Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"

Автор книги: Владимир Злобин

Не помню точно, когда и где я с ним познакомился. Кажется, в одном из литературных кружков, которыми изобиловал тогда Петербургский университет, куда мы оба только что поступили. Фамилия, впрочем, была мне знакома с давних пор. Мы жили на Надеждинской в доме Чайковского, и не раз по дороге в школу я останавливался на углу Литейного и Бассейной перед витриной придворного фотографа А. Оцупа. Одним из его многочисленных сыновей и был Н.А.

Он кончил царскосельскую гимназию, директором которой был поэт Иннокентий Анненский[233]233
  Анненский Иннокентий Федорович (1855–1909) – поэт, критик, драматург, переводчик, педагог. В 1896–1905 гг. директор Николаевской гимназии в Царском Селе. Оцуп о годах учебы в этой гимназии написал очерк «Царское Село (Пушкин и Иннокентий Анненский)».


[Закрыть] и где также учился Н.С. Гумилев[234]234
  …где также учился Н. С. Гумилев… – Поэт, критик, переводчик Николай Степанович Гумилев (1886–1921) учился в Николаевской гимназии (Царское Село) с осени 1903 по 1906 г.


[Закрыть], кончивший ее несколькими годами раньше. Мое первое воспоминание о Н.А. довольно смутное (их вообще немного. Несмотря на взаимную симпатию, мы встречались редко…). Какая-то комната, вечер. Кажется, это было у него. От лампы с низким абажуром полутемно. Н.А. шагает из угла в угол, читая стихотворение о каком-то укротителе, который говорит: «Ты больше не житель, ты больше не житель!» Из темного угла поэт Адуев[235]235
  Адуев Николай Альфредович (1895–1950) – писатель, поэт– сатирик.


[Закрыть] замечает, что это можно понять как намек на черту оседлости. Потом Н.А. просят прочесть стихотворение о «маленьком эстонце», которое всем очень нравится. Н.А. читает:

 
Маленький эстонец.
Пуговки на лаковых ботинках
Могут твой умишко думой удосужить.
Даже генералы на цветных картинках
Одеваются гораздо хуже.
 

После этого до новой встречи с Оцупом проходит много времени. Я его не помню ни на собраниях нашего литературного кружка, ни в знаменитом университетском коридоре, где встречались все, от Георгия Иванова и Адамовича до Сергея Павловича Жабы[236]236
  Жаба Сергей Павлович (1894–1982) – парижский профессор, публицист, печатавшийся в журналах «Современные записки», «Вестник Русского студенческого христианского движения», «Новый град», газете «Русская мысль».


[Закрыть] и его неразлучного спутника (которого я до сих пор не знаю, как звали). Впоследствии выяснилось, что Оцуп в то время был в Париже, увлекался Бергсоном[237]237
  Бергсон Анри (1859–1941) – французский философ, представитель интуитивизма и философии жизни. Автор труда «Творческая эволюция» (1907). Лауреат Нобелевской премии по литературе (1927).


[Закрыть] и слушал в Сорбонне его лекции о «Творческой эволюции». Впрочем, и по своем возвращении осенью 1914 г. в Петербург он был в нашем кружке[238]238
  …он был в нашем кружке… – Оцуп об университетском «Кружке поэтов» вспоминает в «Дневнике в стихах»:
Петербург… Студенческий кружок.Злобин, и прекрасная Ларисса,И Винавер, юный, а знатокСтилей, и классическая крысаЯ, и Маслов (горько, что убитНа заре своей певец Авроры),И Рождественский – земляк, пиитЦарскосельский (вместе коридорыГимназические, вместе «Цех»),Даровитый, а скромнее всех,Нежный и мечтательный попович…И затем уже повыше классМастерства: Иванов, Адамович,А над ними и совсем Парнас:Мандельштам, Ахматова…  Ларисса – Л.М. Рейснер.
  Винавер Евгений Максимович (1899–1979) – до 1917 г. участник студенческого «Кружка поэтов» в Петербургском университете. В эмиграции английский медиавист.
  Маслов Георгий Владимирович (1895–1920) – поэт, литературовед. Родственник З.Н., Вл. В. Гиппиусов. В 1918–1920 гг. доброволец Белой армии.
  Рождественский Всеволод Александрович (1895–1977) – поэт.
  Иванов – Георгий Владимирович.
  Адамович – Георгий Викторович.
  Мандельштам – Осип Эмильевич.
  Ахматова Анна Андреевна (наст. фам. Горенко, в замуж. Гумилева; 1889–1966) – поэт.


[Закрыть] – редкий гость. Его больше влекло к Гумилеву и к «акмеизму», с которым мы боролись, считая это направление ложным.

В сентябре 1914 г. я встретил Оцупа в университете и не узнал. Он отрастил себе в Париже усы, которые ему не то что не шли, но совершенно его меняли. Это был не он. Вскоре он их по моему совету сбрил, и, кажется, навсегда.

Среди нас он, пожалуй, был самый взрослый. Не по годам, конечно – большинству еще не было 21 года, – а по отсутствию столь юности свойственного легкомыслия. Он был практичен и понимал, что стихами не проживешь, – то, о чем мы тогда не думали совершенно. Этим я отнюдь не хочу сказать, что им в его сближении с кружком Гумилева и с «Цехом поэтов» в какой-либо мере руководил расчет. Нет, он просто чувствовал себя там более в своей среде, чем в нашем буйном, разноголосом кружке, относительно которого он, должно быть, решил, что ничего путного из него не выйдет. В акмеизме, как в реакции на символизм или на то, что называли тогда символизмом, была своя правда. Беда лишь в том, что акмеист на свете был всего один – Гумилев. Ни Анна Ахматова, ни Мандельштам, ни Адамович, ни – потенциально – Георгий Иванов – акмеистами не были, по крайней мере в том смысле, в каком это понимал Гумилев, да и вообще ни в каком. Это были просто хорошие поэты, пишущие хорошие стихи. Не две школы, а два сорта стихов – плохие и хорошие, из которых не все хорошие непременно принадлежали перу «акмеистов».

Но тогда мы этого не понимали. Мы боролись за верный принцип вслепую. Символизм не школа, не направление, а сама природа искусства. Всякое искусство по существу – символично. Акмеисты отталкивались не от символизма, а от его вырождения – от плохих стихов. Это ясно, как ясно, что поэзия Анны Ахматовой – поэзия более совершенная, более глубокая, чем поэзия Гумилева.

Как-то на лекции профессора Шляпкина по истории русской литературы я познакомился с одним студентом. Шляпкин был неимоверно толст и не во всякую дверь проходил даже боком. Аудиторию для него выбирали с дверью двустворчатой, широкой. Кроме того, случалось, что, откинувшись во время лекции на спинку стула, так что из-за живота не было видно головы, он на несколько минут засыпал. На лекции, о какой речь, Шляпкин мирно похрапывал, когда вошел на цыпочках опоздавший студент и сел со мной рядом. Он был высок, худ, бледен. Звали его Георгий Маслов.

Я вспомнил о нем не случайно. Он и Всеволод Рождественский (оставшийся в России – в прошлом году его стихи были напечатаны в «Литературной газете») – два вышедших из нашего кружка поэта, в которых, особенно в Москве, уже тогда было все, что пришло на смену акмеизму. Маслов быстро созрел, но и рано умер – после революции, в Сибири, у Колчака, от тифа. Он был женат на поэтессе Анне Регат (Тагер)[239]239
  Анна Регат (Регатт) – псевдоним поэтессы, очеркистки Е.М. Тагер (1895–1964), с 1916 г. жены Г.В. Маслова.


[Закрыть], с которой познакомился в нашем кружке и которая, надо надеяться, сохранила его стихи и незадолго до смерти написанную и, кажется, изданную (где?) поэму «Аврора». (Не о крейсере, конечно, обстреливавшем в октябре 1917 г. Зимний дворец, а об «Авроре» пушкинской.)

Я запомнил несколько его стихотворений, из которых привожу два:

 
Не нам весеннее безумье
И трепетный поток стихов.
Наш жребий – трудное раздумье
И нищенская скупость слов.
 
 
Намеков еле зримых тканью
Скрыв мысли тайные свои,
Нас Баратынский вел к молчанью
И Тютчев говорил «таи».
 
 
И пусть из радостного плена,
Из недр божественного сна
Слова стекают, словно пена
С бокала полного вина.
 

Второе:

 
Полна смущенья и тревоги,
Ты убегала в темный лог,
Но распаленный, быстроногий,
Не отставал дубравный бог.
 
 
Ты спотыкалась, ты молилась,
И боги слышали твой крик.
И ты чудесно превратилась
В невнятно шепчущий тростник.
 
 
Но он сломал твой стебель тонкий,
Отверстье выдолбил в стволе.
Твой стон печальный и негромкий
Повеял небу и земле.
 

Продолжаю об Оцупе. Он сыграл в моей жизни большую роль: это он в 1916 г. ввел меня к Мережковским.

Отлично помню, как я готовился к «воскресенью» на Сергиевской, 83. Но ни моя «визитка» от Калина, ни мои стихи успеха не имели. Зинаида Николаевна впоследствии мне рассказывала что Философов назвал меня «petit maotre» [Маленький франт, щеголь – фр.], а мои стихи «article de Paris» [Парижские статьи – фр.]. Правда, и мое первое впечатление о салоне Мережковских и о самой Гиппиус было не из лестных. Крашеные рыжие волосы, кирпичный румянец, какие-то шали, меха, в которых она путалась, делали ее похожей на чучело. Неприятно звучал ее голос морской птицы. Все в ней и вокруг нее казалось неестественным, вплоть до монокля, который она впоследствии заменила лорнетом, и узких надушенных папирос. Надо было немало времени и громадное терпение, чтобы сквозь эту бутафорию добраться до ее настоящей человеческой сущности и понять ее трагедию. Мережковский – тот был проще, хотя не так прост, как это казалось на первый взгляд. Его обвиняли в равнодушии и в том, что он людей не видит. Но иногда он все видел и все понимал – до ужаса.

Моя последняя встреча с Оцупом в России была после октябрьской революции. Не могу сказать, чтобы я о ней вспоминал с удовольствием.

Я не знаю, чем он тогда занимался. Но он жил в довольстве и в тепле. Это бросалось в глаза, особенно такому голодающему буржую, каким был я и большинство моих друзей. Причем Оцуп этим даже как будто гордился.

Он показывал мне альбом с автографом Блока, с которым был на «дружеской ноге».

 
Пушкин, тайную свободу
Пели мы вослед тебе.
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в глухой борьбе[240]240
  Пушкин, тайную свободу… – Неточно из стих. А. Блока «Пушкинскому Дому» (1921). У Блока последняя строка: «Помоги в немой борьбе!»


[Закрыть].
 

Был он на «дружеской ноге» и с Гумилевым. Когда он попросил меня прочесть мои стихи, я прочел стихотворение Гиппиус, которое выдал за свое (как мы с ней об этом условились накануне).

 
Нет, не бывает, не бывает.
Не будет, не было и нет.
Зачем нас этот сон смущает, —
На безответное ответ.
 
 
Он до сих пор кому-то снится.
И до сих пор нельзя забыть.
Он никогда не воплотится.
Здесь ничего не может быть[241]241
  Нет, не бывает, не бывает… – Стих. З.Н. Гиппиус «Не бывает» (август 1918).


[Закрыть].
 

Стихотворение ему очень понравилось, и он его запомнил с голоса. Что это не мое, я ему сказал лишь в эмиграции, в Париже, незадолго до его смерти.

В эмиграции Оцуп появился приблизительно одновременно со своими товарищами по «Цеху поэтов» – Георгием Ивановым и Адамовичем.

Их присутствие здесь, среди нас, было чрезвычайно важно, главным образом, для подрастающего поколения. Они привезли с собой как бы воздух Петербурга, без которого, наверно, не было бы ни «Чисел», ни многого другого, что позволило нам пережить ждавшие нас здесь испытания и не потерять лицо. Но главный инициатор и вдохновитель журнала – Николай Оцуп поставил себе задачу не из легких.

Не говоря уже о материальной стороне дела, о средствах на издание, достать которые тогда было, пожалуй, не легче, чем теперь, и о связанных с этим уступках и компромиссах, идеологическая цель казалась в иные минуты недостижимой. Оцуп хотел установить преемственность между культурой петербургского периода и новым поколением, но так, чтобы усваивалась не мертвая академическая форма, а неугасимый творческий дух. Он окружил себя плеядой писателей, художников и поэтов самых разнообразных направлений, от Юрия Фельзена[242]242
  Фельзен Юрий (наст, имя и фам. Николай Бернгардович Фрейденштейн; 1894–1943) – прозаик, критик. В эмиграции с 1918 г. С 1924 г. в Париже. Участник «воскресений» у Мережковских и собраний кружка «Зеленая лампа». Погиб в гитлеровском концлагере.


[Закрыть] до Бориса Поплавского[243]243
  Поплавский Борис Юлианович (1903–1935) – поэт, прозаик. С 1919 г. в эмиграции. Участник «воскресений» у Мережковских и собраний кружка «Зеленая лампа».


[Закрыть]. Но свою роль он не ограничивал только ролью редактора – организатора, он был и педагог. Он принадлежал к числу тех поэтов, у которых возможно поэтическое потомство.

Было у него еще и другое близкое его сердцу дело: соединение лучших представителей русской и французской культуры. Неудачи на этом фронте его всегда волновали. После первой поездки Андре Жида в сов<етскую> Россию и его книги о ней, встреченной русской эмиграций враждебно, Оцуп устроил в большом зале Societe Savante вечер, посвященный Жиду, на котором должны были выступать русские и французские писатели. Но ни один француз не приехал, если не считать ввалившегося в антракте со своими молодцами безумно похожего на Гришку Зиновьева Вайяна-Кутюрье[244]244
  Вайян-Кутюрье Поль (1892–1937) – французский писатель. Один из основателей французской компартии.


[Закрыть] (ныне покойного). Во время речи Мережковского, где он между прочим обращался к Жиду с вопросом: «Не кажется ли вам, что любовь к дурным запахам – признак неизлечимой болезни?» – представители французского комсомола орали: «А St. Anne! A St. Anne!» (Что значило – в сумасшедший дом.)

Педагогические способности Оцупа проявились, главным образом, после войны. Защитив в Сорбонне диссертацию о Гумилеве, он стал преподавателем русского языка в двух школах – в Ecole St. Louis и в Ecole Normale.

Но и там, продолжая свою работу по сближению Запада с Востоком, он преподавал не только грамматику, он старался объяснить своим внимательным ученикам сущность русской духовности, знаменитую ame slave [славянская душа – фр.], в которой уживаются самые невозможные противоречия.

В последний раз я его видел осенью 1957 г. у него в Saint Mande. Он был уже болен, и я знал, что серьезно. Мы говорили о стихах и о З. Гиппиус, которую он любил и считал замечательным поэтом. Он мне читал свои стихи об Антихристе, и я подумал, что это сейчас один из немногих, с кем можно на эту тему говорить.

Потом он пошел меня провожать. Было сыро, темно и грустно. Мы расстались у метро. После этого я встречал его мельком еще раза два. В последний раз на Rue Darn, на панихиде по Георгии Иванове. Я к нему подошел и выразил сожаление, что мы так редко видимся.

– Теперь поздно! – сказал он и, махнув рукой, отошел и затерялся в толпе.

В воскресенье 7 декабря 1958 г. в Большом Кремлевском дворце открылся под председательством Леонида Соболева первый учредительный всесоюзный съезд советских писателей[246]246
  …первый учредительный всесоюзный съезд советских писателей. – Речь идет не о всесоюзном, а о предшествовавшем ему Учредительном съезде писателей РСФСР (декабрь 1958).


[Закрыть]. Он продолжался 4 дня, подготовлялся 15 месяцев.

Что на нем происходило – мы в точности не узнаем никогда (цензура). Но это не важно. Важна цель, какой должно служить новое коммунистическое учреждение – союз писателей Р.С.Ф.С.Р.

В партийном документе «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа» Хрущев эту цель указывает. «Высшее общественное назначение литературы и искусства, – говорит он, – поднимать народ на борьбу за новые успехи в строительстве коммунизма». Приблизительно ту же мысль развивает в своем докладе председательствующий на съезде Л. Соболев. «Основой нашего союза, – напоминает он, – является великая русская литература, которая всегда была верна благороднейшей идее преобразования человеческого общества и в наше советское время стала мужественным и стойким бойцом за коммунизм».

За три дня до съезда «Литературная газета» писала в передовой: «Работа съезда по времени совпадает с невиданным еще доселе подъемом народного духа, подъемом, вызванным ошеломляюще дивными перспективами, которые открывает перед нами поистине Великое Семилетие». Соболев эту мысль подхватывает и, обращаясь к участникам съезда, предлагает отдать «все силы, уменье, горячее писательское слово строительству коммунизма (аплодисменты)».

Такова официально цель, какой должен служить союз писателей Р.С.Ф.С.Р.

На самом деле это не совсем так.

Союз писателей Р.С.Ф.С.Р. – новый, не имеющий ничего общего ни с русской литературой, ни с искусством вообще, аппарат коммунистической пропаганды, цель которой укрепить всеми способами единство коммунистической империи ввиду возможной будущей войны.

Если принять это положение, все становится понятным. Например, неприемлемый для художника параграф устава: «Член союза писателей СССР обязан всей своей творческой и общественной деятельностью активно участвовать в строительстве коммунизма», вполне приемлем для гражданина, если, конечно, он убежденный коммунист. Но судя по неискоренимости ревизионизма, о чем свидетельствует не только доклад Соболева, убежденных коммунистов в России с каждым днем все меньше. Очень показательна в этом смысле резолюция съезда по докладу Соболева, касающаяся литературной критики:

«Съезд считает, что важнейшим условием дальнейшего развития литературы, подъема ее идейно-художественного уровня является усиление деятельности литературной критики. При известных достижениях критики за последнее время она все еще недостаточно выполняет свои задачи активного воздействия на литературный процесс и пропаганды успехов советской литературы».

Это значит на условном языке советской прессы, что желающих лечь костьми за торжество социалистического реализма либо нет вовсе, либо очень мало. В переводе же на язык реальной политики – это признание, что защищать своей грудью давно всем осточертевший коммунистический режим не хочет никто. Вообще, когда на страницах советской прессы начинают мелькать слова «Россия», «русский», – это верный признак, что дела коммунистов плохи. А «Литературная газета», особенно номера, посвященные съезду, «волшебными» словами так и пестрит: «Великая русская литература», «Российская Федерация», «Первый всероссийский» (заглавие упомянутой мной передовой). Отчеты о работе съезда проходили – в той же «Литературной газете» – под общим заголовком «Братья по России». Вряд ли это ловушка, ибо риск слишком велик. Насильственно, на обмане построенная коммунистическая империя развалится в минуту опасности, как карточный домик. Коммунисты отлично это понимают. Их трагедия – поскольку можно это высокое слово применять к советским жуликам – в том, что они своими руками роют себе могилу, строят не коммунистическую, а русскую империю. И это отлично понимает «одна иностранная держава».

Братья по России – наши братья, а не советские. И было бы глупо и преступно после победы русского народа над коммунистической партией, которую сейчас совсем не кстати докладчик Соболев называет «родной», – было бы глупо и преступно разрушать созданный коммунистами Всероссийский союз писателей. Это как если бы стали взрывать московскую радиостанцию за то, что она занималась коммунистической пропагандой.

Пропаганда будет другая, но аппарат необходимо сохранить. А если к тому времени мордву или чукчей научат отличать ямб от хорея – тем лучше.

В восемьдесят третьей тетради «Возрождения» была напечатана моя заметка «Новые «освободители», в которой, основываясь на статье М.Е. Вейнбаума «Расчленители за работой», я писал об антирусской политике американцев.

На это в «Новом русском слове» от 3 января 1959 г. М.Е. Вейнбаум мне отвечает. Не отрицая существование в американских политических кругах антирусских тенденций, он заявляет, что если бы американское правительство приняло политику расчленения России, то он такую политику критиковал бы, считая ее вредной и неразумной.

«Но этого пока нет… – говорит он. – Ни в политике бывшего президента Трюмэна[248]248
  Трюмэн, Трумэн Гарри (1884–1972) – 33-й президент США в 1945–1953 гг.


[Закрыть] и ни в политике Айзенхауэра[249]249
  Айзенхауэр, Эйзенхауэр Дуайт Дейвид (1890–1969) – 34-й президент США в 1953–1961 гг.


[Закрыть] до сих пор не было ничего такого, что свидетельствовало бы, как уверяет Вл. Злобин, о том, что американская политика расчленения России ныне факт.

Пропаганда расчленения России имеет здесь сторонников. Они из кожи лезут вон, чтобы изменить американскую политику в желательном им смысле. С этой пропагандой необходимо бороться».

Что я и делаю. Нигде в моей заметке не сказано, что политика расчленения России – политика американского правительства. Я говорю, американцев. Официально такую политику вести правительство сейчас не могло бы. Советы обвинили бы его мгновенно во вмешательстве во внутренние русские дела. И были бы правы. Но ведь есть политика неофициальная, тайная дипломатия, секретные фонды. М.Е. Вейнбауму это известно так же, как мне. И тут ни он, ни я доказать не можем ничего.

Но не случайно прилив и отлив американского капитала, вложенного в то или другое эмигрантское политическое предприятие (с точки зрения коммерческой совершенно нерентабельное), зависит, за редчайшим исключением, вот от этого самого «вмешательства во внутренние русские дела». Чем-то неизменно приходится поступаться, идти на какой– то компромисс. А если слишком несговорчив, каким был «Координационный центр» со своим председателем С.П. Мельгуновым[250]250
  Мельгунов Сергей Петрович (1879–1956) – историк, публицист, издатель, мемуарист. С 1922 г. в эмиграции. Автор книг: «Красный террор в России. 1918–1923» (Берлин, 1923), «Трагедия адмирала Колчака» (т. 1–3,1930–1931), «На путях к дворцовому перевороту» (1931), «Как большевики захватили власть» (1939), «Судьба императора Николая II после отречения» (1951) и др.


[Закрыть], тогда – жди – придет от представителя очередного американского комитета официальное извещение, что от такого-то числа «материальная помощь прекращается». Но ни С.П. Мельгунов, ни возглавляемый им центр не могли принять требование обязательного и немедленного сепаратизма. Одновременно вышла из-под русского контроля и перестала служить русскому делу радиостанция «Освобождение». Я мог бы привести еще массу примеров, но к чему? Наше эмигрантское дело маленькое. Не мы будем решать вопрос о сепаратизме, а Россия. Гораздо интереснее, как относится к этому Запад, в частности «одна иностранная держава».

Можно, конечно – с некоторой натяжкой, – допустить, что какой-нибудь американский архимиллиардер вместо скаковых конюшен или гарема из премированных холливудских звезд решил взять на содержание президента Казакии или Грузии с его канцелярией в надежде на выгодную концессию в этой освобожденной, самостоятельной и цветущей стране.

Можно также – при некотором воображении – себе представить, что другой американский архимиллиардер накануне самоубийства от невыносимой жары оставил все свое состояние на содержание украинской Рады и на памятник гетману Скоропадскому[251]251
  Скоропадский Павел Петрович (1873–1945) – генерал-лейтенант, в Первую мировую войну командир дивизии, затем корпуса. С октября 1917 г. глава военных формирований Центральной рады, в 1918 г. гетман Украины, провозгласивший создание «Украинской державы». С 1918 г. в эмиграции в Германии.


[Закрыть]. Но совершенно немыслимо, чтобы подкомиссия американского сената по государственной безопасности, при всем уважении к личному мнению своих членов, вела собственную иностранную политику, к тому же правительственной совершенно противоположную.

Доклад подкомиссии «Советская империя – тюрьма народов и рас», о котором я писал в тетради восемьдесят третьей «Возрождения», – один из многих докладов и статей, предназначенных для обработки американского общественного мнения на случай войны с Россией.

Как относится к представителям «народов России» американская власть?

Очень хорошо. В одном из прошлогодних номеров издающейся в Мюнхене американской газеты на русском языке «Наше общее дело» я видел фотографию, на которой был снят в каком-то саду или парке улыбающийся всей своей вставной челюстью американский инструктор, окруженный группой статистов в национальных костюмах – «народы России» на лоне природы.

А на Рождество или под Новый год был устроен «Бал народов России», о чем извещало объявление на первой странице «Нового русского слова». Я не удивлюсь, если узнаю, что по воскресеньям тот же инструктор со вставной челюстью водит «народы России» в кинематограф на дневной сеанс… Нас, по-видимому, принимают либо за детей, либо за дикарей.

А все-таки:

«Тюрьма народов и рас», или «братья по России»?

1. «Бесы» на французской сцене

В театре Antoine идет сейчас с большим успехом пьеса Альберта Камюса[253]253
  Альберт Камюс, Альбер Камю (1913–1960) – французский прозаик, драматург, философ-экзистенциалист.


[Закрыть] «Les possedes» [ «Бесы» – фр.], написанная по роману Достоевского «Бесы»[254]254
  «Бесы» (1871–1872) – роман Ф.М. Достоевского.


[Закрыть]. Об этой пьесе в настоящем номере «Возрождения» – подробная статья нашего театрального критика Л. Доминика, с которой я согласен почти во всем, но кое в чем расхожусь. Кроме того, у меня в связи с пьесой Камюса (и отчасти с романом Достоевского) явились мысли, которые меня смущают, хотя в них, по-моему, не все от лукавого.

Достоевского как писателя, в частности роман «Бесы», Камюс ценит очень высоко. Он считает, что это одно из лучших произведений мировой литературы, и в кратком предисловии к пьесе признается, что оно оказало на его духовное развитие влияние громадное. Далее он пишет: «В образах Достоевского – теперь мы это поняли – ничего странного, ничего бессмысленного. Они – как мы, у нас с ними как бы одно сердце. И если «Бесы» книга пророческая, то не потому только, что в ней наш нигилизм: она показывает опустошенность наших душ – истерзанных, не живых, не имеющих силу ни любить, ни верить и от этого страдающих. Именно таковы сейчас лучшие представители нашего общества, его духовная элита.

Тема пьесы – параллельно с убийством Шатова – внутренняя драма и гибель Ставрогина – героя наших дней. «Бесы» не только шедевр мировой литературы, но и произведение глубоко современное».

Признаюсь: несмотря или, вернее, именно благодаря превосходной игре артистов их внутренняя связь с героями Достоевского, какую подчеркивает Камюс, не чувствовалась. Ни одно из действующих лиц бесом одержимо не было. Да этого и не требовалось. Чтобы объяснить выходки Ставрогина или истерику Верховенского, достаточно «ame slave», в которой, как известно, Бог и дьявол мирно соседствуют. Вот почему совершенно не удались такие «инфернальные» сцены, как самоубийство Кириллова и особенно убийство Шатова, где бес человеком владеет безраздельно. Что же до Ставрогина, то вешаться ему явно не хотелось и последнюю фразу: «Я не виню никого» – он произнес с трудом. Зато все, что касается стороны любовно-адюльтерной, – выше всех похвал. Ни одной фальшивой ноты.

Еще парадокс: в пьесе есть сцена, какой у Достоевского нет, – свиданье Ставрогина с Тихоном в монастыре, написанная Камюсом по «Исповеди Ставрогина». Сцена замечательная, лучше, пожалуй, не написал бы и сам Достоевский. Но страшная. Кажется, что Тихон это и есть главный бес.

Но даже если сцена в монастыре от начала до конца выдумана Камюсом, за ней вполне определенная реальность: отношение русской Церкви к миру. Вспомним отлучение Толстого или о. Матфея[255]255
  Матфей (в миру М.А. Константиновский) – священник из Ржева, духовный наставник Н.В. Гоголя.


[Закрыть], под влиянием которого Гоголь сжег вторую часть «Мертвых душ». Что-то в разговоре с Тихоном могло толкнуть Ставрогина на самоубийство. Может быть, отвернувшийся от него после его исповеди с таким ужасом Тихон действительно был его последней надеждой на спасение, соломинкой, за которую хватается утопающий.

Но есть еще один пункт, в каком представители французской элиты вряд ли сойдутся с Достоевским: это его отношение к католичеству.

Достоевский с самого начала не признавал Папу и не верил в его непогрешимость. Но идея о «Папе-Антихристе» вполне у Достоевского созрела и получила свое художественное завершение лишь в «Братьях Карамазовых» – в «Легенде о Великом инквизиторе». Напомню, кстати, что та же идея – у Владимира Соловьева в «Повести об Антихристе»[256]256
  «Повесть об Антихристе» – «Краткая повесть об Антихристе», являющаяся приложением к «Трем разговорам» (1900), последней книге Владимира Сергеевича Соловьева (1853–1900), философа, поэта, публициста, почетного академика по разряду изящной словесности. «Это свое произведение я считаю гениальным», – так сам автор оценил свою антитолстовскую исповедь. «И он едва ли ошибался, – пишет К.В. Мочульский в монографии «Владимир Соловьев. Жизнь и учение». – Спор с Толстым и «Повесть об Антихристе» – величайшие создания русской религиозной мысли. Наша литература не имеет ничего равного им по силе пророческого вдохновения, за единственным исключением «Легенды о Великом инквизиторе» Достоевского» (Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 204).


[Закрыть], хотя он к католичеству относился, скорее, положительно и, по слухам, даже его принял.

В «Бесах» Верховенский, объясняя структуру будущего государства, говорит: «Папа – наверху, мы – вокруг и т. д.». Странно было слышать эти слова во французском театре в 1959 г. И я чувствовал, что сердце моего соседа француза в унисон с моим не билось.

Другое, тоже еще не исполнившееся, пророчество Достоевского – о будущем Европы (Камюс его не приводит). «Будущее Европы, – говорит Достоевский, – принадлежит России». Это можно толковать по-разному, в плохом и в хорошем смысле – как мировую победу русских коммунистов или как влияние освободившейся от бесов России.

«Вы увидите, – пишет Гоголь в письме «Страхи и ужасы России»[257]257
  «Страхи и ужасы России» – гл. XXVI книги Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847).


[Закрыть], – что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках».

Камюс считает Ставрогина героем нашего времени. Но для нас он перестал быть актуальным и эсхатологические пророчества Достоевского нас уже не потрясают, во всяком случае, в той степени, в какой потрясали до последней войны. С тех пор изменилось многое. Мы как будто начинаем выздоравливать, а Европа наоборот – слабеть, сдавать позиции – вянуть, чему верный знак воцарившаяся в мире трансцендентная скука вроде той, что сто лет назад мучила Гоголя. «Непонятною тоскою уже загоралась земля, – писал он, – черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мельчает и возрастает только ввиду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире».

Нет, Достоевского целиком с его мировой революцией, с Папой-Антихристом Запад не примет никогда. И будет прав. В отрицании Достоевским западного христианства и этим самым западной культуры, ибо оно ее создало, – величайшая гордыня.

2. Советские постановки Достоевского

Неприемлем в необработанном виде Достоевский и для советской власти, но, конечно, по другим причинам.

Для русского театра он был настоящим кладом. Его поняли и оценили еще до революции. Такие постановки, как постановка Московским Художественным театром[258]258
  …постановка Московским Художественным театром… – Инсценировки по романам Достоевского «Братья Карамазовы» и «Бесы» (под названием «Николай Ставрогин»), выполненные Вл. И. Немировичем-Данченко, были им поставлены в МХТ соответственно в 1910 и 1913 гг. Спектакли вызвали острую дискуссию. Начало «спору» (отозвавшемуся после большевистского переворота запретами на книги Достоевского) положило открытое письмо М. Горького «О карамазовщине» (Русское слово. 22 сент. 1913), переполошившее читающую Россию. Поводом послужила готовящаяся в МХТ премьера «Бесов». Возмущенный Горький забирает из театра свою пьесу «Зыковы» и далее, обозвав Достоевского «злым ангелом», пишет: «Я глубоко убежден, что проповедь со сцены болезненных идей Достоевского способна еще более расстроить и без того уже нездоровые нервы общества». Не было предела удивлению тех, кто понимал, на кого посягнул певец босячества, ставший политическим заботником о нравственных устоях общества. Почти во всех центральных изданиях последовали отповеди М.П. Арцыбашева, А.И. Куприна, Л.H. Андреева, Ю.И. Айхенвальда, Р.В. Иванова-Разумника, Д.С. Мережковского и др. Ответил Горькому и коллектив театра:
  «В разгар нашей трудной и радостной работы над постановкой второго романа Достоевского ваше выступление в печати нам особенно чувствительно.
  Нас не то возмущает, что ваше письмо может возбудить в обществе отношение к нашему театру как к учреждению, усыпляющему общественную совесть, – репертуар театра в целом за 15 лет вполне ответит на такое обвинение.
  Но нам тяжело было узнать, что М. Горький в образах Достоевского не видит ничего, кроме садизма, истерии и эпилепсии, что весь интерес «Братьев Карамазовых» исчерпывается в ваших глазах Федором Павловичем, а «Бесы» для вас не что иное, как пасквиль временно-политического характера, и что великому богоискателю и величайшему художнику Достоевскому вы предъявляете обвинение в растлении общества. Наша обязанность, как корпорации художников, напомнить, что те самые «высшие запросы духа», в которых вы видите лишь праздное «красноречие, отвлекающее от живого дела», мы считаем основным назначением театра. Если бы вам удалось убедить нас в правоте вашего взгляда, то мы должны были бы отречься от лучшего в русской литературе, отданного служению именно тем самым “запросам духа”» (Русское слово. 1913. 26 сент.).
  Как и следовало ожидать, Горького под свою защиту взяли большевики и их газета «Правда» (в тот год называвшаяся «За правду»). Небезынтересно познакомиться нам сейчас с ее лексикой и приемами, которые – не пройдет и десяти лет! – станут каноническими уже на многие десятилетия. Вот типичный образчик демагогии, рожденный в споре о Достоевском. Снова открытое письмо, но – Горькому со странной подписью «Рабочие-учащиеся» (За правду. 1913. 30 окт.):
  «Мы, обсудив ваше выступление против постановки «Бесов» на сцене Художественного театра, искренне присоединяемся к вашему протесту. Под видом служения искусству позорно проповедовать мракобесие, позорно служить религии.
  Пусть на вас льют помоями все, кто утратил идейную почву, все испуганные приближением пробуждающейся демократии. Грязь, брызжущая от писаний из «Биржевки», не запятнает пролетарского певца-поэта низов перед лицом пробуждающегося рабочего класса. <…> Вместе со всеми истинными демократами мы протестуем против ничем не прикрытого цинизма всех этих лицемерных крикунов, которые осмелились перед лицом всего русского общества из-за угла напасть на вас. Грязь, брошенная в вас, осталась не только на руках, бросивших ее, но и на продажных душах и именах…»
  В миллионах экземплярах вплоть до партийно-государственных документов будут в советские времена тиражироваться (примененные к сотням деятелей науки и культуры) рожденные вон еще когда политические штампы в форме истерической брани: «помои», «грязь», «под видом служения», «напали из-за угла», «продажные души»…
  Выступление Горького, защищенное «рабочими-учащимися», печально отразилось на судьбе наследия русского гения: книги Достоевского после переворота большевиков будут пробивать себе дорогу к читателям с неслыханными препонами, сквозь брань пролеткультовской и ей вторящей официозной критики. А гениальный роман-предостережение «Бесы», провидчески угадавший приход и торжество в десятках стран революционной бесовщины, полностью будет реабилитирован только в наши дни (см. об этом монографию Ю.Ф. Карякина «Достоевский и канун XXI века». М., 1989). Актуально звучат сегодня слова, сказанные Д.В. Философовым еще в 1912 г.: «Отношение наше к Достоевскому есть мерило нашей культурности. Если мы не поймем, что загадка Достоевского есть загадка русской культуры, мы неминуемо превратимся в бурбонов».


[Закрыть] «Бесов» и «Братьев Карамазовых», останутся навсегда величайшим достижением театрального искусства.

Таким образом, советская власть вопреки своему утверждению Достоевского не открыла. Напротив, ничье наследие не подвергалось такому гонению, как наследие Достоевского. Если его романы (старые издания) еще можно было с трудом достать у букинистов, то постановка пьес была принципиально запрещена. Когда в 1929 г. Московский Художественный театр возобновил «Братьев Карамазовых», он получил резкий выговор и был обвинен в пропаганде враждебной пролетарской культуре идеологии.

В новом издании Советской энциклопедии можно найти сведения о постановках Московским Художественным театром пьес Чехова и Горького, но о постановках – дореволюционных – Достоевского и о попытках их возобновления не сказано ни слова. Удивляться этому, впрочем, не приходится. Коммунисты отлично знают, что Достоевский – их враг, враг проницательный и глубокий, убежденный обличитель их доктрины, существо которой он понял и раскрыл задолго до их прихода к власти.

В настоящее время над творчеством Достоевского работают 18 крупнейших и известнейших театров СССР. Приспособлены для сцены, кроме «Бесов», все основные романы. А по последним сведениям, и постановка «Бесов» лишь вопрос времени (и ловкости рук).

Как могло, однако, произойти это невероятное событие – восхождение Достоевского на советскую сцену?

Его реабилитация началась уже во время войны. Но и до того, несмотря на все усиливающееся гонение, пьесы Достоевского с советской сцены никогда не исчезали надолго.

Еще в двадцатых годах можно было видеть знаменитого актера Орленева[259]259
  Орленев Павел Николаевич (наст. фам. Орлов; 1869–1932) – актер, игравший на сценах театров Малого, Ф.А. Корша и др. В числе его лучших ролей – Раскольников и Дмитрий Карамазов в спектаклях по романам Достоевского.


[Закрыть] в роли Раскольникова. Гастролируя по многим городам Советского Союза, он неизменно включал в свой репертуар инсценировку «Преступления и наказания».

В этой же инсценировке тогда же очень часто выступал Петров-Братский, актер меньшего масштаба, но необычайно популярный у зрителя провинции.

Известный актер Блюменталь-Тамарин чуть ли не до самой войны гастролировал в «Идиоте», играя Рогожина.

В 1932 г. на малой сцене Московского Художественного театра был поставлен «Дядюшкин сон» и приблизительно в то же время вторым Московским Художественным «Униженные и оскорбленные».

Прогремела на весь Советский Союз сцена разговора Ивана Карамазова с чертом, длившаяся час сорок минут, которую Качалов[260]260
  Качалов Василий Иванович (наст. фам. Шверубович; 1875–1948) – актер МХТ с 1900 г.


[Закрыть] играл на эстраде.

Был еще один способ прочесть Достоевского, к какому прибегали догадливые люди. В полное собрание сочинений Андре Жида, печатавшееся в русском переводе во второй половине двадцатых годов, было включено его знаменитое эссе о Достоевском с многочисленными из него цитатами. Текст был, как в таких случаях полагается, снабжен примечаниями редактора, главным образом, ироническими, что нисколько не мешало читателю ознакомиться с идеями Достоевского.

И вдруг, во время войны, в самый ее разгар все изменилось.

В 1942 г. в номере шестнадцатом «Большевика» была напечатана статья ныне покойного Емельяна Ярославского[261]261
  Ярославский Емельян Михайлович (наст, имя и фам. Миней Израилевич Губельман; 1878–1943) – политический деятель, публицист. Известность обрел как борец с религией.


[Закрыть]: «Федор Михайлович Достоевский против немцев». «Достоевский, – писал советский критик, – был и остается, со всеми его недостатками, глубоко русским писателем, который любил свой народ». Вопреки заблуждениям и колебаниям Достоевского он объявлялся здесь «гениальным русским писателем» и «глубоким русским патриотом». Так, на страницах «Большевика», официального теоретического органа коммунистической партии, было провозглашено величие Достоевского.

Как убежденный большевик, Ярославский не мог, конечно, не осуждать идеологию Достоевского, но он все же неуклонно следует по пути (предписанному) реабилитации в целях использовать авторитет Достоевского как оружие в борьбе с врагом. В конце статьи он пишет: «Ничего общего не имеет этот русский с гнусными палачами из гитлеровской банды. Достоевский полон сострадания, полон любви к народу, а гитлеровцы – враги народа, враги человечества».

В реабилитации Достоевского Ярославский не был одинок. В том же номере «Большевика», где появилась его статья, Илья Эренбург поместил статью «Зрелость». В ней он со свойственной ему быстротой идеологических метаморфоз говорит об общечеловеческой широте русских классиков и восхваляет присущие им гуманизм и жалость. Достоевскому Эренбург отводит место среди высших явлений русской культуры.

Не довольствуясь выступлением в «Большевике», Эренбург выступил также на страницах «Правды», где первым из советских авторов взял Достоевского под защиту от обвинений в проповеди жестокости.

Статьи в «Большевике» и в «Правде» были сигналом для пересмотра общей советской концепции о Достоевском.

Вскоре после статьи Ярославского была в начале сентября 1942 г. опубликована в газете «Литература и искусство» большая статья В.В. Ермилова[262]262
  Ермилов Владимир Владимирович (1904–1965) – критик, литературовед.


[Закрыть] «Великий русский писатель Ф.М. Достоевский».