Текст книги "Смерть во спасение"

Автор книги: Владислав Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Глава четвёртая
КОВАРСТВО ТУРАКИНЕ

Переговоры с Ярославом успеха не принесли, хотя прошёл уже месяц с первой встречи. Внешне он выражал покорность, соглашался платить дань, но торговался из-за каждой копейки, приводя Батыя в мрачное негодование. А когда он попытался те подарки, которые привёз, приравнять к трети будущего оброка, каковой русичи должны будут собрать для монголов, внук Темучина чуть не впал в бешенство. Даже Ахмат, сочувствующий русскому князю, как сочувствовал бы любому униженному правителю, не одобрил его чрезмерной скупости. Поступать так с самолюбием восточного властителя было негоже.

   – Я торгуюсь, мой повелитель, с вами лишь потому, что Русь разорена, мы без кола и двора, без порток... – попытался оправдаться Всеволодович.

   – Вы сами виноваты! – раздражённо ответил хан. – Я всем поначалу предлагал мир, но его горделиво отвергали. А теперь вы плачетесь, что ходите без штанов. Так вот, мне наплевать, в чём твой народ ползает и что жрёт. Вы будете платить мне столько, сколько я назначу, или вас вообще не будет на этой земле. А теперь вон отсюда!

   – Мой народ ещё ни перед кем не гнул шею и выживал при любых условиях, – побледнев, прошептал Ярослав. – Стоит об этом помнить, великий хан!

Он поднялся и, еле поклонившись, вышел.

   – Что сказал этот пёс? – лицо хана перекосило от злобы. – Что он тут прошипел?

В юрте, кроме Ахмата, никого больше не было, потому эти вопросы как бы относились к нему.

   – Он жалеет о том, что у него вырвались эти слова, – бесстрастно проговорил Ахмат. – Я это знаю.

Ровная интонация оракула всегда успокаивала властителя. И сейчас, взглянув в его большие светло-кофейные глаза, хан неожиданно умолк.

   – Я ведаю, что пожалеет! – помедлив, усмехнулся Батый. – Но глупцы всегда это делают слишком поздно.

Ярослав сам не помнил, как сорвался, и, лишь покинув юрту хана, спохватился, застыл на месте, но возвращаться не стал. Видно, не судьба ему спину ломать перед грозным иноверцем.

Бухали молотки, ширкали пилы. Рядом с юртами возводили деревянные и каменные терема, сотни плотников, облепив стропила, без устали до позднего вечера копошились, возводя их, как говорил сам Батый, для русских князей, которых он уважает. Но за все дни, проведённые здесь, никакого уважения великий князь не почувствовал. Наоборот, хан каждым словом давал понять, что он – хозяин, а Всеволодович – всего лишь слуга, и только такие отношения смогут удовлетворить малую и большую Орду. Иначе – смерть.

   – Что ж, я не страшусь умереть, – повторял Ярослав, и внука Темучина весьма сие забавляло. Он кружил вокруг этого слова, точно ему нравилось играть с ним. И ещё великому монголу очень хотелось, чтобы владимирский правитель его сильно испугался. Не получилось. И это хана прогневало.

Возвратясь к себе в юрту, князь лёг на циновку и прикрыл глаза. Слуга принёс поднос с едой: та же вонючая конина, от которой выворачивались наизнанку внутренности, и тошнотворно-кислый кумыс. Запасы же собственной пищи давно кончились. Ярослав жалел только о том, что, уезжая, не переговорил с Александром.

Он старший среди сыновей и самый влиятельный из всех Ярославичей и даже младших Всеволодовичей. По традиции власть должна перейти к брату Святославу, а потом к Михаилу, но ни тот, ни другой её не удержат и дров наломают. А ныне не о своей выгоде надобно думать.

На следующий день Батый снова вызвал к себе великого князя. Тот шёл к нему, как на расправу, ибо ничего хорошего для себя не ждал. Он устал от переговоров, хитроумных ловушек монгола, его откровенных оскорблений, сладкой приторной улыбки и от неизвестности впереди. Князя пугал и тёмный азиат с пергаментным ликом, безмолвно сидящий у него за спиной. Какая-то неведомая, колдовская сила исходила от него.

Войдя в юрту, Ярослав поклонился хану. Тот приветливым взглядом и жестом пригласил его присесть на коврик по другую сторону узкого низенького стола.

   – Мне было приятно беседовать с тобой, князь, – дружелюбно начал внук Темучина. – Мы спорили, немного ругались, так бывает, но я рад, что мы познакомились. Я не хочу больше задерживать тебя здесь. Русь надо отстраивать, ты прав. Та десятина, которую я требовал в качестве дани, остаётся, и чем быстрее вы разбогатеете, тем богаче станем и мы, посему в первый год мы не будем требовать слишком много. Я хочу, чтоб ты был старшим меж князьями в русском народе...

Толмач переводил, Всеволодович слушал и не верил тому, что он слышит. Он ведал о коварстве азиатов.

   – Как видишь, и с монголами можно ладить, а? – Хан взглянул на растерянного князя и засмеялся. – В нас тоже есть ума палата, так?..

Ярослав кивнул, и Батый снова рассмеялся и, как показалось князю, даже подмигнул ему.

   – Но перед этим тебе придётся съездить в Каракорум, в нашу главную столицу, да, туда, куда ездил твой сын Константин. Он уже вернулся, а тебе, поскольку я назначаю тебя старшим князем, надо познакомиться с новым великим ханом Гуюком. Они хотят на тебя посмотреть, только и всего. Там ещё шумят празднества, и съехалось много людей со всего света. Скажу честно, я был недоволен этим решением, получается, что в Каракоруме не доверяют мне, моему выбору, но мне трудно было их переспорить. Надо только съездить, немного поулыбаться Туракине, стареющей матери Гуюка, которую великий хан во всём слушается, выпить одну-две чаши кумыса и съесть кусок копчёной конины. Я знаю, ты привык мёд пить да вкушать нежную верченую телятину, но скоро так оно и будет. Когда оттуда вернёшься, и я тебя дёргать не буду, мои люди сами станут приезжать к тебе. Но править тебе как старшему лучше из Киева, из старой столицы Руси, и мне к тебе поближе будет ездить. А во Владимире своего любимца Андрея оставишь. Договорились?..

Хан говорил быстро, всем своим видом показывая, как он не любит всё, что творится на его старой родине. Толмач еле успевал переводить. Закончив, он уставился на русича.

   – Я съезжу в Каракорум, коли так надо, – с грустью вымолвил Ярослав. – И за доверие спасибо...

   – Ну вот и хорошо! – обрадовался Батый, словно князь мог отказаться. – А что так опечалился, Ярослав Всеволодович? Разве плохо иметь таких покровителей, как мы? Теперь пусть немцы или свей попробуют вас только тронуть!

Хозяин хлопнул в ладоши, вошёл слуга, неся на подносе жареные рёбрышки барашка, хлеб и кожаный бурдюк с бултыхающейся внутри жидкостью. Он открыл его, и пахнуло кисловатым фряжским вином, каким Всеволодовича угощали в Киеве. Чашник разлил красное вино по серебряным кубкам. Хан взял свой, поднёс к носу, чтобы насладиться ароматом, потом с лукавством посмотрел на русского князя.

   – Мы тоже кое-что понимаем в хорошем вине!.. – загадочно проговорил он и поставил кубок на столик.

Тот же слуга принёс ещё один поднос с кумысом и копчёной кониной.

   – Но пить предпочитаю кумыс или араку, а есть конину. Привык за много лет, а это сладкое вино моё брюхо мгновенно выбросит. А ты пей, князь, и поешь вволю. А то скажешь, что Батый голодом морил! – он засмеялся. – Ты дома не засиживайся, поезжай сразу в Каракорум. Я тоже туда своего гонца пошлю, расскажу, что мы обо всём столковались, поэтому тебе останется лишь уважение выказать.

   – Я съезжу...

   – Вот и хорошо! Пей-пей своё сладкое вино.

«Странно, – вдруг подумал Ярослав. – Столько дней он поджаривал меня на вертеле, чтобы в последний облагодетельствовать, угощать вином, молодым барашком, шутить, смеяться, говорить ласково и дружелюбно. Почему?»

   – В следующий раз к твоему приезду я подберу шесть самых стройных южных красавиц, и мы вдвоём с ними позабавимся, – хан подмигнул гостю. – Мы славно с тобой заживём, князь. Вот увидишь, ты станешь самым счастливым человеком на этой земле. Самым счастливым!

Владимирский правитель уехал обласканный и довольный.

   – Русичи всё же упрямые и глупые люди, – проводив его, рассмеялся Батый. – Я весь месяц его оскорблял, подвергал невинным унижениям, снести каковые он так и не сумел, а значит, не достоин быть старшим князем. Увы, увы! Но суть в другом: он отбыл из Сарая уверенный, что я принял его с уважением и радостью, сделал верховодом и вообще с монголами можно дружить и дикости их не бояться. Вот ведь он с чем вернётся. И для этого хватило одного дня, нескольких часов!

Батый радовался, как ребёнок, этому своему открытию. Он любил затевать испытания над людьми, Ахмат научил его проникать за внешний слой человеческих проявлений, подмечать их, разгадывать тот или иной нрав. Хан увлёкся и быстро стал совершенствоваться, в нём вдруг открылся невероятный дар лицедейства, и оракул, будучи единственным зрителем на всех этих зрелищах, даже перестал скучать, с интересом наблюдая за трагическими или комическими сценами, разыгрываемыми блестящим актёром.

   – А у тебя есть в запасе и страшные унижения? – спросил Ахмат.

   – Есть, есть, – жадно пожирая конину, кивнул властитель. – Русичи же все непреклонные по части веры, а я им предложу поклониться нашим идолам или огню. Под угрозой смерти, конечно. Вот тут-то и начнётся! Это ж переломить себя надо, да по-настоящему!

   – Выходит, Ярослава ты пощадил?

   – Я ж не могу убивать первого русского князя, приехавшего в Орду. К тому же он наследный правитель. Но судьба его решена, и я ищу того, кто исполнит роль палача. Время у меня ещё есть.

Ярослав, возвратившись домой, послал за Александром, чтобы до отъезда в Каракорум разрешить все наследственные дела, однако сына посланник не застал. Тот ушёл в поход, ибо литовцы, горя мщением за поражение в 1243-м, через два года, собравшись с силами, снова напали на Русь, пожгли сёла в окрестностях Торжка и Бежецка да захватили снова Торопец. Новгородский князь, загодя предупреждённый бароном, уже на следующее утро примчался туда и без всякого объявления о штурме ворвался в крепость, выгнал наглых литов и, не слушая новгородцев, бросился за ними в погоню.

Настигнув разбойников у озера Жизца, неистовый Ярославич перекромсал всех до единого, желая навсегда искоренить в ворогах всякую охоту к грабежу. И это подействовало. В течение последующих многих лет литовцы и не зарились на чужие рубежи, помня о страшной резне.

Довольный успешным походом, Александр заехал к тестю в Полоцк, где гостили жена с меньшим сыном, не ведая, что отец с нетерпением его поджидает. Они славно поохотились с Брячиславом, шумно попировали. В разгар веселья прискакали сторожа, доложив, что неподалёку, на подходе к Усвятам, опять замечены две большие литовские дружины.

– Видно, не пошла им впрок моя зарубка! – осерчал новгородский князь. – Что ж, горбатого могила исправит!

Он тотчас выступил. Заканчивался февраль 1246 года. За Усвятами Невский настиг литов, взял в кольцо и порезвился вволю, не упустив ни одного. Лишь сорок человек взял пленными, насмерть порубив остальных.

К тому времени во Владимир вернулся младший Константин, поведал отцу о пышных празднествах в Каракоруме, и Всеволодович, не дождавшись Александра, в конце марта, со всем двором и подарками отправился туда. Дорога заняла больше двух месяцев. Переправы через быстрые реки отнимали немало времени, несколько раз пришлось вступать в стычки с разбойниками, отвоёвывая свои обозы.

Торжества в честь восхождения на трон великого хана Гуюка продолжались. Каракорум, занимавший огромную долину на берегу шумной реки Орхон, пестрел разноцветными флажками разных княжеств и королевств, поднятыми над юртами и шатрами. Белые облачения лёгких жилищ нарядно смотрелись на фоне красноватых Ханчайских гор. Лишь в центре столицы возвышалось несколько каменных теремов. В одном из них, самом большом, построенном из серебристых гранитных плит, покрытом белой полированной черепицей, и жил великий хан. Ярослава поразили ворота с четырьмя столпами, отлитыми из чистого золота и ведущими во дворец великого хана. Перед ним располагались две гигантские каменные черепахи. У ступеней во дворец стояли четверо обнажённых по пояс могучих бритоголовых воинов со свирепыми лицами и кривыми мечами.

На площади у теремов был сооружён большой фонтан из серебряных труб, но вместо воды они извергали кумыс. Монгольские дети постоянно толпились вокруг него, ловя ртами кислые брызги кобыльего молока. Русичей поразило и разнообразие людей, рас и костюмов, собранных здесь неведомым путём: парчовые кафтаны венецианцев состязались с шёлковыми плащами и шляпами франков, а белоснежные кружевные воротники фламандцев спорили с разноцветными нарядами китайцев. Гундарь, открыв рот от изумления, простоял на площади два часа, разглядывая диковинные наряды.

Передав поздравительную грамоту и целый воз подарков, Ярослав принуждённо дожидался приёма, дабы предстать пред быстрыми очами великого хана. Несколько раз русич видел, как его выносили из дворца в паланкине, и рослые слуги, громко крича и взмахивая саблями, расчищали дорогу. Худой, среднего роста, с узким лицом и нервными, злыми глазками, хан постоянно прикусывал нижнюю губу, точно старался скрыть тайный недуг, точивший его. На вид князь не дал бы ему сорока, хотя определить точный возраст было невозможно.

Толпа, завидев великого хана, тотчас начинала лопотать на разных языках, восхищённо причмокивая, цокая и горестно вздыхая. За спиной послышалась медно-звонкая латынь, и Всеволодович обернулся. Благообразный монах с седой бородкой, в сутане с католическим воротничком стоял перед ним. Заметив пристальный взгляд незнакомца, латинянин поклонился.

   – Плано Иоанн Карпини, личный посол папа Иннокентий Четвёртый, Рим, – немного спотыкаясь на середине каждого слова, но по-русски произнёс он. – А вы, вероятно, великий князь Ярослав Владимир?

   – Да, – удивившись, вымолвил Всеволодович.

   – Рад вас приветствовать! – ласково улыбаясь и снова склоняя голову, проговорил монах. – Я поджидал князь, ибо имею поручение от папа перетолковать с вам! Хочу пригласить вас себя на обед? Не возражать?

   – С радостью!

Ярослав не лгал. Среди шумной толпы монголов, китайцев, тангутов, корейцев, жёлтых, тёмных, светло-кофейных встретить приятное европейское лицо да ещё знающее русский язык показалось чудом.

Ярко-золотистый шатёр папского легата был самый нарядный в городке гостей. Карпини торчал здесь уже больше двух месяцев, с унынием наблюдая за однообразными пирами, где реками лилась лесть и хвала хану, а кормили отвратительной копчёной кониной и поили мутной вонючей аракой, от которой тошнота прихватывала на шестой секунде и требовалось немалое искусство и крепкие брюшные мышцы, дабы не нанести страшное оскорбление праздничному столу Гуюка. Римский посланник дважды встречался с ним и с его матерью Туракине, в отличие от сына яркой и полнотелой, одетой всегда в яркие дорогие одежды, и вёл с ними продолжительные беседы. Иннокентий Четвёртый повелел монаху договориться с Гуюком не только о мире, но и о взаимной пользе. Папе хотелось, чтобы великий хан помог перевести Русь в католичество, обещая за это с помощью веры держать русский народ в повиновении и уважении к монголам.

Однако случилось непредвиденное. Гуюк, выслушав нежно журчащую речь посла, неожиданно поднялся и тягучим голосом заговорил о том, что через год он намерен двинуться в Европу, воевать сначала Венгрию, Польшу, а потом 18 лет и другие королевства, с тем чтобы привести их под свою руку. И вот тогда-то папа ему самому понадобится, дабы речами и проповедями усмирять гордость итальянцев, франков, испанцев и других народов.

   – Я, быть может, освобожу вас от дани и оброка, если вы окажетесь способны отвлекать презренную чернь от бунта и возмущений! – заявил хан, и все монголы, присутствовавшие в зале во время беседы, дружно зацокали языками.

Гуюк, носивший постоянно мрачную маску, надменно глядел перед собой. Двое слуг вывесили большую карту Европы. К немалому удивлению Карпини, она оказалась довольно точной в определении границ, названий областей и провинций.

   – Мы сначала завоюем Рим, потом Париж и Мадрид. Я думаю, папа не захочет, чтобы вечный город был превращён в груду развалин, подобно Бухаре и Самарканду, этим жемчужинам Востока! – нахально заявил великий хан и, взглянув на Карпини, еле заметно улыбнулся. – Бог правит на небесах, а я на земле. Так и передайте папе!

Гуюка даже повеселило вытянувшееся от услышанных вестей лицо монаха, и он долго не отводил от него надменно-любопытного взора, точно впервые наблюдал столь редкостно глупого посла.

Для легата этот оскорбительный вызов был подобен громкой пощёчине. Оставалось лишь встать и уйти. Но Карпини всегда отличался мудростью. Он понимал, что прибыл в страну варваров, где не существует даже законов гостеприимства, и его смерть останется незамеченной в шумном балагане, а в Риме лишь огорчённо вздохнут, если он не вернётся. Потому пострадает только он сам. И он смирил гнев, решившись уехать через несколько дней, но, услышав о приезде русского князя Ярослава, задержал свой отъезд.

Плано Карпини потчевал князя сыром, горячим просом, белыми тонкими лепёшками, похожими на блины, и красным вином, извиняясь, что за два месяца нахождения в Каракоруме использовал все привезённые запасы, поскольку не в состоянии есть жёсткую копчёную конину.

   – Меня самого от неё воротит, – рассмеявшись, признался Всеволодович.

Они разговорились, и монах выложил то, для чего поджидал русича.

   – Нам надо объединяться, князь, спасать нашу общую веру в Иисуса. Папа встревожен тем нашествием, какое предпринял Батый по вашей земля и вторгнувшись в пределы Европа. Идеально было бы устранить те коллизий, какой существуют в проведении наших служений. У нас есть один Бог, Иисус Христос, одна вера, а маленькие споры, как означать те или иные священный симболь, только разъединять наши христианские народы. Мы все един в этой вере, все дети Христовы, и ныне нужно понимать друг друга, строить одни ратные силы, чтобы прогонять их, правда? – произнеся последние слова, Карпини сотворил суровое лицо и кивнул в ту сторону, где находился дворец Гуюка.

Ярослав не возражал. Он понимал, что в одиночку им не справиться, но, объединив силы крестоносцев и русских дружин, можно будет прогнать со своей земли ненавистных монголов.

   – Сейчас мы должны создать такое крепкое на весь мир братства, какое этим подлым дети степи не порушить! – продолжал Карпини. – Ваш бедные людины много претерпели от варваров и нуждается в помощи сильных друзей-единоверцев, а потому и всех верующих будет легче убеждать сделать христианскую, нет, христь-ян-ски-е святыни едиными для всего, нет, для всех!

Великий князь согласно кивнул головой. Он с детства не отличался большой набожностью, доверяя чаще мечу, нежели святому слову. И сейчас в словах монаха вдруг узрел то спасение, о котором думал всё это время: чем быть растоптанными дьявольскими копытами диких степняков, так лучше соединиться и укротить огнедышащего змея.

Карпини наполнил серебряные кубки сладким вином.

   – Хорошее вино! – похвалил князь.

   – Спасибо! Наш папа зато восхищен отвага и храбрость ваш сын Александр! – заулыбался монах. – Всё только и говорить о большом умом воин.

   – У нас много храбрых и сильных рыцарей, не только мой сын, – сдержанно заметил Всеволодович.

   – Я могу сообщать его светлости папе Иннокентию Четвёртому, что вы, великий князь, не против обсудить вопрос соединения вера и больше... – монах задумался, подыскивая нужное слово. – И больше серьёзно, вот!

За пологом шатра послышался странный шорох, и Карпини насторожился, бесшумно поднялся и крадучись приблизился к входу. Резко откинул полог, вышел, осмотрелся, но снаружи никого не оказалось. Монах вернулся назад.

   – Я могу сказать твоё согласие папа? – таинственно прошептал он.

   – Да! – твёрдо ответил Ярослав.

На следующий день русского князя принял хан Гуюк. Золотое тронное кресло, которое он гордо занимал, и его мрачно-важный вид внушали страх и уважение. Рядом в пурпурно-белых одеждах восседала его мать Туракине. Не успел Ярослав поклониться, как ханша надменно заговорила:

   – Один ваш русич, Феодор Ярунович, передал мне, что ты, князь, не успев вернуться домой от Батыя, как сразу же начал поносить его всякими погаными словами и подбивать своих подданных на бунт против него!

   – Это неправда, ваша светлость...

   – Помолчи, неверный! – перебила она его. – Ибо я по твоим глазам вижу, что лжёшь, изворачиваешься и ждёшь только удобного случая предать нас! Ибо зачем твоему соплеменнику обманывать меня?.. Зачем?

Сам Гуюк хмурился и молчал, точно не желая разбирать сей донос. Туракине была хорошо осведомлена во всей владимирской жизни Ярослава. Она приводила имена его ближайших сподвижников, напомнила и те дерзкие слова, которые он бросил хану Батыю о том, что его народ ни перед кем ещё не гнул шею.

   – Разве это не твои слова, князь?

   – Мои... но...

Всеволодович запнулся, не зная, в чём он должен оправдываться перед ханшей.

   – Ну вот, видишь, ты сам всё подтверждаешь. Чем тогда ещё докажешь невиновность свою?

   – Мне нет нужды обижаться на хана Батыя, ибо он принимал меня ласково, разговаривал со мной по-дружески, тепло, обещал свою защиту, зачем же наговаривать на него? Я готов в честном бою отстаивать свою честь, ибо стыдиться мне нечего.

   – А разве ты не уединялся с папским легатом Карпини в его шатре, не пил с ним вино и не уговаривался с ним воевать против нас? – неожиданно вымолвил хан Гуюк.

   – Я был в его шатре и пил вино, но мы говорили о своей вере, как объединить две Христовы церкви, – холодея, ответил князь.

Он вспомнил о подозрительном шорохе снаружи, и только сейчас ему пришло в голову, что их могли подслушивать.

   – А зачем вам объединять церкви? – насторожилась Туракине.

   – Этот разговор идёт давно, и различия в символах веры приводят к частым войнам с крестоносцами, воинам папы...

   – Вот и хорошо, – отозвалась ханша. – Воюйте сколько угодно. И я слышала, что они терпят поражения, а не вы.

   – Но и наш народец гибнет, – нахмурился Ярослав. – А мы, князья, на то и поставлены, чтобы заботиться о нём.

Повисло молчание. Молодой хан, исчерпав свой запас злобы, уже больше не хотел разговаривать, Туракине же была обижена столь дерзким ответом русича.

На том приём был закончен. На следующий день Ярославу холодно сказали, что он может ехать домой: раз брат их хочет видеть его старшим русским князем, они тому не препятствуют. Всеволодович уже собирался в дорогу, когда пришёл слуга матери великого хана и передал её приглашение зайти к ней перед отъездом. Отказаться он не мог.

Туракине встретила его приветливо, просила забыть о всех обидах, заявив, что доносчику они не верят, усадила за стол, где были выставлены разные угощения: и верченая дичь, и вяленая рыба, и хлеба, и сыры, из своих рук кормила гостя, а на прощание поднесла князю большую чашу араки, мутного, но крепкого молочного зелья. Улыбка не сходила с её лица. Она была столь искренна в сей обольстительный миг, что Ярослав даже растрогался. Тот роковой удар кинжала в сердце Темучина робкую застенчивую дочь степей превратил в хитрую и непредсказуемую дьяволицу.

   – По-до-рож-ная! – улыбаясь, по-русски выговорила она, хищно разглядывая ещё статного русского князя. – Так?

   – Так, – ответил он и залпом выпил чашу.

Ранним утром Ярослав выехал в обратный путь. Крутить его стало уже на десятой версте, но Всеволодович держался, оправдываясь перед собой тем, что выпил большую чашу дурной араки. Однако на следующий день он уже не чуял, как держался в седле. Гундарь, ехавший рядом, подпирал князя плечом. Однако к вечеру тот не выдержал, захрипел, повалился с коня. Воевода подхватил правителя, отнёс его на траву.

Стоял последний день сентября, и тёплый ветерок бездумно кружил в осеннем лесу. Князь ослабевшей рукой попросил воеводу опуститься на колени и приблизиться к нему. Губы уже посинели, и такие же круги легли под глазами.

   – Господь меня наказывает за подлую измену... – прошептал он. – Я веру нашу...

Он хватал ртом воздух и с мольбой глядел на Гундаря. Слеза скатилась по впалой щеке.

   – Призови святого отца... Хочу схиму принять...

Священник сотворил обряд пострижения и причастил Ярослава, отпустив ему и последний тяжкий грех, о котором несчастный не проронил ни слова. Жизнь едва теплилась в нём. Сделали носилки, привязали к двум коням и поспешили домой, дабы успеть довезти князя живым. Но через три часа его дыхание остановилось.

   – Отравили, – прошептал воевода.