого флота Греции, построенные здесь, постепенно привлекли массу народа; скоро и торговля перешла из старого незащищенного рейда Фалера в превосходную гавань Пирея, а могущественное положение Афин во главе морского союза довершило остальное. Конкуренция Эгины была в значительной степени сломлена покорением острова около 457 г. и окончательно уничтожена изгнанием эгинских граждан в 431 г. Таким образом, Пирей уже к началу Пелопоннесской войны был тем, чем он с тех пор оставался до македонского периода, – первым торговым пунктом греческого мира, где выгружали свои товары корабли с Понта, из Финикии, Египта, Кирены, Сицилии и Италии и где можно было найти все, что производил Восток и Запад. Еще в начале IV века, когда Афинское государство уже распалось и Афины страдали от тысячи ран, нанесенных им продолжительной войной и революцией, сумма годового ввоза и вывоза превышала 2000 талантов[89]89
  Пошлина в 2%, взимавшаяся с ввозимых и вывозимых товаров в Пирее, вскоре после 400 г. давала чистого дохода 30-36 тал. что соответствует стоимости оплаченных товаров в 1500-1800 тал. Если мы прибавим к этому расходы по взиманию пошлин, контрабанду, предметы, ввозимые беспошлинно и т.п., то получим, по меньшей мере, вышеприведенную сумму.


[Закрыть]; до войны она была, без сомнения, значительно выше. Что значила такая сумма по условиям того времени, мы можем видеть из того, что торговый оборот всех остальных портов Афинского государства около 414 г. равнялся приблизительно 30—40 тыс. талантов¹ План нового города был составлен первым архитектором того времени, Гипподамом Милетским; трудно представить себе больший контраст, чем широкие, пересекавшиеся под прямыми углами улицы Пирея в сравнении с узкими и запутанными улицами старых Афин.

Вместе с торговлей из Ионии перешла в метрополию и промышленность. Правда, здесь и прежде не было недостатка в промышленной деятельности, и продукты ее отчасти уже в VII, еще больше в VI столетии находили себе сбыт за границей; но настоящая вывозная промышленность развилась на западной стороне Эгейского моря только со времени Персидских войн. Вследствие этого теперь начали ввозить в города при Сароническом заливе большие партии невольников. Около середины V века в Эгине насчитывалось, по преданию, 70 тыс., в Коринфе 60 тыс. рабов, а в Аттике при начале Пелопоннесской войны было до 100 тыс. невольников, так что во всем промышленном округе европейской Греции работало тогда свыше 250 тыс. рабов, и несвободное население было по числу почти равно свободному, а в отдельных городах, как, например, в Коринфе и Эгине, значительно превосходило его. Напротив, в остальных частях греческого полуострова, население которых продолжало заниматься земледелием, скотоводством и мелкой промышленностью, в это время еще почти совсем не было рабов, разве только для личного услужения богатых людей; здесь по-прежнему преобладал свободный или, как в Лаконии и Фессалии, полусвободный труд.

Также и свободное население из окрестных мест, отчасти даже из областей, лежащих по ту сторону моря, стекалось в центры промышленности и торговли, где новых пришельцев принимали с распростертыми объятиями. Особенно Афины, верные традициям клисфенова времени, были в первые десятилетия после Персидских войн чрезвычайно либеральны в отношении предоставления прав гражданства, пока Перикл в 451—450 гг. не уступил настояниям толпы, которая хотела одна пользоваться соединенными с аттическим правом гражданства материальными выгодами, и не установил более строгих условий для приема чужестранцев в подданство. Но даже и не принятый в число граждан мог, тем не менее, совершенно так же свободно заниматься своим делом, как и сами граждане, и наравне с ними пользовался защитою законов; выражение Гомера о „бесправном чужестранце" потеряло в это время свое значение. Только права приобретать недвижимую собственность неграждане были лишены, если и это право не предоставлялось им в виде специальной привилегии; но так как они в громадном большинстве принадлежали к сословию ремесленников, то практически это ограничение имело ничтожное значение. Таким образом, в больших городах рядом с гражданами появился многочисленный класс оседлых иностранцев, так называемых метеков, число которых, например в Афинах, при начале Пелопоннесской войны доходило, по меньшей мере, до 30 тыс. душ, при количестве граждан, приблизительно, в 100 тыс. человек. В значительной степени это было, конечно, следствием положения Афин во главе морского союза; в Коринфе и Хиосе относительное число метеков было, без сомнения, гораздо меньше, а в консервативной Спарте правительство даже старалось путем периодических изгнаний ограничить по возможности прилив иностранцев. Однако, весьма характерно, что и здесь была надобность в подобных мероприятиях.

