355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владислав Романов » Смерть во спасение » Текст книги (страница 4)
Смерть во спасение
  • Текст добавлен: 30 ноября 2019, 06:00

Текст книги "Смерть во спасение"


Автор книги: Владислав Романов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Глава четвёртая
И ВСЁ СЛУЧИЛОСЬ ТАК

И всё случилось так, как предсказали византийские волхвы. Охранники не успели повечерять, как тотчас заснули, сидя на лавке и уронив головы на грудь. Феодосия со страхом взглянула на них и могла поклясться кому угодно, что мгновение назад даже не помышляла бежать из дома. И не потому, что её пугала ночь или она боялась ослушаться отца. Мчаться за любовными утехами сломя голову не позволяла женская гордость. Уж чем-чем, а ею она была наделена сполна.

Однако точно бес в спину толкнул. Она и опомниться не успела, как накинула кису на меху да кинулась к реке. Не успела выскочить на берег, как её окликнул Памфил, словно они заранее сговорились встретиться именно в этом месте. Он усадил княгиню в плоскую лодку, и они поплыли вниз по течению.

Скоро и Новгород пропал из виду. Стылый ветерок холодил щёки, и не напрасно: они горели у Мстиславны, как у блудницы, словно на великий грех она отважилась. О монахах она и не вспоминала, будто не они, а кто-то другой оповестил её о просьбе мужа. Мог, к примеру, тот же Памфил объявиться, встретить её да передать весточку от князя.

Слуга князя причалил к берегу, помог Феодосии сойти, провёл по узкой тропке сквозь густые заросли ивняка к лесу, на опушке которого стоял белый полотняный шатёр, а внутри него приплясывал огонёк.

Закоченев на стылом речном ветру, княгиня сразу же попала в тепло. Хоть и невеликий потрескивал костерок в яме, вырытой посредине, но он быстро нагрел воздух внутри шатра. Дым вытягивало через узкую дыру в верху шатра. Дикие половцы и зимой и летом жили в таких кочевых юртах, которые легко разбирались и перевозились на другое место. Памфил впустил Феодосию внутрь, а сам остался сторожить снаружи.

Ярослав спал, раскинув попону прямо на оттаявшей траве. Кипела вода в железной бадейке, рядом лежали сухари, поджаренный на вертеле зайчишка, засохшие листья мяты и зверобоя. Видимо, князь собирался их заваривать, прилёг у огня, ожидая, пока вода закипит, да, пригревшись, заснул. Феодосия бросила их в кипяток, присела, разглядывая спящего мужа.

За эти три года, прошедшие после битвы на Липице, они ни разу не виделись. Княгиня успела отвыкнуть от супруга, и в первое мгновение ей показалось, что она видит перед собой чужого человека, и захотелось бежать прочь из шатра. И, лишь вглядевшись, увидев тонкую ниточку шрама на лбу и синюю жилку, бьющуюся на виске, она устыдилась своего первого страха, опомнилась и, почувствовав неожиданный прилив нежности, поняла, что не переставала любить мужа.

Князь похудел за эти годы, его широкоскулое лицо ещё больше заострилось, один крючковатый нос и остался, борода повыгорела, свалялась, седина стала проскакивать в чёрных кудрях, подстриженных грубо, под горшок. Когда они жили вместе, князь постоянно следил за собой, любил прихорашиваться, расчёсывать свои непокорные волосы деревянным гребешком, а тут, без женского пригляда совсем опростился.

Она дотронулась до его руки, и сердце у неё дрогнуло. Когда Феодосия только успела прикипеть к мужу, который и неделю дома не усиживал, мотаясь по походам?

