Текст книги "Смерть во спасение"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

   – Я хочу с ханом говорить! – помертвев, проговорил Александр. – И пока не переговорю, с места не сдвинусь. И никто на Руси вам без моего слова не покорится. Все до последнего русича костьми лягут, половину ваших воинов с собой уведём, голую землю оставим, сами ясак свой добывайте. И так будет!

   – Да ты никак мне угрожаешь, князь? – еле выдавив жалкую ухмылку, прошипел Улавчий, и на лысом, обтянутом жёлтой кожей черепе заблестели капельки пота.

   – Угрожаю, советник! – ничуть не испугавшись, смело проговорил Ярославич. – И угроза моя нешуточная. А потому сыщи-ка поживей хана, иначе добром не разойдёмся.

Улавчий несколько мгновений сидел неподвижно. Он мог крикнуть слуг, заставить их пытать, месить князя, забить его до смерти, но о славе героя Невского слыхивали и Менге, нынешний великий хан, и Берке. А кроме того, на курултае было решено в походы пока не ходить, пожить оседлой жизнью, а значит, кто-то должен поить, кормить, наряжать Орду, и чем большее число русичей будет это делать, тем лучше. Убийство же Александра послужит сигналом ко всеобщему русскому бунту. Орда его погасит, но князь прав в одном: голая земля ясак не рождает. А за эти последствия придётся головой отвечать Улавчию.

   – Хорошо, я найду хана, – помолчав, холодно ответил монгол.

Берке был на охоте, и за ним отправился сам Улавчий. Поджидая его, Александр бродил по огромному Сараю, чьи тысячи юрт пестрели на огромном пространстве степи. Ещё издалека он увидел загон, отгороженный крепкой изгородью, и охрану. Пленных было так много, что, увидев это необозримое поселение, князь растерялся. Он подошёл поближе, и сторожа встревожились. Зато теперь он мог разглядеть и лица, а всмотревшись, вдруг понял: большинство из них были русские. Батый упоминал о кучке несчастных иноплеменников, но Ярославич никогда не подозревал, что их так много.

Татарские стражи вытащили свои сабли, замахали ими, приказывая русичу убираться, как вдруг он услышал отчаянный вопль:

   – Княже! Александр! Спаси!

Один из пленников бросился к изгороди, и Ярославич по его могучей фигуре и просмолённому лику узнал Гундаря.

   – Я спасу тебя! – выкрикнул великий князь.

Охранники громко залопотали, на их шум сбежалась подмога, и Александра наверняка бы забрали, но его выручил Ахмат. Он что-то властно выкрикнул, и сторожа смиренно отошли. Оракул пригласил его зайти к себе в юрту, угостил тем же сладким греческим вином, подсказал, что правители Орды разрешают выкупать пленных, но надо долго торговаться, ибо поначалу монголы заламывают несусветные выкупы. Берке, придя к власти, чинить расправу над оракулом не стал, но и к себе не приблизил. Звездочёт просил отпустить его на волю, в родные места, дабы он мог спокойно окончить свои дни, однако и в этой просьбе ему было отказано. Так он и жил, не зная ни плена, ни свободы.

   – А что случилось с Сартаком? – удивился Ярославич.

Оракул смутился, не зная, что ответить Берке самолично убил Сартака, едва Батый испустил последний вздох. Вся вина была возложена на тангутского принца, к которому был неравнодушен сын покорителя Руси.

Берке убил и его, их обоих быстро похоронили, дабы не выносить сор из избы, объявив всем, что Сартак неудачно упал с лошади во время охоты.

   – Мчался за лисой, конь провалился в яму, хана отбросило, и он ударился головой о камень, – ответил бухарец.

   – Судьба, – вздохнул Александр. – Жаль, мне нравился Сартак. А Берке толковый правитель?

   – Он умён, вспыльчив, но его можно убедить. А вы умеете это делать, великий князь. Только не переходите черту. Хан коварен и обид не прощает. Не спешите, не старайтесь отвоевать всё сразу. Вершок за вершком... Научитесь торговать лестью, здесь её любят, а Берке особенно.

   – Я не умею, – сокрушённо вздохнул Ярославич.

   – Куда ж деваться! Не за себя хлопочете, за народ, тут и самолюбием поступиться можно.

Ахмат умолк. Русич встал, поклонился и хотел уже уходить, когда оракул жестом остановил его.

   – Через три года в эту же пору твоя жена, князь, должна зачать сына. Она этого хочет. Он начнёт от тебя род, который будет единовластно править Русью, – загадочно прошептал провидец и, помедлив, оглянувшись на полог юрты, добавил: – И прогонит татар. Не пропусти этот день!

Александр не мог вымолвить ни слова, столь неожиданными и невероятными показались ему эти слова. Он открыл было рот, чтобы поподробнее расспросить звездочёта, но тот бросил на князя предостерегающий взгляд и приложил палец к губам, призывая к молчанию.

   – И не стоит ни с кем говорить об этом, – осторожно добавил Ахмат.

Через час примчался Берке, взбешённый тем, что его оторвали от охоты.

   – Могу лишь сказать, что ничего из сказанного моим слугой Улавчием я менять не намерен и не буду.

   – Я хочу, чтоб все внутренние трения да щербины – как жить, кого миловать, где возводить грады и починки, как управлять, и все внешние – с кем браниться да с кем сходиться, решали только мы, а вы в них не входили! – взволнованный вестью звездочёта, заявил с ходу Александр. – С твоим советником, хан, мы сие не толковали.

Улавчий согласился еле заметным кивком.

   – Хорошо, пусть будет так, – подумав, ответил хан.

   – И я хочу Новгород оберечь от дани.

Улавчий отрицательно качнул головой.

   – Нет! – отрезал Берке и жёстко повторил. – Нет!

   – Хорошо. Здесь в Орде я случайно обнаружил много пленных из моих городов. Я хотел бы их выкупить!

   – Всех? – загорелся хан.

Ярославич кивнул. Берке удивлённо переглянулся с советником, и Александр тотчас разгадал этот перегляд: в их головах, верно, уже проносилась та немыслимая цена, каковую можно будет заполучить за не одну тысячу пленников, и степняки в сей миг лишь недоумевали, откуда у бедных и разграбленных русичей сохранилось столько золота и серебра.

   – По возможности всех... Кое-кого в обмен. У нас есть литовцы, немцы...

   – Нет! – почуяв, что серебро уплывает из его загребущих рук, вздыбился хан. – Злато, пушнина, тогда я не против. Договоритесь с Улавчием о цене, тут препятствий не будет.

Он стремительно вышел из шатра, оставив князя наедине со своим советником.

   – Ну что, браниться будем или миром разойдёмся? – не скрывая своего презрения и обиды, промолвил Улавчий.

   – Попробуем...

Советник недоумённо изогнул брови, не понимая, что имел в виду князь.

   – Попробуем не браниться.

Александр всю обратную дорогу размышлял над странным пророчеством Ахмата, веря и в то же время не веря его словам. Не понимал он и другого: нежданной заботы, проявленной к нему оракулом. Это внушало тревогу. Но вскоре княжеские дела заставили Ярославича позабыть обо всём. Нагрянули ордынские переписцы, исполняющие волю хана и Улавчия. Во Владимире, Суздале, Переяславле, Москве, Муроме и других срединных городах перепись прошла без ссор и брани. Многие прятали третьих сынов, вдовые быстро женились, лишь бы не отправляться в Орду. Дружинники князя тут сработали скоро, сумев оповестить всех. А те, кто не успел обзавестись семьёй да нищие, попрятались на время в лесу. Пока составлялись списки, князь решил пленных не выкупать, чтобы потом спрятать их от ордынцев.

«Околицей прямо не ездят, – посмеивался лапотный люд, объегоривая писцов да ясачных сборщиков, – а гумна – не столбовая дорога!»

   – Зря ты себе в Орде душу рвал с этим Улавчием, – успокаивал князя Шешуня. – Наш народ сам себя защитить горазд. Не можем в поле, так надуем вволю! Только б новгородская вольница наша не заартачилась.

Князь сам поехал в Новгород, сопровождая татарских переписцев, надеясь, что его появление остудит горячие головы. Однако первая же встреча с сыном переросла в брань.

   – Мы все ждали, что ты отстоишь честь святой русской вольности, отстоишь Новгород, а ты предал нас всех, привёз оковы да тюремщиков! – истерично кричал Василий в лицо отцу, науськанный советниками да дядьками.

   – Помолчи, коли большего ума бог не дал! – побагровев, оборвал сына князь.

   – А ты мне рот, как другим, не заткнёшь! Я и княжить здесь больше не хочу! Сам обнимайся да зад лижи иноверцам. А я уеду! – бросил он отцу и выскочил из горницы.

У великого князя даже свет померк в глазах. Шешуня легко сжал его руку, пытаясь удержать Александра от вспышки гнева. Тот оглядел советников да дядьёв, пристыженно стоявших в горнице, и проговорил:

   – Всех этих горе-советников в узилище. И сына тоже!

Но и эти суровые меры не помогли. Вспыхнул мятеж, и князь приказал схватить зачинщиков и лишить каждого из них то руки, то глаза, то носа. Смутьянов набралось больше двух десятков.

   – Стоит ли, Ярославич, из-за татарвы своих людишек губить? – засомневался Шешуня. – Не поймёт, осерчает народ.

   – А что я Улавчию скажу? Он завтра же направит свои рати на Русь и огнём пропашет все наши города, не разбирая, что Суздаль с Владимиром покорились. Тысячи людей погибнут, реки крови потекут, ты о том подумал? – словно раненый зверь, вскричал князь, и Шешуня понурил голову.

Сын Василий убежал в Псков, но Шешуня схватил его и там и вывез со всей свитой в одно из суздальских подворий князя. Но и эта жестокая расправа, ожегшая многих, не укротила бурное вольнолюбие толпы. Словно невидимые колдуны каждый час раздували мехи злобы и противления. Тогда, отчаявшись, Александр собрал вече и заявил, что отказывается оберегать город и отдаёт на кровавый суд степняков, а сам навсегда уезжает во Владимир.

   – Я думал, что вы верите мне, считаете своим отцом и защитником, но вижу, что ошибался. Доколе буду сносить я вашу чёрную неблагодарность?! – с гневом и слезами выкрикивал Александр. – То вы сына моего изгоняете понапрасну, то указу ханскому не хотите покориться, гордую вольность свою теша. А вы сумеете её защитить? Вы детей, жён и матерей своих сумеете оберечь? То, что вы умрёте, я не сомневаюсь. Туда вам и дорога с гордыней вашей! Но пошто вы младых да старых на смерть обрекаете? Кто вам это право вручил? Господь разве? А не он твердит, что гордыня – величайший из грехов? Не он подаёт пример заботы о сирых и слабых? Мне стыдно, вы даже этим моим словам внять не можете... Живите, как вздумается, и не жалуйтесь потом, что вас не вразумляли!

Князь что-то ещё хотел сказать, потом махнул рукой, спустился с помоста в полной тишине. Все стояли, затаив дыхание, и смотрели на князя. Он сел на коня, дал знак свите и двинулся к городским воротам. И только осознав, что они лишаются своего покровителя и обрекают себя на разорение степняками, новгородцы, будто опомнившись, бросились к своему спасителю и пали на колени, перекрыв дорогу. Поклялись, что сами разорвут на части любого, кто не покорится княжескому указу.

– Верь, княже, – поднявшись с колен и с болью взглянув на Ярославича, вымолвил Гавриил Алексии, – я сам сверну шею любому, кто посмеет твоему слову воспротивиться! Просто трудно нам после стольких десятилетий вольной жизни свыкаться с мыслью о любой зависимости. Ты-то, вижу, наделённый немалым умом да мудростью, переболел этим да, поди-ка, не один день маялся. Вот и нам надо было перенедужить. Не серчай, княже, такой уж нрав наш. Но, коли что решили, назад не свернём!

Александр горестно покачал головой и повернул коня обратно. И в течение трёх последующих дней ордынские писцы подобно загробным теням ходили из дома в дом, переписывая всех поголовно. Ни ропота, ни скорбных слёз, ни протестующих возгласов. Лишь молчаливая печаль и отчаяние на лицах. В эти траурные дни никто не пел, никто ни разу не засмеялся, не гудели дудки, не играли на гуслях и волынке. Переговаривались глухим шёпотом. Даже малые дети не вскрикивали и не плакали. И в церквах не звонили. Лишь скрипели двери, шуршали шаги, да было слышно, как ближе к Волхову отчаянно и неестественно громко хлопали оконные ставни. Все вздрагивали от этих звуков и крестились.

Князь второй день не выходил из старого отцовского дома. За эту неделю из него точно душу вынули. Надсадные вопли покалеченных, стоны, слёзы, проклятия оглушили его. Каждый день он по два часа проводил в молельне, оправдываясь перед Господом за свои зверства, но его молчаливый лик, казалось, с укором смотрел на Александра.

   – Скажи тогда, как я должен был поступить, предай меня смерти, я приму её как благость, только не молчи! Заклинаю тебя!

Но Христос молчал. И Невский отступился, затих, покоряясь высшей воле. Он сидел у окна, глядя во двор, где виднелась часть старой почерневшей конюшни, а рядом находился круг, на котором когда-то конюх отца Роман объезжал молодых лошадок и того норовистого Серка, упав с которого разбился брат. Они и сидели вдвоём с Феодором в этой самой комнате, слушая мудрые уроки отца Геннадия. Тот был недюжинно умён и часто говорил странные вещи. Вспоминал вдруг фразу и нараспев произносил её по латыни, употреблять каковую считалось страшной ересью: «Dixi et animam meam levavi». А через мгновение так же напевно оглашал и перевод: «Сказал и облегчил свою душу».

   – А это на каком языке? – недоумённо спрашивал Александр.

   – На латыни.

   – Но латиняне слуги Сатаны! – удивлялся он.

   – Вовсе нет. Просто глупцов больше. Хотя попадаются и совсем не глупые...

Во взгляде монаха проскакивали озорные блестки, словно он ведал про что-то такое, о чём не знают те, кто обвиняет в ереси латинян.

Вернулся Шешуня, который отвозил Василия в одну из суздальских вотчин князя, под домашний надзор.

   – И что он, проклинает меня? – поинтересовался Александр.

   – Я ему голову прочистил по дороге! А дядьёв велел кнутом на конюшне выпороть. Те уж каялись...

Шешуня подсел к столу, схватил с подноса кусок верченого гуся, стал рвать его на части, громко причмокивая и запивая ядрёным кваском.

   – Тишина-то в городе какая! Прямо душой отдыхаешь. Никогда не любил новгородского шума и суеты. А тут благость...

«На развалинах Карфагена он обрёл бы полный покой», – подумал князь и невольно улыбнулся. Сказал и тем облегчил душу.

Глава одиннадцатая
ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Александр не забыл пророчества Ахмата, и всё свершилось так, как тот и глаголил: через девять месяцев Васса подарила ему сына. И это было чудом.

«Злато плавится огнём, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб даёт, а человек в печали обретает ум зрелый», – митрополит Кирилл часто цитировал эти слова, ссылаясь на одного из учёных монахов, некого Даниила Заточника, и князю столь полюбились его пословицы, что новорождённого сына он и назвал этим именем.

И Васса была рада появлению сына. Мягкая, нежная и всё понимающая с одного взгляда, она легко вела дом, привечая всех, кто входил в него. Она ладила не только с младшими сынами, рождёнными от дочери Брячислава, но даже сумела помирить мужа с его первенцем Василием, который уединённо правил в Переяславле. Он приехал на крестины Даниила, плакал, прося прощение у отца и обещая впредь беспрекословно ему повиноваться.

   – Неужли с удавкой татарской, как с клеймом, так и станем жить? – восклицал он.

   – Не всё сразу, Вася, получается, – утешая его, приговаривал Ярославич. – Татары хорошую нам выучку поднесли. Мне Батый сказывал, как дед его Темучин сынов своих учил. Принёс ворох прутьев, роздал каждому по пруточку да приказал: «Переломите их!» Те легко переломили. А потом собрал прутки в один большой пук, связал да опять просит: «Переломите его!» Те как ни старались, не смогли. «Вот, – смеясь, изрёк великий хан, – по одному вас любой переломит, а будете вместе, никто не справится!» Что, мы об этой мудрости не ведали? Ещё как ведали! Ещё прадед мой Мономах тоже нам завещал. Да, видно, в одно ухо влетало, а в другое вылетало!

Договорившись с Улавчием о цене, Александр сам ездил по городам и весям, кланялся офеням да купцам, собирал деньги на вызволение русичей из Орды. И они, возвращаясь, прежде чем идти домой, шли во Владимир поклониться своему избавителю.

   – Надо собирать Русь, – постоянно твердил он. – Как хлеб по колоску раньше собирали. Другого пути нет.

И он стал собирать. Гундарь, вызволенный одним из первых, вместе с сыном, превратившимся в доброго дружинника, из бывших пленных, кто знал по-татарски, собирали отряд лазутчиков. Строили новые кузни, где ковались мечи, топоры, сулицы и доспехи, выгибались луки. Молодых воинов в городах натаскивали опытные воеводы.

Князь не спешил. Ему перевалило за сорок. Борода поседела, седые кустики вились и на голове, но рука была ещё тверда, и взор пламенился, коли Ярославич гневался. Он сам проводил смотр дружинам, разбирал схватки. Но и Берке не дремал. Точно разгадав, чем занимается русский князь, он прислал во Владимир грамоту с требованием подготовить дружину в пять тысяч мечников для совместных походов с ханскими ратями. На кого пойдут русичи, с кем будут драться, в ханском указе не говорилось.

Между тем в срединных городах, в Суздале, Ростове, да и самом Владимире, вызревал бунт. Таинники Шешуни почти каждый день доносили о мелких стычках с татарскими данниками. Те жаловались. Александр усмирял, утишал обе стороны, ведая, что долго так продолжаться не может. Гундарь сильнее других пылал ярой ненавистью к степнякам. Унижения, пытки и побои, перенесённые в плену, не давали ему душевного покоя.

   – Они, держа остро отточенную саблю над моей головой, заставляли меня каждый день вылизывать языком их грязные сапоги, – как-то признался он Ярославичу и не в силах был сдержать слёз. – До сих пор не пойму, как я остался жив? Мой язык, видимо, в беспамятстве слизывал комки грязи, ибо сколько раз в своих мыслях я сворачивал им шеи и распарывал животы. Ты спас меня, княже, ибо ещё немного, и я бы не выдержал. Разве после всего этого я могу спокойно наблюдать, как эти псы хозяйничают на моей земле?

   – Ты считаешь: я покорился им? – вспыхнул князь.

   – Я так не думаю... Но мы не можем без конца терпеть их своеволие, кровь у всех кипит, ваша светлость! Когда же пробьёт час нашего освобождения?

   – Я не могу этого ныне сказать, – помедлив, вымолвил Александр. – Для этого мы должны собрать силы, равные им. Ты же воевода, Гундарь, и кому как не тебе знать, сколько ратников мы обязаны иметь со своей стороны. Для этого надобно восстановить все прежние княжества, их дружины, иметь крепкие мечи и крепких героев. Этим я и занимаюсь, как видишь. И хочу, чтоб мне помогали в том, а не раздували лишние страсти и не возбуждали ненужную ненависть к степнякам. Она и без того не угаснет...

Он вспомнил о грамоте, присланной Берке и помрачнел.

«Тут как бы оставшихся дружинников из новой беды выручить, а про новые рати пока помыслы одни! – с горечью подумал князь. – Неужто воеводе-то сие не видно!»

   – И сколько лет на то уйдёт? – не унимался Гундарь.

   – Мне сорок один год, я надеюсь, и в пятьдесят у меня достанет сил крепко сжимать меч в руках, а за это время, если мы дружно будем строить, то успеем создать силу, способную сокрушить супостата...

   – Девять лет! – тяжко вздохнул Гундарь.

   – А ты хочешь повторить то, что случилось больше двадцати лет назад, когда они пожгли половину наших городов да истребили половину народа? Не надоело вдыхать запах крови? – рассердившись, выкрикнул князь.

Воевода молчал. День за окном давно отгорел, и ночь рыскала по двору.

   – Ладно, ступай да раскинь умом хорошенько. Не дитя, чтоб уговаривали.

Гундарь, поклонившись, хотел уже уйти, но князь остановил его.

   – У степняков есть одна черта, которая мне кажется дикой, но в наших обстоятельствах весьма полезной, – заметил Ярославич. – Когда они хотят кого-то предать смерти, то становятся с ним необычайно ласковыми. Вспомни отца, ты сам передавал его восторги, когда он вышел от ханши Туракине. А ведь она-то его и отравила... Вот и нам надобно быть с ними полюбезнее. Подумай об этом. И всем передай!

Не успел воевода уйти, как в горницу вошла Васса, кинулась мужу на шею.

   – Что случилось? – не понял князь.

   – Я слышала твои слова, сказанные воеводе!

   – И что в них такого страшного?

   – Ты готовишься к войне с ними?

   – Не я, а народ готовится. Кто ж его поведёт, кроме меня? Больше пока некому.

Княгиня дрожала всем телом, и князь, прижав её к себе, погладил по спине, стараясь успокоить.

   – И Данилко наш успеет к той поре подрасти. Он меня и заменит когда-нибудь. И потом я начну её только тогда, когда буду уверен, что побью татарву. А я ведаю ныне, в чём их слабость. И хан нынешний привечает вокруг себя всяких музыкантов, пиитов, а к ратным делам совсем не расположен. Сей случай тоже нельзя упускать. Рати его одрябнут, разомлеют без походов, привыкнут к холе да неге. Вот мы тут и объявимся, – тихо рассуждал Александр. – Русский человек не сможет долго тянуть ярмо рабства. Не таков он. Да и вредно любой душе в согнутом состоянии. Это как дуга для лука. Долго держишь, и она уже не разгибается. Представь, если весь народ таким станет? Страшнее и придумать нельзя...

Александр вспомнил предсказание Ахмата. Оракул сказал не только о рождении сына, он вестил, что Даниил начнёт род, который прогонит татар. Выходит, что при его жизни этого не случится? Герой Невы даже похолодел от таких мыслей. Провидец явно что-то напутал, это несомненно. Не могут же степняки несколько десятилетий нависать над Русью, стеречь её, держать в своих когтях, пить людскую кровь. Народ не выдержит, не позволит...

«Не народ, я этого не потерплю! И тут мне ничто, даже пророчества Ахмата не помешают», – твёрдо выговорил он про себя.

Резко застучали в ворота. Князь и княгиня вздрогнули. Он тоже начал пугаться этих полуночных стуков.

Прискакал гонец из Новгорода. Сын Дмитрий сообщал, что ливонцы предприняли наглую вылазку и надобно их проучить. Ярославич, собрав дружину, хотел сам повести, но неожиданно передумал, поручил её Гундарю. Его душа теперь рвалась в Орду, он хотел всё вызнать у пророка доподлинно: когда и кто изгонит степняков и на каком году его жизни сие случится. Его жизни, а не какой-то другой. Он не против заручиться и расположением звёзд, тут ни от какой помощи не стоит отказываться. Да и дружину в помощь ордынцам князь посылать не собирался, а браниться с ними пока не лучшее время.

С женой простился наскоро, Васса непонятно о чём горевала, ходила за ним как тень, он же веселился.

   – На войну муженёк не поехал, и жёнушка сильно запечалилась!

   – Не говори так! Не вызывай волка из колка! Ты много раз уезжал, и я никогда не боялась, а тут... – она протянула ему свои руки, они были холодны как лёд. – Так в первый раз, и ты знаешь, что это не к добру. Не езди к степнякам, умоляю тебя. Они не вызывали к себе великого князя, побудь со мной и с нашим сыном, он нуждается в нашей помощи!

   – Я должен поехать, Васса. От этого зависит не только моя и твоя судьба. Всех нас...

Никогда ещё он не стремился в Орду с такой страстью, как в этот раз. Вёрсты казались ему длиннее, а дорога бесконечной. Александр спал в седле, останавливаясь лишь для того, чтобы умыться и наскоро потрапезничать. Он не чуял усталости, наоборот, каждый перегон прибавил ему сил, а когда начались степи, князь возликовал.

И примчавшись туда, чем удивил Берке и Улавчия, он столь напористо и отчаянно повёл разговор, что степняки пришли в неистовство.

   – Никто из моих ратников не пойдёт воевать за тебя, а силком их не загонишь. Твой брат сжёг половину Руси, у каждого из моих воинов он отнял сородича, и после всего ты хочешь, чтобы они тебя защищали? – усмехнулся Александр.

   – Замолчи! – полыхнув чёрными щёлками глаз, угрожающе прошипел хан. – Или ты умрёшь!

   – Тогда тебе придётся вместо богатой Руси получить вёрсты выжженной земли, на которой и расти ничего не будет, – в ярости выкрикнул Ярославич.

Берке долго смотрел на него, точно хотел испепелить взглядом. Потом резко развернулся и вышел из шатра.

   – А ты храбрый рыцарь, князь, – улыбнулся Улавчий. – Никто ещё не отваживался так говорить с ханом! А он очень памятливый.

Берке не вызывал его больше двух месяцев, приказал не выпускать из Сарая. Александра отселили от слуг в отдельную юрту, кормили кониной и давали пить лишь кумыс, по пятам ходили за ним, и он не мог зайти к Ахмату, боясь навлечь и на него гнев хана. Кроме того, он узнал, что оракул болеет и почти не встаёт со своей циновки. И это встревожило князя.

Два его сторожа, хоть и отличались исполнительностью, но большой сообразительностью не блистали. Обычно они сидели у входа в его юрту и по очереди спали сидя. Ярославичу потребовалось две недели, чтобы сделать скрытый подкоп и ускользнуть в одну из ночей.

Полог юрты Ахмата был не застегнут, и, войдя в неё, князь долго привыкал к темноте. Снаружи светила полная луна, а тут ни зги и кислый тошнотворный запах умирающего тела. Князь похолодел от одной мысли, что оракул уже умер. Привыкнув к темноте, он обнаружил и циновку, на которой тот лежал, приблизился, встал на колени, наклонился над лежащим, чтобы услышать его дыхание. Провидец неожиданно открыл глаза, и белки его глаз блеснули в темноте. Ярославич застыл в оцепенении.

   – Я ждал тебя, – прошептал он. – Мне осталось жить два часа... на рассвете я умру...

   – Я хочу знать...

   – Не перебивай, мне многое надо тебе сказать. Бояться больше некого, я ведаю твои мысли и хочу сказать. Пройдёт больше века, когда начнётся изгнание татар. Больше века!.. – Ахмат замолчал, тяжело дыша. – Они мешают мне, душат!.. Возьми мою голову в свои руки, сядь в изголовье!

Александр повиновался.

   – Сожми виски! Сильнее!.. Вот так... Он внук твоего внука, Дмитрий Иоанныч. Тебя нарекли Невским, его назовут Донским. Ты ныне ничего сам не изменишь, а твой сын только начнёт новый род, но все они без тебя ничего не сделают. Ты должен помочь им...

   – Ещё прожить целый век? – изумился князь. – Но как?

   – Не здесь, там...

   – А тут умереть?

   – Да. Но только так, как это случится. Берке на прощание поднесёт тебе чашу мёда, он будет отравлен, и ты не доберёшься домой...

   – Я больше не увижу свою жену?.. – прошептал потрясённый Александр.

   – Да, но тогда ты станешь мытарем и сможешь оттуда, с небес помогать своему народу... Как тебе подсобили Борис и Глеб. Без их поддержки ты бы не победил ни в одной из битв, они вселяли в тебя мужество и отвагу, они вели тебя и спасали во всём... – Ахмат облизнул запёкшиеся губы. – Дай глоток вина... Рядом...

Князь нашарил кожаный бурдюк, налил в чашу вина, поднёс к губам прорицателя, приподнял его голову. Звездочёт зачмокал ртом.

   – Хорошо... Выпей тоже. Он что-то задумал...

   – Кто?

   – Чёрный маг хана, его он приставил следить за мной, и я решил умереть. Когда ты не свободен и в своих мыслях, то незачем жить... – Глаза звездочёта вспыхнули, зажглись в темноте, как два уголька. – И тут он не может мне помешать. А я хочу соединиться с Лейлой...

   – Кто такая Лейла?

   – Это неважно.

Он неожиданно замолчал, задумался, и благостная улыбка осветила лицо оракула.

   – Я не верю тебе, – прервав молчание, жёстко выговорил великий князь. – Не верю тому, что ты сказал. Я сам прогоню татар через девять лет. Я докажу тебе!

   – Ты же неглупый, Ярославич, – с трудом выговорил Ахмат, замахал руками, и Александр снова сжал его виски. – Совсем... не глупый... И мне незачем обманывать тебя. Да, я служил Темучину и Батыю и много зла причинил твоему народу. Я послал на костёр отца Геннадия, твоего учителя, и вина перед ним заставила меня задуматься о твоей судьбе. Может быть, этим я хоть немного искуплю её. Ибо ведаю, волхв бы не оставил тебя в беде. Поразмысли и подумай о будущем... Твоё право выбирать. И даже отказаться. Но ты должен знать и то, что тогда случится. Тогда... Тогда...

Он вдруг застонал, резко приподнялся, выгнувшись дугой, словно внутри него колотилась некая страшная сила, пытаясь вырваться наружу. Оракул захрипел, сопротивляясь ей, глаза его вдруг вспыхнули ярко и тут же погасли, тело безвольно рухнуло на циновку. Невский поднёс ладонь ко рту звездочёта. Он больше не дышал.

Князь перекрестился, закрыл глаза Ахмата. Поднялся, выскользнул из юрты, вернулся к себе тем же путём, лёг на циновку. Оракул намеревался рассказать и о том, что случится, если Александр откажется. Но не успел. А возможно, всё ловко подстроено. Зачем Берке убивать его? Он переписал Русь, подавил бунт, сборщики дани уже её собирают и отправляют воз за возом. Улавчий на днях даже пригласил его на обед, радуясь привозимым богатствам.

   – Хан скоро примет тебя, князь, – улыбаясь и потчуя гостя всё той же копчёной кониной, пропел советник. – Мы, дети степей, долго помним обиды, но когда видим к себе доброе отношение то меняем гнев на милость...

Зачем Берке убивать того, чьими заботами кормится?

Но более всего терзала тоска по жене, детям, родному дому. Она была столь нестерпима, что подобно ржавчине выела и ту ночь, когда умер Ахмат, и его страшные наставления.

А вскоре и хан радостно принял его, устроил пир в честь русского гостя, сообщив, что сын князя Дмитрий побил ливонцев и вернулся в Новгород со славой и трофеями.

   – Мы будем рады, если вы, русичи, и дальше будете уничтожать воинов папы и ослаблять его мощь. Вы станете богатеть за их счёт, а мы за ваш! – Он расхохотался. – Пью эту чашу вина за храбрость и подвиги твоего сына, князь.

Берке не только столом, на котором вместо кумыса, араки и конины стояло вино и бронзовела золотистая корочка верченого барашка, но и своим поведением, яркими речами старался походить на европейца. Его тёмно-синий, расшитый золотой нитью халат из тонкого шёлка, скроенный также по европейски, словно бросал вызов всем монгольским традициям, но здесь, в Орде, никто не осмеливался укорять за это властителя. За несколько лет он окружил себя верными людьми, льстецами и не прощал неверности, жестоко карая тех, кто даже в мыслях противоречил ему. За год жизни в Сарае, а Берке, несмотря на перемену своего отношения к Александру, не отпускал его, князь догадался, каким способом хан узнает самые потаённые мысли своих приближённых: его чёрный маг Карадин нагло прошаривает по ночам их головы, ища любую крамолу, и все боятся колдуна больше, чем самого властителя.

   – Я приготовил для тебя приятную весть: мы не будем брать твоих ратников в свои походы, – улыбаясь, проговорил хан. – Пусть они бьются с ливонцами, литами и шведами, так разумнее. Ты рад?

Александр поднялся и отвесил глубокий поклон.

   – Но не смей больше дерзить мне. Помни, я твой господин, который всегда прав!

   – Я запомню эти мудрые наставления, – промолвил князь. – Доставь мне ещё одну радость: отпусти домой, к жене и детям, я давно их не видел.

   – Мы так мало виделись, князь, и я хочу, чтоб ты погостил у меня. Завтра поедем вместе на охоту, ты покажешь мне свою сноровку и удаль! – весело воскликнул хан.