Текст книги "Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый"
Автор книги: Ян Ларри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
Ротный – в свисток. Огонь, значит. Смотрим, пук-пук, а пулемет наш единственный будто мечтает. Ни взад ни вперед. Задержка. Немцы бегом. Топ-топ, да и в окоп. Гляжу, какая-то пьяная рожа немецкая бац нашего пулеметчика бутылкой по голове, да и ну себе хохотать.
– Хохотать?
– То-то и есть, что хохотать. Погано это, ребята, когда такую муру видишь. Страх нападает. Хохочет, вроде бы плюет на нашу технику с задержками. Увидели мы, что хохочет, и втикать… Вот тебе и задержка… А будь пулемет в исправности, мы б его, как дров, наложили.
– Ай мало за войну наложил? – спрашивает с укоризненностью в голосе Евдоха.
Волков сконфуженно чешет затылок:
– Я что ж… К слову пришлось. Я ж тебе задержку объясняю.
– А мое такое мнение, – говорит Савельев, – не воевать бы нам с Германией надо. Ихний-то Гинденбург, говорят, тосковал очень: мне бы, говорит, русских солдат да немецкую технику, так я бы весь мир расколотил. А думаете, не расколотил бы? Расколотил! Мы бы это с Германией вместе всю Европу на карачки поставили! Солдат у них – отличный. А уж про технику и говорить нечего. Нам бы такую технику! Делов бы натворили – беда. Эх, зря мы не пошли с немцем вместе.
– Тебе что ж, Европа очень нужна?
– В Европе я не нуждаюсь, а перцу бы задали. Навек бы отбили охоту к войне.
– Дипломат ты, земляк, как посмотрю на тебя.
– Да уж какой есть, весь – тут.
Глава XIV
Когда мы идем по улицам, Перминов сходит с мостовой на тротуар и делает вид, что к нашему отряду он не имеет никакого отношения, а прогуливается по городу ради собственного удовольствия.
– Страдает ефрейторская душа! – смеются красногвардейцы.
– Ты что боком-то от нас? – спрашивают Перминова в казарме.
Перминов молчит. Ему надоело говорить о строе.
Смеются над нами обыватели. Мальчишки бегут за нами и во все горло распевают:
На солнце ничем не сверкая,
В оружье какой теперь толк,
По улицам, гвалт поднимая,
Проходил наш сознательный полк.
Вид нашего отряда действительно аховый. Идут вразброд. Винтовки несут как попало. Кто на ремне держит, кто на плече несет, как дубину, а старые солдаты, озорства ради, несут винтовки прикладом в небо, хотя так держать винтовку куда труднее, чем на ремне.
Возвращаясь как-то из тира, мы заметили высокого человека, который подошел к Перминову и, указывая на нас, что-то начал спрашивать. Перминов только плечами пожал.
Мы вошли во двор.
Передние ряды с шумом кинулись в казарму, но в это время сзади взревел страшный голос:
– Наза-ад!
В замешательстве красногвардейцы остановились. Высокий человек в кожаной тужурке стоял сбоку, рядом с Перминовым, гневно сверкая глазами.
– Построиться! – крикнул он.
Было в его властном голосе что-то такое, что заставило всех встать в ряды.
Человек в тужурке вышел на середину. Он некоторое время смотрел на нас, как бы оценивая каждого красногвардейца, затем спокойным голосом спросил:
– Вы кто такие? Банда?
– А ты кто такой? – крикнул Волков.
– Я – Акулов. Начальник красногвардейского отряда.
– Если нашего, так мы и есть этот отряд! – буркнул Волков.
Акулов подошел к Волкову вплотную.
– Старый солдат?
– Ну?
– Ты чего хочешь?
– Я? – удивился Волков. – Ничего я не хочу. А ты, гляжу, хочешь чего-то.
Начальник отряда расстегнул тужурку.
– Товарищи! – сказал он. – Я это время не мог быть с вами, но теперь мы должны договориться. Закуривайте пока.
Ряды зашумели. Красногвардейцы потянулись в карманы за табаком. Голубые тающие дымки поплыли поверх штыков.
Акулов поднял руку вверх.
– Товарищи, – сказал он, – я сам старый солдат. Всю солдатскую муштру сам испытал, но, товарищи, надо договориться. Мы что собрались делать? Ланце танцовать? Зачем это у вас винтовки в руках? В лапту играть? Товарищи, надо быть серьезными. У нас, товарищи, Дутов на шее, Корниловы да Каледины подпирают нас. Мы, товарищи, воевать должны! Или вы не знали, на что шли? Или вы не знаете, для чего обучаетесь военному делу?
– Мы это знаем, товарищ, – перебил начальника отряда Волков, – но ты подумай, на кой ляд нам эти маршировки, когда мы для боя готовимся? Да меня возьми, к примеру, так я тебе хоть завтра… Меня хоть сейчас на фронт. Думаешь, не управлюсь там? Мне и вообще-то оно не нужно, ученье это.
– Может быть, и так! – кивнул головою Акулов. – Спорить с тобой не буду. Может, вам всем обучение не нужно. А только обучаетесь вы не потому, что плохие солдаты, а больше по другой причине. Запомните, товарищи, что для войны нужны не отдельные обученные бойцы, а крепкие отряды с дисциплиной. За время учебы вы должны спаяться один с другим. Каждый должен узнать своего товарища, тогда и в бой можно.
Отряд – это военная машина. В ней все части должны работать, как одна. Я это говорю не как начальник, а как боец. Ну, вот ты, – обратился Акулов к Евдохе, – возьмем, к примеру, что ты находишься в бою. Подается, положим, команда в атаку. А ты и не знаешь хорошо: поднимутся ли те, кто с тобою рядом, или тебе одному придется в штыки бежать. В бою, товарищи, каждый должен иметь такую мысль, что если что я выполняю, стало быть, и все будут так же действовать. Уверенность в других должна быть. Без дисциплины нельзя воевать, товарищи.
– А шагать-то для чего?
– Шагать нужно во как. До зарезу это полезное дело. Да и не шагаете вы, а прилаживаетесь один к другому. Будто части машины. Не могу я этого объяснить вам, как следует. Язык у меня суконный, но если кто не понял меня, пускай на совесть поверит. А если понял кто, пускай товарищу растолкует. Может, понятнее будет. А теперь – валите обедать.
* * *
Дымятся котелки. Отряд наступает на горох с бараниной, на гречневую кашу с подсолнечным маслом. Вместе с нами обедают наши матери, жены и малые ребята.
Сначала Перминов решительно восстал против «бабья», но его никто и слушать не захотел:
– Бро-ось! Все равно ведь остается в котлах…
– А дома паек целее будет. Уедем, так пригодится еще.
Перминов махнул рукой:
– Банда вы, а не армия!
Но сегодня Перминов «снизошел». Сегодня он решил «заметить баб». Приладившись с котелком к «семейному столу», Перминов держит такую речь:
– Мужья ж у вас, молодки! Не мужья, а сплошная нация!
Это слово Перминов считает самым оскорбительным словом. Оно, кажется, означает высшую степень презрения.
– Чистая нация! – вздыхает Перминов. – В первом бою, как медные котелки, погибнут.
– Чего ж так, товарищ? – улыбается жена Попова, рабочего железнодорожных мастерских.
– Учиться не желают! Каждый себе думает: я ли, не я ли, все на свете знаю. А в бою, как курят, изничтожат.
Бабье встревожено. Многие перестают есть, испуганно глядят на Перминова. Мать с недоумением смотрит на отца, затем переводит глаза на меня.
– Как же так не желают?
– А так, – с беззаботным видом отвечает Перминов, – не хотят да и только. Нас, говорят, никакой снаряд не возьмет. Мы, говорят, и стрелять-то не будем, а с голыми руками пойдем.
Красногвардейцы посмеиваются:
– Заливает он!
Но бабье всполошилось не на шутку. Мать ни с того ни с сего хлоп отца по лбу ложкой и ну реветь:
– Вечно ты с дуростями со своими. Всю жизнь прожил, как не люди, и тут выкомаривает на свой лад. Убьют дурака, что тогда будешь делать?
– Ах, курья нога! – закатывается от смеха отец. – Да ведь шуткует он. А ты и поверила ему. Ты бы посмотрела, дуреха, как я сегодня в тире… Из пяти четыре в самый центр влепил. Я тебе и с гранатами управляюсь теперь.
– А ты не вкатывай бабе! – останавливает Перминов. – Сам, небось, знаешь, о чем разговор ведется. Вы, бабы, поднажмите на них, не то ваших мужьев в кисете вернут с фронта.
И пошло. И поехало.
Бабы ругаются, плачут, а мы сидим и хохочем. Приятно все-таки, что жалеют тебя. Значит, не плохой ты человек. Нужный кому-то.