Таким образом, теперь образовались городские центры, оставлявшие далеко позади себя все, что видел в этой области VI век. Во время падения тирании Афины едва ли насчитывали свыше 20 тыс. жителей (выше, с. 198); восемьдесят лет спустя, при начале Пелопоннесской войны, население города и его гаваней возросло почти до 100 тыс. С Афинами соперничали Сиракузы, главный город Сицилии. Небольшой остров Ортигия, на котором некогда поселились коринфяне, уже под конец VI века оказался слишком тесным для населения, и оно основало на противолежащем берегу сицилийского материка предместье, которое посредством плотины, возбуждавшей в свое время всеобщее удивление, было тесно соединено с островом. Впоследствии, при Гелоне, это предместье, названное Ахрадиной, сделалось центральной частью Сиракуз, к которой затем примкнули с севера и с запада новые предместья Тиха и Теменит. В это время Сиракузы, бесспорно, были величайшим городом всего греческого мира. Правда, этот рост был достигнут отчасти искусственными средствами, как, например, переселением целых общин и водворением тысяч выслуживших свой срок наемников; но и после падения Дейноменидов и распадения их царства Сиракузы все-таки оставались метрополией запада и в эпоху Пелопоннесской войны едва ли уступали Афинам по количеству населения. Кроме Сиракуз, в Сицилии было еще несколько крупных городов, как Гела и особенно Акрагант. В Италии богатый и цветущий Сибарис был под конец VI века разрушен Кротоном (выше, с.320); с этих пор последний занимал там первое место, хотя никогда не достиг того значения, которое имел Сибарис. На греческом полуострове первые места после Афин принадлежали Коринфу и Эгине; около 450 г. они имели приблизительно по 60 тыс. жителей. Затем следовали Спарта, Аргос, Фивы, Сикион, Мегара, Керкира – города с 20—30-тысячным населением. Знаменитые в старину торговые пункты на Эврипе, Эретрия и Халкида, пришли теперь в упадок, отчасти вследствие политических условий, отчасти благодаря расцвету Афин. Наоборот, в западной части Пелопоннеса, где до того времени почти вовсе не было городских центров, вскоре после Персидских войн был основан город Элида.

О сравнительном значении городов Аттического государства мы можем судить по величине податей, которые они уплачивали Афинам. При нормировке этих налогов решающее значение имела, конечно, финансовая сила города, хотя во многих случаях принимались в расчет и другие условия¹ Во всяком случае податные списки представляют чрезвычайно важный источник для ознакомления с экономическим положением Грециив V веке; поэтому мы считаем нужным привести здесь следующую таблицу.

Самос, Хиос и Лесбос были свободны от податей, иначе они были бы помещены в начале списка или тотчас после Эгины и Фасоса. Что касается Эретрии, то цифра ее взноса за 425—424 гг. случайно не сохранилась. Все остальные города платили по 1 таланту или менее.

При первом взгляде на эту таблицу бросается в глаза значение городов, лежавших на водном пути Геллеспонта и Пропонтиды, а также колоний южного берега Фракии. Один из Кикладских островов, Парос, был в V веке, по всей вероятности, таким же важным торговым центром, как Делос в эллинистический период и Сира в наше время. Напротив, ионийские города заметным образом отходят на задний план; особенно характерны невысокие податные суммы Милета и Фокеи, двух наиболее выдающихся торговых городов Ионии в VI веке.

Быстрый рост городов, по крайней мере в европейской Греции, заставляет предполагать, что и общая сумма народонаселения значительно увеличилась в этом периоде. Правда, распространение греческой расы по берегам Средиземного моря приостановилось с конца VI века, встретив преграду на востоке в Персидском царстве, на западе в могуществе карфагенян. Но недостатка в поселенцах никогда не было. Где только в пределах греческого мира представлялась возможность приобрести собственный земельный участок, они устремлялись туда тысячами; так было при основании Фурий и Гераклеи у Тарентского залива, Этны и Калакты в Сицилии, Амфиполя во Фракии, Гераклеи Трахинской в самой Греции. Замечательно, что еще в IV столетии политическая наука, касаясь вопроса о народонаселении, останавливается только на опасности перенаселения; и когда, наконец, рушилось персидское господство, западная Азия покрылась густой сетью греческих колоний.

Особенно густо был населен, разумеется, промышленный округ у Истма и Саронического залива. Здесь, на протяжении 2500 кв. км, которые занимала Аттика, в начале Пелопоннесской войны жило около 250 тыс. человек[90]90
  По указаниям Фукидида относительно боевых сил Аттики в 431 г., количество граждан должно было составлять тогда около 30 тыс. следовательно, все гражданское население – около 100 тыс. человек; сюда нужно прибавить 30 тыс. метеков и, круглым числом, 100 тыс. рабов.
  329


[Закрыть], т.е. почти 100 на одном квадратном километре. Так же густо была населена, вероятно, и соседняя Мегарида (470 кв. км), – ив Арголиде (4200 кв. км) с ее многочисленными торговыми и промышленными городами, как Коринф, Сикион, Эгина и сам Аргос, относительное количество населения едва ли было значительно меньше. Такую же, а отчасти, может быть, еще большую густоту населения представляли некоторые большие острова, как Керкира, Хиос и Самос. Зато в областях преимущественно земледельческих относительное количество жителей было, разумеется, гораздо меньше. Так, Беотия, занимавшая приблизительно такую же площадь, как Аттика, вряд ли имела более 150 тыс. жителей (около 60 на 1 кв. км), а население всего Пелопоннеса (22 тыс. 300 кв. км) около 430 г. можно принять, круглым числом, в 1 млн. Фессалия со смежными областями, при своем большом протяжении (около 16 тыс. кв. км), должна была иметь очень большое абсолютное народонаселение, хотя благодаря отсутствию значительных городских центров и печальным социальным условиям густота населения была здесь, без сомнения, значительно меньше, чем в Беотии. Очень мало были населены горные области северо-западной части Греции, от озольской Локриды вверх до северной Македонии; население было здесь разбросано по открытым поселкам, отделенным друг от друга большими пространствами леса. Таким образом, народонаселение всего греческого полуострова вместе со смежными островами составляло во второй половине V века около трех, самое большее – 4 млн человек.

Из колониальных областей Сицилия занимала почти такую же площадь (25 тыс. 600 кв. км), как Пелопоннес; но вследствие более юной культуры острова и преобладания земледелия и скотоводства население было здесь, конечно, менее густо, так что для конца V века его можно определить приблизительно в 800 тыс. человек. Таково же было приблизительно число жителей в италийских колониях. Очень густо были населены области при Геллеспонте, Иония и острова, лежащие у западного побережья Малой Азии, но по недостатку материала мы не в состоянии определить в цифрах количество народонаселения этих колоний; то же самое относится к колониям у Понта, на Кипре и в Ливии. Во всяком случае, можно предположить, что народонаселение колоний, включая сюда и туземных подданных, было в V веке почти равно по количеству народонаселению метрополии, так что все вообще народонаселение всех греческих государств должно было равняться в это время приблизительно 7– 8 млн человек.

Уже во время Персидских войн Греция должна была часть потребных для нее съестных припасов ввозить из-за границы. При постоянном росте населения этот импорт в течение V столетия принимал все большие размеры. В особенности промышленные города всячески старались способствовать ввозу хлеба и поддерживать низкие цены. Больше всего ввозилось из плодоносных равнин на севере Понта, теперешней южной России, затем из Сицилии и Египта. О количестве ввезенного хлеба мы имеем сведения, впрочем, лишь из IV столетия. Тогда ежегодный ввоз в Пирей равнялся приблизительно 800 тыс. медимнов (около 400 тыс. гектолитров или 300 тыс. метрических центнеров), из которых половина доставлялась с Понта; а так как Афины перед Пелопоннесской войной имели не меньшее число жителей, чем во времена Демосфена, то и импорт в V веке не мог быть меньше. Правда, ни один другой греческий город не нуждался в таком большом количестве привозного хлеба; однако общий ввоз в гавани Эгейского моря все-таки должен был равняться нескольким миллионам медимнов.

Местному земледелию было тем труднее бороться с этой конкуренцией, что оно пользовалось еще довольно примитивными средствами. Плуг в общем сохранял еще ту же форму, какую он имел в гомеровские времена, с той разницей, что теперь он всегда был снабжен металлическим сошником. Точно так же зерно по-прежнему молотили на току посредством скота. Старая переложная система, по которой поля засевались хлебом лишь год через год, еще в начале IV века применялась повсеместно даже в Аттике. Если какой-нибудь интеллигентный сельский хозяин делал попытку ввести у себя более рациональное хозяйство, люди только качали головами. Впрочем, громадные расходы по перевозке действовали как род покровительственной пошлины, так что хлебопашество, несмотря на все эти невыгодные условия, оставалось прибыльным занятием. Во времена Александра ежегодное производство Аттики равнялось 400 тыс. медимнов (около 200 тыс. гл), почти исключительно ячменя, между тем как плодородный остров Лемнос производил ежегодно 300 тыс. медимнов.

Лучший доход приносила культура более нежных растений – виноделие и приготовление оливкового масла. В этом отношении побережья Эгейского моря еще не боялись конкуренции; напротив, масло Аттики, вино Ионии и южного побережья Фракии служили даже предметом значительного вывоза. Ввоз живого скота морем на далекие расстояния был при тогдашнем состоянии мореплавания почти совершенно невозможен; зато соленое мясо, сыр, сало и другие животные продукты ввозились из колоний в большом количестве и играли важную роль в народном пропитании.

Старое натуральное хозяйство теперь исчезло или удержалось еще только в наиболее отдаленных частях греческого мира. Так, например, Сиракузы до самого падения своей самостоятельности взимали со своих сицилийских подданных десятую часть урожая натурой; между тем в Афинах солоновские цензы были, как кажется, около времени Персидских войн переведены на деньги. Пентакосиомедимном теперь считался уже не тот, кто ежегодно получал со своих полей 500 мер хлеба, а тот, чье имущество равнялось одному таланту. Очень характерно для переворота, происшедшего в экономических условиях, то, что при этом принималось во внимание уже не исключительно поземельное владение, но и движимое имущество. Сообразно с этим налоги, которые еще при Писистратидах взимались натурою, теперь уплачивались деньгами; точно так же податная организация Афинского морского союза, созданная Аристидом, всецело основывалась на денежной системе и исключала всякие натуральные повинности[91]91
  При экспедициях в далекие моря плата была, конечно, выше; так, в 415 г. афиняне платили каждому гребцу снаряженного в Сицилию флота драхму в день.


[Закрыть]

При этих условиях центры монетной чеканки в Греции должны были обнаруживать в V веке очень оживленную деятельность. Области, которые до тех пор не имели собственной монеты, как Фессалия, Элида, Крит, Сицилия, теперь также начали чеканить серебряную монету. Только консервативная Спарта упорно держалась своей старой железной монеты; странным образом, отказывались чеканить монету также промышленный город Мегара и ее колонии Византия и Калхедон. С другой стороны, политическое и экономическое превосходство Афин заставило Киклады, а с 446 г. также и города Эвбеи прекратить чеканку. Эгина со времени потери своей независимости в 457 г. лишь немного чеканила, пока, наконец, после изгнания эгинских граждан и замены их аттическими клерухами в 431 г., этот некогда важнейший монетный центр европейской Греции совершенно прекратил свою деятельность. Таким образом, начиная с середины V века, аттические тетрадрахмы сделались господствующею монетой в области Эгейского моря, и Афины были достаточно благоразумны, чтобы чеканить только полновесную монету из чистого серебра. Даже при самой крайней финансовой нужде во время Пелопоннесской войны Афины ни разу не прибегли к ухудшению своей серебряной монеты. Напротив, из золота в европейской Греции даже в V веке почти вовсе не чеканили, хотя персидские дарейки и кизикские статеры из электра были в обращении в большом количестве.

Необходимый для чеканки благородный металл доставлялся отчасти восточной торговлей, отчасти рудниками самой Греции. Серебряные рудники близ Лавриона, на южной оконечности Аттики, приносили в эпоху Персидских войн очень большие доходы; еще более доходны были рудники, находившиеся на Фасосе и на противолежащем материке, на границе между Фракией и Македонией. Впрочем, большая часть запасов металла не попадала в обращение, а скоплялась в сокровищницах. Почти каждый храм имел свою казну; и если она состояла обыкновенно только из серебряной утвари весом в несколько мин, то все-таки, при большом количестве храмов, общая сумма сокровищ была очень велика. Так, при начале Пелопоннесской войны в храмах Аттики было жертвенных приношений на сумму 500 талантов. Сверх того, они владели еще очень значительными наличными суммами, из которых государство в первые 10 лет войны заняло около 800 талантов, не говоря уже о тех деньгах, которые были взяты из сокровищницы Афины Паллады – самого богатого из· всех этих храмовых казнохранилищ. Делос и Олимпия также владели крупными богатствами. Дельфийский храм около 360 г. имел, по преданию, 10 тыс. талантов, большая часть которых находилась здесь, вероятно, уже в V веке; эта цифра едва ли очень преувеличена, так как впоследствии фокейцы из этих денег покрыли издержки десятилетней войны, для которой они пользовались большими наемными армиями. Затем сюда же нужно отнести и афинскую союзную казну, которая, включая храмовые сокровища страны, располагала по временам 10 тыс. талантов и еще в начале Пелопоннесской войны заключала в себе 6 тыс. талантов.

Тем не менее количество поступавшего в обращение благородного металла было достаточно велико, чтобы вызывать значительное повышение цен. Мера ячменя, стоившая в Афинах во время Солона одну драхму, обходилась в конце V и начале IV столетия вдвое дороже; мера пшеницы стоила 3 драхмы. Еще более повысились цены на скот, так как в этой отрасли торговли не было заморской конкуренции, а в самой Греции, вследствие роста народонаселения, скотоводство все более уступало место земледелию. Между тем как около 600 г. можно было в Афинах купить овцу за драхму, спустя два столетия цена ее поднялась до 10—20 драхм; бык в это время стоил около 50—100 драхм. Напротив, в богатой скотом Сицилии „хороший теленок" даже после Персидских войн стоил только 10 литров, или 2 аттических драхмы.

Увеличение количества находившегося в обращении благородного металла должно было иметь последствием то, что в V веке гораздо легче было, например, достать взаймы талант серебра, чем в VI веке. То же самое касается большинства остальных товаров, которые доставлялись теперь на рынок в гораздо большем количестве,· чем прежде, отчасти местной промышленностью, отчасти ввозной торговлей. Правда, около 400 г. мера пшеницы, в переводе на серебро, стоила гораздо дороже, чем во время Солона, но только потому, что запасы серебра возросли еще быстрее, чем производство сельскохозяйственных продуктов. Зато теперь можно было в неурожайные годы привозить иностранный хлеб почти в неограниченном количестве, и крестьянин, нуждавшийся в хлебе для посева и для пропитания своей семьи до ближайшего урожая, мог теперь гораздо легче достать нужное ему количество хлеба, чем раньше, когда ему приходилось в таких случаях обращаться к богатому соседу. Вследствие этого ссуды – как натурою, так и деньгами – можно было теперь получать на более выгодных условиях, чем прежде, – другими словами, такса процентов должна была понижаться. Впрочем, этому процессу противодействовал сильный подъем промышленности и торговли, вызвавший большой спрос на капиталы. Поэтому процент и теперь еще остается сравнительно очень высоким. Если в эпоху Солона при хорошем обеспечении платили средним числом 18% (выше, с.206), то в IV столетии в Афинах платили около 12%; за ссуды, соединенные с риском, и во времена, когда чувствовался недостаток в деньгах, взимались, конечно, гораздо более высокие проценты. Какого-нибудь определенного закона относительно максимального процента, по крайней мере в Афинах, не было, хотя и здесь, как повсюду, общественное мнение осуждало ростовщиков, которые пользовались нуждою ближних для наживы, и этим все же производило некоторое моральное давление.

Такой размер процента указывает на значительную прибыльность промышленности, т.е. на высокий уровень цен и низкий уровень заработной платы. Действительно, цены промышленных продуктов, дошедшие до нас от V и IV веков, например, платья и оружия, очень высоки по сравнению с ценами на хлеб. Но, что важнее всего, существование рабства давало возможность капиталу безжалостно эксплуатировать рабочую силу. Сильный раб, какой нужен был на рудниках, мог быть куплен за 100—150 драхм и давал ежедневно чистой прибыли один обол; следовательно, считая в году только 300 рабочих дней, деньги, уплаченные за него, приносили от 33У₃ до 50%, куда входит, впрочем, и погашение затраченного капитала. Опытные фабричные мастера (χιροΓέχαι) приносили, разумеется, гораздо больший доход – ежедневно два обола и более, зато и покупная цена их была соответственно выше, до 5 – 6 мин. 32 – 33 кузнеца, которых отец оратора Демосфена имел на своей фабрике, приносили в год 30 мин чистого дохода, т.е. около 100 драхм на человека; 20 столяров, работавших у того же фабриканта, приносили только 12 мин, т.е. по 60 драхм, что составляет несколько более одного обола в день, – однако и этот доход равнялся 30% на затраченный капитал, так как они стоили по 2 мины каждый.

В морской торговле капиталы также могли приносить очень высокие проценты; но здесь размер прибыли стоял в прямом отношении к величине риска. Действительно, мореплавание все еще находилось в первобытном состоянии, хотя и сделало значительные успехи с гомеровских времен. Самые большие военные корабли V столетия, триеры, представляли собою только большие лодки с неглубокой осадкой, которые при малейшем волнении на море теряли способность маневрировать и по прибытии в гавань вытаскивались на берег. Из торговых кораблей самые большие могли поднять, по-видимому, около 10 тыс. талантов (360 тонн). Если теперь и решались чаще, чем прежде, на путешествия по открытому морю, то все же обыкновенно держались по возможности близко к берегу, так что, например, корабль, направлявшийся из Греции в Сицилию, сначала поднимался к Керкире и Таренту, а затем вдоль берега нынешней Калабрии снова спускался на юг. Да и теперь еще более или менее продолжительные морские путешествия предпринимались только в благоприятное время года. Сюда присоединялось отсутствие всяких вспомогательных средств, без которых мы теперь едва можем представить себе сообщение по морю, – морских карт, компаса, маяков, знаков, указывающих фарватер, и т.п.; и особенно опасность со стороны пиратов, от которых даже морское господство Аттики не было в состоянии совершенно очистить Эгейское море. Следовательно, шансы на прибыль должны были быть очень велики, если морская торговля все-таки существовала. При поездках в дальние моря, как, например, в Понт или пользовавшуюся дурной славой Адриатику, эта прибыль доходила часто до 100% и более; но и при поездках по Эгейскому морю можно было заработать 20—30%. Величине этой прибыли соответствовал и размер вознаграждения за капиталы, которые отдавались в ссуду под так называемый „морской процент", причем кредитор делил риск с судохозяином.

Землевладение, было, конечно, менее прибыльно: не говоря уже о связанных с ним социальных выгодах, оно представляло в это время почти единственное вполне верное вложение капитала. Тем не менее, земельная рента была все-таки очень высока по нашим понятиям. Так, в первой половине IV столетия аренда поместий в Аттике составляла около 8% дохода, и приблизительно так же высока была, по-видимому, доходность домов.

Если земельная рента и проценты за капитал поглощали такую значительную часть дохода, приносимого национальным трудом, то доля рабочих в этом доходе должна была быть соответственно очень невелика. Раб получал лишь то, что было безусловно необходимо для его существования, а конкуренция массы рабов, в свою очередь, понижала заработную плату свободных работников. Не было, может быть, более тяжелой и неприятной работы, чем служба гребца на галере, даже помимо опасности в случае морского сражения или кораблекрушения; и однако во время Пелопоннесской войны нашлись десятки тысяч людей, которые были готовы взять на себя эту работу за ежедневную плату в 3 обола¹ За ежемесячное жалованье в один дарейк персидские сатрапы могли найти сколько угодно наемников, притом людей, которые были в состоянии вооружиться на собственный счет.