Текст книги "Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый"
Автор книги: Ян Ларри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
Позвольте выйти
Ночь.
Бледный свет керосиновых ламп бросил дрожащие желтые полосы на сотни спящих тел, освещая измученные восковые лица и пытаясь заглянуть в глубокие черные щели глаз. В темных углах притаились серые, неприветливые тени, словно бы сторожа тяжелый сон хрипящего и кашляющего слоя человеческих тел. Под потолком густым туманом висит тяжелый, остро пахнущий воздух.
Спят арестованные. Вздрагивают во сне и бормочут проклятия. Дремлют стражи на подоконниках и возле дверей. Изредка вскочит какой-нибудь узник, посмотрит вокруг себя испуганным непонятным взглядом, а встретив тяжелые глаза стража – вспомнит все, все поймет и пробормочет с хрипом и кашлем:
– Наружу!..
Тогда, перекинув карабин, страж коротко бросает:
– Ступай вперед… Попробуешь бежать – пристрелю, как собаку.
– …спишь? – толкнул Аржоняну Степана в бок.
– Ну?
– Ты не раздумал?
– Нуй[56]56
Нуй – нет.
[Закрыть].
Аржоняну помолчал. В углу кто-то тихо всхлипнул в полусне и протяжно застонал. Кто-то зашелся долгим удушливым кашлем.
– Готов?
– Да, – коротко ответил кузнец.
Аржоняну приподнялся на локтях.
– Ну… Смотри… Я иду.
И, вскочив на ноги, Аржоняну пошел к охраннику.
– Куда?
– Наружу… Живот болит.
И Аржоняну схватился руками за живот, согнулся в три погибели и скривил лицо. Постовой перебросил карабин.
– Ступай вперед…
Аржоняну пошел к двери. Вскочил кузнец.
– И я пойду.
Страж посмотрел на Степана, широко разинул рот и зевнул.
– Подождешь… Этот пойдет, а потом ты. Успеешь.
Кузнец пошатнулся и жалобно проговорил:
– Ой, не могу, тошнит меня… Сил нет, так тошнит.
Румын выругался:
– А, черт – мало бьют вас, чертей. Эй, Филипеску!
– М-м?
– Пойдем, выведем арестованных!
Тот сонно пробормотал:
– А сам не можешь?
– Так двое идет, вставай.
– Не убегут!
Румын подумал и крикнул еще раз:
– Слышишь, тут же двое!
В ответ на эти слова из угла полетела крутая брань.
– Да отстань ты, черт длинноносый… Дай хоть минуточку отдохнуть… И чего бы я боялся, дурак божий.
Румын гневно плюнул и, перекинув карабинку, толкнул Степана дулом в спину.
– Вперед. На два шага отойдете – как собак застрелю.
Холодная ночь повеяла в лицо свежим воздухом и сыростью. Арестованные вышли во двор. Над головами повисло темное небо, усыпанное дрожащими звездами, и где-то высоко-высоко расплылся молоком Млечный Путь. Возле ворот, стуча каблуками, ходили мрачные тени часовых, кашляя и перебрасываясь отрывистыми словами.
Сквозь проволочную ограду темнели ночные поля кукурузы, перекатывающиеся под ветром широкими волнами. Ветер шелестел скрипучим листьями, наполняя ночь сухим непрекращающимся шумом.
Румын лениво крикнул:
– Ступай направо!
Степан и Аржоняну повернули направо. Подойдя к ограде из колючей проволоки, арестованные остановились.
– Ну, быстро, чтобы раз и раз!
Румын зевнул. Степан придвинулся к солдату. Румын вскрикнул, чувствуя что-то неясное, хотел отскочить в сторону.
– Назад!
Но было поздно. Железная рука Степана, словно клещами впилась в горло румына, а тупой удар коленом в живот заставил солдата опуститься на землю.
Аржоняну схватил карабин, выпавший из рук солдата, и взволнованно зашептал:
– Тащи к забору… к забору, Македон… Скорее, друже… Скорее!
Кузнец поднял солдата на руки, придавил горло еще сильнее, после чего под пальцами кузнеца что-то хрястнуло, и побежал со своим грузом к проволоке.
– Сюда!
Маленький Аржоняну бросился к проволоке и, царапая себе руки, начал отгибать проволоку.
– Ну?
– Не получается, друже!
– Сильнее, берись!
– А, черт!
– Ну?
– Прочно сделано!
– Ломай от столба!
– Вот черт. Придется лезть через забор… Полезай!
Аржоняну подбежал. Степан, подхватив под мышки румына и не дожидаясь, чтобы его позвали во второй раз, бросился к столбу. Глухой шум от падения тела заставил Аржоняну не мешкая последовать примеру Степана. Минута – и оба были уже за проволокой.
Но шум обратил на себя внимание охранников. Оттуда послышался щелчок ружья и тревожный вопрос:
– Эй, кто там?
– Карабин уронил, – спокойно отозвался Аржоняну.
– А кто это?
– Я.
– Фриму?
– Да… Ну, побежали! – зашептал Аржоняну, обращаясь к Степану.
– А солдат?
– Придется с собой взять.
И в кукурузу скользнули две тени.
– Ну, дружище, теперь надежда только на ноги.
Степан ничего не ответил. Наклонив голову и прижав к груди задушенного солдата, кузнец летел сквозь кукурузу быстрой крылатой тенью.
А когда восток запылал золотым пожаром, беглецы увидели в туманных утренних далях белый Кишинев, спящий в сырой зелени густых садов.
Аржоняну тяжело прохрипел, садясь на землю.
– Отдохнем.
Степан сбросил солдата и часто задышал, как загнанный конь.
– Где это мы?
– В паре километров от наших друзей.
– А этот город?
– Кишинев.
Степан лег на мокрое от росы поле и прижал горячее лицо к влажной земле.
Так лежали они, мокрые, потные, на лбу обозначились синие жилы, а губы ловили утреннюю свежесть. Их лица и потные руки были изорваны колючей проволокой, и кровь застыла на них мертвыми пятнами. Аржоняну протянул вперед свои руки, покрытые синяками и кровью, потом посмотрел на рубашку, перепачканную кровью, и быстро встал.
– Ну, теперь будем приводить себя в порядок, надо кровь смыть.
Степан спросил:
– А здесь есть поблизости река?
– Вряд ли. Придется росой умываться.
И Аржоняну, наклонившись к земле, начал вытирать руки о мокрую траву.
– А что с солдатом делать? – спросил Степан, вытирая лицо подолом рубашки.
– Надо затащить подальше в кукурузу… А его одежда нам еще пригодится… Легче будет идти в Кишинев. А ну, посмотрим, на кого налезет.
– Пожалуй, что на тебя. Солдат, похоже, одного с тобой роста.
Аржоняну подошел к солдату, равнодушно смотревшему в небо выпученными глазами.
Утром шедшие в Кишинев плугурулы видели, как по дороге в город веселый румын вел бедного плугурула, и удивлялись доброте солдата. Есть мол, хорошие люди и среди румын. Ведет бедняка и сигаретами угощает. Видимо везде есть хорошие люди, даже и среди румын.
Аржоняну действительно угощал Степана сигаретами, которые он нашел в кармане румына.
– Кури, друг, вот сдам в тюрьму, тогда не очень покуришь… Не покуришь! – говорил веселый стражник.
Степан улыбнулся. Этот чудак Аржоняну в одежде румынского солдата и с карабином за плечом действительно мастерски играл роль охранника, но с таким «стражем» Степану идти будет весело.
За поворотом дороги беглецы увидели раскинувшийся перед ними Кишинев, и сердца их заволновались. Беглецы прибавили шагу. Оба радостно в один голос воскликнули:
– Кишинев!
Кузнец тихонько перекрестился.
– Эй, а ну-ка иди сюда! – послышалось сбоку.
Кузнец и Аржоняну быстро повернули головы и замерли.
Перед глазами мелькнула фигура офицера, сидящего верхом на лошади и хмуро поглядывавшего в их сторону, а затем все заволокло туманом.
– Венан коч, – повторил свой приказ офицер, натягивая поводья.
Аржоняну рассерженно толкнул карабинкой Степана, окаменевшего при виде офицера, и, подталкивая кузнеца, подошел.
Офицер спросил – откуда они, кто, куда идут.
Аржоняну смирно вытянулся.
– В Кишинев… Отстал от партии… Большевик.
Собственно говоря, Аржоняну говорил правду. Только они не отстали от партии, а забежали немного вперед, но офицера удовлетворил и этот ответ. Офицер поехал мимо, уже не обращая внимания на Аржоняну, стоявшего перед ним навытяжку.
И только, когда Аржоняну увидел вместо страшных офицерских глаз офицерскую спину, он на радостях стукнул Степана карабинкой по спине и крикнул во все горло:
– Ступай вперед… Убью как собаку!
Не знаю, большевик ли я, но если вы против бояр, то и я с вами
Если повернуть на Александровскую улицу и пройти по городским закоулкам немного вправо, а затем, свернув налево, пойти мимо белых заборов, что отгородили густые сады от пыльной дороги, то можно попасть в самый глухой закоулок.
И Аржоняну знал, как найти здесь нужный им дом.
…Утром, когда сон еще удерживал город в своих липких объятиях и прочно закрытые ставни защищали предутренние сны, беглецы подошли к маленькому домику, спрятавшемуся во влажной зелени утреннего сада, и забарабанили крепкими кулаками в дверь. В доме, похоже, еще спали. Но вот где-то в комнате заскрипели двери, послышался кашель, и у двери послышались быстрые шаги. Заспанный, недовольный голос спросил:
– Кто стучит?
– Свои… Аржоняну.
– Какой Арж…а-а-а… Николай?
Человек за дверью застучал задвижкой и, открывая дверь, забормотал:
– Вот это удивил… Ну и дела. А я думаю, кто это в такой ранний час при…
Распахнув дверь, человек испуганно отступил назад, не окончив свою речь. Толстяк с испуганным удивлением смотрел на одежду Аржоняну, пытаясь свободной рукой закрыть дверь.
Аржоняну засмеялся:
– Что, не узнал? Ну, пускай уже, а то еще зубы сквозняком прохватит, если будешь так долго держать рот раскрытым.
Пили чай и рассказывали друзьям о своих приключениях. Хозяин гостеприимного домика – рабочий табачной фабрики, Вороняну, внимательно слушал рассказ Аржоняну, а потом задумчиво сказал, что дело их плохо. Придется неделю-другую пожить им у Мушатеску. Им же теперь надо паспорта получить и работу найти?
Аржоняну согласился – действительно, чужой хлеб они есть не собираются.
За окнами в утреннем воздухе завыли фабричные гудки…
– Ну, уже шесть часов. Я пошел… Пора… Полезайте пока в чулан и до обеда спите, на улицу выходить не советую.
Он спешил и на ходу обратился к женщине:
– Юля, ты сделай им тут все – обед и прочее…
Женщина молча кивнула Воронину.
А на другой день вечером кузнец и Аржоняну были уже на другом конце города, в маленьком доме с садом за высоким забором.
Аржоняну и здесь пришлось рассказать историю их бегства. Теперь он говорил об этом, как о веселом приключении, поскольку стража была где-то далеко и все события остались позади. Но друзья, собравшиеся в тесной комнате, весело смеялись, слушая рассказы Аржоняну. Потом перешли к делу.
Мушатеску, еще улыбаясь, спросил Степана:
– Вы что-нибудь слышали про большевиков?
– Только плохое, все, что поп говорил.
А Мушатеску заговорил совсем иначе. Он говорил о притеснениях, которые чинят сейчас господа, и о том, что с этим надо бороться, что сначала надо использовать все средства агитации, которые так правильно использовали и продолжают использовать большевики. Надо рассказывать рабочим, кто они такие, кто их друзья. А то вот видишь – поп хорошо агитирует против большевиков, и даже такого, как Степан, сумели сбить с толку.
Мушатеску говорил долго, а потом повернулся к Степану и сказал девушке, что сидела рядом:
– Вот этого товарища поручаю вам, товарищ Труке. За время его пребывания у нас он должен узнать, почему он, сам того не понимая, стал большевиком.
– Кто, я? – удивленно спросил Степан.
– Да, вы, товарищ… Вы давно уже большевик.
– А я? – вскочил Аржоняну.
– И вы тоже, товарищ.
– Но я ничего не знаю о большевиках!
– Значит, товарищ Труке и вас возьмет к себе.
А Степан поднялся неловко и, почему-то долго краснея и протянув вперед свои огромные черные руки, произнес:
– Не знаю, большевик я или нет, но если вы против бояр, тогда и я с вами.
Аржоняну добавил:
– А если вы еще и за человеческую жизнь для людей, тогда я буду делать все, что вы мне прикажете.
Так в этот летний вечер, за плотно закрытыми ставнями в маленьком доме были приняты в Румынскую партию большевиков-коммунистов двое «несознательных» товарищей: рабочий Аржоняну, добивающийся человеческой правды и прекрасной жизни для всех, и кузнец Македон, несущий в своем сердце горячую ненависть к боярам.
Страницы книги золотой
И пошли дни новой жизни и красной правды. Девушка с прекрасными глазами – простыми и тихими, как вечерние зори, ежедневно подолгу разговаривала с этими двумя рабочими, незаметно ставшими большевиками.
Тихий голос и негромкие, но пламенные слова падали с шипением в мозг, словно расплавленное олово, и зажигали этих двух людей, которые не знали, куда девать во время разговоров свои мозолистые руки.
О борьбе и победе рабочей правды, о днях, что ведут к великой победе, о погибших и замученных, о тех, что гибнут в неравной борьбе, целыми днями рассказывали уста этой тихой, голубоглазой фурмозы.
Так, открывая страницу за страницей золотой книги революции, узнали они о пролетарской революции в СССР, о рабочем движении во всех странах и о рабочем движении у себя в боярской Румынии.
Аржоняну с каждым днем все больше удивлялся:
– Вот так штука получается, – тысячи гибнут за наше рабочее дело, а мы здесь ни в зуб ногой… Вот тебе и на – земля румынская маленькой кажется, а про такие вещи впервые слышать приходится… Вот и на тебе: наша дирекция словом «большевик» всегда нас позорит, отчего слово это стало ругательством. Ну и хитрые же, собаки! Значит, по-вашему, нам надо выступать всем общим фронтом?
А девушка с голубыми глазами рассказывала им, как они работают на других, не получая при этом ничего для себя. Почему трудно бороться беднякам и почему надо быть им вместе, чтобы победить так, как это сделали русские рабочие.
Аржоняну нетерпеливо перебивал:
– Ладно, а когда мы победим, тогда заживем по-человечески?
Девушка улыбнулась и тихо ответила:
– Я не знаю, Аржоняну, что вы называете человеческой жизнью, но, если вы хотите, я расскажу вам, как живут такие же рабочие в Советской стране.
– Вот это хорошо.
– Я расскажу вам о том, что так старательно замалчивают румынские газеты. Когда вы читаете наши газеты, в которых пишут про разруху в Советских странах, о восстаниях, о голоде и ежедневных убийствах – и если вы еще верите этому вранью – мне трудно будет убедить вас в том, как прекрасна жизнь в этой свободной стране.
Девушка тихо провела рукой по волосам и улыбнулась, потому что Степан и Аржоняну придвинулись ближе и глазами показывали – они ей полностью верят. Она начала рассказывать им, как побеждали рабочие в Советской стране, какие там сейчас законы по охране труда. О том, что фабрики и заводы там в руках самих рабочих.
Но как-то неожиданно, задумчиво, смутившись, Аржоняну спросил:
– А вы не врете? Вы меня простите, что я так говорю, но все, о чем вы рассказываете, выглядит словно какой-то сон.
– Дорогой Аржоняну, мне тоже все это казалось сказкой, пока я не увидела сама…
– Вы были там?
– Да. Я там прожила пять месяцев.
Степан и Аржоняну удивленно молчали и смотрели на эту странную девушку, что побывала в СССР и видела прекрасную землю с такой счастливой жизнью, и ее рассказы напомнили им времена далекого детства.
Уже синий сумрак подполз к окнам и в комнате стало совсем темно, когда молодая Труке закончила свой рассказ.
Степан смирно встал, вытянул руку вперед и сказал твердо:
– Ну, черт… Будет и у нас так… Ну?
Трудовой день господина Левинцу
Целую ночь горят два больших фонаря возле фешенебельного ресторана «Модерн». К роскошному подъезду ежеминутно подъезжают чистенькие ландо, тихо подкатывают автомобили, и прекрасно одетые дамы под руку с элегантными кавалерами со смехом поднимаются по ступеням, покрытым коврами и залитым электрическим сиянием.
Высокие пальмы, потемневшие от дыма сигарет, провожают толпу, что течет по ступеням. Сегодня в ресторане выступление негров. Поэтому здесь чрезвычайно весело. Все кишиневские господа собрались сюда погулять в эту ночь вместе с модными сейчас в Европе неграми. Ярко-белые скатерти, узкие хрустальные вазы с черными розами, суетливые официанты, хлопание пробок и шум оркестра придавали залу облик лучшего европейского ресторана.
…Тяжелый малиновый занавес шелохнулся, разошелся в стороны, и на эстраду грациозно выбежал негр, которого встретили аплодисментами и пышными пьяным хрипом глоток. Негр учтиво поклонился и приложил свои руки к сердцу.
Да, сегодня все убедятся в том, что черный Том в узких джимми и белых перчатках честно зарабатывает леи.
Оркестр заиграл шимми. Негр неожиданно, резко взмахнул руками и начал исполнять этот танец, моментально очаровавший румынскую аристократию. Он дергал неестественно поднятыми руками и, кокетничая, улыбался незнакомым дамам, сверкая белыми зубами и ярко-белыми манжетами.
Ресторан гудел.
Заканчивался один танец, начинался второй. За окном стояла мрачная, глухая полночь.
А когда электричеству надоело светить и оно лишь мутно посылало свои лучи из больших фонарей, шумная гульба в ресторане превратилась в какое-то неистовство и, перевернув все столы и стулья, пьяные глаза смотрели на эту бешеную гулянку.
Полуголые женщины сидели на залитых вином столиках и, подняв облака сетчатых юбок, оголяли перед пьяными взглядами розовые ноги, перетянутые выше колен черным ажуром чулок.
Пьяные припадали к ним, зарываясь головой в эти кружевные облака, визжа хриплыми голосами и дергая ногами.
Ресторан шумел. В этом жаждущем, сдавленном вопле бурлило недовольство и прорывался клекот садизма. Шум и возгласы фрачного зверя, вопли скрипок, звон рюмок и смех вплетались в могучий шум электрического вентилятора и истерично бились между столиками.
А у стены в черных полосах тени стоял черный негр с белым воротничком на шее. Он рассеянно смотрит перед собой тоскливым незрячим взглядом, прижав к черной груди молитвенно сложенные руки. Он поет, этот смешной негр. Он пел что-то необычайно сентиментальное, нежным, дрожащим голосом. Из глаз его катились крупные слезы.
Пьяная Одетта толкнула фабриканта Левинцу.
– Посмотри, посмотри, какой он смешной… Он плачет, нет, ты только взгляни на него.
Она навела на негра лорнет и вздохнула. Ее приятель тихонько икнул и, подняв мутные глаза, прохрипел в полусне:
– Тебе нравится, моя милая деточка? Так дай ему пять тысяч лей, пусть он развлекает тебя.
– Но он плачет.
– Негры всегда плачут… в три часа ночи – ответил Левинцу, икая.
В эту ночь, забрызганный вином с ароматами женского тела и пудры, Левинцу тратил пятнадцатую тысячу лей, разбрасывая деньги направо и налево, и лишь под утро закончился трудовой день владельца табачной фабрики, господина Левинцу.
Два дюжих лакея со скрытыми улыбками повели фабриканта под руки вниз к ожидавшему его автомобилю, и, положив это сонное тело на кожаные подушки, крикнули шоферу:
– Вези!
Увеличить на два часа
Утром фабрикант Левинцу пил черный кофе в своем роскошном кабинете.
На голове у него лежал холодный компресс, он тяжело вздыхал и ругался. В дополнение к тому, что у него болела голова, фабриканту пришлось принимать сегодня несвоевременный доклад управляющего о состоянии фабрики. Левинцу был взбешен, и губы его неслышно шептали:
– Вот скотина, не мог он прийти завтра. Специально мучает меня…
И он спросил устало:
– Вы говорите, что наша фабрика на грани краха?
Управитель улыбнулся:
– Об этом, безусловно, не может быть и речи, но… если такое положение с деньгами будет продолжаться еще два-три месяца, нам придется готовиться к этой неприятности.
И он, поудобнее усевшись в кресле, начал говорить о том, что кредиты под табачные изделия фабрики покрыты всего на шесть процентов, а сырья хватит не больше чем на три недели… Если за это время не будет удовлетворено заказов на семьдесят процентов – придется прекратить работу фабрики.
Управляющий побарабанил пальцами по столу. Левинцу болезненно свел брови.
– Ладно, а… а банк?
– В банке кредита нет.
– Хорошо… Почему же вы молчали до сих пор?
– Потому, что я только сегодня узнал о том, что у нас так мало денег для закупок и нечем рассчитываться с подрядчиками… Мне сказали, что вами взято…
– Это не ваше дело, – сухо прервал Левинцу.
Управляющий вежливо кашлянул:
– Простите… я лишь констатирую факт.
– Ладно. Что вы предлагаете?
Управитель поднялся.
– Есть две возможности. Одна – в течение этих трех недель достать триста тысяч. Вторая – это увеличить рабочий день на два часа.
– Хорошо… Делайте.
Управляющий согнулся с вопросом.
– Что?
– Последнее.
– Уве…
– Ну, да, да – увеличить рабочий день.
Левинцу раздраженно посмотрел на управляющего и сжал руками виски.
После работы рабочие, идущие домой, останавливались возле объявления, которое было вывешено у заводской конторы. Грамотные – по слогам, спотыкаясь на каждом слове, прочитали следующее:
Положение фабрики тяжелое, но, чтобы не закрывать ее и не оставлять рабочих без заработка, администрация, несмотря на огромные убытки, решила оставить рабочих на своих местах с тем, чтобы они работали на два часа больше, чем обычно. Это распоряжение вступает в силу с завтрашнего дня. Кто не желает работать, может завтра получить в конторе расчет.
Управляющий…
Это объявление перечитывалось по несколько раз. Рабочие начали собираться в группы, в каждом кругу обсуждали положение с работой, и у каждой компании были разные взгляды. Седой, со впалой грудью рабочий размахивал руками и по-стариковски кричал:
– Слышите? Несмотря на убытки и не желая оставить рабочих без мест…
– Это я слышал, старик, да не знаю, слышал ли ты, что на два часа увеличили работу?
С другого конца кричали:
– Так работать больше невозможно. И так как собаки. Придешь домой, ни рук, ни ног не чувствуешь… К чертям!
Поддерживая последние слова, Аржоняну выбрался вперед:
– К чертям!.. К дьяволу!.. Не верьте, товарищи, что они нас жалеют. Вранье все это. Пожалел волк кобылу – оставил только хвост и гриву. Не могут они жалеть нас, товарищи.
Толпа тут же закипела, заволновалась. Кто-то поддержал Аржоняну, грозил кулаком, орал, чтобы давали расчет, и посылал их всех к черту. И вдруг сотни других подхватили эти возгласы, пылко бросая их в открытые окна Левинцу, где фабрикант болезненно нахмурил лоб и выругался.
А за окном кричали:
– Долой эксплуатацию!
Левинцу, услышав эти возгласы, почувствовал, как у него быстрее забилось сердце и размякло, как кусок влажного хлопка. Встревоженный фабрикант бросился к телефону, вызывая полицию и начальника Мурафу. Быстро заговорил, что под его окнами проходит митинг.
– Да… почти что Маркса читают… Творится что-то невозможное. Пусть вышлют жандармов или примут меры.
Левинцу положил трубку и подбежал к окну.
А господин Мурафа – начальник сигуранцы, повесив трубку, нажал несколько раз кнопку электрического звонка.
В дверях вырос вестовой и услышал распоряжение:
– Позвать Луческу и Кавсана.
Через минуту вошли двое шпиков из сигуранцы – Луческу, с мордой гончего пса, и Кавсан с перебитым носом и выбитым глазом, поседевший на своей шпионской работе.
Мурафа спросил коротко:
– Фабрику Левинцу знаете?
– Да, – в один голос пропели шпики.
– Одежда рабочих есть?
– Да.
– Немедленно идите туда, чтоб через пять минут были на фабрике и ровно в десять часов будьте с докладом у дежурного. Вы узнаете…
– Бунтарей? – радостно подхватили шпики.
– Да.
Движением руки Мурафа отослал шпиков. Заискивающе поклонившись, Луческу и Кавсан бросились к двери.
Трамвай довез двух «рабочих» из сигуранцы почти до самой фабрики. Пробежав несколько десятков шагов, шпики осмотрели друг друга и, переваливаясь, вошли в фабричные ворота.
Уже темнело, когда шпики незаметно втерлись в толпу рабочих, внимательно слушавших слова Степана, который влез на опрокинутую бочку и говорил перед ними. С грубой, случайной трибуны летели в толпу простые жгучие слова о рабочей правде. Эти слова наполняли сердца слушателей гневом. Степан вытянул вперед руку, в руке была крепко зажата смятая шляпа. Он объяснял, сколько фабрикант зарабатывает рабочим потом, и закончил:
– Да, лучше смерть, чем работать на хищного фабриканта!
Лес рук поднялся над толпой. Масса людей заволновалась. Рабочие закричали:
– К чертовой матери фабрикантов!.. Пусть увольняют!
– Увольня-я-я-я-яют!
Общая ярость была столь велика, что даже те, кто загрустили, кричали вместе с другими:
– Бросать работу!.. К черту! Не будем работать!
Кавсан, выбрав минутку, протиснулся сквозь густую встревоженную толпу к Степану и медленно протянул ему руку:
– Правильно, товарищ. Хватит этой сволочи нас эксплуатировать – бастуем и никаких чертей!
Степан крепко сжал руку шпика и ответил с горящими от радости глазами:
– Спасибо, товарищ. Я думаю, что мы все будем идти в ногу. И так крепко требовать своих прав, как крепко это ваше пожатие. Главное, чтобы организованность была, а там никакая сила не сломит!
– Правильно, – согласился шпики, подмигнув, зашептал: – Жаль только нашей рабочей организации. Жаль, что из нашей организации маловато людей.
Он особенно выразительно произнес эти слова о рабочей организации. Степан еще раз посмотрел на шпика и крепко сжал ему руку:
– Когда-нибудь будет больше.
– Дай бог.
Рабочие с криками о расчете, ругая администрацию и фабриканта, двинулись к заводским воротам, подхватив Степана и шпика. Вместе с толпой их вынесло за ворота.
Шпик вежливо спросил, в какую сторону идти Степану.
– Мне направо… Но я подожду товарища.
И, обернувшись назад, Степан крикнул:
– Эй, браток…
– Я здесь.
– Ну, пойдем домой.
Шли домой, Кавсан, поседевший на шпионской работе, горячо убеждал Степана и Аржоняну использовать сегодняшнюю забастовку с целью поднять рабочих и на других заводах, а также связать общее выступление с партийными организациями большевиков. Он восторженно спрашивал:
– Неужели же за это дело не возьмется наша рабочая партия?
Но Степану не нравилась болтливость их случайного собеседника, и он осторожно ответил:
– Не знаю.
Кавсан провел Степана и Аржоняну до самого дома, и пожелав спокойной ночи, пошел домой. И ни Степан, ни Аржоняну не видели, как шпик, дойдя до угла, быстро вернулся назад, подошел к дому, в который вошли двое приятелей, записал в книжку номер дома и название улицы.