Третий сын князя Всеволода Большое Гнездо, в отличие от первенца Константина и второго, Георгия, уродился совсем непохожим на братьев. Первые оба выдались тонкошеими да узколицыми, как гусенки, со светлой кожей и русоголовыми. А у этого смоляные кудри, огромные чёрные глазищи и крючковатый нос. Весь в бабку, гречанку. И эта иноземная стать сразу же приглянулась Мстиславу Галицкому, он сам был женат на дочке половецкого хана Котяна, яркой, черноволосой, и, побывав во Владимире да заручившись согласием великого князя, вернулся домой с неожиданной вестью, которую с порога объявил старшей дочери:

   – Ну, донюшка, сосватал я тебе красавца греческого, век отца будешь помнить! Неуёмен нравом да ладен взглядом. На Крещенье и свадебку сыграем.

Увидев первый раз Ярослава уже в церкви, на венчании, Феодосия и впрямь им возгордилась: в чёрных глазищах молнии носятся, высокий, широкоплечий ей жених достался, на зависть сёстрам да подружкам. Краса же Феодосии тоньше, незаметнее, породой светлою в отца пошла: худенькая, как тростиночка, с русою косой, а глаза материнские, миндалевидные, тёмно-карие, как два перезревших лесных ореха, на белом личике сверкают, выдавая отвагу да смелый нрав.

   – Ежели муж не понравится, я с ним, тятя, и под венец не пойду! – решительно заявляла она до свадьбы.

И Мстислав знал: никакими отеческими угрозами дочь не проймёшь. И позора боялся перед владимирским князем. Потому с облегчением вздохнул, увидев, что выбор его Феодосия одобрила. И хоть сразу влюбилась в мужа, но скоро узнала и его дикий гнев, доходивший подчас до бешенства, укоротить каковой не всякому было под силу. Но именно такого, неуёмного, она ещё больше любила.

И Ярослав жёнкой остался доволен.

   – Какая ты красивая, берёзонька моя, с чёрными уголёчками в глазах! – воскликнул Ярослав, когда они остались вдвоём. – То-то заживём в сладость.

И такая страсть их охватила, что криками своими в первую же брачную ночь они всю родню перепугали, которой почудилось, что на молодых разбойники напали, и те всей гурьбой к ним в спальню и вломились.

И если б не безумный нрав мужа, как бы счастливо они зажили! Да, видно, судьбе не так-то просто угодить.

Заржал конь рядом с шатром, Ярослав тотчас открыл глаза, вскочил на ноги, хватаясь за меч. Но, узрев перед собой жену, заулыбался, бросился к ней, прижал её к себе.

   – Наконец-то! Я уж третий день к тебе лодку подсылаю. Только ныне передали мою грамотку? – удивился он.

   – Мне никто ничего не передавал.

   – А как же ты тогда узнала?!

   – Сердцем почуяла, – Феодосия покраснела, будучи не в силах сказать, кто ей весть о муже подал.

   – Вон как! – Ярослав отстранился, по его лицу пробежала хмурая тень. – Неужто Коловрат слугам Мстиславовым передался? Вот уж оказия!

   – Да будет тебе. Я же здесь! – сердито одёрнула мужа Феодосия. – И травы твои заварила. Выпей!

Она уже старалась потихоньку обуздывать мужнину неуёмность. Могла и прикрикнуть, и правый гнев выказать да настоять на своём. Потому Ярослав смолчал, не стал спорить, стиснул жёнушку в объятиях, поцеловал в губы – и будто пламя в её груди вспыхнуло, она сама к нему потянулась, обвила за шею, и так они вместе упали на кошму, брошенную у костра, позабыв обо всём на свете. И всё словно было впервые, как после свадьбы.

Они промиловались до самого утра, но едва воздух, проникавший сквозь верх шатра, стал синеть, Феодосия спохватилась: ей надо срочно возвращаться, проснутся охранники в Новгороде, спохватятся, поднимут шум.

   – Да пусть шумят, – отрезал Ярослав. – Я тебя боле не отпущу. Хватит! Где это видано, чтоб у живого мужа жену отбирать? Да если потребуется, я снова войско соберу и с землёй всю новгородскую вольницу сровняю.

