Текст книги "Собрание сочиннений Яна Ларри. Том первый"
Автор книги: Ян Ларри
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)
Глава XX
Юг охвачен настоящей войной. Говорят, в Москве началось формирование Красной армии.
– Почему не Красной гвардии? – обижается Вася.
– Ну, там по-новому все будет.
– Говорят, будто мобилизовать начали…
– Кого мобилизовать?
– Офицеров и унтеров!
– Брехня! Может, которые большевики из них, может, тех призывают.
– Ясно – брехня! Рази офицера можно допустить обратно.
* * *
Однажды, среди ночи, раздался тревожный крик:
– Встава-а-а-ай!
Резкий электрический свет ударил в глаза. Жмурясь от яркого света, я видел сквозь приплюснутые ресницы, как взлетали над головами одеяла, шинели и вскакивающие красногвардейцы размахивали винтовками и шашками.
В углу казармы пулеметчики, присев на корточки, натягивали на пулеметы брезент.
– Что?
– Куда?
Одеваясь, мы успевали задавать вопросы, но толком никто ничего не знал.
– Станови-и-ись!
Из канцелярии вышли одетые по-походному, немного взволнованные Акулов и Краузе.
Перминов кинулся к столу и для чего-то отодвинул его к окну.
Затаив дыханье, мы стояли, сжимая в руках винтовки, вперив глаза в начальника отряда.
Акулов отогнул рукав кожаной тужурки и, глянув на часы, сказал:
– Товарищи!
Мы подались вперед, вытягивая шеи.
– От Пензы до Ново-Николаевска советская власть свергнута чехами. Через полчаса выступаем на фронт.
– Ур-ра! – закричал кто-то. Но крик не был подхвачен. Чего орать зря?
– Откуда чехи? – деловито осведомился Волков.
– Сколько?
– Почему против?
– Чехи, это бывшие военнопленные. Царское правительство вооружило их для борьбы с немцами. Чешская армия насчитывает сорок тысяч. На другие вопросы я не могу ответить. Пока еще и сам ничего не знаю. Надо быть, по дороге узнаем подробности.
Мы промолчали.
Тогда Акулов, глядя на нас подозрительно и настороженно, сказал, чеканя каждое слово:
– У кого чувствуется слабость – пусть останется. Понятно? Чехи вооружены и обучены лучше нас. На это не будем закрывать глаза. Числом их тоже больше. Знайте, на что идете. Может, и не вернемся!
Мы промолчали.
– Стесняться нечего! Не все храбрыми родятся! А кто послабже – мешать будет.
В гулкой тишине упал коробочек спичек.
В рядах пронесся сдержанный смех.
– Ладно болтать-то! – крикнул Волков.
…Через час мы тряслись в теплушках.
* * *
Вздрагивая и покачиваясь, теплушки бегут, громыхая цепями, лязгая буферами.
Размахивая густой огненной гривой, паровоз мчит эшелон в темных полях, мимо спящих сел и деревень. Железный грохот раскатывается вокруг, поднимая собачий лай.
– Так-так-так!
– Ту-ту-ту!
Стеариновая свеча освещает сквозь разбитое и пыльное стекло фонаря, лошадиные головы и спящих вповалку красногвардейцев. Тусклый гаснущий свет подпрыгивает, падает неровными желтыми полосами, растворяясь в теплой темноте. Лошади, отгороженные досками, сонно жамкают жвачку, отфыркиваясь, переступая с ноги на ногу.
Я дневалю.
Сижу у дверей на опрокинутом ящике из-под мыла, прислушиваясь к мерному громыханию поезда, к храпу красногвардейцев, к сонному бормотанию, вдыхая острый конский пот. На остановках около дверей вагона закипают голоса. Вдоль эшелона с криком бегут спекулянты, волоча на горбах мешки и плетеные корзинки.
Встав спиной к вагону, я кричу напирающей толпе:
– Нельзя сюда!
– Как так нельзя? Вали, робя!
– Нельзя!
Спекулянт, навьюченный словно верблюд, оттирает меня мешками в сторону и, тяжело дыша, лезет в вагон.
– Куда прешь? Не слыхал, что говорят?
Спекулянт отталкивает меня. Тупая морда его шевелит усами.
– Ничего! Мы привычные! Доедем как-нибудь! Вали, граждане! Чего смотреть? Начальников больно много развелось!
– Ты что? – хватаю я его за рукав. – Не видишь, что военный поезд?
– Ни-чего-о!! Мы теперь все военные! Ну-кась, дай дорогу!
Я вынимаю револьвер.
– Не запугаешь! – усмехается спекулянт.
Подпрыгнув, он хватается за скобу. За ним кидается орава спекулянтов. Тогда я стреляю в воздух.
Толпа рассыпается в стороны. Несколько человек с ревом бросаются под вагон.
– Бей его, сукинова сына! – орут из-под вагона.
Откинув полы шинелей, спекулянты лезут в карманы.
Тупомордый шарит рукой за пазухой.
Я выхватываю из-за пояса гранату.
– Брось, наганы! Слышь?
Спекулянты, ругаясь, отступают. Я прыгаю в вагон. Поезд трогается. Из толпы вырывается несколько револьверных выстрелов. Пули стучат в толстую дверь.
Красногвардейцы вскакивают на ноги:
– Что за буза! Почему спать не дают?
Несколько человек бросаются к винтовкам.
Волков подскакивает к дверям, выхватывает из моих рук гранату.
– Эй, лови! – кричит Волков, кидая гранату в бегущую за поездом толпу.
* * *
Красногвардейцы спят. Я сижу и думаю. Хотя, пожалуй, думать сейчас не стоит: невеселые мысли лезут в голову.
Украина занята немцами. Крым и Кавказ отрезаны. А теперь и Сибирь, значит, отвалилась. Хлеба нет. Сырья нет. Заводы останавливаются каждый день десятками. В городах – бандитизм и голод. Села и деревни кипят в огне кулацких восстаний.
– Эхма! Выдержим ли?
* * *
Днем в поезд не лезут. Пулеметы у дверей и орудия на открытых платформах располагают путешествующих по российским дорогам к вежливости.
– Товарищи, – любезничают с нами на станциях, – нельзя ли один перегон доехать с вами?
– Нельзя!
– Да нас трое всего! Мы не стесним. Может, как-нибудь? А? В уголочке?
– Военный же эшелон! Посторонних не полагается!
– Господи! Да какие же мы посторонние? Расейские мы!
Женщины просят, умильно улыбаясь:
– Товарищи! Ну, как-нибудь?
– Нельзя, цыпочка! Простудишься в вагоне, а мы отвечай после.
– Такие молодцы, да чтобы простудиться среди вас… Товарищи, а? Можно?
Женщины поглядывают, как кошки.
– Пустите! А?
Кое-кто сдается:
– Пусть едут! Не съедят места!. Мужчину – это действительно… Еще шпеон, может, а женщина что ж… Женщина, она безвредная…
Кто-то протестует:
– Спекулируют они тут, а мы вози их!
– Да какие мы спекулянтки? – улыбаются укоризненно женщины. – Мы и слова-то этого не знаем.
До вечера женщины едут с нами. Вечером они настороженно поглядывают вокруг, а затем исчезают.
– Эхма, – вздыхает Попов, – до чего народ олютел… Ведь не зря бабенки удрали. Видно, натерпелись в дороге.
На станции Пясецкая нагнали Белохлыновский отряд красногвардейцев. Они встречают нас криком «ура». Наш поезд медленно проплывает мимо открытых настежь теплушек, наполненных красногвардейцами. Они стоят, сидят, свесив ноги, лезут на плечи друг друга. Размахивая фуражками с широкими красными лентами, красногвардейцы смеются, кричат:
– Гей!
– Братва-а-а!
– Сколь пулеметов у вас?
– Орудия есть?
– Ого! Ого! Кавалерия! Глянь, глянь! С конями!
– Ур-р-ра!
Со станции Пясецкая едем вместе. Они – впереди, мы на полверсты сзади.
Человек десять белохлыновских красногвардейцев попросились в наш вагон:
– Можно с вами?
– Вали!
– Наша теплушка вкусная! – пошутил Евдоха.
– И то! – ответил вихрастый белохлыновец и признался: – Гармошку заприметили в вашем салоне.
