Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"

Автор книги: Владимир Злобин

Расстояние, отделяющее нас сейчас от России, приблизительно то же, как в начале изгнания. Но тогда мы от России отдалялись, отталкивались, теперь же к ней приближаемся. Кто-то с мачты нашего эмигрантского корабля крикнул «Земля», и мы знаем, что это – Россия, потому что другой земли для нас нет.

В начале марта прошлого года посетил Южную Австралию, порт Аделаиду, советский теплоход «Кооперация», зафрахтованный Академией наук для исследования Южного полюса во время интернационального геофизического года.

А в июле 1956 г. в голландский порт Роттердам пришли корабли Балтийского флота – крейсер «Свердлов» в сопровождении двух эсминцев.

Произошла встреча матросов Балтийского флота и членов научной экспедиции с русскими эмигрантами. Впечатление от обеих встреч совпадают: несомненное взаимное друг к другу влечение двух Россий – зарубежной и советской, – как бы неодолимо-стихийный порыв двух стремящихся соединиться половин. Это чувствовалось в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом слове. «Нас разделяет власть, мы же друг с другом сговоримся».

Доступ на теплоход был совершенно неограничен, и все принимались с одинаковым гостеприимством. За двумя, впрочем, исключениями: на «галичан», «размовляющих на ридний мови», смотрели косо, стараясь их не замечать, и всячески избегали общества местных коммунистов. В гости ездили охотно и очень интересовались жизнью за границей. Рассказчику удалось пригласить к себе на дом одного из членов команды. После первых двадцати минут вежливая натянутость прошла, и уже, доезжая до ворот, они говорили на «ты», знали о семьях друг друга, о школах, городах и общих интересах.

Желая выяснить настроение своего гостя, рассказчик задал ему вопрос: «А что, если сделать основной переворот?» Тот ответил, что, по его мнению, менять пока нечего, ибо никто не сможет заменить сразу центральную власть, какая бы она ни была. И добавил: «Все мы сознаем, где все зло находится, и необходимость избавиться от него велика. Но избавляться таким путем, чтобы вся Россия полетела и рассыпалась по швам, мы не собираемся».

Западу они, т. е. советские, не верят, и на вопрос «Как относится Россия к западным государствам?» гость ответил: «А за что же его, Запад-то, любить, а как он относится к нам?»

Такое же недоверие и желание сохранить Россию единую и неделимую у матросов Балтийского флота.

Любопытно, что радиопередачи станции «Свобода» не только не производят никакого впечатления, но даже вызывают насмешку и злобные замечания. Особенно когда передают на галичанском наречии о «президентах» Украины и Казакии.

Резюме. Первое – это что «Кооперация», приехав в Аделаиду советской, уехала в Россию русской. Второе – местные подхалимы не пользовались абсолютно никаким успехом, особенно типы, выражавшие свои просоветские настроения. Их общества избегали. Третье – это что никто, как правило, не говорил «Советский Союз», а всегда «Россия». Четвертое – и это самое важное: какая бы власть в России ни была, как бы трудно ни было, русские люди остаются русскими, верящими в свою страну и ее великое будущее. С этими людьми сразу находился общий язык, общие интересы и надежды. Особенно радушно относились к так называемым старым эмигрантам, главным образом к белым офицерам и не делали никакой разницы между национальностями, за исключением лишь одних галичан.

Очень трогательна роттердамская сцена прощанья матросов Балтийского флота с русскими эмигрантами. «Не хотелось расставаться, – рассказывал один из участников. Пошли в парк, еще сфотографировались. Прощались, как с родными (а чем же не родные, хоть и не кровные?), обнялись, расцеловались братски – матросы в советской униформе и эмигранты-антикоммунисты с революционными значками на лацкане пиджака. Не кривя душой, надо признаться: при расставании подкатил какой-то ком под сердце, слезы сами собой потекли из глаз и у нас, и у них, и мы и они слез таких не особенно стыдились».

Да, кабы не власть, давно была бы одна Россия.

Но ничего, будет.

Два литературных события прославили за истекший год (точнее, год и два месяца) русское имя – «Доктор Живаго» Пастернака и «Лолита» Набокова.

Пастернак получил, как известно, Нобелевскую премию. «Лолита» прославилась своим «порочным» содержанием. Она написана по-английски, издана в Нью-Йорке и переведена почти на все европейские языки.

В мою сегодняшнюю задачу разбор этих книг не входит. Ни разбор, ни тем более оценка с какой бы то ни было стороны. О них много писали и еще будут писать. Интересующимся романом Набокова советую прочесть статью Н. Берберовой[397]397
  Берберова Нина Николаевна (1901–1979) – писательница, критик, поэтесса. В эмиграции с 1922 г.


[Закрыть] в № 57 «Нового журнала», единственно – пока – об этом романе серьезную на русском языке, к тому же блестяще написанную. Что до Пастернака, то в его честь издан в Нью-Йорке целый сборник «Воздушные пути». Но так как война – холодная – «алой и белой розы» продолжается[398]398
  …война… «алой и белой розы»… – Междоусобная война в Англии в 1455–1485 гг. за престол между ветвями династии Плантагенетов – Ланкастерами (в гербе алая роза) и Йорками (в венке белая роза).


[Закрыть], наша редакция его не получила. Знаю только, что там – статья Н. Ульянова о русской интеллигенции, на которую в «Русской Мысли» от 15 декабря 1959 г. возражает М. Вишняк[399]399
  Вишняк Марк Вениаминович (1883–1975) – политический деятель, публицист, журналист, юрист; эсер. Один из ведущих руководителей главного журнала эмиграции в Париже – «Современные записки» (1920–1940) и журнала «Русские записки» (1937–1939). С 1940 г. в США.


[Закрыть] и о которой, вероятно, придется писать и мне в следующей тетради «Возрождения», если только я этот сборник добуду.

Но и роман Набокова и статья о нем Н. Берберовой – лишнее доказательство того, что творческая энергия России за рубежом, вопреки утверждению советской пропаганды и эмигрантских снобов, нисколько не ослабела. В старой России снобы фыркали на все русское и посылали стирать свои сорочки в Лондон. Здесь они этим делом занимаются в большинстве случаев сами, но все русское, национальное, все, что было за сорок лет сделано эмиграцией, – презирают в высшей степени. Между тем, русские в России если чем-либо интересуются, то именно этим. Поговорите с приезжим оттуда. Он будет смеяться над войной «алой и белой розы», войной, обуславливающей в значительной мере наше эмигрантское бытие, но поведите его в русский книжный магазин, вы увидите, с какой жадностью он набросится на книги, особенно по истории и по вопросам религии и философии.

Уже давно следовало начать издание небольших отдельных тетрадей, посвященных – каждая – какому-нибудь одному вопросу. Например: «Что сделала русская эмиграция в литературе?..» …В живописи, в медицине, в химии, в математике, в философии и т. д. Спрос на них был бы громадный, и в Россию они проникали бы с легкостью гораздо большей, нежели всем опостылевшая пропаганда политическая. Тот, кто впоследствии будет нас здесь «откапывать», убедится, что след, нами оставленный, – след великого народа.

Единственно, в чем Россия опередила другие страны, – это техника. Но в этом ее достижении нет ничего специфически национального, специфически русского. Набоков в «Tribune de Geneve» совершенно верно заметил, что запускать ракеты на Луну может всякий, и если Россия в этой области перегнала Америку, то исключительно потому, что в распоряжении советского правительства немецких инженеров больше, чем в распоряжении правительства Соединенных Штатов. Но как раз этой своей «общечеловеческой» стороной техника сильна. Сильна и опасна. В будущем мирном сотрудничестве России со странами Запада, о котором сейчас столько пишут в советской печати, сотрудничество научное на первом плане. Ракета на Луну влетела Советам в копеечку, и дальнейшее завоевание космоса собственными силами им не по карману. Для ракеты на Венеру, а затем Марс необходимо сотрудничество – материальное и техническое– всех стран. Таково мнение советских ученых. В чем же тут опасность?