– Эк, мокреть-то развели! – заливаются красногвардейцы.
– И полов мыть не надо!
– Без калош и шагу не сделаешь!
– Сразу тебе и ревматизм в коленках.
А бабы головами покачивают:
– Кобели вы, кобели! И чего смеетесь, сами не знаете.
Васина бабка поднялась и сказала, вытирая рот:
– Пустомели вы! Начальники-то, поди, не плохого вам хотят, а вы пустомелете попусту. С вами, ить, начальники пойдут. Слушать их надо вам, а не то, чтобы ржать жеребцами. И сами погибнете, и нас погубите, спаси господи.
– Ну и бабка! – заржал Волков. – Рассудит, что Ленин. Вот митинг-то, язви его.
* * *
Спустя несколько дней сияющий Перминов шагает впереди отряда, точно начищенный самовар. Оглянется на миг, сверкнет лицом и улыбнется.
Мы идем плечо к плечу, отбивая ногою крепкий шаг. Пояса у нас подтянуты, винтовки на ремнях. Смотрим «в затылок переднего». А шаги, точно многотонный пресс, падают гулом на мостовую.
– Гох, гох! Гох, гох!
Прислушиваясь к ударам, я тихонько подсчитываю.
– Ле-вой! Ле-е-вой!
Ошеломленный обыватель грудится на тротуарах, с удивлением глядя на стройные ряды красногвардейского отряда. До нашего слуха доносятся слова:
– Немцы!
– Из пленных набрали!
– Русскую шинель надели, а рожу все равно ведь не прикроешь.
– Рожи немецкие.
Тогда Волков на чистейшем русском мате кричит:
– Сами вы… немцы немаканные!
– Во-олко-ов!
Окрик начальника отряда восстанавливает нарушенный порядок. Волков с ожесточением «дает ногу».
* * *
Закинув руки за голову, Волков лежит на топчане. Шевеля пальцами ног, он спрашивает, ни к кому не обращаясь:
– Ну, расколотим генералов? А дальше чего?
– Дальше будем жить без господ. Свое рабочее государство построим.
– Да не про это я. Мне интересно, что еще дальше имеется.
– Устроим социализм дальше. Слыхал вчера, какая это полезная штука.
– Во, балда! Мне как раз с этого места и нужно дальше.
– Ну, дальше что ж? Поживем всласть, да и детям светлую жизнь оставим.
– А дальше?
– Дальше помрем!
– Ну… это обидно даже слушать. Как это помрем?
– Помрем, и все тут!
– Нет, врешь. Так, брат, не годится.
– А как же по-твоему?
– Как, я и сам не знаю… Но не согласен с тобой.
– Говоришь ты, сам не зная чего.
– Говорю тебе мысли, балда. Думать я теперь стал. Раньше, бывало, живешь и живешь. Ну, думаешь, помру, похоронят.
– А теперь не помрешь?
– И теперь помру, но почему-то, братцы, перестал я верить в нее. В смерть, то исть.
– Врежут на фронте, так поверишь.
– Это пустое! Об этом я и не думаю…
* * *
Дела не ладятся.
Украина занята немцами. На юге лупят нас генералы. Почти половина заводов стоит. Нет сырья. На железных дорогах – буза. Вместо хлеба населенью дают макуху да махорку. Нет соли, нет мяса, нет картофеля. Ничего нет. Вместо баранины мы получаем конину. Красногвардейцы после обеда ржут, как лошади:
– И-го-го!
– Го-го-го-го!
Железнодорожник Попов начинает в таких случаях ругаться:
– Черти вы! Через сто лет книги будут писать о вас, а вы вроде коблов держите себя. Никакая вы не революционная армия. Босота вы и ничего больше. Вона у французской революции гвардия была. Красота! Сколько книг написали при нее. А про вас что станут писать? Как по-жеребячьему ржали!
– А ты расскажи про французскую. Может, и мы станем героями.
– Французская гвардия была сознательной, – говорит Попов, – по-жеребячьему они, безусловно, не ржали. Читаешь про них и удивляешься: до чего это сознательный был народ. И слова были у них красивые…
– Пустое ты болтаешь, Попов! – поднимается с койки сутулый кочегар Маслов. – Будто так уж важно для человека, как он выражается. Дело не стояло бы – вот штука в чем. Возьми министров разных. Без пожалуйста не встают и не ложатся. Куда вежливее можно? Ну, а какой мне толк от их вежливости, когда сами-то они сволочь на сволочи. Был у нас хозяин на заводе. Вот бы тебе посмотреть на него. Такой был вежливый, что не продохнуть даже. Вы, – спросит бывало, – недовольны, значит? Так зачем мы будем упрекать друг друга? Вы идите на другой завод, а я на ваше место другого возьму. Расстанемтесь, говорит, друзьями. И руку пожмет, и с ласковостью коленом под зад пихнет. Вот тебе и вежливость. А по-моему, который человек на словах вежливый, тот непременно с гадостью на уме. Мы-то знаем таких сачков. Ты делами будь вежлив, а слова – это пустое. Буржуи эту вежливость и выдумали, чтобы от нас отличаться. А что от буржуя идет – ненавижу!
– Потому и ненавидишь, что сам ты неприличный человек. А я давно подметил, – замечает Попов, – как только чего не хватает человеку, то для него и плохим становится. Да и не то чтобы – зелен виноград. Злится ведь… Неприличный ты, Маслов. Воздух портишь…
– Я в миру не затем, чтобы держать себя прилично… Да и нет ничего этого. Нигде не продается твое приличие. Ай забыл, как жил?
– Жил я неважно!
– Сам не знаешь, как жил, а я скажу. По-скотски ты жил. Но пожился. Думал: ну, все-таки кое-как живу. Есть, мол, и такие, что поплоше существует.
– К чему ты это?
– А к тому все… Был у меня братец, Колька. Ну, и сделал он что-то, нашкодил, одним словом. А был он во флоте на военной службе. Короче – пришлось ему удрать в Америку. Батька мой старовер, каких поискать надо. Первым начетчиком слыл в Рогожниках. Батька, конечно, сокрушается; как, дескать, Колька в этой Америке. И Бога, дескать, забудет среди скобленных рыл. И пропадет-то, и с веры собьется. Уж и не помню толком, чего там еще городил. Присылает письмо и свою фотографию. Смотрим, рожа – поперек вдвое шире. Костюмчик – не хуже господского. На голове шляпа-панама, и сорочка сияет под галстуком. И пишет Кольша, что зовут теперь его мистером, что по-русски значит – господин, а работает он на заводе. Прочитал я письмо и чувствую, провалилось во мне что-то. Короче говоря, вижу, что иностранные капиталисты заботятся о своем рабочем не хуже, чем хороший деревенский мужик о коровах заботится. И стало горько мне. Ну, думаю про себя я: эх ты, думаю, мерин ты, мерин сивый. У какого ты, думаю, паршивого хозяина живешь. И вот представилось мне, будто стою я, мерин сивый, в грязном дворе и через плетень в чужие дворы смотрю. А в чужих-то, в соседних дворах бродят такие же мерины, да только вымытые, да и чистые и с лентами в гривах, а хозяева их похаживают да сахаром покармливают. Выпил я тогда сороковку и пошел к своему хозяину. Чего, говорит, вам? А так и так, говорю. Сахару желаю и ленты в гриву. Ну, отправили меня, безусловно, в психиатрическую больницу… Не говори ты мне насчет приличностей. Не люблю я этого.
* * *
Мы получили тюфяки, постельное белье и одеяла. Красногвардейцы недоумевают:
– Прикончили, что ли, буржуйчиков?
– Уконтропили генералов?
По казарме поползли слухи:
– Говорят, каждый город сам будет защищаться.
– А что? Это, пожалуй, правильно. Тут-то я каждый кустик знаю. Залягу и – ну стрелить. Подойди попробуй.
* * *
В городе остановился красногвардейский отряд с пушками, с пулеметами, со своей кавалерией. Отряд никому не подчиняется. Красногвардейцы появляются на улицах в пьяном виде, безобразничают, поют похабные песни, по ночам врываются в дома, производят обыски, а вернее – грабят население.
Глава XV
Ночью нас разбудили и заставили одеться. У стола стоял хмурый Акулов и, как всегда бледный, Зорин. Пока мы натягивали сапоги, Зорин барабанил пальцами по столу.
Мы столпились вокруг Зорина, застегиваясь, протирая заспанные глаза.
– Случилось что-нибудь?
Акулов кивнул на Зорина:
– Сейчас скажет…
Зорин снял кепку и положил ее аккуратно на стол.
Мы вытянули шеи.
– Товарищи! В военном отношении вы подчиняетесь начальнику отряда товарищу Акулову, но все вы, кажется, еще и большевики. Вот как с большевиками я и хочу поговорить с вами. Вам известно, что город терроризован отрядом некоего Пантюхова. Кто он такой, я не знаю. Что представляет собою отряд, – неизвестно. Зачем он прибыл в наш город, – также покрыто мраком. Но мы на каждом шагу видим пьяный произвол и насилия, мы видим в городе не советскую власть, а право бандита. Несмотря на то, что отряд носит название красногвардейского отряда, он своими действиями приносит нам еще больший вред, чем генеральские банды.
– Какие могут быть агитации, – вышел железнодорожник Попов. – обезоружить их, и все тут.
Красногвардейцы зашумели:
– Ясно!
– Одевайсь, товарищи!
– Понятно все!
Зорин наклонил голову:
– Тогда одевайтесь, товарищи!
В отряде Пантюхова около пятисот человек. В нашем отряде – шестьдесят. Но раз идти – так идти. Какие могут быть разговоры?
Мы выходим во двор с винтовками в руках, и тут нас ожидает приятная картина.
В желтом полусвете автомобильных глаз мы замечаем вооруженных рабочих.
Нас встречают подначиваньем:
– Клопы не тревожили?
– Чего во сне видели?
Мы ругаемся и начинаем так зевать, будто три ночи не спали. Потом растворяемся в черной толпе. Завертывая из протянутых кисетов цигарки, мы равнодушно говорим:
– В час управимся с ними?
– Да, надо быть, больше не проканителимся.
– Спать чертовски хочется!
– Выспишься! Ночь велика!
* * *
Мы идем по темным, глухим улицам. Тьма – хоть глаза выколи. В стороне вокзала небо оранжевое. На окраинах глухо, лают собаки. По всему городу, точно горох, катается стрельба.
– Вот бы поймать такую сволочь, – говорит недовольный голос, – и чего адиеты патроны зря тратят?
– Выловить бы этих субчиков!
На площади перед церковью останавливаемся. Акулов кричит в темноте:
– Красногвардейцы, ко мне!
Мы проталкиваемся вперед. Акулов светит электрическим фонариком.
– Сюда, товарищи! Стой!.. Все здесь?
– Все!
– Зарядите винтовки четырьмя патронами! Курки спустить!
Мы заряжаем винтовки, задрав штыки высоко вверх. Акулов говорит:
– Мы заходим во двор семинарии. С главного хода войдет отряд левых эсеров. Отряд рабочих останется на площади. Будет задерживать убегающих. Идти без шума, не галдеть, винтовки прижимай к себе… За мной!
По два в рад мы бесшумно переходим площадь, перелезаем через забор и попадаем в темный сад. В глубине сада под желтым колоколом света мы видим у поленницы часового. Подняв воротник, он стоит к нам спиной. Акулов дергает за рукав кочегара Маслова и моего отца.
– Остальным стоять! – шипит Акулов, затем, подталкивая отца и Маслова, исчезает в тени.
Проходит несколько томительных минут. Наконец мы видим, как перед часовым внезапно вырастают три темных фигуры. Мы слышим глухой удар. Часовой оседает мешком. Нам машут руками. Мы бежим к выходу.
– Возьмите его! – показывает маузером Акулов на часового.
Мы кидаемся к часовому. Перминов берет его под мышки и ставит на ноги. Часовой – молодой парень – мотает головой. Лицо у него в крови. Волосы свисают на глаза.
– Эй, «Всех скорбящих», – командует Перминов, – постереги его здесь!
– За мной! – шопотом говорит Акулов.
Мы входим в полуосвещенный подъезд и по лестнице поднимаемся вверх. Акулов останавливает нас знаком. Отогнув рукав, он смотрит на ручные часы.
– Три минуты ждать!
Мы подтягиваемся.
– Т-ш-ш!
Затаив дыханье, мы стоим на лестнице. Свет, льющийся через стеклянные двери, освещает наши настороженные лица. До нашего слуха доносится храп и сонное бормотанье.
– Спят!
– Т-ш-ш.
Акулов смотрит на часы, затем поднимает маузер вверх.
– Ногами не топать!
На носках мы поднимаемся к дверям. Акулов открывает дверь. Нагретый казарменный воздух свирепо лезет в ноздри.
Мы попадаем в полутемный коридор.
Дневальный спит, сидя на табуретке. Акулов хватает нас за рукава. Глазами показывает на дневального. Я и Волков подбегаем к дневальному и выдергиваем у него из рук бомбу.
– Не балуй! – мычит дневальный.
Волков тычет ему бомбу в зубы:
– Замри!
Дневальный глядит на нас красными похмельными глазами. Но, очевидно, ничего не понимает.
– Не дыши!
Волков остается у дневального, я бегу к Акулову.
– Осмотри классы по коридору, да смотри, без шума. Я бегу по коридору, заглядывая через стеклянные двери в пустые классы. В конце коридора останавливаюсь. Сдернув фуражку с головы, размахиваю по сторонам. Возвращаюсь обратно. Красногвардейцы стоят толпой около больших и темных стеклянных дверей, откуда все еще доносится храп. Акулов опять смотрит на часы и сквозь зубы ругается.
– Сволота! Так и знал, что подведут.
Он подзывает меня и говорит:
– Смотайся на площадь быстренько. Скажи рабочим: подвели нас эсеры. Не явились. Пускай человек двадцать оставят, остальных – сюда. Винтовки не бери. Отдай кому-нибудь.
* * *
Я спускаюсь по лестнице. Внизу сидит «Всех скорбящих», уперев штык в спину часового.
– Взяли? – тихо спрашивает монах.
– Взяли!
– А ты куда?
– Приду сейчас! Сиди!
* * *
Возвращаюсь обратно с отрядом рабочих. Монах сидит в той же позе.
– Готов, что ли?
– Т-ш-ш-ш!
Акулов встречает меня руганью:
– За смертью тебя посылать.
И шипит через мою голову:
– Как открою дверь – идите без шума вдоль левой стены. Не зацепите за винтовки. Свет зажгу – берите на изготовку.
Предосторожности оказались излишними. Перепившийся отряд спал, что называется, без задних ног. Никто не слышал, как мы вошли, как выстроились в большом актовом зале вдоль стен, и даже когда вверху вспыхнула огнями большая люстра, никто не пошевелился.
В причудливых позах спали вповалку отрядники. Весь пол был густо покрыт телами. Тяжелый винный перегар смешался с крепким духом пота и прелых портянок.
– Вставай! – гаркнул Акулов.
Несколько человек вскочили, как встрепанные.
– Браа-атва! – завизжал черный взлохмаченный парень и закрутился волчком.
Мы вскинули винтовки, щелкнули затворами.
– Сиде-еть! На ноги не подниматься!
Матюгаясь и в Бога и в святых, отрядники приподнимали головы, недоумевающе рассматривая нас красными от сна глазами.
– Смирно-о!
Размахивая маузером, Акулов вскочил на подоконник.
– Отряд арестован! – крикнул Акулов. – Семинария окружена войсками. Будете бузить – перестреляем. Кто командир?
С пола, около Акулова, поднялся детина с рябым лицом, с похмельными злыми глазами.
– По какому праву арестованы?
– По разному… Весь тут отряд?
– Ну, весь! А ты скажи, какое право у тебя? У нас самим Лениным мандаты подписаны.
– Это мы сейчас узнаем, кто подписал!
– Смотри, не много ли берешь на себя.
– Молчи, гад! – закричал Акулов. Лицо его покраснело, скулы зашевелились, по щекам засновали желваки.
– Тебе, выходит, плевать на Ленина? – угрюмо спросил детина.
Акулов спрыгнул с подоконника и рукояткой маузера ударил командира отряда по лицу.
– Гад! За Ленина прячешься?
Размахнувшись, он ударил детину в лоб.
– Убью, сволота!
Грозно сверкнув белками, он сделал шаг назад.
– Показывай мандат!
Детина порылся в кармане и, достав засаленную бумагу, протянул ее Акулову.
– Посмотри, посмотри! Ты еще мне ответишь, сволота!
Акулов развернул бумагу, взглянул на подпись и захрипел:
– Иди-ка, сюда! Покажь подпись Ленина.
Детина встал рядом. Ткнув пальцем в бумагу, он сказал злобно:
– Видишь: постановлением Совета народных комиссаров. А кто председатель? Знаешь?
В окнах зазвенел выстрел. Детина носом полетел на пол. Около головы расползлось багровое пятно.
Отрядники притихли.
– Кто из вас большевики? – закричал Акулов, размахивая дымящимся маузером.
С пола поднялось человек двадцать.
– Большевики?
– Большевики, – негромко ответили они.
– Б… вы, а не большевики! Чего смотрели? Вместе пьянствовали с этой бандой? Именем Ленина спекулировали? Пострелять вас надо! Товарищ Храмцов, возьми-ка у них билеты. Завтра явятся к Зорину. Он поговорит с ними.
