355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Злобин » Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения » Текст книги (страница 32)
Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
  • Текст добавлен: 27 июля 2017, 16:00

Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"


Автор книги: Владимир Злобин


Жанры:

   

Поэзия

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)

Юрий Иваск. Владимир Злобин. После ее смерти[681]681
  Юрий Иваск. Владимир Злобин. После ее смерти. Печ. по изд.: Опыты. 1953. № 1.


[Закрыть]

За все годы эмиграции было напечатано едва ли больше 10–12 стихотворений Злобина. Теперь вышла его первая книга. И вот создается впечатление, что появился новый поэт, уже давно печатавшийся, но еще никем не узнанный. Встреча с ним – настоящая радость.

Конечно, это «петербургская школа» (Кузмин, Анненский). Но есть в ней звук, мотив – незнакомый, неожиданный. Да, Петербург кончился, провалился… Однако это не мешает Злобину как-то умудренно, бездумно принять жизнь. Почти благословить ее. Здесь – его своеобразие, еще не вполне проявившееся. И это хорошо – значит еще можно ждать от него многого. А вот лучшая его вещь:


 
В окне всё так же небо хмурится,
Всё тот же кашель за стеной.
А ты оденься и – на улицу,
Да погуляй хотя б весной…
 

Тут то легкомысленное простодушие, за которое следовало бы отпустить сорок грехов. У Злобина веселой нищетой преодолевается уныние (греховное!) и достигается свобода. Я верю ему, когда он говорит: «Буду… жрать картошку, счастья ждать и дождусь его наверно». В век концлагерей, бомб и сюрреалистических ужасов – такие слова – ободрение, ласка! Ведь давно пора чему-то довериться в жизни – наперекор фактам и литературе. Тогда легче будет выносить ужасы и, может быть, даже легче будет с ужасами бороться.

Вкус Злобину никогда не изменяет. Да, он настоящий петербуржец. И он мастер, который едва заметно, но очень существенно что-то изменил в стихах «петербургской школы». Слова, ритмы – знакомы. Но интонация – другая.

Когда-нибудь литературоведы этим займутся и, может быть, дознаются (и даже поймут!), в чем дело, в чем секрет Злобина (его творчества, его ремесла).

В заключение нельзя не отметить стихотворения «Свиданье» – памяти Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус. Это лучшее, что когда-либо о них сказано.


Ник. Андреев. Открытие поэта[682]682
  Ник. Андреев. Открытие поэта. Грани (Франкфурт-на-Майне). 1953. № 20.
  Андреев Николай Ефремович (1908–1982) – историк, литературовед, прозаик, публицист. В эмиграции жил в Чехословакии и Англии.


[Закрыть]

Владимир Злобин. После ее смерти. Стихи. Изд-во «Рифма», Париж, 1951

Имя В.А. Злобина в представлении читателей неразрывно связано с тем направлением русской мысли и слова, которое возглавлялось Д.С. Мережковским и З.Н. Гиппиус, к ним обычно присоединялось имя Д.В. Философова: богоискатели, утонченнейшие мастера и ценители «тайновидящего слова»; в плане общественном – пламенные отрицатели «грядущего хама», затем – большевизма. В.А. Злобин был в свое время редактором «толстого», но кратковременного парижского журнала «Новый корабль», был представителем в Париже варшавского еженедельника «активного направления» «Меч»; стихотворения его печатались за границей не часто.

После последней войны преимущественно «Новый журнал» стал помещать его поэтические произведения, возбудившие внимание своей эмоциональностью и чистотою отделки, – «петербургская школа стиха», по мнению ценителей. Но еще в 1951 году, оказывается, вышел сборник его стихов «После ее смерти». И таковы ненормальные условия эмигрантского книжного рынка, что только в конце 1953 года эта книжка попала на глаза пишущему эти строки.

Надо сказать откровенно: для читателя произошло подлинное открытие поэта. Уточним понятие. Есть немало умелых техников стиха (без техники, конечно, не существует стихов как субъекта литературы). Их произведения часто производят впечатление «в розницу», взятые сами по себе, но нередко, соединенные под обложкой сборника, они обнаруживают «поэтическое худосочие» автора, неоправданность его пристрастий, повторения, скудость словаря, ограниченность технических приемов и главное – отсутствие единого поэтического мировоззрения.

Сборник Злобина – во всем противоположен подобным «поэтическим техноидам». Он создан единым дыханием поэта, для которого – при всем разнообразии отдельных частных направленностей – есть главнейшая из главных тем: попытка преодолеть раздвоенность, которая возникла как следствие взмаха «двуострого меча» ангела, присланного «восстановить образ искаженный», ибо нужно не искаженное, а истинное единство «плоти» и «духа». Теме описания «раздвоенности» отдан ряд стихотворений – пожалуй, они наименее индивидуальны.

Любопытно, что Злобин совершенно не боится идти путем классических образцов, беря центральные образы даже у Пушкина и у Лермонтова, но каждый раз он производит освоение темы и образа, потому что умеет «остранить» и привычный образ и, казалось бы, в вариант старой темы внезапно ввести то словечко, ту «изюминку», которые полностью делают злобинским – и тему и все его поэтическое хозяйство. Таковы и начальные «Три ангела предстали…»:


 
Буду в сумерки бряцать
Я на лире – очень скверно.
Жрать картошку, счастья ждать.
И дождусь его – наверно.
 

Но кроме иронии у Злобина есть всегда мысль: он – по– видимому – чужд «глуповатой поэзии», «разрешенной» Пушкиным: недаром он из «племени Мережковского – Гиппиус». И эта мысль ценна, ибо в точном, ясном, внешне непритязательном, но таком ладном, весомом стихе она и одухотворяет его строфы, которые приобретают значительность своей небанальной мудростью. Таковы «Зеркала», «Душа моя, иль ты забыла», «Ее голос», замечательное «Где нет воды, прохлады, сырости», блестяще «сделанный» «Маятник» и особенно тончайшее «Почти не касаясь земли», где поистине ошеломительна в простоте и свежести мысли строка – «Но сердце не хочет ответа». Мысль переполняет страницы сборника, она пугает:


 
…плоскодонных
Звуком вечной глубины
 

(«Плоскодонные» – очень хорошая и, кажется, совершенно новая словесная находка.) Но мысль ни на мгновение не устраняет легкости стиха и эмоциональной непосредственности. В стихотворении памяти Мережковских – «Свиданье» – все строфы получают звучание благодаря последнему эпитету «райский» (вот подлинная «магия» поэта):


 
И те же им звезды являют
Свою неземную красу.
И так же они отдыхают,
Но в райском Булонском лесу.
 

В мастерских «Акробатах»:


 
Чудо райского полета —
Смертных вечная мечта.
 

В «Дружноселье» – «загорелые руки твои», «земляника спелая», «луна медовая» – придают ту лирическую непосредственность, которая затрагивает читательское восприятие, так же как строка из «В первый раз» – «На древний Псков сходящая весна».

Несмотря и на «томленье сонное», зовимое любовью, и догадку – «Ты на проклятом месте», у Злобина есть оптимистическая нота надежды, когда:


 
И на единое мгновение
Сольются радость и печаль.
 

К сожалению, надо признать, что стихотворение «Чудовище» остается непонятным и как бы выпадающим из общей столь человечно-личной поэтической стихии.

Сборник удачно открывает читателям поэта, как-то неслышно скользящего по миру, верного памяти о любви, пытающегося воссоздать лик «неискаженный» и победить даже смерть.


 
Ни совершенством, ни страданьем.
Ни чистотой, ни красотой —
Ты победишь ее слияньем —
Любви небесной и земной.
 

Мария Вега. Двуликая муза (О стихах Владимира Злобина)[683]683
  Мария Вега. Двуликая муза. О стихах Владимира Злобина. Возрождение (Париж). 1958. № 76.
  Вега Мария Николаевна (в замуж. Ланг; 1898–1980) – поэтесса, критик. После 1917 г. в эмиграции в Париже. Участница движения французского Сопротивления. В 1975 г. вернулась на родину. Автор шести сборников стихов.


[Закрыть]

 
И он взмахнул мечом, и пал я, рассеченный
И раздвоилось все…
 

(В. Злобин)

Должен ли поэт критиковать поэта? Этот вопрос часто и горячо оспаривается – от собрата по искусству невольно ждут пристрастности, «созвучности» самому себе и т. д. Я отвечаю: безусловно, должен, потому что поэт слышит и видит в стихах ту странную, не называемую, незримую их сущность, которая герметически закрыта для непосвященного, будь у этого непосвященного сколько угодно начитанности, эрудиции, библиотечной пыли на волосах и так называемого sens artistique* [Художественное чутье (фр.).], которым якобы обладают профессиональные критики. Какой поэт точно определит во что, собственно, он посвящен? Только, пожалуй, в тайну «звучания», – Блок старался увидеть на своем столе стеклянную цаплю, и, когда она появлялась, рождался стих, – звучание, и на дне безысходной бетховенской глухоты звучала та музыка, которая переживет и нас, и нашу планету.

Вот когда вы сами задеты звучаньем-ветром из безымянного Оттуда, то вы можете считать себя вправе писать о чужих стихах и, даже если написанное покажется читателю неудачным, оно всегда, будет ближе к правде, чем, скажем, те литературные произведения, в которых авторы (чаще авторши!) преподносят нам биографию Чайковского, не будучи сами посвященными ни на одну миллионную долю в тайну его звучания, а следовательно, ни в его психологию, ни в физиологию.

Можно написать тысячу отличных стихотворений, и среди них затеряется одно неуклюжее, хромое, похожее на птенца, не умеющего летать, но это одно и окажется настоящим, и глубоко взволнует, а остальные, по всем достоинствам оцененные критиками, так и останутся для шестого (или девятого, или двадцатого?) чувства поэта – только виртуозной игрой.

Потому-то все те, кто ветром задет, упрямо отстаивают то или иное, свое или чужое стихотворение, про которое «непосвященные» эрудиты «es belles lettres»* [Изящная словесность (фр.).]с уверенностью заявляют, что оно ничего из себя не представляет по сравнению с другими.


 
Заснул я, и снился мне
Томительный сон во сне.
Холодная ночь. Неверный,
Как будто отравленный свет.
Я в низкой пещере… Иль нет, —
В таверне. Но вид пещерный.
 
 
Пещерный он оттого,
Что сон мой под Рождество.
 
 
Над ложем старик склоненный.
Безмолвен, смиренно-суров.
Рассвет. Ни звезды, ни волхвов.
Младенец мертворожденный.
 

Знает ли сам Злобин, что из всех его стихотворений это – самое насыщенное, самое озаренное отравленным, неверным светом, в котором раздваиваются и сам он, и его жизнь, и лира, которая то лежит, разбитая, –


 
…И то, что любовь сочетала.
Крепка, широка, глубока,
Свистящим мечом рассекала
Ревнивая чья-то рука.
И вот, обречен на безделье,
Как пленник, сижу, одинок.
Сиянье. Холодная келья.
Разбитая лира у ног…
 

то снова звучит в той же келье:


 
Я такой хотел бы дом,
Одинокую квартиру,
Чтобы можно было в нем
Хоть в углу поставить лиру.
……………………………….
Буду в сумерках бряцать
Я на лире…
 

Раздвоенность во всем. Двойник. Близнец. Бог темный. Бог светлый. Вера. Неверье. Поиски любви и бегство от нее. Реальность и сны, среди которых бродят «два брата акробата»:


 
Мы два брата акробата,
Два взъерошенных чижа.
Разделен чертой каната
Мир, как молнией ножа.
Между знаньем и незнаньем,
Невесомые, как дым,
По канату с замираньем
Мы над пропастью скользим.
 

Чувствуется ли в этой раздвоенности жажда слияния? Нет! Злобинская муза может быть только двуликой, она живет раздвоением и постоянной тревогой, хочет покоя и тут же радостно себе отвечает:


 
Нет покоя!..
 

Зовет любовь и, когда слышит от нее «Я жду», отвечает:


 
Не пришла, и сердце радо.
Никогда не приходи.
Высока моя ограда,
Бесконечность впереди,
 

твердит в тоске:


 
В слезах спасение,
 

чтобы, испугавшись спасения, крикнуть:


 
Но ни раскаянья, ни слез!
 

Его музе одинаково нужны верх и низ, ангелы и чудовища, нежно-розовая луна, к которой тянутся тюльпаны, и луна с лицом «небритой ведьмы», дрожащая среди рваных облаков. И, если она выберет какую-нибудь определенную дорогу, освободившись от двойника, то не замолчит ли, окончательно разбив лиру?

В противоположность Злобину, ищущему между строк лицо автора: «Стихи сами по себе, стихи, как таковые, отдельно от человека, их пишущего, мало меня интересуют, – говорит он в своей статье о В. Смоленском («Возрождение», тетр<адь> 70), – я не ищу за стихами никакого лица. Стихотворение само по себе, как таковое может поразить, пронзить, и для меня поэзия так же таинственна, как таинственна музыка. Оба эти искусства проходят через людей, как через радиоприемники – передатчики ЗВУКА, и меня волнует ЗВУК, но не марка аппарата, не его сложный механизм, винты и антенны».

Что же взволновало меня в Злобине, помимо качеств стиха, – а качеств у него много, и среди них нельзя не отметить уверенного владения ямбом и прекрасного слуха, не допускающего никаких ошибок фонетики?

Раздвоенность – тема не новая, борьба добра со злом тоже не сегодня придумана, зависит, какими словами о ней говорить, ведь важно не «что», а «как» (Злобин не задумывается над избитостью темы, когда пишет о звезде в окне, и совершенно прав), есть в его стихах тот провал в небытие, тот младенец мертворожденный, которого провидит не сам он, а его муза, и к этому провалу мы подходим постепенно, через отдельные ноты, отдельные музыкальные фразы, грозно звучащие то здесь, то там.

Вот, слушайте, близнецы приближаются к слиянию:


 
С младенцем нежным, чуть не с люльки,
Связался черт, и сам не рад.
То подавай ему свистульки,
То барабан, то шоколад.
Младенец плачет и смеется,
Недавний вспоминает рай,
И черт несчастный, как ни вьется,
А райских слуг изображай.
Потом, без всякого уж толка
(Однако черт ничуть не зол),
Хромого представляя волка,
На четвереньки и под стол!
Так дни бегут. Растет младенец,
Стареет незаметно бес.
Теперь он страшен, как чеченец.
Но зверь лицом – душой воскрес.
А страж-хранитель, что в загоне,
Слетев с заоблачных высот,
Смиренно-тих, как на иконе,
Ему свой меч передает…
 

и дальше, – развитие темы:


 
Лишь дойдя до крайнего предела,
Где душа испепеляет тело,
Где добро и зло – одно и то же
И любовь на ненависть похожа,
Только в час, когда теряешь веру,
Ты найдешь божественную меру,
Двух миров согласную природу.
……………………………………
 

Признав согласность двух миров, остается шаг до слияния. Двуликая муза не может не признаться в том, что близок, отчаянно близок провал в небытие, и теряет себя в лабиринте сна:


 
О снах молчи! Знай, сна не рассказать,
Не выразить ни радости, ни боли,
Волшебный этот свет как передать,
Что обновляет душу поневоле?
Иль тот, другой, чей незаметный след
Опасен, как смертельная зараза?
О ничего в нездешнем мире нет,
Доступного для уха иль для глаза.
Как объяснить, чем страшен этот сон,
Сам по себе такой обыкновенный,
Что с детства, с незапамятных времен,
Мне снится, повторяясь неизменно?
Все тот же полукруглый коридор,
И я иду, не смея оглянуться.
Но главное: мне снится до сих пор,
Что я заснул и не могу проснуться.
 

В слиянии – гибель, а не спасение. Тема провиденного Люцифера тоже стара, но все, кто ее затрагивали, прельщенные образом бога тьмы, тоскующего о потерянном рае и вновь его обретающего, останавливались на слиянии двух начал, с соответствующим хором небесных сил и немолчной осанной от края до края вселенной. Что и говорить – соблазнительно и для поэтов, и для художников, и для композиторов! О дальнейшем молчали и молчат. И ни у одного поэта, каким бы он ни был провидцем, мы не читали:


 
О совершенство окаянное!
Ни пробужденья в нем, ни сна,
Как будто в озеро стеклянное
Моя душа погружена.
Победное оцепенение,
Тысячеградусный мороз…
 

или (в другом стихотворении):


 
Пустот неподвижных громады,
Бессмысленных цифр торжество,
И нет ни конца, ни пощады,
Ни зла, ни добра. Ничего!
 

Теперь еще один шаг, последний, и мы подходим к тому, что по своей художественной сжатости и яркой точности каждого звука является совершенством стиха:

ДВЕРЬ


 
О если б знать! Но знать не надо.
Не любопытствуй! Не дано.
Вот сад, а за оградой сада
Чтоб ни случалось, – все равно.
 
 
И кто б там ни был, – дети, звери,
Какой ни чудился бы рай,
Не приближайся к низкой двери,
Ключа к замку не подбирай.
 
 
И даже будь она открыта,
Остерегайся, не спеши:
Пустырь. Козлиное копыто.
И духота. И ни души.
 

Два близнеца – катод и анод. Стремятся друг к другу – слились – молния – и гибель. Конец. Там тысячеградусный мороз, окаянное совершенство, не надо подбирать ключа к замку! Раздвоенная муза это знает и этого боится. Там, за чертой, по которой скользят акробаты, лежит бездыханный стих – младенец мертворожденный. И она, как бы оправдывая свое право на жизнь, бросает вызов:


 
Люблю, и все! Кому какое дело,
Кого, давно ль, за что и почему,
И что сильнее – душу или тело,
Добро иль зло, сиянье или тьму?
 

Потому что она и горячая и холодная, но не теплая (не та, которую «извергну из уст Моих»), Она любит; и любовь ее безразлична и равнодушна (как глубоко меняется смысл от одного тире!).


 
Нет, еще не смежаются веки,
Подбирается смерть не спеша.
Расставаться не хочет навеки
С умирающим телом душа.
 
 
Задержалась на темном пороге.
Как прекрасен приснившийся мир,
И на землю сходящие боги,
И бряцанье торжественных лир.
 
 
Океан без конца, без начала,
И над ним – первозданная мгла.
Эта башня в ущелье Дарьяла,
Где царица Тамара жила.
 
 
Этих слез неземное сиянье,
Повторенное эхом «прости».
Эта нежность, которой названья
Все равно никогда не найти.
 

Представим себе на одну минуту, что «ревнивая рука», о которой пишет Злобин, разлучит навсегда двух близнецов и они, разлетясь в разные стороны, потеряют друг друга. Одному из них достанется дорога темная, другому светлая. Окрепнет ли светлый близнец, научит ли он нас чему-нибудь, поведет ли к Богу – не с тем, чтобы в конце пути найти объятие, прощение и то страшное слияние, за которым зияет пустота с висящими в черном холоде мертвыми планетами, а вечная борьба и стремление к победе над злом, посаженным на цепь, но не прощенным, – это гадательно и может быть, – но только может быть, – нужно тем, кто ждет от поэта высокой миссии пастыря душ: есть рядом с ними и другие, ничего от стихов не ждущие, кроме той музыки, того непостижимого ветра Оттуда, ветра подлинного вдохновения и подлинного искусства, который сам по себе, одним своим звучанием, уводит нас на ту или иную дорогу. Возможно, что Злобин, когда пишет стихи, «не ведает, что творит», и в этом заслуга его совсем особенной лиры, обостренно восприимчивой к каждому легчайшему дуновению, неуловимому для других. Не это ли и называется большим талантом?


Б. Нарциссов. В. Злобин. Тяжелая душа[684]684
  Борис Нарциссов. В. Злобин. Тяжелая душа. Новый журнал (Нью-Йорк). 1972. № 107.
  Нарциссов Борис Анатольевич (1906–1982) – поэт, критик, переводчик. Во время Второй мировой войны попал в лагерь для перемещенных лиц в окрестностях Мюнхена. После освобождения жил в Австралии и США (с 1953 г.).


[Закрыть]

Изд. Русск<ого> книжн<ого> дела В. Камкина. Вашингтон. 1970 (141 стр.)

Чужая душа – потемки. Кроме души поэта, который освещает свою душу словом изнутри – и для себя, и для других. В этом – слово и дело поэта. И, пожалуй, душа в этом деле важнее слова: хитросплетенные слова читатели прочитают, почитают, подивятся, а потом забудут, если эти слова – без соответственного душевного покрытия. Но что делать, если душа поэта тяжелая, темная, может быть, темная прежде всего для него самого? Тогда нужно, чтобы кто– то, кто эту душу знает до потайных ее уголков, объяснил нам «самое Главное» в этой «тяжелой душе».

Именно таким объяснением является книга В. Злобина о Зинаиде Гиппиус. Автор был близким другом четы Мережковских. Видно, что он любил этих двух своеобразных и столь разных людей; но книга написана с любящей беспощадностью. Почему был беспощаден В. Злобин к самым интимным сторонам тяжелой души поэта Зинаиды Гиппиус? Да потому, что поэту нужно быть беспощадно откровенным с самим собой, а поэт Зинаида Гиппиус, чрезвычайно щедрая на слова и в письмах, и в дневниках, заботливо скрыла за этими обильными словами свое «самое Главное». Зинаиду Гиппиус нельзя упрекнуть в многословии в стихах: ее стихи отточены по форме, с заострением главной мысли, часто по-лермонтовски соединяющей два противоположных момента. Но зашифрованы эти стихи как секретная дипломатическая корреспонденция. Прежде всего, почти все стихотворения написаны в мужском роде. Они абстрактны: в них очень много от ума. Но в них чувствуется также напряженная – и заботливо скрытая – эмоциональность.

В свое время Зинаида Гиппиус была заметным представителем Серебряного века: отдавали должное ее оригинальности (и упрекали в оригинальничанье) и очень считались с ее острым языком в критических статьях, подписанных псевдонимом Антон Крайний, но все же не ставили ее стихов вровень со стихами поочередно сменявшихся «властителей дум»: Бальмонта, Брюсова, Белого, Блока.

Но теперь наступает переоценка ценностей и возникает интерес и к стихам, и к личности этого поэта. Здесь достаточно указать на работы Темиры Пахмус, на публикации отрывков из дневников и прозы самой З. Гиппиус. В. Злобиным дано перечисление работ о З. Гиппиус в предисловии к книге.

Злобин без обиняков называет стихи Мережковского слабыми. А про Гиппиус говорит: «Но главное – стихи. Вот ее настоящая автобиография. В них вся ее жизнь, без прикрас, со всеми срывами и взлетами. Но надо уметь их прочесть.

Если нет к ним ключа, лучше не трогать: попадешь в лабиринт, из которого не выбраться».

Что же скрывалось за сугубой интеллектуальностью несомненно хороших стихов Гиппиус, стихов, которым не хватает – внешне – доводящей их до читателя эмоциональности?

Злобин рассказывает нам об этой буре «за зеркалами». Книга вскрывает отношения Гиппиус к мужу, Димитрию Мережковскому, к любимому ей Димитрию Философову и ее религиозные устремления – в которых ее «тяжелая душа» как-то смешивала образ Христа и добра с образом дьявола и зла. Пусть то и другое кажутся нам теперь путаньем в словах, интеллектуальным фантазированием, но для самой Гиппиус эти фантазии были источником самого реального страданья. Должно ли и можно ли рассказывать все это, пользуясь не только стихами и мемуарами, но и дневниками и письмами?

В предисловии Злобин касается этого вопроса, своих сомнений и своего решения все-таки поведать читателю то, что ему самому известно. Он принимает решение: «…невзирая на критику, по существу благожелательную, моя книга о Гиппиус выйдет без единой купюры, и ни одного слова не будет из нее выкинуто или заменено другим».

Здесь можно только наметить основные линии повествования Злобина о «тяжелой душе»: прежде всего Зинаида Гиппиус была натурой не только интеллектуальной, но и наделенной страстью доминировать. И ее встречи и с Димитрием Мережковским, и с Димитрием Философовым были, как она сама их определила, «провиденциальными». Она искренне и сильно любила – обоих и одновременно. Оба они были как раз ее прямыми дополнениями, но по-разному, – натурами слабовольными и пассивными. Злобин утверждает, что Мережковский, обладавший колоссальной эрудицией и неутомимой книжной работоспособностью, получал свои основные религиозно-философские идеи от Зинаиды Гиппиус, причем она умело оставалась в тени. Философова же надо было «обращать в свою правду» и «спасать» – и от него же самого, и от его двоюродного брата Дягилева, и от Савинкова, и от постоянного желания Философова освободиться от влияния Гиппиус. Это – в плоскости житейской.

В плоскости же религиозной – выплывает лик дьявола, черта – или Демона? Недаром в стихах Гиппиус проскальзывают нотки из Лермонтова. Злобин задает вопрос: а была ли счастлива Тамара потом, в раю, без своего Демона? И вот Тамара – или Зинаида? – хочет оправдания дьявола и объяснения его сущности. Здесь Злобин воссоздает исходную точку чувства «тяжелой души»: «…ибо не в спасении дьявола тайна, а в его падении, в том, почему он пал, кто он на самом деле. Этим все решается». В одном из своих рассказов («Он – белый», в сборнике «Лунные муравьи») З. Гиппиус дает свой ответ: в начале мира дьявол добровольно взял на себя бремя зла. Здесь Злобин говорит: «Это, собственно, даже не догадка, а мечта. И мечта опасная. Но Гиппиус, по-видимому, не сознавала того, что делает, потому что ее белого дьявола нельзя не любить». По словам Злобина, в религиозно-философских кружках Петербурга Гиппиус звали: «Белая дьяволица».

Тамара «…страдала и любила, И рай открылся для любви». З. Гиппиус в письме к Философову: «…а это холод – холод сгущенного воздуха, и бытие – как бытие в Дантовом аду, знаешь, в том ледяном озере…» Тут ад «открылся для любви». А вот и стихи:


 
Будь счастлив, Дант, что по заботе друга
В жилище мертвых ты не все узнал,
Что спутник твой отвел тебя от круга
Последнего. Его ты не видал.
И если б ты не умер от испуга,
Нам все равно о нем бы не сказал.
 

Комментарий Злобина: «Из этого явствует, что в ад она заглянула глубже, чем Дант. О том же, что ей в последнем круге открылось, она молчит». Что остается нам, читателям? Мы не судьи, мы читатели. Нам остаются стихи. Книга Злобина открывает нам душу написавшего их поэта.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю