Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"
Автор книги: Владимир Злобин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
За час до манифеста. Первая редакция – как предисловие к письму Гиппиус, адресованному Д.В. Философову: Возрождение. 1957. № 64 (под рубрикой «К 40-летию Февральской революции»).
[Закрыть]
З. Гиппиус была ярая антибольшевичка. Ее отношение к большевикам – к партии социал-демократов – вполне определилось уже в 1905 г., о чем свидетельствует письмо к Дмитрию Владимировичу Философову от 7 декабря 1905 г. На первой странице этого письма, наверху справа – отметка: «Писано за час до манифеста».
Каково бы ни было политическое значение этого документа, нельзя отказать Гиппиус ни в проницательности, ни в стремлении к объективной оценке происходивших тогда в России событий, в частности – работы социал-демократической партии, ее программы и методов проведения этой программы в жизнь.
Тогда, в 1905 г., значение, какое Гиппиус придает социал-демократам, нынешним большевикам, и ее абсолютная уверенность в их конечной победе могли казаться и многим, наверно, казались преувеличенными. Ныне эти сбывшиеся пророчества по сравнению с тем, что мы, русские, пережили и что нас и наших потомков ждет в будущем, кажутся бледными схемами. У Достоевского в его «демонологии» («Бесы»), где с удивительной точностью вскрыта истинная природа большевизма и даже угадано время переворота (после Покрова), – картина куда ярче и страшнее. Все это, однако, верно лишь, поскольку мы остаемся в рамках данного документа. Да и сама Гиппиус делает в начале письма оговорку. «Я все это пишу, – замечает она в скобках, – абсолютно без всяких рассуждений, без метафизики, совсем иначе, нежели всегда. Под другим углом».
Нет, дело вовсе не в том, что у Гиппиус не хватило воображения или что атмосферу большевистского октября она плохо улавливала. Напротив. Немногим дано было чувствовать смертоносность идущей на мир грозы так, как ее чувствовала она, и следить за ее приближением с той тревогой, с какой она следила. Этой вещей тревоги полно большинство ее произведений, особенно стихи. Так, в канун рокового <19>14 г. она пишет:
На сердце непонятная тревога,
Предчувствий непонятных бред.
Гляжу вперед – и так темна дорога.
Что, может быть, совсем дороги нет!
Но словом прикоснуться не умею
К живущему во мне – и в тишине.
Я даже чувствовать его не смею:
Оно как сон. Оно как сон во сне.
О, непонятная моя тревога!
Она томительней день ото дня.
И знаю: скорбь, что ныне у порога,
Вся эта скорбь – не только для меня!
Но ведь в том-то и беда, что, чувствуя всем своим существом близость катастрофы – стихотворение озаглавлено «У порога», – она не находит для нее имени, не связывает ее ни с какой земной действительностью, не сознает, что душивший ее всю жизнь кошмар гибели, перед видением которого она немеет, – неизбежное следствие неизбежной победы большевиков, на глазах у всех делающих свое темное дело.
Вот, главным образом, отчего в своем письме к Философову, где она – что чрезвычайно характерно – революцию промежуточную, «февральскую» не предусматривает, считая единственно возможными победителями большевиков, – в их победе не видит ничего страшного. И в этом, т. е. в разрыве между чувством и сознанием, в постоянно двоящейся воле, а временами в ее полном параличе – трагедия не только Гиппиус, но и многих ее современников.
Что же касается самого документа – письма Гиппиус к Д. Философову, – то на правой стороне, наверху число: Понедельник, 17 октября <19>05 г., в левом верхнем углу евангельская цитата: «По делам их узнаете истину их»[576]576
«По делам их узнаете истину их» – см. в Евангелии от Матфея: «Итак по плодам их узнаете их» (гл. 7, ст. 20).
[Закрыть]. Сбоку карандашная отметка: «Писано за час до манифеста». А вообще в начале этой главы я поставил бы эпиграфом заключительные четыре строчки стихотворения Д. Мережковского «Кассандра»:
Манифест 17 октября 1905 г.[578]578
Манифест 17 октября 1905 г. – «Об усовершенствовании государственного порядка». В манифесте, подписанном Николаем II, провозглашены гражданские свободы и объявлено о создании Государственной думы.
[Закрыть] и был для большевиков таким камнем на дороге, в какой превратился бы и проект конституции Лорис-Меликова[579]579
Лорис-Меликов Михаил Тариелович (1825–1888), граф – с 12 февраля по 6 августа 1880 г. главный начальник Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия с неограниченными полномочиями. С 6 августа 1880 по 4 мая 1881 г. министр внутренних дел и шеф жандармов. Сторонник примирения общественных движений с монархией путем введения конституции и парламента. Обладал диктаторскими полномочиями в конце царствования Александра II. При Александре III, взявшем курс на политическое укрепление самодержавия, Лорис-Меликов с 7 мая 1881 г. оказался не у дел.
[Закрыть], если б Александр Второй успел его подписать. Но 1 марта 1881 г. он был убит. Александр же Третий нашел проект несвоевременным и подписать его отказался, сыграв этим в руку революционерам.
Реформа между тем была весьма скромная: дело шло отнюдь не о введении в России парламентарной системы на манер английской, а всего лишь о создании совещательного органа из выбранных в разных слоях общества народных представителей.
По той же причине и теми же революционерами был в царствование Николая Второго убит П.А. Столыпин[580]580
Столыпин Петр Аркадьевич (1862–1911) – в 1903–1906 гг. саратовский губернатор. С 1906 г. министр внутренних дел и председатель Совета министров. Провозгласил курс социально-политических реформ и начал его осуществление. Был смертельно ранен Д.Г. Богровым, агентом охранки, связанным с анархистами.
[Закрыть]. Его земская реформа принадлежала также к числу тормозящих революцию камней на дороге.
Но вернемся к письму Гиппиус. «Этот внутренний террор, – продолжает она с большим знанием дела, – отвлечет крестьян от какой бы то ни было – попытки даже – восстания против Временного правительства, которое оно, впрочем, должно иметь силу победить насилием, – ведь оно должно продержаться, а может только силой…»
Но тут Гиппиус как бы просыпается от «гипнотического сна» и ее пророческое зрение мутнеет. Вот что она пишет по поводу созыва Учредительного собрания (которого «большевики не хотят») и его работы: «Наконец, общее Учредительное собрание, мирно (курсив Гиппиус) вырабатывающее общие коммунистические положения. Забыла сказать, что они (большевики. – В.З.), совершенно опять-таки правильно, не боятся буржуазии».
Но, увы! мы знаем, что выбранное – при большевиках – Учредительное собрание была победа соц<иал>-революционеров, имевших в этом первом русском парламенте абсолютное большинство. Мы знаем также, что оно было большевиками разогнано, и роль, какую в этом деле сыграл матрос Железняк[581]581
…матрос Железняк. – Железняков Анатолий Григорьевич(1895–1919) – матрос Балтийского флота, анархист, примкнувший к большевикам. 6 января 1918 г., будучи начальником караула в Таврическом дворце, объявил приказ Совнаркома о роспуске Учредительного собрания.
[Закрыть]. Кстати, в скобках, – в своих напечатанных в «Новом журнале» воспоминаниях А.Ф. Керенский рассказывает[582]582
…в своих напечатанных в «Новом журнале» воспоминаниях А. Ф. Керенский… – «Как это случилось?» (Новый журнал. 1950. № 24).
[Закрыть], как он в более-менее неузнаваемом виде на этом собрании присутствовал.
Но связь с Россией – физическую, плотскую, – связь с матерью, порвать не легко. И как ни хороша свобода, России ей всегда недоставало. В Варшаве, куда она с Мережковским сразу после бегства попадает, она заканчивает свой дневник следующим коротким стихотворением:
В Варшаве Мережковские остаются 9 месяцев, потом переезжают в Париж. Они всячески стараются втолковать европейцам, что большевизм – опасность мировая. Но их никто не слушает. Европа устала от войны, она отдыхает, веселится и ни о какой вооруженной интервенции против большевиков и думать не хочет.
Слушает Мережковских только одна Германия. Слушает… и готовится к реваншу.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ Д. МЕРЕЖКОВСКОГО И З. ГИППИУС[584]584
Последние дни Д. Мережковского и З. Гиппиус. Возрождение. 1958. № 81.
[Закрыть]
I
Дмитрий Сергеевич Мережковский умер внезапно в Париже, в воскресенье 7 декабря 1941 г., в день, когда Япония вступила во Вторую мировую войну. Ему шел 77-й год.
Он не был болен. Вообще болел редко. За двадцать последних лет своей жизни он провел больным в кровати не более 3–4 дней. Неизбежные гриппы он терпеливо высиживал дома, продолжая работать. Одно из исключительных свойств его природы было полное отсутствие лени. Он писал немного, несколько часов по утрам, но каждый день, посвящая остальное время чтению и подготовке следующей книги. Отвлечь его, однако, от утренней работы не могло ничто, никакая болезнь. Но его жена, Зинаида Николаевна Гиппиус, при малейшем его нездоровье начинала беспокоиться, пристально, с затаенной тревогой за ним следить и, пока он не поправлялся, не выпускала его из дому. Из-за этого между ними часто происходили ссоры. Д.С., чувствуя себя лучше, рвался гулять, особенно когда погода была хорошая – «гулянье – свет, а негулянье – тьма», говорил он. З.Н. не пускала, находя, что он еще недостаточно «высидел». Не желая ее огорчать, Д.С. уступал. Гуляли они всегда вместе, в последний год она не отпускала его одного ни на шаг; даже к парикмахеру. Боялась, что с ним что-нибудь случится.
Этот ее постоянный страх за Д.С. казался необъяснимым, глупым, иногда смешным. Но что ей было делать? Он ее преследовал, и чем дальше, тем неотступнее. Она бы и рада была от него избавиться, да как? «Я с детства отравлена смертью и любовью», – пишет она в своем дневнике. «…Я еще живу, потому что любовь еще владеет мною и выражается страхом». Но то, что она так боится, принимает на фоне общей мировой катастрофы почти осязательную форму: «Боже мой, Боже мой! что будет в моей новой зеленой ажанде?» – спрашивает она в канун <19>41 г. Это – больше чем предчувствие. Это – знание. Она как бы знает, что Д.С. умрет первым и что смерть его подстерегает. Но так как «времена и сроки» от нас скрыты, всякую болезнь Д.С. она переживает как смертельную, всякий наступающий день – как последний.
Бедная З.Н.! Как лег на нее в детстве гробовой камень, так и до сих пор лежит. Хоть иногда вздохнуть свободно – и то счастье. Но и оно почти недоступно. Все напоминает о смерти. «Вот слово, будто меж строк[586]586
Вот слово, будто меж строк… – Из стих. «Счастье».
[Закрыть], глаза больного ребенка» – и кончено: «опять отравлена кровь». Если б даже она смирилась, признала, что все – в воле Божьей, что пытать ее нельзя и не надо – перед смертью все равны, – могла ли бы она забыть то, что ей открыто и что не помнить – не дано? Но раз нельзя «забыть будущее», почему бы не попытаться его исправить, изменить судьбу? И она эту отчаянную попытку делает, решает, что первая из жизни уйдет – она, убеждая себя, что и Бог иначе решить не может, не должен. Ей кажется, что и для нее, и для всех лучшего выхода – нет. «Моя смерть – какое освобождение!» И она серьезно начинает к ней готовиться.
6 января, в русский Сочельник 1922 г., почти за 20 лет до смерти Д.С., она обрывает свою запись и красным карандашом ставит внизу страницы большой крест. На следующей через месяц она пишет огромными буквами: «Конец всем моим дневникам; отсюда, от дня, которого не будет более ста лет, – 2–2—22 – начинается мое заключительное слово».
Но эта попытка духовного самоубийства – «потушить душу», как она говорит, – не удается. Она слишком «живуча», слишком еще полна сил, которые так и не найдут себе применения. И сколько бы она ни пыталась внутренне себя уничтожить – своей воли к жизни ей не сломить. Да и Бог своего решения не меняет. «Нет, нет, затянуться туманом, – пишет она в конце «Заключительного слова». – Быть «около себя», потушить душу действительно, т. е. и для себя самого. Потому что я не могу, не могу! Нельзя выдержать!» Однако она выдерживает, несмотря на «пытку страхом», от которой ей уже деваться некуда. Но втайне она продолжает надеяться, что смерти Д.С. не увидит, уйдет первая. Если же Бог решения своего не изменит, – тем хуже для Него.
Но предчувствовал ли свою смерть сам Д.С.? – сказать с уверенностью трудно. Ни дневников, ни писем, кроме – за редкими исключениями – деловых, он после себя не оставил. По свидетельству З.Н., он к смерти был готов и принимал ее спокойно. Есть на это указания и в его последних стихах:
Или:
Но действительно ли предчувствовал Д.С. свою смерть или только случайно о ней думал – кто в старости не думает порой о смерти, – не важно. Важно, как он к ней относится, на что надеется. З.Н. в одном из своих стихотворений говорит о смерти:
Любит ее и Д.С., но не за то, что она «горю земному – предел неземной», что тоже особой оригинальностью не отличалось бы. Он ее любит как избавительницу от двойного изгнания, за «вечную радость», какую она предвещает – радость райского соединения родины земной и небесной. Мысль о смерти неразлучна у него с мыслью о России. И не случайно его последний разговор с З.Н. накануне смерти – о России. Как и для древних египтян, смерть для него – возвращение на родину. В своем стихотворении «Сонное», из всех его последних стихов единственно действительно пророческом, без «предчувствий» и надсоновских восклицаний, он удивительно просто и хорошо рассказывает о каком-то видении, сокровенный смысл которого от него тоже, может быть, не случайно, ускользает.
спрашивает он, не понимая. Но душа его плачет от радости, как будто чувствует близкий конец разлуки.
И чем ближе этот конец, тем неземное становится для него все более земным, родным, русским – человеческим:
Эту молитву З<инаиды> Н<иколаев>ны мог бы повторить и он. Кстати, она отмечает в своей записной книжке: «Тот свет – ближе и доступнее, чем Россия». А что до этого, то он кажется Д<митрию> С<ергееви>чу все грубее, все нечеловечнее. Перечитывая стихи Ходасевича, он подчеркивает строчку: «В непрочной грубости живем», и, может быть, ею навеяно его стихотворение «Главное»:
Доброе, злое, ничтожное, славное, —
Может быть, это все пустяки,
А самое главное, самое главное,
То, что страшней даже смертной тоски, —
Грубость духа, грубость материи,
Грубость жизни, любви – всего…[592]592
Доброе, злое, ничтожное, славное… – Начальные строки стих. Мережковского без названия (опубл. 1936).
[Закрыть]
Торжество этой грубости, дикости, нечеловеческого в человеке – война. Он ее задолго предсказывает в своей книге «Атлантида – Европа», и уже по заглавию видно, что он от нее ждет. Но всю тяжесть двойного изгнания – двойной потери, он по-настоящему начинает чувствовать в <19>39 г., когда наступает катастрофа. Россия провалилась, но был мир. И вот мир тоже провалился. Царство лжи и человекоубийства – земной ад, в котором он проведет два последних года жизни, пышным цветом расцветает на месте, где некогда была Европа – «страна святых чудес».
Война застает Мережковских в Париже. Опасаясь воздушных бомбардировок, французское правительство усиленно рекомендует всем, кто может, покинуть столицу. Паника преждевременная – непосредственной опасностью Парижу не грозит. Но через неделю после объявления всеобщей мобилизации Мережковские, в кошмарных условиях, уезжают в Биарриц. Там они сравнительно благополучно проводят три месяца и в декабре возвращаются на свою парижскую квартиру.
Зима 1939-<19>40 проходит под знаком «drфle de guerre»* [*«Странная война» (фр.).] и Скуки с большой буквы, как говорит З.Н. «О, как надоела война, большевики и все вообще!» – отмечает она в своей записной книжке. В январе она заболевает гриппом и больше двух недель не выходит. «Не писала, потому что все то же лежанье на постели, думанье ни о чем, бледная радость, что я больна, а не он». Но через несколько дней: «Я-то ничего – что мне! а вот он, кажется, опять. Кашляет и, верно, температура». «Да, с утра он кашляет», – записывает она на следующий день. Она начинает беспокоиться: «Нет, не могу писать. Такая тревога на сердце». Но к первому февраля оба выздоравливают и возобновляют свои ежедневные прогулки.
Каждое воскресенье перед приемом – у них по старой, еще с петербургских времен традиции в этот день собираются друзья, – они заходят, гуляя, к маленькой Терезе[593]593
…к маленькой Терезе… – Имеется в виду Тереза Лизьеская, в миру Мари Франсуа Тереза Мартен (1873–1897), монахиня кармелитского ордена, канонизированная в 1925 г. Мережковские, высоко чтившие святую, по воскресеньям до своих последних дней посещали в Париже церковь св. Терезы. Мережковский написал о ней свой последний роман «Маленькая Тереза» (1941).
[Закрыть], в церковь на рю Ля Фонтэн. Они ее нежно любят и верят, что она им в трудные минуты помогает. Перед ее статуей в их гостиной – всегда свежие цветы, на которые они не скупятся. Д.С. собирается писать о ней книгу, у З.Н. много посвященных ей стихотворений. Этот культ продолжается до самой смерти Д.С.
Весной <19>40 г. наступают известные всем события. «Странная война» кончена. Немцы занимают Норвегию, Данию, Голландию, Бельгию и вторгаются во Францию. Париж под угрозой. Друзья советуют Мережковским уехать. Они колеблются – у них мало денег. Но к началу июня ход событий ускоряется, и с большой неохотой Мережковские решают ехать опять в «этот поганый Биарриц», как называет его З.Н. Недаром она его так не любит. К счастью, они вовремя успевают заказать спальные места и еще до паники, в среду 5 июня уезжают.
В Биаррице начинаются мытарства. Город переполнен. Отель «Метрополь», в котором они остановились, через несколько дней после их приезда реквизируют под какое-то бегущее из Парижа правительственное учреждение. Мережковские остаются на улице. Они находят себе приют на одну ночь в пригороде, на вилле, за которую уже дал задаток французский писатель Жорж Дюгамель[594]594
Жорж Дюгамель, Дюамель (Duhamel; 1884–1966) – французский поэт, прозаик, драматург, врач по профессии. Автор популярных серий романов «Жизнь и приключения Салавена» (т. 1–5,1920–1932), «Хроника семьи Паскье» (т. 1—10,1933–1944) и мемуаров «Моя жизнь при свете дня» (т. 1–5,1944–1953).
[Закрыть]. Он любезно разрешает им переночевать, но больше не появляется. Вторую ночь они на вилле у знакомой дамы, где останавливались в прошлый приезд. На третью – в «Maison basque», когда-то хорошем отеле, а теперь – ночлежке для беженцев. Там они застревают надолго. Найти помещение более подходящее и думать нечего, да и денег почти уже нет. Комната в «Maison basque» стоит недорого – 70 фр<анков> в неделю. В крайнем случае можно не платить – не выгонят.
14 июня немцы вступают в Париж. З.Н. записывает: «Я едва живу от тяжести происходящего. Париж, занятый немцами… неужели я это пишу?» 28 июня – немцы в Биаррице. «О, какой кошмар! – восклицает она. – Покрытые черной копотью, выскочили из ада в неистовом количестве, с грохотом, в таких же черных закоптелых машинах… Почти нельзя вынести». Итог за июнь лаконичен: «Погода все лучше. Черных роботов, отливающих зеленым, все больше. Выношу их все меньше. Наше положение все хуже».
Положение Мережковских действительно не блестяще. Деньги – истрачены. Заработка – никакого. Об авансе от французских издателей в этом хаосе не может быть и речи. От заграничных отделяет оккупация. Помогают друзья, но на это не проживешь. Бывают дни, когда вся их еда – кофе с черствыми корками. Бедность, чужбина, немощь и старость. Но, к счастью, находится один неизвестный человек, «добрый самарянин», как его называют Мережковские, который их кормит – носит им то котлеты, то манную кашу, то кисель. Те, у кого есть возможность, приглашают их завтракать либо обедать. Наконец, друзья, чтобы немного им помочь, устраивают под председательством Клода Фаррера[595]595
Клод Фаррер (наст, имя Фредерик Шарль Эдуар Баргон; 1876–1957) – французский прозаик.
[Закрыть] чествование по случаю семидесятипятилетия Д.С. Оно имеет успех и приносит чистыми около 7 тысяч франков. Мережковские покидают ненавистный «Maison basque» и переезжают в небольшую виллу «El Recres», где устраиваются на зиму.
Но дней за десять до переезда Д.С., пообедав где-то в гостях, заболевает длительной и неприятной, хотя и не опасной желудочной болезнью, какой многие в Биаррице болеют. З.Н. от страха совершенно теряет голову. Ей кажется, что это – конец. На «El Recres» у каждого своя комната, но она поселяется в одной с Д.С., чтобы не покидать его и ночью. Кроме как о его здоровье, она ни о чем другом ни думать, ни писать не может: «В вилле хорошо, но ему все нехорошо…» «У него боль». «Уж не выходит, лежит целый день». «То же, то же». «Боль, боль, и ничто не помогает». Так проходит месяц с лишним, пока Д.С. не обращается к хорошему врачу. Тот прописывает верное лекарство, и Д.С. начинает понемногу поправляться. З.Н. успокаивается.
Однако не надолго. Такой зимы, как зима <19>40-<19>41 г. еще не бывало. Окружающая их атмосфера катастрофы, дышать в которой все труднее, «Прекрасная Дама Бедность» – их постоянная гостья, голод, холод – в декабре температура падает до 18 гр<адусов> ниже нуля, – вечные заботы, вечные унижения и, наконец, болезнь – все это оставляет на Д.С. след. И хотя он легок и бодр, почти как прежде, вид у него порой усталый, каменный. Но эта усталость не от жизни, которую он со всеми ее мелочами продолжает любить по-детски, а от того, во что ее превратили. «Состарила меня эта война!» – повторяет он часто. Утомлена и З.Н. «Призрак конца» преследует ее день и ночь. Она старается его отогнать, отвлечь внимание на другое, но тщетно. Ни полицейские романы, ни маленькая Тереза не помогают.
Даже смерть их близкого друга Д.В. Философова, о которой они узнают случайно, в конце августа <19>40 г., потрясает ее не так, как если б он умер несколькими месяцами раньше. Что же до других бед, на которые судьба не скупится, то З.Н. к ним, в сущности, равнодушна. Неприятно и досадно, конечно, что их парижская квартира описана за неплатеж и что их выселяют. Неприятно еще и многое другое, но все это сравнительно – пустяки и поправимо. Главное – это, чтобы Д.С. был здоров, не волновался и работал.
И он работает, преодолевая все – голод, холод, болезнь, страх. Его сопротивляемость воистину чудесна: ни своей внутренней свободы, ни ясности мысли он не теряет. В «Maison basque», больной, полуголодный, он кончает первую часть «Испанских мистиков»[597]597
«Испанские мистики» (Брюссель: изд-во «Жизнь с Богом», 1988) – философско-биографические эссе Мережковского «Св. Тереза Иисуса», «Св. Иоанн Креста» и «Маленькая Тереза», написанные им в последние годы жизни и вошедшие в серию «Лица святых от Иисуса к нам».
[Закрыть] – «Жизнь св. Иоанна Креста» и начинает вторую – «Жизнь св. Терезы Авильской». Кончив «Испанцев» – уже на «El Recres», – он тотчас принимается за новую книгу – последнюю из цикла «От Иисуса к нам» – о маленькой Терезе. Одновременно он собирает материал для книги о Гёте. По поводу ее он как-то в шутку замечает: «Эти святые довольно-таки мне надоели. Напишу-ка я об язычнике Гёте». Но, увы! написать о Гёте ему не суждено. Он читает несколько лекций – о Леонардо да Винчи[598]598
Леонардо да Винчи (1452–1519) – итальянский живописец, скульптор, архитектор, поэт, ученый и инженер эпохи Высокого Возрождения. Мережковский – автор романа «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» (опубл. 1901) из трилогии «Христос и Антихрист».
[Закрыть], о Паскале[599]599
Паскаль Блез (1623–1662) – французский математик, физик, философ, писатель. Автор книги философской эссеистики «Мысли Паскаля о религии и некоторых других вопросах». Паскаль – герой одноименного эссе Мережковского из трилогии «Реформаторы».
[Закрыть]. Последняя вызывает критику правоверных католиков – яростную и невежественную. Лекцию о Наполеоне, объявленную в казино, немцы в последнюю минуту запрещают – неизвестно почему. Для Мережковских это – шок. Они надеялись немного поправить ею свои дела: она, наверно, имела бы успех. А дела неважны. «Прекрасная Дама Бедность» посещает их все чаще и остается все дольше. Единственный договор, который Д.С. удается заключить, – это договор с немецким издателем о новых книгах. Но условия – невыгодные и аванс – ничтожный, с уплатой не сразу, а в три приема. Последних двух взносов Д.С. так и не дождался.
В начале июля <19>41 г. Мережковских за неплатеж выселяют с «El Recres». Они переезжают в две меблированные комнаты на виллу «Эрмитаж», где провели вторую ночь после выселения из «Метрополя». Хозяйка им верит в долг. Там они остаются около двух месяцев и в сентябре возвращаются наконец в Париж для устройства своих дел и спасенья квартиры. Это их последнее путешествие.
В Париж они приезжают 9 сентября в 9 ч<асов> вечера. Число «9» их, положительно, преследует. Начало всех бед – война объявлена в сентябре, сентябрь – девятый месяц – <19>39 г. Первый отъезд в Биарриц – 9 сентября <19>39 г. Возвращение в Париж – 9 декабря <19>39 г. Возвращение после второго пребывания в Биаррице – опять 9 сентября. Но этого таинственного повторения Д.С. не замечает. Он боится «чертовой дюжины» – 13, понедельника и пятницы. Не замечает его и З.Н., особенно внимательная к числам:
За числами слежу я очень зорко,
Как вещий знак, дает нам числа Бог.
Между тем 9 сентября – число роковое именно для нее.
В Париже прелестная поздняя осень. Мережковские рады, что дома, в своей, хотя бы и описанной квартире. Снова маленькая Тереза в цветах. Снова по воскресеньям они ходят к ней на рю Ля Фонтэн. Но салон их пустует. Друг № 1 – Мамченко[600]600
Мамченко Виктор Андреевич (1901–1982) – поэт, завсегдатай «воскресений» у Мережковских и собраний «Зеленой лампы».
[Закрыть], иногда братья Лифари[601]601
Братья Лифари… – Лифарь Серж (наст, имя Сергей Михайлович; 1905–1986) – артист балета, хореограф, педагог. В 1923–1929 гг. входил в труппу «Русский балет Дягилева» (Париж). В 1930–1977 гг. премьер, главный балетмейстер, педагог в «Гранд-Опера». Основатель Парижского института хореографии (1947) и Университета танца (1957). Автор более 200 балетов и более 25 книг о балете. Лифарь Леонид Михайлович (1906–1982) – совладелец типографии в Париже, в которой печатались книги издательства YMCA-Press, в том числе произведения А.И. Солженицына.
[Закрыть], Зайцевы[602]602
Зайцевы – Борис Константинович и его жена Вера Алексеевна (1879–1965).
[Закрыть], Тэффи. Бунина нет в Париже, он на юге, в Грассе. Но объявляется неожиданно новый поклонник Д.С., студент-медик, Николай Журавлев, пишущий французские стихи. Раз или два заходит почтенный белобородый старец, бывший член Думы – Тесленко[603]603
Тесленко Николай Васильевич (1870–1943) – известный адвокат-криминалист, крупный землевладелец, кадет, член II Государственной думы. С 1920 г. в эмиграции. Председатель парижской группы Партии народной свободы. Занимался адвокатской практикой. С 1927 г. бессменный председатель совета Объединения (Союза) русских адвокатов во Франции. С 1931 г. председатель Комитета помощи русским писателям и ученым во Франции (см. о нем подробную справку: Серков А. И. Русское масонство. М., 2001. С. 795).
[Закрыть]. Его судьба странно переплетается с последними днями Д.С., как и судьба их давнишнего друга еще по России, князя В.Н. Аргутинского[604]604
Аргутинский-Долгоруков Владимир Николаевич (1874–1941), князь – искусствовед, хранитель (директор) Императорского Эрмитажа, коллекционер. В 1915–1916 гг. 2-й секретарь посольства в Париже.
[Закрыть].
Жизнь входит в прежнюю колею. Биаррица как не бывало. Д.С. работает, отдыхает, гуляет. З.Н. по вечерам в своем «зеленом углу» запоем читает полицейские романы. Но с питанием плохо. Покупать на «черном рынке», где всего вдоволь, нет еще привычки, да и не по карману. Когда-то, 22 года тому назад, в советской России, З.Н. могла еще писать шуточные стихи:
Не только молока и шеколада.[605]605
Не только молока и шеколада… – Неточно начальные строки стих. «Рай» («Не только молока иль шеколада…»); в автографе название «В Альбом Чуковскому» и помета: СПб., Дек. 1919.
[Закрыть]
Не только булок, соли и конфет,
……………………………………
Мне даже и огня не очень надо:
Две пары досок обещал комбед.
Теперь – не то. Теперь от «молока и шеколада» зависит их жизнь. Более же всего они боятся холода – угля нет, а зима на пороге. В октябре Д.С. начинает мерзнуть. Он работает в теплом пальто, ноги – в пледе. Не по средствам и папиросы. От их недостатка Мережковские «позорно» страдают. Но «все это было когда-то». Гуляя раз при большевиках в Таврическом саду, З.Н. сочинила экспромтом четверостишие:
Равнодушно глаза прищуриваю
(Это стало моей привычкой).
Золотую папиросу закуриваю
Дорогой серебряной спичкой.
Все повторяется. Прошлое сквозь настоящее просвечивает, как сквозь полуистлевший саван – тело мертвеца. То, что сейчас происходит в мире, лишь повторение в гигантском размере того, что произошло в России. И все-таки Д.С. от России не отказывается, верит в нее вопреки всему.
Но проходит октябрь, ноябрь, наступает декабрь. Д.С. кончил первую часть «Маленькой Терезы» и пишет вторую. Теперь он работает не у себя, а в гостиной, где теплее. З.Н. около него, в кресле, что-то шьет, погруженная в свои невеселые мысли. Иногда он ей читает какой-нибудь удавшийся, как ему кажется, отрывок. «Хорошо?» – спрашивает он. З.Н. одобряет не всегда. Если она отвечает: «Плохо», – Д.С. уничтожен. Он спорит, сердится. Однако на следующий день, а то и в тот же вечер он забракованное исправляет, и выходит лучше.
Еще в конце прошлого месяца, в субботу 29 ноября, запись З.Н. внезапно обрывается. Как будто она чувствует близость катастрофы и от ужаса немеет. На этой первой неделе декабря к Терезе они, против обыкновения, идут на два дня раньше, в пятницу, 5-го, тоже как будто чувствуя, что в воскресенье будет поздно. В субботу, 6-го, после небольшой прогулки и отдыха в кафе Мережковские возвращаются домой, обедают, и затем Д.С., надев пальто и взяв книгу, – устраивается на диване в гостиной в «зеленом углу». У него немного болит голова и мерзнут руки, но нельзя же читать в перчатках. З.Н. рядом, за столом, что-то пишет.
Вечерний чай. Разговор о России. З.Н. своих позиций не сдает: выше России – свобода. Д.С. не возражает: «Да, да, – говорит он, – но это – отвлеченно. Без России мне и свобода не мила». – «А мне мила», – сердится З.Н.
Около часу ночи он уходит к себе. У него привычка: вечером перед тем, как лечь спать, он в столовой на диване, потушив свет, курит последнюю папиросу. «Что ты здесь делаешь, в темноте?» – спрашивает его как-то З.Н. «Ищу надежду». Но в этот вечер он не курит – забыл, и на вопрос З.Н. «Что же твоя «папироса надежды»?» отвечает: «Все равно, в другой раз».
Он – в кровати. З.Н. заходит к нему попрощаться.
«Мы с тобой по-разному любим, – продолжает Д.С. разговор о России. – Я, как Блок: «Но и такой, моя Россия[606]606
Но и такой, моя Россия… – Неточно из стих. Блока «Грешить бесстыдно, непробудно…»(1914). У Блока: «Да, и такой, моя Россия».
[Закрыть], ты всех краев дороже мне». Ты этого не понимаешь, – прибавляет он. – Но это – ничего».
Воскресенье, 7 декабря. Д.С. встает, как обыкновенно, около восьми. Зажигает электрический радиатор и свет в умывальной. Выносит в столовую чашку с недопитым чаем, кладет на камин носовой платок, щетку, гребенку и садится в соломенное кресло около печки. Здесь после умывания он будет причесываться, а пока греет руки. Но печка потухает. Надо бы подложить немного угля…
В 8.30 приходит femme de menage*[*Домашняя работница (фр.).]. Она приготовляет кофе, чистит платье и, проходя по коридору, заглядывает через стеклянную дверь в столовую, которую, пока Д.С. умывается, надо прибрать. Она удивлена, что в это утро Д.С. сидит у печки так долго. Но не замечает ничего, ей лишь кажется, что он немного бледнее. Наконец, уже почти в 9 ч<асов>, обеспокоенная, она входит в столовую и застает Д.С. в кресле, без сознания. Она бросается к З.Н. в спальню, отдергивает на окне занавески, будит ее: «Venez vite, monsieur est malade»* [*Кончается жизнь, господин болен (фр.)]. Та, обычно просыпающаяся с трудом, вскакивает: «Oui, je viens, je viens»* [*Что он нездоров, он нездоров (фр.)]. Вот оно то, чего она так боялась, это утро, подобное тому далекому петербургскому утру, когда умерла ее мать и нянечка Даша ее с такой же поспешностью разбудила: «Скорей, скорей, мамочке дурно».
Накинув теплый стеганый халат, З.Н. бежит в столовую, подходит к Д.С. «Милый, что с тобой, ты болен?» Д.С. не отвечает. Она приносит одеколон, обтирает ему лицо. Femme de mйnage спускается к консьержке, которая по телефону вызывает доктора. Тот приходит через 15 минут. Д.С. переносят в его комнату, укладывают в кровать. Доктор впрыскивает камфору, кладет холодный компресс на сердце, другой на голову. Д.С. часто дышит. З.Н. в своем черном халате стоит к нему спиной, лицом к иконам. Губы ее что-то шепчут.
Доктор делает второе впрыскивание и уходит, обещая зайти перед завтраком. Надежды никакой: кровоизлияние в мозг. Через полчаса после его ухода Д.С., не приходя в сознание, умирает.
З.Н. выходит из его комнаты. Она очень бледна, но с виду спокойна. На письменном столе в гостиной, где со вчерашнего дня приготовлено все для утренней работы, – раскрытая рукопись книги Д.С. о маленькой Терезе. Она обрывается на 13-й странице:
Маленькая Тереза своей обыкновенностью необычайна. Кутается в серую будничность, как в серую куколку, тот жалкий червяк, о котором, устами Давида, говорит Сын Божий Единородный, устроивший миры и вечности.
…Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе (Пс. 21, 7).
Кутается в темную куколку жалкий червяк, чтобы вылететь из нее ослепительно белой, как солнце, воскресшею бабочкой.
Это воскресенье, 7 декабря, – бесконечно. Квартира Мережковских с утра полна народу. Многие приходят, ничего не зная, просто в гости, на воскресенье. Один из таких невинных визитеров – Тесленко. З.Н. сидит в полуосвещенной гостиной, в обществе дам. Тесленко садится в столовой. На него никто не обращает внимания. Леонид Лифарь что-то записывает на краю стола. Вдруг Тесленко спрашивает: «А что, Д.С. не выйдет сегодня? Он нездоров?»
Когда ровно через год З.Н. приезжает в церковь на панихиду по Д.С., первое, что она видит, – это стоящий посередине гроб. Завтра отпевают Тесленко.
Весть о смерти Д.С. быстро разносится по Парижу, и на следующий день, в понедельник, на панихиде, которую служит двоюродный племянник Мережковских, молодой о. Дмитрий Клепинин[607]607
Клепинин Дмитрий Андреевич (1905–1944) – выпускник Свято-Сергиевского богословского института в Париже, священник, ставший 9 сентября 1937 г. настоятелем прихода на ул. Лурмель. Мученически погиб в фашистском концлагере.
[Закрыть], – почти все друзья. Среди них и князь В.Н. Аргутинский. Но в комнату, где лежит Д.С., он не заходит, остается в столовой один: он боится покойников. В среду утром, 10 декабря – отпевание на рю Дарю и погребение на русском кладбище в С.-Женевьев де Буа. Перед службой Т.Н. Манухина[608]608
Манухина Татьяна Ивановна (урожд. Крундышева, псевд. Таманин; 1886–1962) – прозаик и переводчица. Дружила с З.Н. Гиппиус. Жена врача Ивана Ивановича Манухина (1882–1958). В Петрограде Манухины жили в одном доме с Мережковскими на Сергиевской ул., 83.
[Закрыть] – жена доктора подходит к З.Н. и шепотом сообщает, что накануне, во вторник, Аргутинский внезапно умер.
II
Зинаида Николаевна без Дмитрия Сергеевича! Это почти нельзя себе представить, как Д.С. без З.Н. Но только смерть могла их разлучить. По-человечески жестоко, по-Божьему, может, и милосердно, что первый умер он, – легко, в одночасье. Что было бы с З.Н. если б он умирал медленно, от тяжелой болезни? Что было бы с Д.С., если б он дожил до ее агонии? Но к постигшему ее удару З.Н. относится по-человечески – не по-Божьему, и переживает его как незаслуженную обиду. Ей даже кажется, что духовно умерла и она: «Пишу теперь, когда моя жизнь кончена. Это я ощущаю со знанием», – записывает она через 10 месяцев после 7 декабря. «…Я пока еще живу физически – только, а потому смерти моей другие не видят, не понимают и не могут понять». Но не говорила ли она буквально теми же словами: «жизнь кончена» – и 22 года тому назад? Правда: «Я все знала – и ничего. Теперь только, пережив последнее в жизни, кончилось то, что было моей жизнью». Но действительно ли кончилось? Смерть близкого человека может в любящей душе оставить неизгладимый след, вечную рану, но душу не убивает. Убивает ее только грех. Нет, настоящая трагедия З.Н. в том, что, несмотря на постигший ее удар, – она жива и что не иссякающая в ней сила жизни не находит себе никакого выхода. Она многое могла бы сделать – своего последнего слова она не сказала. Но в опустевшем для нее со смертью Д.С. мире ей не на кого и не на что опереться. Да и мир в таком состоянии, что ничего, кроме скуки и тошноты, в ней не вызывает, – той особой тошноты, какая бывает только в аду и для какой на человеческом языке нет даже слова:
