Текст книги "Греческая история, том 1. Кончая софистическим движением и Пелопоннесской войной"

Автор книги: Юлиус Белох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Во всяком случае представление о загробном возмездии

было достаточно сильно, чтобы произвести глубокое влияние на духовную жизнь нации. Если наказание было неизбежно в этой или в той жизни, то нужно было стараться искупить вину, потому что боги доступны примирению, как сказано уже в „Илиаде" Самым простым средством к этому была жертва; но чем глубже становилось религиозное чувство, тем менее можно было довольствоваться таким чисто внешним покаянием – особенно в тех случаях, когда над преступником тяготело убийство. Поэтому к жертве присоединили еще церемонию очищения – обряд, еще совершенно чуждый Гомеру и упоминаемый впервые в поэме „Эфиопида", написанной приблизительно около 700 г. Очищение может быть совершено всяким, кто сам чист; оно достигается окроплением кающегося кровью жертвенного животного или проточной водой.

Но и тот, кто был свободен от тяжкого греха или искупил его, не мог ждать после смерти ничего другого, кроме пребывания в виде тени среди вечной тьмы. Ввиду такой безотрадной перспективы явилась потребность в искуплении. Уже Гомер воспел Елисейские поля, где на краю земли, вдали от зимних бурь, обвеваемый тихим Зефиром, жил в вечном блаженстве белокурый Радамант, и куда был помещен также Менелай, зять Зевса. По позднейшему сказанию, туда приходят и другие герои, как Ахилл и Диомед. Однако тем, что они попали туда, они были обязаны не своим заслугам, а милости богов; отсюда вывели заключение, что эта милость может быть оказана и другим смертным. Средство, чтобы заслужить ее, нашли в священных таинствах, мистериях. Они, конечно, стояли в связи с культом богов земли, Деметры, ее дочери и Диониса. Из многочисленных городов, где справлялись мистерии, наибольшее значение приобрел, благодаря своему политическому союзу с Афинами, Элевсин. Священнодействие, которое совершалось здесь ежегодно осенью, состояло в мистическом представлении, содержанием которого были страдания Деметры после похищения Персефоны Гадесом и возвращение дочери к богине. При этом пелись песни, которые объясняли значение церемонии и сулили зрителям блаженную жизнь после смерти. К посвящению в эти мистерии допускался каждый, кто желал этого: туземец и иностранец, мужчина и женщина, свободный и раб. В противоположность древним культам, эта религия не признавала никаких привилегий.

Этой же потребности в искуплении обязана была своим возникновением орфическая секта, получившая в VI веке широкое распространение. Самым знаменитым представителем ее был афинянин Ономакрит, который находился в тесной дружбе с сыновьями Писистрата и позднее разделил с ними изгнание. Новая вера имела свои священные писания, автором которых был, по преданию, фракийский певец Орфей, сын музы Каллиопы и Мусея, сына Селены. В них была развита совершенно своеобразная мифология, в которой главную роль играл Загрей („мощный охотник"), сын Зевса и Персефоны, повелитель мертвых. Далее, орфики верили в переселение душ и учили, что наша душа в наказание за совершенные в прошедшей жизни преступления подвергается заточению в теле. С этой точки зрения употребление животной пищи должно было казаться каннибализмом, и кровавые жертвы были исключены из культа. Таким образом, истинная жизнь начиналась для орфиков лишь за гробом; средствами для достижения там блаженства были, наряду с нравственно чистой жизнью, строгое, доходившее подчас до аскетизма соблюдение обрядовых предписаний, но главным образом умилостивление богов при помощи религиозных таинств, доступное каждому верующему. Этим церемониям приписывали даже силу избавлять умерших от мук Тартара. Странствующие жрецы, часто весьма сомнительной нравственности, переходили из города в город и проповедовали свое учение, которое действительно имело много последователей.

Подобные же цели преследовал и современник Ономакрита, самосец Пифагор. Он также принял догмат переселения душ со всеми его последствиями, а предписанные им богослужебные обряды имели много общего с обрядами орфиков. Но он был не только религиозным реформатором, но и одним из самых образованных людей своего времени; поэтому темная орфическая мифология не могла удовлетворять

его. В основанной им школе ревностно изучали математику и астрономию, и весьма вероятно, что толчок к этому дан был самим основателем. Знаменитое учение о числах, на котором построена была система позднейших пифагорейцев, по крайней мере в своих основных чертах, принадлежало, вероятно, самому Пифагору. Но на его родине, в Ионии, это учение встретило мало сочувствия. Поэтому он удалился на запад и основал там, в ахейских колониях, расположенных при Тарентском заливе, тайный религиозный союз, к которому скоро примкнула большая часть знати и который, благодаря тесному единению своих членов, был в состоянии даже захватить в свои руки политическую власть в Кротоне и Метапонте и удержать ее на продолжительное время.

В такую религиозно настроенную эпоху особенно важное значение должно было приобрести узнавание воли божества. Древнее гадание по полету птиц, как оно производилось в гомеровский период, не могло удовлетворять этой потребности. Уже в гимне к Гермесу говорится, что не по всякому появлению птиц можно узнать судьбу; точно так же и Гесиод, подобно гомеровскому Гектору, сомневается в значении искусства прорицания. Стали искать более верный метод и нашли его в гадании по внутренностям жертвенных животных. Угодными жертвами для божества были только совершенно беспорочные животные; поэтому, если при заклании оказывалось, что внутренности животного представляют какие-нибудь отклонения от нормы, цель жертвоприношения считалась не достигнутой; отсюда естественно было заключить, что божество вообще не одобряет предприятия, при начале которого была принесена ему данная жертва. Это было важное открытие, так как этот способ имел то преимущество, что им можно было пользоваться во всякое время и что исключалось всякое сомнение относительно воли божества. Поэтому гадание по внутренностям жертвенных животных, еще совершенно неизвестное Гомеру и Гесиоду, ко времени Персидских войн было уже во всеобщем употреблении и достигло высокого развития.

Рука об руку с этим искусством шло развитие оракулов. Вся Греция покрылась местами прорицания, между которы

ми Додоиа и Дельфы уже рано приобрели славу наиболее священных мест; это единственные оракулы, упоминаемые Гомером. Из всех частей греческого мира, и даже из соседних варварских стран, стекались сюда верующие, чтобы узнать волю божества. Бог вещал свою волю или при помощи знамений, каковы шелест священных дубов, сновидения, горение жертвенного пламени, случайность жребия, – или посредством изречений, произносимых жрецами и жрицами в состоянии религиозного экстаза и затем облекаемых „пророками" в соответствующую форму. При этом дело шло вовсе не о предсказании будущего, что очень скоро дискредитировало бы оракула, – а скорее о наставлениях для практической жизни, и прежде всего о разъяснении религиозных церемоний, при помощи которых можно было приобрести расположение богов или искупить совершенное преступление. Таким образом, оракул служил в общем той же цели, что и мистерии и очистительные жертвы, т.е. успокоению совести и нравственному воспитанию народа. Кто заходил в своих вопросах слишком далеко, тот должен был довольствоваться двусмысленным и обманчивым ответом. Особенно Дельфийский оракул приобрел значение высшего авторитета по всем религиозным и этическим вопросам; а при тесной связи, какая существовала между религией и государственной жизнью, оракул не лишен был также известного политического влияния, которое, впрочем, всегда было очень ограничено. Что Дельфы при этом служили иногда орудием в руках наиболее влиятельных государств Средней Греции, что временами даже подкуп прокладывал себе дорогу к пифии и ее пророкам – все это вытекает из самого характера учреждения и повторялось при подобных условиях во все времена.

Ответы оракула, как непосредственные проявления божественной воли, имели значение не только для тех, к кому они были обращены, но могли служить нравственным руководством и вообще для всякого верующего. Поэтому уже рано начали составляться и достигли обширного распространения сборники подобных изречений. Правда, при этом не обошлось без благочестивого обмана, и немало оракулов было подделано из чисто мирских побуждений. Наряду с изречениями оракулов существовали также сборники изречений, принадлежавших святым мужам древности, как например, беотийскому прорицателю Бакису. Были люди, которые делали себе ремесло из того, что заучивали такие изречения на память и, переходя из города в город, за небольшое вознаграждение делились с верующими своею мудростью. Они же отчасти занимались и распространением орфического учения. Это доставляло им хороший заработок, хотя образованная часть общества относилась к ним с заслуженным презрением.

Не было, конечно, недостатка и во внешних проявлениях благочестия. На религиозные нужды в эту эпоху было издержано больше, чем на все остальные потребности государства вместе. В особенности постройка храмов поглотила, вероятно, огромные суммы. Теперь уже не довольствовались тем, чтобы, по обычаю предков, поклоняться богам в священных рощах и приносить им жертвы на алтарях, воздвигнутых под открытым небом; бог должен был иметь свой дом, подобно тому, как царь или знатный аристократ имел свой дворец. Начиная с VII века, такие здания возвышались в кремлях и вблизи рынков во всех греческих городах. Вошло в обычай десятую долю дохода с промышленных или торговых предприятий и военной добычи посвящать богам, большею частью в виде какого-нибудь художественного произведения, которое доставило бы божеству удовольствие. Таким образом, храмы наполнились драгоценными дарами, а Дельфийское и Олимпийское святилища скоро не могли уже вместить всю массу накопившихся даров, и пришлось построить вблизи храма длинный ряд сокровищниц. Одни только подарки, пожертвованные Крезом в Дельфы, оценивались, по преданию, приблизительно в 200 эвбейских золотых талантов.

Соответственно этому празднества в честь богов устраивались с постоянно возраставшим великолепием. В храм шли торжественной процессией, при участии всех должностных лиц и войска; затем совершали гекатомбу из отборных животных, за которой следовали гимнастические состязания, хоровые танцы и музыкальные представления. На празднества более значительных городов, как, например, Карнеи, Гиакинфии, Гимнопедии в Спарте, Панафинеи и Дионисии в Афинах, стекались зрители со всех концов Греции. Но все эти местные празднества отступали на задний план перед четырьмя большими национальными праздниками, которые устраивались в Олимпии, в Дельфах, на Коринфском перешейке и в Немейской долине. Кажется, что раньше всех, уже в VII веке, приобрели всеобщую славу Олимпиады, которые вплоть до эллинистического периода занимали первое место между всеми греческими празднествами. Через каждые 4 года, после середины лета, в священной роще Альтиса на берегу Алфея, в области города Пифы, приносилась жертва Олимпийскому Зевсу, за которой следовали гимнастические состязания и бега на колесницах. В Дельфах первоначально происходили только музыкальные состязания; после так называемой священной войны, около 590 г., амфиктионы преобразовали Дельфийское празднество и, по примеру Олимпийских игр, ввели здесь и гимнастические состязания. Это празднество устраивалось также раз в четыре года, именно в конце лета третьего года каждой олимпиады, так что Олимпийские и Пифийские празднества чередовались друг с другом через каждые два года. Истмийские игры, по преданию, стали национальными празднествами с 580 г., Немейские – с 573 г. однако игры на Истме существовали уже в эпоху Солона, и само собой разумеется, что признание такого празднества целой нацией должно было быть результатом продолжительного развития. Здесь также наряду с гимнастическими состязаниями происходили музыкальные. Впрочем, Истмийские и Немейские игры никогда не достигли того значения, которым пользовались Олимпийские и Дельфийские празднества, тем более что они праздновались через каждые два года и, следовательно, здесь гораздо легче было одержать победу.

Победу на одном из этих национальных празднеств общество VI и еще V века считало высшею честью, какая только могла выпасть на долю грека; эта честь переходила и на род, и на город, к которым принадлежал победитель, и память об этом событии тщательно сохранялась. Хотя непосредственной наградой был лишь зеленый венок, но отдельные общины заботились и о материальном вознаграждении, – например, законодательство Солона определяло для победителя на Олимпийских играх значительный по тому времени приз в 500 драхм, а для победителя на Истмийских играх приз в 100 драхм. Сюда присоединялись пожизненные обеды на государственный счет в буле и всякого рода другие почести, как, например, право поставить свою статую в священной области того божества, на празднике которого одержана была победа. Это должно было с течением времени повести к образованию класса профессиональных атлетов; да и помимо этого, было вопиющею несправедливостью, что человека, который верхом или на паре лошадей в Олимпии или Дельфах первый пришел к цели, чествовали как благодетеля нации.

Для того, чтобы эти празднества достигали цели, ради которой они были установлены, т.е. чтобы они действительно доставляли богам удовольствие, первым условием было устраивать их в определенное время. Это повело к упорядочению календаря. Всякое летосчисление имеет своей исходной точкой движение солнца и луны, и уже Гомер говорит о годах и месяцах, но название месяца встречается впервые лишь в Гесиодовых „Трудах и Днях", написанных в VII веке. Эти названия обыкновенно заимствованы от главнейших празднеств соответствующего месяца; а так как каждая греческая область, даже почти каждый город, имели свои особые празднества, то одни и те же месяцы в разных частях греческого мира носили самые различные названия. Затем, уже рано должны были обратить внимание на то, что солнечный год не делится на определенное число лунных месяцев. Сначала думали найти выход из этого затруднения, считая попеременно один год в 12, другой в 13 месяцев; но так как при этой системе, так называемой триетериде, за каждые восемь лет набиралось около одного лишнего месяца, то уже очень рано должны были заметить, что счет по месяцам не совпадает с временами года. Для избежания этого неудобства установлен был восьмилетний цикл, так называемая октетерида; эта система состояла в том, что из каждых 8 лет 5 считали по 12 месяцев, остальные три – по 13. Такое решение задачи, состоявшей в том, чтобы связать солнечный год с лунным месяцем, вполне удовлетворяло всем практическим целям, так как сравнительно с временами года календарь уходил вперед лишь в 160 лет на один месяц, и такая разница должна была оставаться незаметной на протяжении многих поколений. В зависимости от этого цикла Олимпийские и Дельфийские празднества устраивались через промежутки в 4 года. Гораздо легче было определить продолжительность самого лунного месяца, так как нужно было лишь наблюдать небо, чтобы знать, когда наступает новолуние. Таким образом, очень скоро должны были заметить, что начало календарного месяца опережало действительное новолуние, если 30-дневные и 29-дневные месяцы просто чередовались друг с другом, и что необходимо было время от времени вставлять один день. Это долго делалось чисто эмпирически; наконец, около конца VII века восьмилетний цикл был твердо установлен дельфийскими жрецами, и этот календарь был в 594 г. введен Солоном в Афинах, где он оставался в силе до эпохи Пелопоннесской войны.

Греки гомеровского времени, при несложных условиях их жизни, не чувствовали еще никакой потребности считать годы. Когда затем начали давать в помощь царям ежегодно сменяемых выборных чиновников или вовсе заменять их такими должностными лицами, тогда возник обычай обозначать каждый год именем того высшего сановника, который в течение этого года управлял делами государства. А так как около того же времени письмо вошло во всеобщее употребление, то скоро перешли к составлению списков этих должностных лиц в хронологическом порядке. Это произошло, как мы видели, в Спарте, по преданию, уже около середины VIII века, в Афинах – в начале VII века; можно предположить, что тогда же или несколько позже и большинство остальных государств ввело у себя подобные списки. Таким образом, каждая греческая община имела свою особую эру, и это не изменилось впоследствии; до общего для всей нации летосчисления греки вообще никогда не дошли. Счисление по олимпиадам нашло применение только в науке, да и то не раньше III столетия.

Идеи нового времени должны были выразиться также в характере литературы и искусства. Не то чтобы прежние идеалы были теперь забыты. Напротив: великие эпопеи еще надолго сохранили первое место в расположении народа, и даже именно теперь, когда оживленные торговые сношения привели отдельные племена в более тесное соприкосновение, они сделались достоянием всей нации. Из Ионии песни Гомера перешли в метрополию, а отсюда распространились в западных колониях. Их теперь не пели уже, как в старину, под аккомпанемент кифары во дворцах знатных людей; странствующие певцы – рапсоды – переходили из города в город, с посохом в руке, с венком на голове, и в праздничный день, на рынке, читали народу отрывки эпических произведений. Таким образом, их содержание сделалось известным каждому греку, и вскоре пластическое искусство начинает черпать свои сюжеты из Гомера. Дельфийский оракул давал свои изречения в эпическом размере и эпическим слогом; на том же языке писал свои военные песни лакедемонянин Тиртей в конце VII века. Да и само эпическое творчество еще далеко не прекратилось. Большие отрывки „Одиссеи" возникли, как мы видели, лишь в VII столетии, а из эпических стихотворений так называемого „цикла" большая часть была сложена также, вероятно, только в этом столетии, а некоторые даже едва ли раньше VI века. Однако древние образцы теперь оказываются недосягаемыми. Уже „Одиссея" не может сравниться с „Илиадой" по поэтическим достоинствам, и хотя из позднейших эпопей до нас дошли лишь скудные отрывки, однако отзыв древних не оставляет никакого сомнения в том, что они стояли еще далеко ниже „Одиссеи" Век героической песни прошел безвозвратно.

Зато теперь возникает пародический эпос. Такого рода эпизод вплетен уже в нашу „Одиссею", именно рассказ об Афродите, которая обманывает своего супруга Гефеста и которую при этом застигают вместе с ее возлюбленным Аресом. Большой популярностью пользовалось эпическое стихотворение о приключениях Маргита, который все, за что он брался, делал навыворот и в брачную ночь не знал, что делать со своей молодой женой, пока последняя сама не наставила его на правый путь. Автором этого стихотворения считался Гомер; во всяком случае оно возникло в Ионии, приблизительно в первые десятилетия VII века. К гораздо более позднему времени относится дошедшая до нас „Война мышей и лягушек", пародия на войну из-за Трои, написанная гомеровскими стихами.

Одновременно развился и генеалогический эпос, первоначально вызванный к жизни потребностью внести систему и порядок в бесчисленное множество накопившихся мифов. Зачатки таких стремлений обнаруживаются уже у Гомера; но полного развития это направление достигает в поэтической школе Гесиода. „Каталог женщин" и „Великие Эои" повествовали о судьбах тех греческих женщин, с которыми боги вступали в любовную связь, и перечисляли их потомков, от которых вели свое происхождение греческие знатные роды. В аристократическом обществе, каким было греческое в VII и особенно в VI веке, успех таких стихотворений был обезличен; и действительно, в этом периоде возник бесконечный ряд подобных произведений каковы, например, „Навпактии", сходные по содержанию с гесиодовским „Каталогом женщин", „Форонида" и „Данаида", рассказывавшие аргосские мифы, „Генеалогии" Эвмела Коринфского, Асия Самосского и многие другие. Само собой разумеется, что поэтическое достоинство этих произведений было в большинстве случаев совершенно ничтожно; но так как читающей публики в то время еще не было и все знания распространялись только путем устной передачи, то поневоле приходилось облекать эти прозаические сюжеты в форму эпического стиха.

Такой же обработке подвергались и мифы о богах (выше, с. 130). Самую знаменитую попытку в этом роде представляет „Теогония" Гесиода, произведение VII века, которое в существенном стоит на почве народной религии. Совершенно другое направление приняла богословская мысль в VI веке. Так, орфики учили, что вначале была ночь; она произвела на свет серебряное мировое яйцо, из которого родился сияющий бог Эрот или Фанес, создавший и приведший в порядок мир, между тем как из скорлупы яйца произошли небо, море и земля. Эрот с Ночью произвели на свет Океан и Тефиду; дети последних – Кронос и Рея вместе с остальными титанами, затем следует, как и в гесиодовой „Теогонии", Зевс. Его сын от Персефоны – Дионис-Загрей, которого титаны растерзали, а Зевс снова вернул к жизни. Приблизительно таково же было, по-видимому, содержание „Теогонии" Эпименида Критского, жреца и прорицателя, который и вообще придерживался учения орфиков, и в особенности требовал воздержания от мясной пищи. Еще более удалился от народных верований Ферекид из Сироса (в конце VI столетия) в своем сочинении „О мировом здании и его пяти частях" Зевс и Кронос (время) и Хтония (богиня подземного мира), учил он, жили вечно; Хтонию называли также Землей, так как Зевс подарил ей землю. И Зевс приготовил большую и прекрасную ткань и выткал на ней Землю и Океан и жилище Океана. Эту ткань он растянул над крылатым мировым деревом. Под нею находится область Тартара; здесь живут дочери Борея, Гарпии и Ураган; сюда Зевс низвергает согрешивших богов. Мы видим, как в мифологических образах здесь преподаются монотеистические учения. Ферекид также первый сбросил поэтическую оболочку и излагал свое учение в простой прозаической форме. Таким образом, мы стоим здесь на рубеже мифологического и философского мышления.

Между тем успехи музыки открыли новые пути для поэзии. В то время, когда складывался эпос, греки знали лишь один инструмент – арфу. Приблизительно около 700 г. от малоазиатских и фракийских варваров перешел в Грецию кларнет, или, как обыкновенно переводят соответствующее греческое слово – флейта. Введение нового инструмента произвело переворот в греческой музыке; наряду с древним национальным ладом —„дорическим", как его по-прежнему называли, теперь вошли в употребление фригийский и лидийский лады. Затем, если до сих пор игра на арфе служила исключительно для аккомпанемента пению, то игра на флейте явилась чисто инструментальной музыкой, пока в представлении не начали принимать участие несколько человек. Греки, желавшие для всего иметь творца, приписывали изобретение этой так называемой авлетики фригийцу Олимпу.

Однако пение и инструментальная музыка были так неразрывно связаны в сознании греческого народа, что одна авлетика не могла долго удовлетворять его музыкальной потребности. Поэтому скоро и новым инструментом стали пользоваться для аккомпанемента пению. „Авлетика" развилась в „авледику" При этом оказалось необходимым видоизменить размер эпического стиха соответственно характеру флейты. Вначале держались по возможности близко к употреблявшемуся ранее размеру; в шестистопном двустишии второй стих был превращен в пентаметр посредством опущения обоих коротких слогов вслед за мужской цезурой и последнего слога; таким образом, создано было элегическое двустишие, которое получило такое же значение в композициях для флейты, какое гекзаметр имел в композициях для кифары.

Это нововведение должно было отразиться также на кифаредике. Звучность кифары, или, как ее теперь обыкновенно называли, лиры была усилена тем, что число струн увеличили с четырех до семи; это усовершенствование впоследствии приписывали лесбосцу Терпандру. Оно дало возможность исполнять на лире мелодии, даже не сопровождая их пением. Таким образом, наряду с кифаредикой возникла кифаристика, творцом которой называют аргосца Аристоника, который, по преданию, также жил еще в VII веке.

В искусство музыка развилась прежде всего на службе культу, и особенно культу Аполлона, который больше всех божеств покровительствовал музыкальным искусствам. В самом деле, обычай чествовать богов гимнами восходит до отдаленнейшей древности. Наряду с этими старыми песнями, при которых пение текста отодвигало на задний план аккомпанемент инструмента, теперь на празднествах в честь богов стали исполнять музыкальные произведения, причем рядом с игрой на инструменте текст имел лишь небольшое значение или даже совершенно отсутствовал. Такие мелодии называли „номосами". Эта религиозная музыка была особенно распространена в Спарте, которая, благодаря завоеванию Мессении, около конца VIII и начала VII века сделалась одной из первых греческих держав, – в городе, „где процветают копья юношей и песни муз, где царствует справедливость, мать великих подвигов", как говорится в одном стихотворении той эпохи. Со всех концов стекались сюда музыканты. Здесь, по преданию, жил Терпандр, от которого вел свое происхождение самый известный род спартанских певцов и который считался творцом кифаредийского „номоса" Несколько позднее фиванец (или тег) Клонас изобрел, по преданию, авлетический номос, который затем был усовершенствован Полимнестом, или, как его называли в главном месте его деятельности, в Спарте, Полимнастом из Колофона (около 600 г.). Но всех других музыкантов этой эпохи затмил Сакадас из Аргоса, который три раза подряд брал приз на Дельфийских играх (582, 578, 574 гг.). Большой известностью пользовался особенно его пифийский номос, мотив для флейты без пения, содержанием которого была борьба Аполлона с пифийским драконом. Эти музыканты произвели переворот в музыке введением звуков, чуждых гамме,– так называемого „энгармонического диеза", т.е. повышением звуков диатонической шкалы на '/4, '/₃ или ³/g целого тона; новейшая музыка, как известно, уже не пользуется этими тонами, но в греческой музыке классической эпохи они играли очень выдающуюся роль. В этом периоде были изобретены также ноты для инструментов.

Так были созданы художественные формы, в которых поэзия могла выражать идеи новой эпохи. Во главе всего этого движения стоит Архилох Паросский, около середины VII столетия. В его песнях перед нами как бы непосредственно открывается новый мир. Здесь впервые появляется субъективность в поэзии, и Архилох – первый грек, который, как живой человек, стоит перед вами во всей своей индивидуальности. Он пел обо всем, что волновало его в жизни: о своей любви к прекрасной Необуле на паросской родине, как и о своих военных поездках по дикой Фракии; с полной откровенностью выражал он свои страсти и язвительной насмешкой преследовал своих врагов. Если он и не был музыкальным новатором, то вполне усвоил себе успехи, сделанные музыкой незадолго до его времени. Он пренебрег эпическим гекзаметром и вернулся к размерам народной поэзии – к ямбу и трохею, которые употреблял в самых разнообразных сочетаниях. Таким образом, Архилох указал путь позднейшей греческой поэзии, и древность справедливо поставила его наряду с Гомером.

Последователями Архилоха в изобретенной им ямбической сатире были его младший современник Семонид из Аморга и, во второй половине VI столетия, эфесец Гиппонакт, который для своих подчас грубых инвектив изобрел особый размер – хромой ямб (холиямб). Эзоп, который, по преданию, был рабом и жил на Самосе около половины этого же века, продолжал разработку животной басни, введенной в литературу уже Архилохом. Особенно широкое распространение получила элегия. Каллин из Эфеса, современник Архилоха, был, по-видимому, первым поэтом, который сочинял в этом размере военные песни; по его стопам пошли лакедемонянин Тиртей и Мимнерм из Смирны, жившие на рубеже VII и VI столетий. Тот же Тиртей и его младший современник Солон с успехом пользовались элегическим размером для проведения в общество своих политических взглядов. Далее, Мимнерм ввел в этот род поэзии ту тему, которою элегия позже почти исключительно ограничивалась, – любовь. В собрании элегий, посвященном гетере Нанно, он воспевал радости и муки любви и так быстро исчезающую красоту и молодость. Охотно пользовались поэты этим размером и для выражения этических размышлений, например, Солон и живший в эпоху Персидских войн мегарец Феогнид, нравоучения которого, обращенные к его молодому другу Кирну, имели большой успех и с течением времени обратились в школьную книгу.

Наконец, поэзия совершенно освободилась от гнета условности, тяготевшего еще и над элегией. Лесбосские поэты Алкей и Сапфо, жившие около середины VI века, пели в простых, большею частью четырехстрочных строфах на эолийском наречии своей родины. В это время в Митилене между народом и аристократией шла ожесточенная борьба, в которой Алкей принимал живое участие на стороне знати; поэтому первое место между его стихотворениями, наряду с застольными песнями, занимают политические песни. Сапфо, как истинная женщина, пела почти только о любви. Правда, мы не должны прикладывать к ней мерку наших нравственных воззрений. Все ее любовные песни обращены к красивым девушкам, и пламенная страстность речи показывает, что дело идет вовсе не о платонических чувствах¹ Но именно это делает Сапфо величайшей поэтессой всех времен. И рядом с этой жгучей страстью стоит нежное женственное чувство, выражающееся особенно в свадебных песнях, которые она сочиняла для своих молодых подруг. Те же цели преследовал ее современник, уроженец Теоса Анакреонт, который долго жил при дворе самосского тирана Поликрата, а позже – в Афинах при дворе Гиппия. Но ему недоставало мужественной силы Алкея. Вся его поэзия посвящена любви и вину, особенно любви к красивым мальчикам. Он также пел в безыскусственных строфах на языке своей родины, и его удобопонятный ионический диалект обеспечил ему популярность, какой не достигли лесбосские поэты, стоявшие несравненно выше него.

Между тем музыка и поэзия завоевали новую область. Искусственная композиция начала, конечно, с одноголосного мотива; теперь она достаточно окрепла, чтобы перейти к хоровой песне. Это движение также началось в Спарте, где на празднестве гимнопедий издавна выступали хоры мальчиков и девочек. Фалет из Гортины, Ксенодам из Киферы и Ксенокрит из италийских Локр сочиняли и клали на музыку новые тексты для этих представлений.