   – Опять с ума сходишь? – испугалась Феодосия. – Зачем же так? Сама отца упрошу, он простит...

   – Кого он прощать должен? Меня? – взвился Всеволодович. – За что? За то, что всю мою дружину на Юрьевой горе положил? Ратное счастье переменчиво.

Ужо поглядим! А ты со мной в Переяславль поедешь. Ныне и отправимся. А то, как тать, со своей законной женой встречаюсь.

   – Не могу я, Славушка! – слёзы брызнули из глаз княгини. – Как же я сыночка нашего брошу?

Ярослав нахмурился. Напоминание о сыне, которого он до сих пор не видел, отозвалось в нём новым приступом гнева.

   – Сына заберёшь!

   – Да разве ж мне его отдадут? – горестно воскликнула она. – Это я охранников обманула да выскочила, а с ним меня никто не выпустит. Да я сама на себя руки наложу, ежели что случится! – упав на колени, завыла Феодосия.

   – Ну будя воздух-то слезить, я что, неволю тебя? – возмутился князь. – Только муж ведь я тебе перед Богом, вот и тоскую. Куда тут денешься.

Ярослав шумно вздохнул, понурил голову, и Феодосия бросилась к мужу, припала к его спине.

   – Я тоже по тебе тоскую, Славушка. Иногда ночами не сплю, всё думаю, как ты там без меня, не забыл ли. А как сон плохой приснится, тревогой по тебе изведусь. Кабы отец в Новгороде объявился, я бы быстро с ним сладила.

   – Вот этого не смей! – сурово перебил её Ярослав. – Я сам скоро вернусь княжить в Новгород. Тогда и заживём, как прежде. Не тужи, берёзонька моя! Я ещё покажу волховским вольникам где раки зимуют!

Но это случилось лишь через два года, в 1221-м, когда в Новгороде княжил малолетний Всеволод, сын Георгия. Ему шёл только седьмой год, и ливонские немцы, сведав о том, кто княжит в северной Руси, отправили туда литовцев. Всеволод, по наущению своих бояр, испугавшихся осады, уехал обратно к отцу во Владимир, и вольные новгородцы остались не только без князя, но и без сильного полководца, который смог бы повести дружину против иноземцев.

Мстислав воевал на юге и возвращаться не собирался. Оставался безумный Ярослав, и новгородцам ничего не оставалось, как смирить гордыню, забыть старые обиды и пригласить Всеволодовича снова защищать их семьи. Прибыв в Новгород, переяславский князь поклонился святой Софии, принял хлеб-соль из рук старейшин и поспешил к родному дому. Каково же было его удивление, когда у ворот на руках кормилицы он узрел ещё одного сына.

   – А этого когда мы спроворить успели? – ревниво спросил он, обняв жену да взглянув на курчавого мальчонку. – Ликом, кажется, в меня пошёл!

   – Помнишь, я к тебе ночью на лодке с Памфилом приплыла? – прижавшись к мужу, шепнула Феодосия. – Счастливой она оказалась.

   – Как нарекла-то?

   – Александром... – Феодосия покраснела.

Муж как-то шепнул ей, что следующего сына надобно Всеволодом в честь отца назвать, но отец Геннадий посоветовал назвать Александром, и княгиня послушалась монаха.

   – Не нашенское имя, у латинян так именовать любят, – недовольствовал Ярослав. – Средь русских истинных князей ни одного Александра не помню. Есть в южных землях один князь Александр Бельский, да уж больно строптивый да заносчивый.

   – Коли сам владыка наш окрестил, то и менять имя не будем, – твёрдо возразила Феодосия.

   – Хорошо хоть не первенца так нарекла.

Ярослав собрал дружину, прогнал литву, латышей и чудь, разбойничавших в окрестностях вольного града, и не мешкая отправился в Ливонию, надеясь завоевать её, а заодно и прославить подвигами своё имя. После поражения на Липице, да ещё от своего тестя, Ярослав долго ждал своего звёздного часа и вот, вроде бы, дождался. Он и двух недель не пробыл с женой, и все эти дни находился в странном возбуждении. На вече сходил лишь единожды, когда требовалось его личное присутствие, чтобы убедить вольное собрание дать денег на поход в Ливонию да потребовать освобождения Гундаря, который, как выяснилось, раненым попал в плен пять лет назад и находился в узилище. Правда, новгородцы обращались с ним хорошо, помня, что это воевода Ярослава.

   – Если мы не приструним немцев на их земле, не сделаем их своими данниками, то покоя от них не будет! – взяв слово, заговорил князь. – А я обещаю вам, что они не только боле грозить нам не станут, но обяжутся привозить нам дань в знак повиновения, что для городской казны совсем будет не лишнее!

Последние слова Всеволодовича потонули в одобрительном гуле, а его уверенный голос и мужественный вид решили исход вече в пользу князя.

   – Не стоило бы так крепко обещать, княже, – когда полководец вернулся домой, неуверенно проговорил Шешуня, с которым Ярослав не расставался.

Таинника трудно было узнать: пол-лица, скрытые рыжей окладистой бородой, настолько изменили его облик, что новгородцам, помнившим когда-то молодого десятского со светлыми усиками, и в голову не приходило, что это может быть один и тот же человек. Потому он без боязни представлялся всем Саввой, княжеским меченосцем.

   – Что, боишься не побьём нехристь немецкую, – разломив каравай и запивая хлеб любимым капустным рассолом, усмехнулся Всеволодович. – Не веришь в силу князя своего?!

   – Князю-то я верю, да только ратное счастье не всегда от собственной силушки зависит. А к чему потом давать повод для насмешек и злых языков?..

Князь мгновенно переменился, маска добродушия слетела с лица, невидимая судорога заставила его дёрнуться.

   – Ты знаешь, надсмехаться над собой я никому не позволял! – полыхнув злобой, вымолвил Ярослав.

   – Да вот и я о том же! – вздохнул Шешуня, сей же момент сообразив, что спорить с князем по этому поводу бесполезно.

Вошла Феодосия с сыном на руках.

   – Сашка не может заснуть, просит ещё раз ему отца показать, – улыбнулась Феодосия. – Вот твой батюшка, Александр Ярославич! Смотри на него, пока кормилец наш на войну не уехал...

Князь подошёл к жене, взял сына на руки, пристально взглянул на чистое личико двухлетнего малыша: светлоглазый, с вьющимися светлыми локонами, розовыми губами и сахарными пышными щёчками, он напоминал райского херувима. Про таких любили толковать святые пастыри.

   – На Фёдора-то, первенца, ещё есть надёжа, что из него добрый воин получится. А этот, как ни ворожи, на девку смахивает, – рассмеялся Ярослав.

   – Ба-тюш-ка... – прошептал Александр.

   – Гляди, глаголит! А жаль, что не девкой уродился, писаная бы красавица была. Ну, нагляделся на отца? – князь передал сына жене. – Неси его спать.

   – Батюшка! – уже твёрдо выговорил Сашка и осмысленно взглянул на отца. – На войну!..

   – Надо ж, какое слово речёт, – удивился Ярослав. – Ишь чего запоминает.

   – А ты девку поминал. Подожди, ещё такой защитник вырастет, гордиться будешь, – повеселел Шешуня. – А что пригож, так ведь не из чертей же наши богатыри вырастали. Такие, как Рюрик, Игорь, Святослав! И красой блистали, и весь мир их боялся.

   – Ступай, он тебе сейчас с три короба наплетёт, – махнув жене рукой, нахмурился Ярослав.

Душой он уже рвался в поход. Ему верилось, что судьба на этот раз будет к нему благосклонна, он вернётся с победой, овеянный подвигами и славой, что однажды в яркий летний день он въедет в этот город на белом коне, и толпы новгородцев, ликуя, будут встречать его, осыпать цветами его дорогу к святой Софии, и на ступенях храма народ наречёт его Отцом Отечества. Это видение неотступно следовало за ним, и он боялся рассказать его даже себе самому.

   – Пора ехать! – стукнул рукой по столу князь. – Засиделся я у бабьего подола. Пора!..

И он уехал. Феодосия снова осталась одна. Она так привыкла к своей одинокой жизни, что даже облегчённо вздохнула. Муж, его постоянное беспокойство, явные признаки нарастающего буйства так тяготили княгиню, что за две недели вконец её измотали. Проводив мужа, она снова обрела привычный душевный покой и равновесие. И как-то сразу выздоровел отец Геннадий, приходивший ранее заниматься с княжичами. С возвращением Ярослава в Новгород он вдруг занеможил, захворал, княгиня несколько раз отправляла слугу узнать, как здоровье монаха, посылая то корзинку яиц, то рыбы, то печёных хлебов. Не успел князь уехать в Ливонию, как учёный монах снова объявился, и ученье княжат возобновилось.

Стояло уже лето 1222 года, жаркое, засушливое, а князь по-прежнему не возвращался, и вести доходили обрывочные, скупые, непонятные. Будто никаких сражений и нет, чудь сама немцев побила да новгородцам выдала, и те ездят да дань собирают.

– Мир был до нас и будет после нашей смерти, а каждый из нас подобен звезде небесной. Они так же рождаются, светят нам, а потом гаснут, умирают. Есть давно погасшие звёзды, свет которых не сразу достигает Земли, ибо велика Вселенная и звёздный мир её. Но свет всё равно придёт, и вы узреете, какой он: сильный или слабый. Так и с людьми. Пусть малое деяние сотворит человек за свою жизнь, не сразу его, быть может, и распознают, но когда-нибудь всё равно вспомнят, кому-то и его добро поможет, – тихим голосом рассуждал отец Геннадий, беседуя с недостигшим ещё трёх лет Александром и с шестилетним Феодором.

Старший почти не вникал в слова монаха, слыша, как во дворе конюх Роман объезжает строптивого двухлетка Серка. Все дворовые высыпали в сей миг посмотреть на это зрелище, а Роман нарочно громко покрикивал, чтоб вызвать из дома старшего княжича. Не нравилось ему, что княгиня монаха этого пришлого привечает. О византийцах уже дурная молва ходила. Будто и ворожат, и наговоры всякие ведают, чего доброго испортят княжеских мальцов. Потому и покрикивал во всю мочь, чтобы не допустить злую силу к отрокам, недаром говорят, черти громогласия да разбойного свиста боятся.

Отец Геннадий слышал рёв младшего конюшего и понимал, из-за чего он рвёт глотку. Это тревожило. В последнюю неделю поносные слухи об их ворожейском даре упорно поползли по городу. Отчасти монахи сами были виноваты, слишком близко стали принимать беды новгородцев, а некоторым даже помогать. Вот и объявились завистники. Но Гийом кожей чувствовал и то, что за всем этим стоит ещё и некая сила, которая прознала об их радении новгородскому князю и о рождении Александра.

   – А звёзды живые, как мы? – удивился Сашка.

   – А Земля наша разве мёртвая? – грустно улыбаясь, спросил монах.

   – Земля – это земля! – недовольно возразил Феодор.

   – Земля наша та же звезда, коих много на небе, только самая маленькая... – поправил отец Геннадий.

   – Как же на ней столько всего умещается, если она самая маленькая? – багровея, уже почти выкрикнул Феодор: частенько у него становились заметны те же вспышки гнева, что у отца.

   – Земля велика, когда живёшь на ней, но слишком маленькая, если смотреть на неё с других звёзд... Я нарисовал вам по памяти карту звёздного неба, сочинённую одним греческим учёным, его звали Клавдий Птолемей, он жил во втором веке от рождения Христа... Но это лишь его теория...

   – А мы в каком веке живём? – перебил Феодор.

   – Мы уже в тринадцатом...

   – Птолемей жил одиннадцать веков назад, – мгновенно посчитав, прошептал Александр.

Отец Геннадий кивнул, улыбнувшись младшему княжичу. Монах вытащил карту небесных светил и стал объяснять, как они движутся.

   – Но есть астрономы, кто считает по-другому, – осторожно заметил монах, решив не углубляться далее в эту пропасть.

Их уже чуть не сожгли в Византии за то, что они осмелились критиковать Птолемееву карту мироздания, которую рьяно поддерживала церковь. Папе и патриарху было удобно считать, что Земля является центром Вселенной и всё кружится вокруг неё. Всё это не противоречило учениям святых отцов о том, что Бог создал вначале Землю, после чего сотворил Солнце и звёзды, потому всякие разговоры о космосе, бесконечности Вселенной и маленькой Земле считались великой ересью и карались смертью.

   – А что это за астрономы? – тут же переспросил Феодор, почуяв за всем этим некую тайну.

   – Вы не должны всё принимать на веру, – покраснев, взволновался монах. – Когда-то люди всерьёз считали, что Земля держится на трёх больших китах, что она совсем не круглая, что ад находится под землёй, и ещё много было ложных знаний. Ныне мы не живём в пещерах, не ходим в звериных шкурах, мы построили города из дерева и камня, но не стоит думать, что мы познали все истины. Вы будете открывать мир и дальше и когда-нибудь поймёте, что Земля наша такая же звезда, как и другие, только меньше, чем другие, а значит, жизнь есть и на остальных звёздах, и, возможно, два таких же отрока где-нибудь далеко-далеко вот так же сидят за столом и ведут разговор с пожилым монахом...

Отец Геннадий на мгновение задумался, и на его грустном лице вспыхнуло слабое подобие улыбки, точно он представил себе и отроков, и беседу, и тот стол на далёкой звезде.

Потом пришла княгиня, позвала монаха обедать: ей самой хотелось немного поболтать с ним. Она любила отца Геннадия за его нежный и понимающий взгляд, мудрые наставления. Из всей четвёрки он был самый знающий и самый решительный. Это он подвигнул остальных переговорить с княгиней и отправить её к мужу.

Даже Иоанн противился этому, ибо, прознай кто-нибудь о таком вмешательстве, им бы несдобровать, а волхвы уже устали болтаться по свету. В Новгороде их приютили, они вели в монастыре посильную работу, а храм святой Софии напоминал им Константинополь.

Подали целый противень запечённой рыбы. Монах, неторопливо отбирая косточки, стал есть.

   – Я хотела о муже выспросить. Что с ним? – обеспокоилась княгиня. – Долго ли он ещё пробудет?

   – К зиме вернётся, – помедлив, ответил монах.

   – Вон как! – обрадовалась она. – И с удачей хоть?

Византиец перестал есть, погрустнел, взглянул на Феодосию, и она всё прочитала по его взгляду.

   – Зато ваш Александр в полной мере насладится громом медных труб. Судьба не любит строптивых да заносчивых, простите уж, княгиня, за столь грубые слова, но я знаю, вы не выбраните меня за такую откровенность, ибо от добра глаголю, не со зла...

Отец Геннадий взглянул в окно, выходящее во двор, откуда донеслись радостные выкрики: Роман посадил Феодора на норовистого каурого жеребчика и стал обучать его верховой езде. Конёк фыркал, дёргался, то и дело бил копытом, но, чувствуя сильные руки Романа, вёл себя покладисто. И вдруг монах увидел, как тот же конёк, испугавшись шумных перепелов, вынырнувших из-под ноги, понёсся прочь, княжич припал к его гриве, стараясь удержаться в седле, но каурый взбрыкнул, и старший Ярославич полетел вверх тормашками, ударился брюхом о кочку. Подбежали слуги, подняли Феодора, тот схватился за бок, застонал от боли. А ещё через мгновение перед внутренним взором монаха возникло другое видение: княжич лежит в гробу, идёт отпевание в храме, безутешно рыдает княгиня и тёмный от горя лик князя, а рядом с ним, не отнимая платка от глаз, плачет красавица-невеста. От этих страшных картин византиец оцепенел и даже попытался отгородиться рукой, столь ярко они вспыхнули в его сознании.

   – Что с вами, отец Геннадий? – встревожилась княгиня.

Ещё до прихода в Новгород монахи дали друг другу клятву, что ничем не выдадут свой провидческий дар. Здесь, на Руси, оракулов не жаловали, их объявляли колдунами и сжигали на костре. Они до одури спорили почти неделю, прежде чем обратиться к княгине и заставить её встретиться с мужем. Но прознали, что Ярослав сам отправил тайную грамотку к боярину Коловрату, дабы тот тайно передал её княгине. В послании князь просил жену хотя бы о кратком свидании, столь он истосковался. И про то, что Памфил на лодке за Феодосией уже второй вечер приезжает, монахи тоже промыслили. Коловрат же передать грамотку княгине испугался. Не смог, как ни старался. Одного его слугу камнями побили, тот едва ноги унёс, а служанку даже на порог княгининой светёлки не пустили, а как передашь, когда охранники во все глаза за Феодосией следят? Да и боялся боярин себе навредить, гнева Мстиславова опасался. Вот и решились тогда волхвы подсобить княгине, но от волнения наговорили лишку, себя открыли, ибо Феодосия сразу поняла, что не простые монахи с ней беседуют, вспомнилось и Благовещение Христово. Кому надо, тот про всё ведает.

   – От жары в голове мутится, – пробормотал монах. – Я бы выпил воды...

   – Хотите квасу?

Монах кивнул. Княгиня отправила слугу в ледник, но Гийом неожиданно поднялся.

   – Благодарствую за хлеб-соль, княгиня, но должен идти, – забормотал он, вытирая губы полотенцем и поднимаясь из-за стола. – И скажите конюшему, чтоб немедля продал вон того каурого конька, с чьим норовом он силится совладать.

   – Почему? – удивилась Феодосия.

   – Мне пора, я и так не в меру разговорился... Продайте этого конька, у него дурной дух, поверьте мне, и княжичу грозит от него опасность.

Уже четвёртую неделю Ярослав Всеволодович стоял под толстыми, сложенными из прибрежного камня стенами Ревеля. Мощные крепостные ограждения датский король Вальдемар выстроил лишь год назад, и новгородский князь безуспешно пытался захватить крепость: датчане, засевшие внутри, оборонялись столь отважно и стойко, что даже наносили по ночам ощутимый урон осаждавшим, совершая дерзкие вылазки.

Стояла дождливая осень, подступали холода, истощались съестные припасы, воеводы роптали. Даже ту щедрую дань, что они собрали поначалу, теперь пришлось тратить, чтобы купить хлеба и овощей. Ярослав безумствовал, предпринимая отчаянные попытки взять Ревель, но каждый такой штурм сокращал ряды нападавших, и даже Гундарь, благодарный князю за своё освобождение и дравшийся как лев, не выдержав, бросил Всеволодовичу:

   – Опомнись, княже! За четыре недели осады мы потеряли четвёртую часть рати. И потеряем ещё больше от холода, болезней и недоедания. Или ты хочешь повторить ту кровавую сечу на Липице?

Ярослав побагровел от этих дерзких слов и готов был с кулаками наброситься на воеводу, но безумный взгляд князя, как на каменную стену, натолкнулся на спокойное и мудрое лицо тысяцкого Григория Абыслова, стоявшего рядом, и Всеволодович вспомнил его разумные речи перед битвой на Липице. Послушайся тогда Ярослав послов, избежал бы того позора и унижения, каковой по сию пору обжигал душу.

   – Чего вы хотите? – уже спокойным тоном спросил Ярослав.

   – Нам надо бы возвращаться домой, ваша милость, – поклонившись, промолвил Абыслов. – Ведомо всем, что не взять нам эту крепость, таранов таких нет, да и силёнок. А с каждым днём своих людишек теряем, будто сами себя стрижём. Да не дай бог ещё датчане рассердятся, побьют нас да с позором прогонят. И последнее отберут...

Эти насмешливые слова, высказанные тысяцким спокойно и весомо, точно ножом резанули по сердцу. Князь вспыхнул, качнулся вперёд, будто готов был наброситься на Абыслова, но тут же повернулся к воеводам спиной и стал смотреть в сторону ненавистной крепости. Всеволодовича ломало. Простуда, которую он уже третий день переносил на ногах, не давала сосредоточиться. Голова шумела, как на второй день пирования.

   – Все того же жаждут? – негромко произнёс Всеволодович.

Воеводы переглянулись, как бы ища супротивника, но такого не нашлось.

   – Что ж, коли и средь заводил смельчаков не осталось, мне ничего не остаётся, как покориться! – скривив губы, язвительно усмехнулся князь. – Я ведь лицо у вас наёмное, а за строптивость меня могут и выгнать. Трубите сбор, воеводы, мы возвращаемся.

И он, резко развернувшись, двинулся к своему шатру. Шешуня, чуя неладное, бросился за ним, зная, что в таком состоянии Ярослава отпускать нельзя, он может немало и бед натворить. Но и останавливать Всеволодовича не решался. Это всё равно что раненого вепря дразнить.

Ещё перед началом похода, чтоб не возникало дурных слухов и кривотолков, Всеволодович объявил всей дружине, что десятский спасся, заставил его показать шрамы, которые дружинник получил той ночью. Ярослав сказал, что сам провёл дознание и считает, что никакой вины за Шешуней не числится. Никто с князем спорить не отважился. Даже Григорий Абыслов, имевший своё суждение на сей счёт.

Князь зашёл в шатёр и только там дал волю своим чувствам: заскрипел зубами, полыхая чёрными глазищами, сжимая кулаки да изрыгая проклятия на воевод и на весь Новгород. Шешуня, застыв у порога, и шевельнуться не смел, пережидая очередную грозу.

   – Ноги моей больше в этой вольнице не будет! – проскрежетал Ярослав. – Ни дня не останусь. Пусть другого дурака ищут, кто бы добро их стерёг.

Не только желание прослыть покорителем ревельской крепости да усмирителем датчан вызвало столь яростный гнев Всеволодовича. Обычно из всей дани, собираемой в таких походах, две трети шло Новгороду, а треть дружине. Из этой доли своя треть князю и воеводам. В расчёт входило всё: деньги, золото, одежды, скот, домашняя утварь. Из похода подчас возвращались богачами, а привезённого добра хватало года на два. У князя же два малолетних сына, семья, слуги, дворовая челядь, о коих надлежало заботиться. Вот и думай, как всех одеть, обуть, прокормить. А чудь окрестная рассказывала, сколь много богатств в крепости: золота, серебра, бархата да шелков, завезённых королём Вальдемаром. И получалось, что они возвратятся с пустыми руками. Потому и бушевал Ярослав, представляя, какую хулу будут разносить за его спиной, ибо все помнили, как раньше ходили на чудь и немцев с Мстиславом. Тогда в Новгород въезжало больше сотни повозок с добром, и все жители, ликуя, встречали победителей. Тесть как кость в горле, ни проглотить, ни вытащить.

Шешуня, услышав, что князь намерен отказаться от княжения в Новгороде, замахал руками, протестуя против столь неразумного шага, но Ярослав мгновенно окоротил таинника, наскочив на него и со злобой прошипев в лицо:

– А ты замолчь, коли жизнь дорога! И не смей никогда мне перечить.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю