Текст книги "Смерть во спасение"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Глава пятнадцатая
ПЕРЕД НАШЕСТВИЕМ

Батый стоял на крутом берегу широкой реки Воронеж, легко вьющейся меж живописных берегов, прибранных уже первым снежком, с наслаждением вбирая в себя дыхание русских просторов. Ноздри его шумно раздувались, в узких глазках вспыхивал огонь, когда он оглядывал бескрайнюю ширь. Привыкший к унылым степям, внук Темучина теперь жадно вглядывался в густые синие ленты лесов, простирающихся до горизонта, обладателем которых он скоро станет.

Накануне дозорные поймали княжеского истопника, и Батый самолично допросил его, пообещав жизнь, если тот обо всём честно расскажет: велика ли дружина князя, как крепость охраняют, кто из соседей придёт на помощь, чем вооружены дружинники. Истопник всё поведал без утайки, не умолчал даже о красоте младшей княгини Евпраксии, жены княжеского сынка Фёдора, каковая будто бы происходит из знатного царского рода.

Батый слушал пленника с ласковой улыбкой, покачивая в знак согласия с ним головой, но, как только тот доложил обо всём, что знал, хан тотчас приказал его повесить.

– Он мог ведать и про потайные ходы в крепость, и о слабинах обороны, о чём, как я полагаю, скрыл, – заметил Ахмат, едва истопника увели.

Батый спохватился, велел немедля остановить казнь, но опоздал: рязанца уже вздёрнули. Хан рассердился, вышел из юрты, успокаиваясь на холодном ветерке. Ахмат последовал за ним и первым нарушил молчание.

   – Но также важно сохранить здесь местных людей, которые бы извлекали богатства из лесных кладовых и приносили вам. Без них эти леса будут мертвы, – легко угадывая тайные мысли хана и ёжась от злого ветерка, негромко проговорил стоявший рядом Ахмат. – Кто будет добывать пушнину, дичь, орехи? Ваши люди, не знающие ни лесного промысла, ни этих северных мест?.. Уничтожив город, вы единожды очистите его кладовые. Но больше их никто не наполнит. А вот обложив жителей данью, вы сможете собирать её каждый год...

   – Но ты же сам мне втолковывал, что надобно сначала устрашить русичей, сровнять с землёй несколько их княжеств, чтобы другие смиренно покорились, – недоумённо возразил хан, и нотки недовольства послышались в его голосе. Он не любил столь быстро менять свои решения, но больше всего Батый хотел походить на своего деда, один страх перед именем и жестокостью которого приводил в оцепенение целые народы.

   – Они неглупы, эти русские, и уже прослышали, что ты умертвил всех булгар, а потому не захотят и себе подобной участи. Слава твоего деда слишком велика, чтобы о ней здесь не слыхали. Но ты должен следовать своим собственным путём...

Оракул в овчинном кафтане и таком же треухе, с озябшими пальцами, которые он жалким дыханием отогревал у рта, выглядел довольно нелепо и походил на заморённого голодом пленника, потому сын Джучи не поддался гневу, да и слова Ахмата о своём пути заставили его снова задуматься. В чём-то этот глиняный прорицатель прав. Батыю совсем не хотелось, чтобы все называли его вторым Чингисханом или, что ещё хуже, его повторением. Он должен идти своим путём завоеваний. Чтобы все сказали потом: он сохранил жестокость деда, но обладал хитростью барса и коварством гиены.

   – И какую часть дани ты предлагаешь брать от них? – заинтересовался внук Темучина.

   – Они платят своим священникам десятую часть всех богатств. Теперь мы станем их новыми богами, и пусть каждый платит тебе эту десятину!

Батыю понравилось это сравнение.

   – Да, ты, как всегда, прав: я стану их новым Богом, и пусть они столько же платят мне!

Он вернулся в юрту, кликнул двух своих толмачей, повелел им ехать в Рязань и предложить эти условия тамошним князьям.

   – С вами поедет мой оракул Ахмат, – подумав, неожиданно добавил он. – Слушайтесь во всём его!

Выехали через полчаса и к вечеру натолкнулись на первый сторожевой дозор великого рязанского князя Юрия Игоревича, который и проводил их до самого града, стоявшего на высоком берегу Оки неподалёку от устья другой речки, Прони. Из-за густого тумана, окутавшего широкую и ещё не замерзшую Оку, не проглядывались даже крепостные стены, и деревянные купола церквей да резные коньки княжьих теремов, казалось, парили в предзакатных лучах зимнего солнца.

Послов расспросили, разместили в съезжей избе, поутру принесли поесть, напоили травяным отваром. Оба толмача оказались пугливы, к тыквенной каше не прикоснулись, не ведая, из чего её готовят, да боясь, что их отравят, провидец поел в охотку: давно не ел ничего варёного, а от жёсткой вяленой баранины у него болел живот.

Засветать не успело, как гостей провели в терем рязанского князя. Последний принимал их при зажжёной лучине, каковая громко потрескивала, и послы невольно вздрагивали. Ибо помнили, как русичи умертвили гонцов Чжебе и Субэдея, хотя те приехали с дарами и просили лишь одного: не брать под защиту половцев. Ныне же они привезли предложения дерзкие, которые гордым северным славянам наверняка покажутся оскорбительными, как, впрочем, любому народу, и участь их была предрешена. Батый хорошо сие понимал, потому и послал с толмачами Ахмата, дабы тот своей головой распознал цену глупым советам. Ну а если спасётся, то, значит, он не так глуп.

Послы поклонились русскому князю, рядом с которым на меньшем троне сидел его сын, Фёдор Юрьевич.

   – С чем приехали иноземные послы? – без тени улыбки спросил князь. – Мир предлагать или брань?

   – Мы с миром приехали, – кланяясь и выпевая слова, заулыбался Олон, лучше других знавший непростой русский язык.

   – И каков же ваш мир? – с недоверием спросил Юрий Игоревич.

Не ожидая добрых вестей от татарских послов, князь ещё вчера вечером послал гонца к великому князю владимирскому Георгию Всеволодовичу за помощью. Отношения между ними оставались худыми, потому в своей грамоте правитель Рязани просил забыть прошлую вражду и объединиться против общего врага. И сейчас ему нужно было выиграть время до прибытия владимирской дружины.

   – Наш великий хан, не желая разора вашим землям, хочет, чтобы вы по своей воле стали его данниками. Он просит десятину со всей вашей земли, десятину того, что на ней произрастает и двигается, и ваш славный град сохранится в веках, – кланяясь, промолвил Олон.

   – Эта десятина включает и моих людей? – не понял рязанский князь.

   – Да, со всего.

На лице Фёдора Юрьевича вспыхнул гнев, он взглянул на отца, но в разговор вступать не посмел.

   – За какие блага я буду должен платить вашему хану свою десятину? – сохраняя хладнокровие, спросил Юрий.

   – За мир, который воцарится на вашей земле, – не смутившись, ответил толмач. – Ваши земли дед нашего хана, непревзойдённый Чингисхан, повелитель Китая, Тибета, Средней Азии, Сибири, Каспия и Дона, ещё при жизни передал своему внуку. Мы завоюем их силой, если вы не одумаетесь, но хан Батый велик миром и мудростью и потому предлагает вам стать его подданными, и тогда никто не посмеет вас обидеть.

   – Нас и без того никто не обижает, – не выдержав, гневно откликнулся Фёдор. – А земли эти искони наши!

   – Всё меняется в подлунном мире, – философски заметил толмач и взглянул на Ахмата, точно призывая его принять участие в беседе, каковая принимала недружелюбный оборот.

   – Мы должны подумать, – посерев ликом, еле слышно выговорил Юрий Игоревич.

Фёдор дёрнулся, хотел возразить, но князь быстрым взглядом унял его нетерпение.

   – Когда вы дадите ответ? – спросил Олон, отирая пот со лба.

Он рассчитывал на худшее.

   – Через два дня. Вы можете возвратиться к своему хану, а спустя указанный срок, мы известим его...

Олон поклонился, и трое ханских послов покинули тронную палату рязанского князя.

Георгий Всеволодович, великий князь владимирский, придвинув к себе треножник с горящей лучиной, несколько раз перечитал грамоту Юрия Игоревича. От своих окраинных сторожей, державших связь с дальними дозорными заставами, он уже знал, что степняки, истребив мордву и булгар, перешли границу рязанского княжества, но внезапно остановились, поставив юрты. Скорее всего, монголы попробуют взять Рязань бескровопролитно, зашлют послов с угрозами и лишь потом направят свои полки. Юрий Игоревич, пользуясь передышкой, и кинулся собирать соседние рати. Само послание рязанец составил достойно, без тени заискивания и мольбы, мол, присоединяйся, а иначе побьём ворога и без твоих доспехов. Видно, не очень-то и боится узкоглазых кочевников, надеясь на храбрость своих ратников.

Принимая венгерского монаха Юлиана, великий князь искренне считал, что всем продолжателям христианской веры необходимо объединиться и дать отпор дикой орде. Но тогда Всеволодович недомогал, дух его был угнетён, и он сомневался даже в собственных силах. Ныне же, побывав утром на дружеских поединках молодых дружинников, увидев их ловкость да сноровку, правитель Владимира настолько ободрился духом, что россказни о мощи степняков тотчас померкли. Больше века их деды воевали с половцами, последние ведут такую же кочевую жизнь, живут в юртах, едят конину и пьют кумыс. Они искусны, что и говорить, но против русичей всё же не устояли. Пришлось покориться. Потерпят позор и монголы.

Великому князю вдруг показалось: выведи он завтра свои знамёна против татарского хана, то поражения не потерпит. А приведи их в Рязань, вся победа достанется Игоревичам, они и станут трубить на всех площадях о своих подвигах.

Конечно, объединиться бы не помешало, – подумалось великому князю. – Но только не с рязанцами! Надобно призвать к себе Ярослава, новгородцев, псковичей, а самому встать во главе всего войска. И пусть кто-нибудь попробует разбить эту силищу! А у рязанца есть кого звать на подмогу. Муром, Пронск, Коломна, где сидят князьями братья Юрия Игоревича, не мешкая придут на помощь. Зачем ему ещё моя дружина?.. Чтоб держать нас в резерве?..»

Георгий Всеволодович лишь представил себе, какому позору его может подвергнуть рязанский князь, и по телу пробежал морозный озноб. Он поднялся, приоткрыл заслонку пылающей печи. Ровно тридцать лет назад его отец Всеволод дважды воевал Рязань, укрощая бунт, в котором был замешан и отец нынешнего князя Игорь Глебович вместе с братьями. Последний раз отец сжёг город дотла, и многие из рязанцев ещё помнили те старые обиды.

«Если б рязанец захотел всерьёз испросить моей помощи, то в знак уважения прислал бы с грамотой своего сына. Разве так требуют подмоги? – рассердился владимирский князь. – Словно он братца своего призывает!»

Всеволодович уже хотел кликнуть слугу, чтобы тот призвал к нему рязанского гонца, но голос словно не повиновался ему. Не в русском характере было отказывать тому, кто просил помощи. Прошлый же раздор давно забыт, все князья петушатся друг с другом, а тут им всем угрожают иноверцы, и за наглое вторжение в русские пределы стоит проучить этого хана Батыя. Да так, чтоб и его внуки навсегда позабыли дорогу на Русь.

Великий князь представил себе, как въезжает на белом коне во Владимир и толпы народы осыпают его цветами. В жизни каждого полководца должен быть такой яркий миг, такая победа. Иначе ради чего жить?..

Георгий Всеволодович вызвал писца, монаха Мефодия, продиктовал ему короткую ответную грамоту, где, рассыпаясь ласковыми словами, горестно известил Юрия Игоревича о невозможности прислать ему ныне в помощь большую дружину, ибо часть её он отправил в поход с братом Ярославом, другая же на учениях и собрать всех быстро ему никак не удастся...

   – Никак, – задумчиво повторил князь, и перо замерло в руке писаря.

От молодого, с тихим ликом монаха, светлая бородка которого вилась, как куделька, и чей небесный взор струил особый благодатный свет, успокаивавший князя во дни тревог и сильных беспокойств, пахло варёным луком, которым тот лечился от мучивших его чирьев, и Всеволодович поморщился: ему с детства не нравился этот дух. Даже отец раньше удивлялся: не навёл ли кто порчу на второго сына, ибо варёным луком лечили многие недуги и ели его всегда в охотку.

   – Далее отпиши, что всегда готов буду придти к нему на выручку, передай мои пожелания здоровья и счастья его великой княгине-матушке... как её?..

   – Агриппина Ростиславовна, – напомнил писарь.

   – Да, жене, сыну, братьям, сам знаешь!..

В горле у него вдруг запершило, князь отошёл к столу, налил себе воды, настоянной на лесной кислице. Мефодий дописал грамоту, взглянул на правителя.

   – Читай вслух!

Монах прочитал. Георгий Всеволодович выслушал лживое послание, нахмурился, погрустнел. Ещё можно было его порвать и написать другое.

   – Поставь печать!

Писарь взял княжескую печатку, поставил оттиск в конце грамоты, скрутил её в свиток, после чего поклонился князю, стараясь не смотреть на него.

   – Ступай, пригласи гонца!

Мефодий двинулся к двери, но Всеволодович остановил его.

   – Как ты думаешь, они одни одолеют ворога?

Монах застыл у порога, опустив голову. Он не смотрел на правителя, но всем своим скорбным видом давал понять, что судьба Юрия Игоревича предрешена.

   – Что ты молчишь? – недовольно переспросил князь.

   – Я знаю, что ты хочешь услышать, но не могу сие выговорить, – ответил монах.

«Философ луковый!» – зло подумал о писаре князь. Он сам не понимал, почему до сих пор держит предерзкого монаха у себя. Отец Мефодия, грек из Корсуня, служил ещё его отцу и обучил сына не только письму, но и разным учёным премудростям, даже астрологии, в которую, правда, Всеволодович не верил и считал все предсказания сатанинской наукой.

   – Неужели столь грозная сила на нас движется?..

   – Небывалая, ваша светлость, я уже рассказывал вам об этом диком племени и что звёзды нам ворожат...

   – Пригласи гонца! – оборвал монаха правитель, услышав снова о дьявольской ворожбе.

Монах медленно склонил голову, так и не посмотрев на князя, и молча удалился.

Вошёл молодой рязанец с чёрным чубом и быстрыми яркими глазами. Он утирал губы, когда перешагивал порог, видно, только от стола оторвали.

   – Попотчевали тебя, добрый молодец?

   – Благодарствую, княже! – просиял гонец. – Как родного накормили.

   – А мы и есть все вокруг родные. Одного русского корня, да и земля, на которой живём, родной стороной прозывается. Верно глаголю?

   – А как же! Так оно и есть, ваша светлость! – поклонился дружинник.

– Вот и славно, – Всеволодович помолчал, подошёл к столу, взял свиток, покрутил его в руках. – Я очень бы хотел помочь Юрию Игоревичу, но у нас никак не получается... – Георгий тяжело вздохнул. – Передай мои дружеские уверения своему князю, и я надеюсь, что вы разобьёте ворога и без нашей помощи. С вами Бог и святая вера!

Едва толмачи вернулись, Батый мгновенно собрал темников и воевод в своей юрте, заявив, что сразу разгадал лисью уловку русского князя:

   – Быть моим данником князь не согласится, а время ему нужно, чтобы собрать всех своих братьев да племянников в единый кулак. Потому предлагаю немедля выступить, пока русские не объединились, взять Рязань и сжечь её дотла, а всех жителей умертвить!

Он обвёл гордым взглядом своих полководцев. Часть из них согласно закивали головами. Один Субэдей сидел с мёртвым лицом, точно душа отсутствовала в его теле.

   – Я не советовался со своим оракулом, сам догадавшись обо всём, но давайте спросим его: я прав, Ахмат? – проговорил хан.

   – Ты прав, повелитель, – поднявшись, поклонился Ахмат. – Всё так и есть. «Об этом бы и ребёнок догадался», – усмехнулся в душе прорицатель.

   – Вот! – торжествующе поднял свой короткий указующий перст внук Темучина.

«Всё же ум у него не дедовский, а отцовский: неспособный видеть далеко вперёд, вспыльчивый, скачущий и пугливый», – отметил про себя Ахмат, поглядывая на Субэдея, чьи мысли были отличны от Батыевых.

   – Ну что, будем выступать? – вопросил хан, обратив свой взор на цепного пса Чингисхана.

Субэдей был уже стар, и всё это понимали. Его узкое лицо ещё больше потемнело. Исчёрканное морщинами, оно напоминало кору вековых деревьев. Чжебе умер несколько лет назад, Субэдей оставался единственным из той знаменитой четвёрки цепных псов. Он почти совсем не говорил, напоминая своим грозным молчанием Темучина. Батый держал подле себя знаменитого полководца скорее как священное знамя, напоминавшее великие походы деда.

   – Что скажешь, Субэдей?.. – ласково улыбаясь, повторил свой вопрос Батый.

   – Незачем торопиться, – негромко обронил полководец, не меняя выражения лица.

   – Но мы дадим рязанскому князю время собраться с силами! – взвизгнув, удивился хан, и круглое лицо его покрылось красными пятнами. – Разве это в наших интересах?

   – Да, – ответил Субэдей, и молодые темники, сидящие рядом с Батыем, во всём его поддерживающие, недовольно зацокали языками, почтительно выражая неодобрение этим ответом.

   – Объясни нам: почему? – снисходительно улыбнувшись, точно разговаривая с глупым ребёнком, попросил хан.

   – Собрав всех в кучу, не нужно будет гоняться за остальными князьями по округе, чтобы добить их, – глуховатым голосом вымолвил Субэдей.

   – О! – быстро оценив остроумие ответа, развеселился Батый.

Вслед за ним засмеялись и другие темники, покачивая головами и соглашаясь со старым полководцем.

   – Ты, как всегда, прав, Субэдей! – похвалил его Батый. – Разве нашим славным воинам позволительно бояться этих лесных псов? Пусть соберутся все в кучу.

И он радостно гоготнул. Засмеялись протяжно и остальные. Один Субэдей по-прежнему сидел с каменным лицом.

На следующий день к Батыю явился сын рязанского князя Фёдор Юрьевич с дарами, а Юрий Игоревич выставил несколько бочек с мёдом и с хмельным медком, по дюжине лисьих да куньих шкурок, шкуры большие – медвежьи, лосьи, воловьи, прислал полторы тысячи баранов, пять добрых коней с богатыми сёдлами и сбруей, короткий меч в серебряных ножнах, большие деревянные ладьи с мочёной брусникой, варёной малиной, грибами, орехами, верченой дичью, малосолёной икрой, красной и чёрной, круглые, горячие ещё хлеба – всё для пирования и мира. Княжич зачитал грамоту отца, в которой тот предлагал свершить мировую, стать добрыми соседями да помогать друг другу, а за это ещё многие дары прислать обещал.

Батый выслушал, обошёл возы, на которых молодой рязанский князь привёз дары.

   – Что сие значит, Ахмат? – щупая меха и пробуя бруснику, шёпотом спросил хан.

   – Видно, отказал в помощи великий владимирский князь, – догадался оракул.

   – Субэдей огорчится, когда узнает, – игриво усмехнулся Батый.

Он принял дары, пригласил Фёдора в свою юрту, велел угостить князя кумысом да копчёной кониной. Рязанец отведал и поблагодарил за угощение, ободрённый столь ласковым приёмом.

В честь дорогого гостя монгольский хан устроил шумную потеху, где его воины состязались в силе и ловкости, веселя русского князя, а тот сидел за хлебосольным столом, каковой накрыли из привезённых яств, попивал свой же медок, всё более уверяясь в том, что Батый не хочет воевать Рязань.

   – Давай-ка, хан, составим мировую да я поеду обратно, обрадую отца тем, что мы с тобой поладили! – едва закончилась воинская потеха, проговорил Фёдор, дружески хлопнув внука Темучина по плечу.

Завоеватель натянуто улыбнулся, и в его жёлтых глазах промелькнул хищный отблеск.

   – Составим, конечно, составим, – отозвался Батый. – Только я хочу, чтоб ты, князь, уважил меня одним подарком. Сможешь подарить то, что я попрошу?

   – Конечно, смогу! Проси всё, что хочешь! – выкрикнул захмелевший Фёдор.

   – Вот настоящий русский правитель! – обращаясь ко всем, весело провозгласил хан. – У нас, князь, есть такая традиция: дорогому гостю хозяин дарит свою любимую жену. У тебя, я слышал, Евпраксия происходит из царского рода и настоящая красавица. Дай же изведать мне красоту её.

Фёдор Юрьевич изменился в лице, потемнел от гнева, скрипнул зубами, стараясь не выплеснуть его тотчас же наружу.

   – Вот привезёшь жену свою мне и составим мировую, – предложил Батый. – Слово ханское даю! Разве одна жена, пусть и красавица, не стоит жизни целого города, родителей и дядьёв твоих?.. Другую найдёшь, ещё лучше, и княжество спасёшь. Подумай, прежде чем ответ давать.

Батый любил искушать. Ахмат знал, что слова своего он всё равно не сдержит, даже если Фёдор привезёт ему жену. Но хану нравилось переламывать людей, сжигать их души. И в этом он пытался подражать Темучину, но тот вёл себя в отношениях с людьми более неожиданно, искуснее.

   – Так что, князь, привезёшь жену?

Фёдор стиснул зубы, резко поднялся.

   – Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, своих жён на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и нашими жёнами владеть будешь, – со злой усмешкой бросил он, взял чашу и залпом её выпил.

Словно молоко скисло на лице хана. Он бросил короткий взгляд на своих слуг, те мгновенно налетели на рязанца, скрутили его, бросились на свиту, сопровождавшую Юрьевича. Апоница, его пестун, понимая, что кто-то должен известить старого князя, в лихом прыжке запрыгнул на коня и, пригибаясь, помчался прочь.

   – Догнать! Схватить! Не дать уйти! – взвизгнул Батый.

Слуги кинулись на коней, но дядька Фёдоров пустил коня под откос, зная, как им владеть на таких крутых склонах, монголы же в рвении угодить властителю да догнать дружинника грохнулись вместе с конями.

   – Лучники! – выкрикнул хан, но было уже поздно, пестун скрылся за поворотом.

   – Убейте его, а тело выбросьте псам на растерзание! – выкрикнул правитель, ткнув толстым пальцем в Юрьевича.

Один из монголов выхватил кинжал и всадил его в сердце молодому князю. Тот охнул, осел, тело его подхватили и унесли.

Апоница, поняв, что преследовать его монголы не собираются, спрятал коня в прибрежной рощице, а сам вернулся назад. Юрьевича он спасти не мог, а тело был забрать обязан. Увидев, как двое батыевских слуг стравливают его псам, не желавшим рвать на куски мёртвое тело, Апоница ударом кинжала убил одного иноверца, затем второго, схватился с собаками, которые в ярости набросились на него. Но кинжал выручил и на этот раз, хотя один из псов сумел-таки прокусить ему руку чуть повыше кисти. Но дядька забрал тело, отвёз его подальше и, опасаясь погони, схоронил в надёжном месте, а сам возвратился в Рязань.

Евпраксия в этот миг кормила малолетнего сына, Ивана Фёдоровича. Апоница поднялся в светёлку княгини, находившуюся на третьем этаже княжеского терема. Он влетел без стука, но, увидев, как кормят княжича, тотчас отвернулся, стал извиняться и хотел даже выйти, но Евпраксия его остановила.

   – Что случилось, Апонюшка?

   – Нет-нет, ничего, я зайду попозже!

   – Ты говори, коли пришёл, я ведь чую, что с бедой явился, ещё вчера во сне матушка-покойница приходила, сидела напротив меня и молчала, – настойчиво, прерывистым голосом заговорила молодая княгиня. – А это к беде, сама ведаю. Чую, убили мужа моего, говори, не терзай душу, так легче пережить будет!

Последние слова Евпраксия почти выкрикнула, Апоница вздрогнул и, сам не желая того, выдохнул:

   – Да. Я сам его схоронил... Никто ещё о том не знает, я увидел свет в твоей светёлке, вот и решил зайти.

   – За что его убили?

Апоня пересказал всё, что произошло у Батыя, взглянул на княгиню. Та уже перестала кормить малыша, но всё ещё держала его на руках, отрешённо глядя в сторону.

   – Они придут сюда?

Дядька кивнул.

   – И возьмут город?

   – Нам их не одолеть.

Евпраксия несколько мгновений молчала. С открытым иконописным лицом, крупные черты которого невольно притягивали к себе восхищенные взоры окружающих, высокая, статная, с гибким станом, княгиня даже в этот трагический миг была столь хороша, что пестун молодого князя не мог оторвать от неё глаз.

   – Потому вам, ваша милость, лучше уехать. Я поговорю об этом с Юрием Игоревичем, – вздохнул Апоня.

Он взглянул на окаменевшую княгиню, всё ещё прижимавшую к себе сына, вышел из светёлки, спустился вниз. Заметала позёмка, шёл сухой снег, дядька натянул треух на уши, направился ко двору князя, чтобы и ему сообщить горестную весть. Он сделал несколько шагов, как вдруг за спиной раздался странный звук. Словно что-то упало. Апоница обернулся. В нескольких саженях от него лежало тело Евпраксии. В распахнутом настежь окне светёлки подрагивало пламя лучины. Он подбежал к княгине, заметил струйку крови, вытекающую из разбитой головы, и огромные остекленелые глаза, продолжающие сиять небесно-голубым светом. Апоня перевернул тело и увидел спелёнутого княжича. Дядька выхватил его, но и он оказался мёртв.