А в том, что советское «завоевание космоса» – не что иное, как новая форма материализма.

Уже при запуске первого спутника в 1958 г. московское радио объявило, что «ни Бога, ни рая в мировом пространстве не обнаружено». Это грубое смешение двух порядков вряд ли могло убедить кого-либо, кроме окончательно впавших в кретинизм комсомольцев. Но власть над материей, междупланетные путешествия, открытие новых миров способны увлечь не одних только русских парней, а и других, особенно американских. Мировое объединение, какого не мог достигнуть ныне окончательно прокисший марксизм-ленинизм, возможно, будет достигнуто путем «технического сотрудничества» всех стран с целью завоевания вселенной. Но до этого «титанического периода» мировой истории еще далеко. Пока что в России, несмотря на ее высокоразвитую технику, продолжается каким-то необъяснимым чудом XIX век.

Характерно, что именно в области наук положительных, не говоря уже о метафизике, Россия – одна из самых отсталых стран в мире. То, на чем держится вся система советского государства – диалектический материализм? – давно сдан на Западе в архив, как нечто ни для какого человеческого дела не пригодное. Проблемы специальные ставятся и решаются на Западе иначе, чем они ставятся и решаются в России. И всякое решение проверяется: если в нем в какой-либо мере угроза свободе, оно отвергается как негодное. Заявление Хрущева на недавнем съезде советских журналистов в Москве, что коммунистическая пресса – самая свободная в мире, – издевательство над свободой, обращенное не столько к несчастным журналистам советским, сколько, через их головы, к иностранным, главным образом, американским, против которых у Хрущева, по-видимому, зуб. Он, должно быть, почувствовал, что, несмотря на его лунную победу, они к нему отнеслись вроде как к мещанину, который изобрел деревянный велосипед и очень этим горд.

Зараза коммунизма проникла к нам с Запада. Это известно всем. Но не многие знают, что на Западе же, породившем Карла Маркса, существует с начала века, если не с времен более ранних, другое течение, которое можно назвать «искупительным». Кто читал «Творческую эволюцию» Бергсона или слушал в Сорбонне его лекции, помнит, какое это было событие в кругах французского просвещенного общества. Биолог Бергсон утверждал, что сила «elan vital»* [*«Жизненная энергия» – фр.] такова, что может победить даже смерть. Древняя связь естественных наук с религией была восстановлена. Ее укреплению немало содействовал своими двумя книгами «Назначение человека» и «Эволюция духа» Леконт де Нуи. Отныне отрицать Бога мог только «малый разум».

Третья – самая важная – книга, о которой следует здесь упомянуть, появилась после войны. Она вышла в Париже, в 1957 году, в издательстве Галлимара и озаглавлена: «Может ли кровь победить смерть?» Ее автор – Hubert Larcher.

Чем же эта книга замечательна?

Тем, что ее автор, исследуя во всеоружии современной науки – физики, химии, биологии, медицины – человеческое тело после смерти, в своем выводе – строго научном – допускает возможность, как он говорит, «метаморфозы», называя так личное воскресение, которое он связывает – тоже строго научно – с космическим преображением мира.

Легко сказать: будущее принадлежит науке. Какой?

Мы сейчас присутствуем при вполне конкретном зарождении двух, друг друга взаимно уничтожающих научных систем планетарного масштаба, ибо система Ларше не менее всеобъемлюща, чем новый советский материализм. Этот материализм, в свою очередь, стремится создать ни более ни менее, как живую материю, нужную ему для производства человеческих роботов, предназначенных заменить машины. Если это удастся – в чем мы сомневаемся, – наступит «общее счастье», подобное тому, о каком в «Братьях Карамазовых» говорит Великий инквизитор. Что советская пропаганда ведет свою работу именно в этом направлении, видно по многим статьям в «Литературной газете» и в других советских изданиях. Та же линия проводится в печати заграничной, даже без особого давления со стороны Советов. В подготовке мирного сотрудничества народов, их объединения для работы на благо человечества – нет ничего зазорного. Пусть наступление «новой эры» не везде встречают с одинаковым восторгом, о размерах катастрофы не подозревает, не может подозревать никто.

Я ничего не утверждаю, потому что ничего не знаю. Но мне кажется, что одна из главных задач семилетки – это именно организация мирового научного сотрудничества, того технического аппарата, с помощью которого Хрущев надеется завоевать сперва Космос, а потом подчинить себе – мирным путем – Европу и Америку. Если я ошибаюсь – тем лучше.

Я даже не знаю, что сейчас происходит в России, какая из двух систем там побеждает – «система Ларше» или новый материализм. Надеюсь, что первая, надеюсь, потому что русскому человеку она по душе. Я это знаю: у Сологуба есть стихотворение, где он говорит буквально то же, что Ларше.

Вот это стихотворение:

 
В великом холоде могилы
Я безнадежно сохранил
И расцветающие силы
И всходы нерасцветших сил.
Но погребенные истлели
В утробе матери-земли
И без надежды и без цели
Могильным соком потекли.
И соком корни напоили.
И где был путь уныл и гол,
Там травы пышно восходили
И цвет медлительный расцвел…
…О если б смерть не овладела
Семьею первозданных сил,
В какое радостное тело
Я б все миры соединил![400]400
  В великом холоде могилы… – Стих. Ф. Сологуба без названия (1902).


[Закрыть]
 

Да, если б смерть не овладела… Но с этим-то как раз Ларше и борется.

В 1927 г., в № 2 издававшегося в Париже журнала «Новый корабль»[402]402
  «Новый корабль» (Париж, сент. 1927–1928. № 1–4) – литературный журнал, выходивший под ред. Злобина, Ю.К. Терапиано и Л.E. Энгельгардта.


[Закрыть], была напечатана статья Антона Крайнего (З. Гиппиус)[403]403
  …статья Антона Крайнего… – «Заметки о «человечестве». Человекообразные» З.Н. Гиппиус.


[Закрыть] «Заметки о человечестве». Те, кто ее читал – их было очень немного, – вряд ли через 33 года что-либо помнят. Для большинства же она просто не существует. Между тем это – одна из лучших статей Гиппиус, и жаль, если она канет в Лету, тем более что она актуальна до сих пор.

И вот, чтобы опыт Гиппиус не пропадал даром, я приведу основные положения статьи. В нашей борьбе за человечество и Россию они могут пригодиться.

Гиппиус берет сразу «быка за рога». «Никакого «человечества» нет», – говорит она. А что же есть? Есть страны, племена, народы, нации, слои, классы, партии, группы, индивидуумы, и всегда, как теперь, они друг против друга благодаря разности интересов. Собственно же человечества никогда не существовало. В мечтах разве? В воображении? В идее?

И тут вся перемена – громадной важности. Не было – но могло быть, к тому шло. Мечта, воображение, идея – есть предварительная стадия бытия чего-нибудь. Во всяком случае, единственная возможность бытия. Пока «человечество» жило в идее, оно могло реализоваться. А если «погасить идею в уме?». С ней естественно гаснет воля, что же остается? «Ничего, – отвечает Гиппиус, – меньше пустого места».

Да, подозрительно быстро гаснут в наше время всяческие идеи. «Человечество» – только одна из целого ряда, не менее важных. Вообразительное бытие ценностей, т. е. идеи, – влияние на реальность. Когда они отмирают, гаснут – это немедленно отражается на всех явлениях жизни, изменяет ее облик, существенно изменяя облик самого человека. Стоит представить себе: без воображенья, без воли, идущей далее настоящего момента, – разве будет Человек похож на то, что мы привыкли называть этим именем? Если и «похож» – не очень… Угасание идей есть начало (долгого, правда) пути к перерождению Человека в «человекообразное».

«Вступили ли мы на этот путь? – спрашивает Гиппиус. – И такой ли он роковой, нет ли с него обратного поворота?» Трудно ответить.

«Фактические признаки известного перерождения, однако, уже есть, – отмечает она. – В большом или малом, в общностях и частностях, в одной области жизни или другой – все эти факты говорят о том же».

Надо, однако, помнить, что не всегда их легко обнаружить и определить. Идея погасла – но соответственное «слово» еще держится, переживает ее. Так, мы повторяем слово «культура». Культура имела тоже лишь «вообразительное бытие». И она может лишь «становиться» – при условии существования ее идеи. Слово осталось, но что под ним разумеется?

«Не сузилось ли незаметно понимание «культуры», – ставит Гиппиус вопрос, – до “технических достижений”»? А в общем, не свелось ли к понятию чисто количественному и, наконец, к «рекорду»?

Через 33 года мы отвечаем: «Да, задача «культуры» превратилась понемногу в задачу производить наибольшее количество движений в наименьшее количество времени или обратно. Какого рода движения – это уже все равно».

И только одни «рекорды» – всевозможные количества в круге техники и физики – еще вызывают чувства восхищения, возмущения (скорее, досады) и удивления. Способность возмущаться и удивляться решительно гаснет.

И Гиппиус объясняет почему.

Когда слабеет воображение, вместе с ним слабеет и память. Не с чем сопоставить, не с чем сравнить данный, настоящий момент. Содержание его и принимается как данное, просто; и если непосредственно, сейчас, не затрагивает – не забавляет, не досадует, – то и не интересует.

Старых слов осталось порядочно. И «наука», и «политика», и целая куча других. Но все – «порченые».

Вот хотя бы такая мелочь: никто не удивился, приняли и к «науке» отнесли африканскую экспедицию, снаряженную советским правительством для вывоза специальных обезьян: Советы приготовили у себя, в Сухуме, питомник и собираются там делать «научным способом» попытки получения новых подданных, скрещивать обезьян со старыми – с «людьми».

В Марселе обезьяны остановились для отдыха. Публика забавлялась, рассматривая будущих производителей и сопроводителей – советских «ученых». Немножко забавлялась и нисколько не удивлялась – «научный опыт»! Многим известны здесь результаты всяких советских «опытов», известны – и неинтересны. Но, по мнению одного, находившегося в публике москвича, из «научного» опыта с обезьянами, при удаче, может получиться особо крепкая порода существ, приспособленная к делу перманентного убийства людей в закрытых помещениях. Теперь эту работу делают рожденные «людьми», а потому не все выдерживают больше пяти-шести лет: то с ума сошел, то повесился. Какой-нибудь сын орангутангихи и комсомольца надежнее.

Так вот откуда эта «живая материя», о которой сейчас мечтают завоеватели Космоса, необходимая им для производства человеческих роботов, предназначенных заменить машины. Мы это запомним.

Другой пример – «политический».

Правительство одной страны объявляет правительствам других: «Я существую, чтобы вас уничтожить. Или я – или вы. Давайте, поговорим. Чем вы мне посодействуете?» Ему отвечают: «Что ж, поговорим. Конечно, вы существуете для уничтожения нас. Но это ваше дело. Мы в чужие дела не вмешиваемся».

И говорят… о посторонних вещах. Произносят разные слова – часто старые, за которыми уже нет прежних понятий да и не может быть. Реальных последствий произнесение слов или не имеет, или имеет какие-то довольно неожиданные. Это в зависимости от местоположения, от храбрости или трусости страны, которая разговаривает с правительством державы, намеревающейся ее уничтожить. «Если вы… такие-сякие, – вдруг кричит последняя, – не дадите мне, чего требую, – не хочу больше разговаривать! Не желаю! И вот увидите!.. Вы меня знаете!»

Противник ничего не знает (что знал, то забыл), но смутно боится потерять «данное» и, если очень боится, «любезно идет навстречу…».

Другой «политический» пример.

Наши с<оциал-революционе>ры. Те же самые люди, «боевая организация» которых не в прошлом веке действовала. Считалась их «красой и гордостью», и слава «героев» жила не умирая. «В борьбе обретешь ты право свое!» – гласил их многолетний лозунг. И вдруг перестал гласить. Уж оказывается, что дело не в «праве» и не в «борьбе», а в какой-то «выжидательной выдержке». Герои-то героями, конечно… вот Ненжессер и Коли тоже герои, притом не «вспышкопускатели-террористы» вроде Коверды[404]404
  Коверда Борис Софронович (1907–1987) – гимназист, убивший 7 июня 1927 г. советского полпреда в Польше П.Л. Войкова. Польский суд приговорил его к пожизненной каторге, однако в 1937 г. он был выпущен. Умер в США.


[Закрыть]. Лично он заслуживает снисхождения, и хорошо, что Польша запрятала его в вечную тюрьму, а не повесила; но «политически» Коверда вреден – нецелесообразен… Ведь, подумайте, – он еще действовал на чужой территории, против «представителя дружественной державы!». Ну а план с<оциал-эсе>ровской боевой организации в <19>11 или <19>12 г. – покушение на царя в английских водах? План сорвался по случайности (измена матроса). Да, плотно забыто, совсем из памяти вон; точно и вправду ничего никогда не было…

Объяснить такую новую «политическую» позицию с<оциал-революционе>ров только и возможно, что физическим угасанием памяти. Ведь не станем же мы их подозревать в соображениях вроде следующего: при царе, мол, можно, ничего, а большевики – с ними лучше не шутить, они построже… Если б, с другой стороны, это была сознательная перемена принципов, то и было бы, конечно, заявлено открыто: мы пришли к отрицанию прежних форм борьбы и к ним не вернемся. Отныне право обретается выжиданием.

Ничего такого мы не слышали, а потому ясно: и в этом уголке, в этой маленькой группе людей, происходит тот же процесс ослабления памяти наряду с потерей воображения.

Можно было бы привести еще длинную цепь примеров, и отнюдь не только из нашего эмигрантского «захолустья». И не только из области, которую ныне зовут «политикой». Грозные знаки перерождения «человеческой» материи – повсюду, в каждом «случае», т. е. в отношении ко всякому случаю.

«Грозные» знаки… Но почему грозные? Почему это плохо, если все «идеи», вплоть до идеи «человечества», погаснут в уме человечества? Допустим, что оно окажется несколько иным, не вполне похожим на человеческое; но жить без памяти и без воображенья очень можно. Еще вопрос, что значит «жить»; прежде уверяли, что это значит «мыслить и страдать», а если нет? Если просто – кормиться, драться, плодиться и забавляться? Память и воображенье, бесспорно, «умножают скорбь». Неужели звание «человека» стоит, чтобы за него держаться при явных невыгодах?

И Гиппиус отвечает. «Беда в том, что всегда останутся «атависты», – говорит она, – т е. люди, и непременно они, удрученные памятью и воображеньем, полезут к человекообразным с обличеньями, увещаниями, с требованьем «покаяться». Боюсь, что это непрактично, и «пророки» успехов иметь не будут… впрочем, не желая им подражать, я ничего не предсказываю. Я ничего не знаю; я не знаю, как пойдет и как будет развиваться далее этот процесс. Он только в начале, хотя можно сказать, что и начало недурно. Для меня, как неисправимого «атависта», хранящего память и страдающего воображеньем, для меня, ясно видящего абсурдные перебои, опустошенные слова и бессмысленные жесты современности, – это все, конечно, определенное принижение жизни. Как-никак – а «гибель» человека… Среди советских обезьян, привезенных в Сухум с научными целями, особенно веселы две, громадные, – «собакоголовые». Может быть, недалеко время, когда «люди» вступят в переговоры с этими собакоголовыми или с их отпрысками. И называть будут переговоры «политикой», а то еще как-нибудь. Тогда не вправе ли мы, атависты, сказать: нет, не люди – это человекообразные разговаривают с собакоголовыми? Люди погибли.

И все-таки – вольному воля. Кто, будучи еще человеком, веселой ногой вступает на путь человекообразия, – оставьте его. Захочет опомниться, сам воротится.