* * *
На боках теплушки кто-то старательно и четко вывел мелом аршинные буквы:
«Сорок братишек и одна гармошка».
На остановках вагон привлекает всеобщее внимание веселыми песнями, забористыми шуточками.
– Куда? – спрашивают нас.
– Делегация на луну!
– Вашим девкам в подарок прислали.
Старики и спекулянты глядят враждебно. Отплевываются. Случайные пассажиры и молодежь шутят с нами. Один из белохлыновцев, красивый, похожий на разбойника парень, успевает на каждой остановке «крутить любовь». И как знать, может быть, и потеряли бы мы этого славного красногвардейца где-нибудь около белокурой голубоглазой девушки, если бы поезд стоял немного больше, чем полагалось.
Вскакивая на ходу в вагон, любвеобильный парень прижимал одну руку к сердцу, другой посылал воздушный поцелуй.
– Тю, маленькая! До свиданья! Обратно поеду – сходим к мамаше. Не забывай, красоточка!
А девушка платком машет, смеется, а по всему видать: жалко ей разбойника. Неграмотный, и тот прочтет в голубых девичьих глазах:
«Куда ж тебя везут, красавчика такого?»
Паровоз, шумно отдуваясь, набирает ходу. Станция медленно плывет назад. Из вагонов тянутся руки.
– Эй, золотые, ненаглядные! Садись! Скачи, подвезем!
Красногвардейцы неузнаваемы… Были степенные, серьезные. А теперь, отъехав от города несколько перегонов, превратились в мальчишек. Даже отец мой и тот взыграл.
– Забирай девок, товарищи! – кричит он всех громче. – Хватай их! Хватай!
Тех, что помоложе, мы пускаем теперь в вагон без лишних разговоров. Девицы поют с нами песни, шутят, но к вечеру благоразумно высаживаются.
Пролетая мимо шлагбаумов, мы свистим, размахиваем руками, кричим:
– Эй, дя-дя!
– Рот закро-о-ой!
– Пузо убери! Эй-й!
Около шлагбаумов стоят, понуро опустив головы вниз, мохнатые крестьянские лошаденки с возами дров и хвороста. Лошадей держат, повернув спины к поезду, крестьяне в светлых ситцевых рубахах. Поглядывая через плечи, крестьяне скалят зубы и тоже кричат что-то, но в грохоте поезда нельзя разобрать: матерщиной ли обкладывают нас или желают счастливого пути.
– А ей-бо, ругают нас! – беспокоится Евдоха. – Слышно, Волков, ругают ведь сволочи!
– Непременно ругают! – соглашается Волков. – Без этого никак нельзя. А вот я их…
Волков высовывает голову в окно, но крестьяне уже остались далеко сзади. Он втягивает голову обратно и разочарованно говорит:
– Проехали!
* * *
– Урал!
Похожий на разбойника красногвардеец – Сашка Лихов – стоит в дверях теплушки. Показывая рукой на далекие трубы заводов, он говорит весело:
– Тут, куда ни ступи – все заводы иностранцев. Немцы, англичане, но больше французы.
– Ты здешний, что ли?
– Я здешний! Я тут восемь лет проработал.
– Лучше у иностранцев-то?
– Одно дерьмо. Только капризу больше. Тут сейчас завод французский будет. Гильбо. Так я на нем три года корежился. А за три года насмотрелся на французов во как…
– Ничего народ?
– Жадные очень… Уж на что такое дело, как товарищ, угостить, так и тут у них расчет. Прямо скажу – смотреть тошно. Тут буфет был на станции. Так мы, бывало, ходили в буфет выпить, закусить, с девочками пошататься по перрону. Но как, бывало, погляжу на эти мурлы, так и напьюсь в доску. Уж что-что – официанту, так и тому не дадут на чай. Копейки не дадут. Папиросой угостить считались. Скряги. Рвота поднимается, как посмотришь на эту нацию. А Гильбо-то этот болван болваном. Двадцать лет в России прожил и ни черта. Ни в зуб ногой. Которые вокруг него, так те по-французскому научились болтать не хуже французов, а этот только и знал: «Одна тякая машьинка». А все цвета у него на два делились: на черный и синий. Бывало, кричит: «Давай, такая машьинка! Черный!» Бьются, бьются: какую ему «машьинку». А это он огурца просит. Вот и догадайся. И сердится, заметьте. Ногами топает. Давай, машьинка такая!..
– Ну, ихнего брата теперь тоже по шапке!
– Вот тебе и «машьинка».
Глава XXI
Ночью поезд остановился в чистом поле. При свете сигнальных огней мы увидели огромное количество подвод, нагруженных узлами и сундуками. Желтые глаза фонарей освещали темные фигуры людей.
– В чем дело?
– Почему стоим?
В темноте сдержанно гудели голоса, слышался детский плач, бряцала конская сбруя, пофыркивали кони.
Мы пошли на голоса.
– Отряд, что ли?
– Отряд! – уныло сказал кто-то в темноте.
– А в чем дело?
Мы подошли к сгруженным в кучу подводам. На подводах с узлами в руках сидели окруженные ребятами женщины. На телегах лежали грудой мешки, жестяные чайники, грязные подушки, ведра и разная рухлядь. Среди телег уныло бродили подростки, накрывшись с головой разноцветными одеялами. Девушка в картузе старательно запахивалась в пальто, под которым белело обнаженное тело. На большом возу сидела, точно каменный идол, старуха, охватив руками самовар. Дети, укутанные в отцовские пиджаки, вытягивали головы, осматриваясь по сторонам, точно сторожевые гуси. Матери заботливо кутали ребят, стараясь уложить их.
– Спал бы ты, золотко!
– Положи, Сенечка, головку.
Но дети не хотели засыпать. Они таращили глаза, рассматривая нас, хмуря жиденькие брови.
– В чем дело? – спросил Павлов.
– От чехов спасаемся!
– Далеко отсюда?
– Верст тридцать, а может, меньше!
К нам подошел мужчина.
– Чехи, товарищи, ерунда. Сегодня он чех, а завтра, глядишь, и нет его. Уехал! Белая сволота поднялась. Без пощады режут. Расстреливают направо и налево. Малых ребят не щадят.
И покачал головой:
– Образованные, а звериная жестокость?!
С насыпи, со стороны эшелонов, чей-то сильный голос закричал:
– Товарищи красногвардейцы! Возьмите детей в вагоны! Дальше не едем!
Мы провели ночь под открытым небом, слушая сквозь сон далекий гул артиллерийской стрельбы.
* * *
Утром женщины и дети двинулись в тыл. Мужчины остались в наших отрадах. Мы стащили с платформы орудия и начали выводить лошадей.
Я стою в теплушке, ожидая сходней. Лошади похрустывают овес, стуча беспокойно подковами в пол, отмахиваясь хвостами от мух. Амба, скосив темный глаз в мою сторону, прижимает уши, яростно крутя подстриженный хвост.
– Ну! Ну! – треплю я коня по крупу.
Амба тихонько ржет. Умная кобыла давно уже привыкла ко мне и разными лошадиными нежностями старается доказать, что она питает уваженье и любовь к моим рукам, в которых бывают и соль и сахар.
– Воевать будем, Амба!
Кобыла пошарила теплыми ноздрями по моему лицу и снова заржала, как бы желая сказать: «Ничего. Мы не будем трусами».
– Ну, ну, Амба! Не балуй! Тр-р-р-р!
Поправляя недоуздок, я услышал за стенами вагона топот ног и быстрые, негромкие слова команды.
Дверь вагона с грохотом поползла в сторону. Чей-то сдержанный шепот крикнул:
– Чехи!
* * *
С высокой железнодорожной насыпи я увидел бескрайную степь с редкими деревьями далеко на горизонте. Белые облачка висели над степью; лиловые тени раскачивались, ползя по склонам травянистых курганов. Высоко вверху, в сияющей сини, невидимые глазу птицы захлебывались радостными песнями.
Из красных теплушек прыгали на рельсы красногвардейцы.
Приставив растопыренные ладони к глазам, они смотрели в степь.
– Где они?
На опрокинутом разбитом ящике стоял, широко расставив ноги Акулов, разглядывая степь в цейссовский бинокль.
– Видать?
Начальник отряда утвердительно мотнул головой.
– Вон они! – крикнул он, опуская бинокль, протянув руку в сторону курганов.
Выхватив маузер, Акулов побежал вдоль эшелона.
– Орудия к бою! Пулеметчики по местам! Выводи лошадей на ту сторону!
Из-за курганов выехало человек десять конных. Ехали они вразброд, беспорядочно, ломая линию. Впереди на резвой лошади гарцевал всадник с золотыми каплями на плечах.
– Офицерня! – крикнул Волков, торопливо застегивая ворот гимнастерки.
Тяжело пыхтя, по насыпи пробежали пулеметчики, сгибаясь под тяжестью пулеметов. Не спуская глаз с конных, они припали к полотну железной дороги, торопливо устанавливая максимки. Несколько винтовочных выстрелов ударило рядом.
– Не стрелять!
Конные поскакали назад.
– Выводи коней!
Мы бросились в теплушки.
Бестолково суетясь, мы тащим за недоуздки упирающихся лошадей и, наталкиваясь на свои же руки, начинаем седлать. Неожиданно хлопают одна за другой наши трехдюймовки. Амба делает свечку.
– А, дьявол!
Лошадь сбивает меня с ног. Я лечу под откос. Вверху проносится свист, точно полосовое железо уронил кто-то. Ругаясь, я лезу обратно. Оглушительный взрыв раздирает небо. В рот летит песок. Отплевываясь, я поднимаю голову. Карабкаюсь, увязая в песке. Сквозь тучи пыли вижу Краузе. Он бежит вдоль эшелона, придерживая одной рукой шашку, другой размахивая над головой. Он кричит, ругается, но я не слышу отдельных слов.
Что нужно делать?
Поймав Амбу, я стою, точно дурак. Полосовое железо, свистя, проносится над вагонами. Я поднимаю голову. В синеве всплывает розовое облачко. Сильный грохот разрывает воздух, как будто рвут чудовищные железные стены.
«Шрапнель!» – толкается в голову мысль.
– Коней! Коней! – орут красногвардейцы, точно ошалелые, бестолково суетясь у теплушек.
Краузе хватает красногвардейцев за рукава.
– Ну, ну, товарищи! Ничего особенного! Не торопись! Не торопись! Спокойнее, товарищи! Спокойнее!
* * *
Снаряды сверлят воздух скрежещущим свистом. Мы не уставая наклоняем головы.
– Не кланяться, товарищи! Не помогут поклоны. Делай свое дело.
Вблизи проносится странный шум. Лица опахивает теплотой. Дьявольский грохот взрывает под нами землю. Ураган камней гудит над головами. Сверху сыплются песок, щебень, комья земли. Нас бросает на рельсы. Мы вскакиваем, но тотчас же оглушительный взрыв с другой стороны откидывает нас назад. Не выдержав, мы бежим врассыпную.
– Куда-а? Наза-а-ад!
Угрожая маузером, к нам бежит растрепанный Акулов. Он бледен. Фуражка еле держится на затылке. Полы кожаной тужурки распахнуты.
Мы кидаемся под откос. Но перед нами вырастает тонкая фигура Краузе с револьвером в руках.
– Не сметь, товарищи!
Спокойный голос военрука останавливает нас. Мы бежим обратно.
– Ж-ж-ж! – визжит в воздухе.
Сильный взрыв засыпает нас землей. Точно слепые щенки, мы мечемся из стороны в сторону.
– Спокойно, товарищи! Спокойно!
Мы останавливаемся. Растерянные, смотрим на невозмутимого военрука. Он стоит, качая головой.
К нам подбегает Акулов. С перекошенным от злобы лицом он бросается на нас, брызжа слюной:
– М…! Перестреляю, сволота!
Ничего не понимая, мы жмемся к теплушкам.
* * *
От взрывов стонет земля. Мы спускаем коней под откос, спеша покинуть железнодорожную насыпь. Впереди вагонов захлебываются пулеметы, трещат винтовочные выстрелы. Наши орудия бьют, не переставая.
– Скорей! Скорей!
Рев снарядов, ослепительное сверканье, взлетающие столбы земли. Впереди кто-то кричит истошным голосом.
* * *
На рысях мы мчимся беспорядочной толпой вдоль полотна.
Оглянувшись назад, я вижу, как одна теплушка, качнувшись, падает вниз. Эшелон горит. Все полотно кипит огненными фонтанами.
Что нужно делать?
Рядом со мною трусит «Всех скорбящих». Фуражка у него скатилась на затылок. Лицо бледное. По лицу блуждает растерянная улыбка. Наши глаза встречаются.
– Жиганул как? – кричит «Всех скорбящих».
Я молчу.
Впереди прыгает в седле согнутый вдвое Евдоха. Рядом с ним – отец. Я настигаю их. Пускаю коня рядом.
– Жив, батька?
Отец бледен и серьезен.
– Мы им дадим сейчас! – хрипит он.
Кони налетают на крупы передних.
Мы останавливаемся.
Краузе соскакивает с коня. Путаясь в полах шинели, Краузе лезет вверх по насыпи. Мы ждем. Краузе припадает к земле. Смотрит. Затем кубарем катится вниз. Вскакивает в седло.
– За мной!
Мы трогаемся с места.
– Пово-од! Рысью а-а-арш!
Куда?
На ходу мы выстраиваемся по четыре. Должно быть, так надо.
– Страшно? – косится на меня Евдоха.
Я молчу. Я и сам не знаю: страшно это или нет. Я чувствую, что нужно что-то делать и что делаем мы все как будто не так, как полагается. Но Краузе, наверное, знает.
Около железнодорожного моста мы останавливаемся. Что там впереди, я не вижу. Красногвардейцы поправляют портупеи. Машинально я делаю то же самое.
Передние ряды поплыли под мост.
* * *
Вылетев из-под моста, я увидел впереди, на гнедом жеребце, Краузе. В воздухе сверкнуло блестящее жало шашки. Мы рассыпались лавой. Пустили коней.
Под копытами ахнула земля. Воздух со свистом кинулся в лицо. Вырвав шашки, мы понеслись галопом.
Я вытягиваю шею. Я вижу, как недавно еще пустая степь наполнена бегущими к насыпи фигурками. Мы переходим в карьер. Кони храпят, стелются по земле, поднимая тучи пыли. Порывистое дыханье с боков настигает меня.
Впереди затрещали винтовки.
Свист пуль проносится над головой.
«Скорей бы! Скорей бы!» – сжимается бухающее сердце.
Сбоку вырвался вперед Волков. Он поднял над головой блеснувшую шашку.
– Братва-а!
На мгновенье мелькнуло его лицо, багровое и страшное.
Рот разорвало криком.
– Эх, м..!
И тотчас же, точно бросил кто-то на нас быстро растущие фигурки, несколько человек поднялись с земли, вскинули винтовки на изготовку, но кони растоптали их.
Чехи побежали.
Без крика мы врезались в беспорядочно бегущих чехов, Сверкающие клинки закипели в воздухе. Душераздирающие крики взлетели одновременно и спереди, и сзади, и с боков.
* * *
Передо мной бежит, спотыкаясь, толстый чех. Жирные складки шеи лежат на тугом воротнике. Под гимнастеркой шевелятся лопатки. На локтях у чеха куски земли.
Я поднимаю шашку. Но кто-то скачущий рядом со мной рывком выскакивает вперед, падая вправо телом. Ослепительно сверкает шашка. Чех мешком летит наземь. И тотчас же, точно из-под земли, перед конем вырастает толпа бегущих. Конь врезается в середину. Я поднимаю шашку, но подхваченный с боков товарищами пролетаю мимо.
Тогда мы, точно по команде, закричали «ура».
* * *
Степь покрыта бегущими. Рассыпавшиеся по степи красногвардейцы скачут с опущенными шашками. Почти у всех на клинках розовеют стекающие полосы.
С курганов ударили пулеметы.
Оправившись от удара, чехи стягиваются в группы и отходят, отстреливаясь залпами. Пулеметный огонь поднимает степь хлопьями пыли.
– Наза-а-ад!
Мимо проскакал Краузе. За ним, пригнувшись к лошадям, неслись Вася Котельников, железнодорожник и кочегар.
Мы влетели под арку моста. Сгрудившись под мостом, мы стоим, тяжело дышим, растерянно похлопывая коней. Кто-то хрипло засмеялся. Мы поглядели друг на друга.
– Это дали! – сказал, задыхаясь, бледный отец. Вытянув перед собой шашку, он смотрит на окровавленный клинок, с приставшими волосами, как бы не зная, что ему делать с шашкой. Невольно взглянули на клинки и другие. «Всех скорбящих» провел клинком по шее жеребца, оставив две темных полосы на шерсти, затем полой шинели вытер шашку и вложил в ножны. И все торопливо повторили то, что сделал он.
* * *
Атака была настолько стремительной, что мы не потеряли ни одного человека. Даже лошадей не поранило ни у кого. Но военрук наш чем-то озабочен. Легкая победа не радует его. Кусая губы, он стоит в стороне, хмуро поглядывая на отряд.
– Влепили будто бы здорово? – говорит Агеев, вытирая рукавом пот.
Краузе кусает губы.
– Как, товарищ военрук? – спрашивает Евдоха. – Выиграли мы сраженье?
– Что?
– Наша взяла или как?
– А, бросьте, товарищи… Агеев!
– Я!
– Скачи до Акулова! Спроси его: грибы он собирается сушить или в шашки играть? Скажи, отходим мы. Скажи, сниматься надо.
– Есть такое дело!
Агеев поскакал вдоль насыпи.
– Ни черта не понимаю! – выругался Волков.
Над головами завизжала шрапнель.
– Ну, вот!
Бершадский надвинул фуражку на нос:
– Как говорится в талмуде: хорошо дураку молчать, а чешской артиллерии тем паче.
Шутку Бершадского встретили молча. И только Евдоха крякнул приличия ради.
– Война?! – скривился Краузе. – Так, пожалуй… – и не кончив, привстал в стременах. – За мно-ой!
Грохот снарядов разорвал воздух. Перед мостом взлетели к небу огромные столбы огня и черной пыли. Земля дождем посыпалась на головы.
Чехи перешли в наступление.
* * *
К вечеру, еле отвязавшись от чехов, мы добрались до Медыньи.
Не доходя до села, мы останавливаемся. Смотрим назад.
– Нет!
Кого нет, – понятно каждому без объяснений.
Около Акулова, Краузе и коренастого парня с серьгами в ушах сгрудились растерзанные, мокрые от пота, бледные красногвардейцы.
Коренастый парень с серьгами, начальник Белохлыновского отряда, шмыгая носом, говорит:
– Плешь какая… Со всех концов чешни этой поднабралось.
– Артиллерию бросили? – кусает губы Краузе.
– Антиллерия? Песок с антиллерии сделали. От прислуги клочьев не соберешь. Лезерва нет, – вот беда.
Краузе кусает губы.
Красногвардеец с забинтованной головой пробирается вперед.
– Что ж, товарищи командиры? Просакали бой?
– А ты не видишь? – отворачивается Акулов. – Вона их сколько. На каждого из нас по десятку придется. Двумя отрядами не заткнешь дыру.
В голове копошится надоедливая, неотвязчивая мысль:
«А теперь что надо делать?»
Но, как видно, никто не знает толком, что нужно делать. Бой кончился. Мы потеряли несколько человек убитыми, около полсотни красногвардейцев легко ранены. А где тяжелораненые?
Были тяжелораненые или нет?
Этот вопрос особенно волнует меня. Я оглядываюсь по сторонам. Вижу хмурые, бледные лица. Вспоминаю вчерашние песни.
– Хорошо – кавалерии настоящей у чехов нет. Не ушли бы…
– Э, делов-то, – говорит отец, – небось и мы им вкатили по первое число…
– Шпандырем по шеям поднаклали, – соглашается Евдоха.
Красногвардейцы стоят, как бы ожидая чего-то важного, каких-то нужных слов, посматривая на хмурых командиров Акулов открывает рот, но, не сказав ни слова, застегивает шинель.
– Что ж, товарищи, – вздыхает начальник Белохлыновского отряда, – пойдемте уж… Отдохнем, а завтра дальше воевать.
