Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"

Автор книги: Владимир Злобин

 
Горит над озером звезда
И отражается в воде.
Тебя я видел… но когда
И на какой звезде?
 
 
О, вспомни, может быть, на той,
Что, в этот предвечерний час,
Своей далекой чистотой
Заворожила нас.
 
 
И чей развоплощенный свет
Еще играет на волнах, —
На той, которой больше нет
Ни в прозе, ни в стихах…
 
 
Увы, я вспомнить не могу.
Все это было, как во сне,
На незнакомом берегу,
В сверканье и в огне.
 

Возрождение. 1958. № 76.

 
Здесь, от куриного помета
Одно спасение – метла.
Любовь – которая по счету? —
Меня в курятник завела.
Клюя зерно, кудахчут куры,
Шагают важно петухи.
И без размера и цензуры
В уме слагаются стихи.
 
 
О провансальском полдне знойном,
Переходящем в полумрак,
О поведенье недостойном
Стихи слагающих бродяг.
 

Е.А. Каншиной

 
Если ты меня ужалишь,
Я тебя, осу, убью.
Смертью ты не опечалишь
Душу смелую мою.
 
 
Вот пчела – другое дело.
Хоть под платье, хоть в усы.
И куда приятней тело
У пчелы, чем у осы.
 
 
Нынче брит я, как татарин,
И не сходит тень с чела,
Но тебе я благодарен,
Незлобивая пчела.
 
 
Был бы жалким я уродом,
Жил бы, всех и все кляня,
Если б с детства райским медом
Не питала ты меня.
 

Марии Леонидовне Аш

 
Что мне Париж! Там нет меня.
Там все иное, все иначе.
Мотоциклетки трескотня
Да по ночам концерт кошачий.
 
 
А здесь вода – она течет,
Она поет, она струится.
И месяц голубой с высот
Задумчиво в нее глядится.
 
 
(Иль в облаках над ней плывет
Как бы завернутый в бумагу.)
И путник, наклонившись, пьет
Луной не тронутую влагу.
 
 
Он пьет, и кажется ему,
Что в неподвижности движенья
Он видит рая отраженье,
Невидимое никому.
 

Памяти Анны Ор

 
Ты в шахматы играла с привиденьем,
А на дворе, под проливным дождем,
Стоял китаец. Все, казалось, в нем
Дышало нескрываемым презреньем.
Но проиграв, с угрозой бесполезной
Исчезло привиденье, дождь прошел.
Один китаец ждет – упрям и зол.
И как уйти: он был – трубой железной
 
 
Перед твоим окном, чернодымящей.
Но в час, когда средь голубых палат
В малиновых штанах гулял закат,
В тот час он был китаец настоящий.
 
 
Он голосом рассчитанно-негромким
Любезности ученые шептал,
Утонченными пытками пытал
И сложные чертил головоломки.
 

Возрождение. 1958. № 80.

 
С младенцем нежным, чуть не с люльки,
Связался черт, и сам не рад.
То подавай ему свистульки,
То барабан, то шоколад!
 
 
Младенец плачет и смеется,
Недавний вспоминает рай.
И черт несчастный, как ни вьется,
А райских слуг изображай.
 
 
Потом – без всякого уж толка —
(Однако черт ничуть не зол),
Хромого представляя волка,
На четвереньки и под стол.
 
 
Так дни бегут, растет младенец,
Стареет незаметно бес,
Теперь он страшен, как чеченец.
Но зверь лицом – душой воскрес.
 
 
А страж-хранитель, что в загоне,
Слетев с заоблачных высот,
Смиренно-тих, как на иконе,
Ему свой меч передает.
 

Возрождение. 1959. № 87.

 
Как смертоносной чумной заразы,
Любви бежал я, но изнемог.
И златокудрый, голубоглазый
Ко мне ворвался крылатый бог, —
 
 
В прохладный сумрак моей пещеры,
Где я недолгий вкушал покой…
Напротив город жемчужно-серый
Волшебно-близок – подать рукой.
 
 
И дерзкий отрок склонился, глядя
На плащ мой темный и на меня:
«Скажи, какого безумства ради
Бежишь от счастья, как от огня?
 
 
Смотри – вот город. Он недалеко.
Но знай, вернешься ни с чем назад.
Никто не может вступить до срока
В его пределы – ни стар, ни млад.
 
 
А срок… – Тут вынул он из колчана
Стрелу и сердце мое пронзил. —
Иди, – сказал он, – теперь не рано!»
Взбежал на скалы, и след простыл.
 

Возрождение. 1959. № 87.

 
Она одна, и ей названья нет.
Не Сириус, не Вега, не Венера.
Темна, о друг, темна твоя пещера,
Но и туда ее доходит свет.
 
 
Немеркнущий – до сердца твоего,
Как дальний зов. И он его коснется.
В ответ оно сильнее не забьется,
Как будто не случилось ничего.
 
 
Но станешь ты неведомо о чем
Грустить, вздыхать и по ночам томиться.
Чего-то ждать. И рай тебе приснится,
У входа ангел с огненным мечом.
 
 
И ангела ты будешь умолять
Пустить тебя к заветному порогу.
Заплачет ангел, преградив дорогу
Тебе мечом. И вот ты здесь опять.
 
 
Один, как был. Звезда горит в окне,
Рассветный ветер с гор прибрежных веет.
Молчит душа. Она еще не смеет
Назвать того, с кем плакала во сне.
 

Возрождение. 1959. № 87.

 
Какое странное порой
Владеет мной очарованье,
Когда сливается с зарей
Луны холодное сиянье.
 
 
И сон очей моих бежит.
И как за пленкой слюдяною
Лежу, и кто-то ворожит
В пустыне лунной надо мною.
 
 
Знать, не напрасно, милый друг,
Ты перед смертью говорила,
Что из твоих не вырвет рук
Меня ничья на свете сила.
 
 
И долго в лунной тишине,
Откидывая одеяло,
В полусознанье, в полусне
Узлы какие-то вязала.
 

Возрождение. 1959. № 91.

 
Я не люблю тебя, луна,
И мир, тобой завороженный, —
Прелюбодейная жена,
Что улыбается Мадонной.
 
 
Ты устремляй свой тусклый взгляд
Туда, где волчья рыщет стая,
Где мертвецы в могилах спят,
На Божий зов не отвечая.
 
 
А здесь тебя я не хочу.
Я счастлив радостью земною.
И только ясному лучу
Окно высокое открою.
 

Возрождение. 1959. № 91.

 
Посмотри, какая странная
Поднимается луна, —
Бледно-розово-туманная,
Так легка и так нежна.
 
 
И какие стебли длинные
У тюльпанов при луне,
Словно души их невинные
К небу тянутся во сне.
 
 
Чьи-то руки простираются:
«О мой брат, моя сестра!»
Чьи-то крылья расправляются, —
В лунном небе веера.
 
 
И душа моя бессонная,
Забывая все слова,
От всего освобожденная,
Тайнодействием жива.
 

Возрождение. 1959. № 91.

 
Воскресенье, нет, Суббота.
Год не помню, месяц – май.
Полночь. Настежь вдруг ворота.
Гость нежданный. Принимай.
 
 
Гость? А ну его в болото.
Ну его ко всем чертям!
Буду на ночь я ворота
Запирать отныне сам…
 
 
Так и быть, ведите в зало.
Ничего не подавать.
Голубое одеяло
Положите на кровать.
 
 
И как в облаке пушистом,
В одеяле голубом,
В свете звездном, в свете чистом,
Гость заснул последним сном.
 

Возрождение. 1959. № 91.

Д.К.

 
Горит над озером звезда
И отражается в воде.
Тебя я видел… Но когда
И на какой звезде?
 
 
О, вспомни, может быть, на той,
Что в этот предвечерний час
Своей далекой чистотой
Заворожила нас.
 
 
И чей развоплощенный свет
Еще играет на волнах,
На той, которой больше нет
Ни в прозе, ни в стихах…
 
 
Увы, я вспомнить не могу,
Все это было как во сне,
На незнакомом берегу,
В сверканье и в огне.
 

 
Ледяной прозрачностью сверкая,
Ничего от взоров не тая,
Ты гори, гори, всему чужая,
Безымянная звезда моя.
 
 
Прикасайся острыми концами
Чудодейственных твоих лучей
Сквозь туман, сквозь все, что между нами,
К вечереющей душе моей.
 
 
Чтоб не вечно странницею бедной
Ей в дома стучаться в поздний час,
Но сверкать царицею победной,
Ни пред кем не опуская глаз.
 

Возрождение. 1959. № 92.

 
Допотопный рукомойник,
В рукомойнике вода.
Сквозь приспущенную штору
Влажно-яркая звезда.
 
 
Это было этим летом.
Заносил, как парус, в бок
Коленкоровую штору
Шелковистый ветерок.
 
 
Убывала, прибывала
В рукомойнике вода.
Это было этим летом —
Ложь и верность навсегда.
 

 
Ну что ж, пускай друзья пируют,
Меня на пир не пригласив.
Стаканы бьют, подруг целуют
И в драку лезут, кто драчлив.
 
 
Пускай в штанах американки
Всю ночь гуляют при луне.
Я на турецкой отоманке
Лежу в блаженном полусне.
 
 
Жара. Космическая скука.
Закат – восход. Закат – восход.
О только б кончилась разлука,
А там увидим, чья возьмет.
 

 
Мне без Бога что-то скучно.
Он совсем не так уж строг.
Бог, которым нас пугают, —
Полицмейстер, а не Бог.
 
 
Не хочу такого Бога.
Пусть хоть плохенький, да свой.
Не такой чтоб очень грешный,
Но не слишком и святой.
 
 
До святого – драгоценных
Много сил потратив зря —
Все равно не доберешься,
Как до батюшки-царя.
 

 
Да, рифмы слабы, все – глагольные.
Но не в одних же рифмах суть!
Стихи поют, как птицы вольные.
Внимай, молчи, чтоб не вспугнуть.
 
 
Вспугнешь, и с быстротой кометною
Они в пространство улетят.
И почерневшей станет Этною
Твоей мечты волшебный сад.
 

 
Мысли брось – они мучительны —
О спасении души.
Все мальчишки отвратительны,
Все девчонки хороши.
 
 
Кипарисы стынут длинные
У кладбищенских ворот.
На балконах дамы чинные
Вышивают круглый год.
 
 
Мимо них проходят важные
Пожилые господа
И на шармы авантажные
Взор бросают иногда.
 
 
Дамы кротко улыбаются,
Прячут вышивку в мешок.
И бесшумно открываются
В доме двери на звонок.
 
 
Все возможно в ночь безлунную.
Не видать кругом ни зги.
Ты вонзись во тьму чугунную,
Дом с балконом подожги.
 

 
Твоя «свобода» не нужна мне.
Ребенку ясен твой расчет.
Мне слово, что на белом камне,
Дороже всех твоих свобод.
 
 
Отныне властвуй над другими.
Их – тьма. А я, пока живу,
Моей любви святое имя
Ни перед кем не назову.
 

Возрождение. 1960. № 97. Новый журнал. 1961. № 63.

 
Ослик за сахаром вверх потянулся…
Дети играли со смертью и с болью.
Ослик был старенький, траченный молью.
Он их катал и с прогулки вернулся.
 
 
Вот он стоит и на солнышке дремлет.
Снятся ему незнакомые дали,
Плоские крыши, тяжелые шали,
Голос гортанный. Он голосу внемлет.
 
 
Вот, отвязав, повели и садится
Кто-то на ослика, тихий и нежный.
Блещет на солнце хитон белоснежный,
Неторопливо ступают копытца.
 
 
Небо все выше, все шире, огромней,
Каменной лентою вьется дорога…
Много детей он катал, очень много.
Но благодатней, чем этот, не помнит.
 
 
Город волшебный пред ними простерся.
Старенький ослик беду понимает.
Чует, что близко. Какая – не знает.
Остановился и в землю уперся.
 
 
Нет, в этот город большой он не хочет,
В эти раскрытые настежь ворота.
Словно мешает, препятствует что-то
И неутешное горе пророчит.
 
 
Старенький ослик, детей стерегущий,
Если б ты мог, ты б сказал: «Да не будет!»
Если б ты мог… И тебя не забудет
В Царстве Небесном Господь Всемогущий.
 

Возрождение. 1960. № 100

 
Душа моя, не бойся, не стыдись
Любви земной, любви обыкновенной,
Не порывайся в ледяную высь,
Но в теле пребывай несовершенном.
 
 
Ведь без тебя ему, о, как прожить!
Хоть не всегда оно с тобой согласно.
А без него как будешь ты любить
Здесь, на земле, – не по-земному страстно.
 
 
Тебя хранит от легкости оно,
А ты его спасаешь от паденья.
Но меж собой враждуя, вы – одно.
Одно в покое и одно в смятенье.
 

Новый журнал. 1961. № 63.

 
Тюрьма, сума, любовь неверная —
Все ничего, все – не беда!
Но этот холод, тьма пещерная,
Со стен текущая вода,
 
 
Ненарушимое молчание
И теснота и тяжесть скал —
Что это – месть иль испытание?
За что? И кто его послал?
 
 
Иль это – ад, существование
Которого я отрицал?
 

Новый журнал. 1961. № 63.

 
Не знаю, как с другими, но со мной
Творится что-то странное весной.
 
 
Вот например: апрельский день веселый,
И будто я иду домой из школы.
 
 
В руках портфель, он полон школьных книг,
И вдруг навстречу – в зеркале – старик.
 
 
Я вежливо дорогу уступаю
И незаметно в зеркало вступаю.
 
 
Старик же (кстати, с этим стариком
Я, кажется, когда-то был знаком)
 
 
Спешит, спешит к своим каким-то целям,
Скрываясь за углом с моим портфелем.
 

Новый журнал. 1962. № 69.

 
Надев пальто и палку взяв,
Гулять выходит кошкодав.
Часы на башне полночь бьют,
У стойки негры пиво пьют.
Но важен, как испанский граф,
Обходит площадь кошкодав.
Луна повисла над прудом.
На пустыре веселый дом.
Собаки лают: гав, гав, гав.
Их не боится кошкодав.
И не для них он приберег
С начинкой сладкий пирожок.
Ему ль не знать собачий нрав!
Но любит кошек кошкодав.
А дальше… дальше, как всегда,
Он ждет на берегу пруда.
Потом, до вечера проспав,
Всю ночь гуляет кошкодав.
 

Новый журнал. 1963. № 73.

 
Пленительность смертельной красоты
И непорочность юного томленья,
Как страсти ядовитые цветы,
Волнуют вновь мое воображенье.
 
 
Еще поет свирель, еще луна
Преображает темные просторы,
Еще из гипнотического сна
Я в беспредельность устремляю взоры.
 
 
Но где-то, за великою рекой,
Где ветер свищет и поют сирены,
Уже нарушен царственный покой
Неуловимой радостью измены.
 

Новый журнал. 1963. № 73.

 
У них – свой мир. Своя весна.
Своя любовь. Свое смиренье.
Своя грошовая луна
И смерть своя и воскресенье.
 
 
Они идут своим путем,
И мы понять их не могли бы.
А мы для них, как за стеклом,
В большом аквариуме рыбы.
 
 
Но иногда, в столетье раз,
Найдя вневременную точку,
Пронизывает рыбий глаз
Их каменную оболочку.
 

Новый журнал. 1963. № 73.

 
Зевают львы, гуляют дачники,
От пирамид ложится тень.
В арифметическом задачнике
Журчит вода, цветет сирень.
 
 
Неравномерно наполняются
Бассейны лунною рудой.
Павлин в дельфина превращается,
Паук становится звездой.
 
 
А босяки и математики
Сидят в тюрьме и видят сон,
Что оловянные солдатики
Цветочный пьют одеколон.
 

Новый журнал. 1963. № 73.

 
Холодная парижская весна —
Как день один, что длится бесконечно.
Ни листика. И башня из окна
Видна, торчащая остроконечно.
 
 
И как тогда, в том роковом году
Все решено и нет путей обратных…
Мне весело. Я через мост иду,
В червонном золоте лучей закатных.
 
 
На берегу – на левом – детвора
Играет в садике перед собором.
О, как легко! А ведь еще вчера
Моя любовь казалась мне позором.
 

Новый журнал. 1964. № 76.

И. Шлюзевилю[667]667
  Шюзевиль, Шюзвиль Жан (1886 – не ранее 1959) – французский поэт, критик, переводчик русских поэтов, составитель первой антологии современной русской поэзии (1914).


[Закрыть]

 
Гроза уходит на восток,
И солнце в лужах отражается.
Промокнув с головы до ног,
Кляну судьбу, как полагается.
 
 
Порой и темные пути
Приводят к миру и спасению.
Но все ж – о, Господи, прости! —
Дивлюсь я Твоему терпению.
 
 
Не о погоде говорю,
А о свободе зла таинственной.
И если я Тебя корю,
То уж таков мой нрав воинственный.
 
 
Душе, что ветхий свой покров
Не сбрасывает от стыдливости,
Хотелось бы не только слов
О доброте и справедливости.
 
 
Не только смутного «потом»,
Случайной радости недлительной,
Но торжества добра над злом —
Любви победы ослепительной.
 

Новый журнал. 1964. № 76.

 
Собаку мальчик потерял в лесу,
Не в настоящем русском, а в Булонском.
Должно быть, надоело бегать псу
По голым кочкам и дорожкам конским.
В собаках я когда-то ведал толк.
Он был хорош, играл все время с нами,
Немецкая овчарка – «серый волк» —
С веселыми и умными глазами.
Он не нашелся. Он не мог не знать
Дорогу к дому, где мы долго жили…
Вот так и мы уходим умирать
Вдали от тех, кого всю жизнь любили.
 

Новый журнал. 1964. № 76.

 
Не дослушав плачущей виолы
и забыв, что продолжалась месса
из собора выйдя догоресса,
опустилась на скамью гондолы.
Праздник был томительно хвалебен,
ей хотелось зарева заката
свежего, как зрелая граната,
яркого, как петушиный гребень.
И в порыве дикого каприза,
потеряв трех герцогов из свиты,
отдавала шею и ланиты
поцелуям женственного бриза…
Вдалеке раскинулись лагуны,
а до слез влюбленные поэты
сочиняли скучные сонеты,
ударяя яростью о струны.
А потом, вернувшись слишком рано
во дворец извивами канала,
принести велела два бокала
тонко отшлифованных в Мурано.
И под звук далекой серенады,
запретив улыбки и вопросы,
распустила вьющиеся косы,
темные, как ночь Шахерезады.
И смеялась, жемчугом играя,
в хрустале отравленная пена…
Было тихо, лишь у гобелена
раздавался шепот попугая.
И с неясной сказкою во взоре
Говорила, чувствуя румянец:
«Не придешь, о гордый иностранец,
Любоваться мною, как в соборе?»
 

январь 1915

 
Мы тоже те, чья кровь обречена
Не причащать из драгоценной чаши.
На мир, как на чужое и не наше
Мы смотрим из раскрытого окна.
 
 
И взяв себе Любовницу из Муз,
Мы всюду будем приняты в гостиной,
Сгибая в старости сухие спины,
Носившие большой, но легкий груз.
 
 
И, как-нибудь упав, не сможем встать:
Так дети, расшалившиеся в жмурки,
Роняют на пол дряхлые фигурки,
А после забывают их поднять.
 

 
Порвать себя, как тряпку, на куски
И выбросить канавам или тине,
И вздрогнуть, если радости отныне
Забудутся и станут далеки.
 
 
Быть гордым, не сгибаться пополам
В сражениях сознания и плоти,
И все-таки на первом повороте
Продаться неразборчивым устам.
 
 
Быть бедным, как сжигающий огонь,
Не видеть даже солнечного света
И лечь, как драгоценная монета
Кому-нибудь в просящую ладонь.
 

 
Уже длинней и легче стали тени,
Мосты упруго изогнули спины,
Прошел мошенник с шапкой на бекрени,
И чудаки одели пелерины.
 
 
И все сильней античные дурманы,
Холодный мрак безжалостно расколот,
На мертвой башне быстрые Вулканы
Приподняли и опустили молот.
 
 
И ты так строго, так неуловимо
Хранишь на всем старинные печати,
А помнишь, как ты отняла у Рима
Литых коней монументальной рати,
 
 
И как потом благословив стихию,
Во времена крестового разгула,
Твои купцы уплыли в Византию,
Где их хранила золотая булла.
 
 
Когда же пальцы тонкого Беллини
Сжимали кисти бешено и плотно, —
Какой восторг рождающихся линий
Узнали обнаженные полотна.
 
 
И сколько муз непознанных и граций
Открыли чьи-то бешенные пытки —
Теперь под колоннадой прокураций
Не верят в ядовитые напитки.
 
 
Но я люблю сквозь старые атласы
И сквозь давно не ношенные цепи
Смотреть на искривленные гримасы
И на разврат твоих великолепий
 
 
И опускать в испорченные бездны
Своих корней испорченные ткани,
Пока дракон, ревущий и железный,
Не оборвет моих очарований…
 

 
Весенний воздух, лужи, капли с крыш,
Вдали фигура зоркого жандарма.
И на углу, столетний, ты стоишь,
Безвредных истин трезвая казарма.
 
 
Минувший век медвежьею душой
Тебя терпел, как скучную причуду,
И гнет, непережитый и простой,
Еще упорно смотрит отовсюду.
 
 
Но ты устал от правил и от шпор,
От приказаний в голосе и взоре;
И неспокоен длинный коридор
И полумрак твоих аудиторий.
 
 
Не передать затверженным словам
О накипевшей ярости усилий,
И человек, бессмысленно упрям
В покорности величию и пыли.
 
 
Но где-то бьется мировая дрожь,
И не возникнет неизбежный гений,
Из веры в схоластическую ложь —
Из прихоти кустарных откровений.
 

На память А.К Лозинскому

 
Кто вырастет, играя в би-ба-бо,
целуя перед сном гримасный ротик,
кто нас полюбит в мраке библиотек,
как мы – эпоху буклей и жабо?
 
 
Тот, может быть, найдет в пыли поэм,
в прозрачных пятнах сочного офорта,
такой же блеск, как в замках Кенильворта,
и грусть уже потухших диадем.
 
 
И будет он душою букинист,
влюбленный в почерневшие гравюры,
в пан<н>о, в стихи, как в отзвук увертюры,
забытой, как осенне-хрупкий лист.
 
 
И в мерном шаге бронзовых минут,
в усталом сне могильно-темных комнат,
он их найдет. Их снова вспомнят… вспомнят,
они живут.
 

февраль 1915

 
Я будто вырос из всего на свете
и все кругом бесцельно и некстати.
Наверно так же вырастают дети
из страшных сказок и коротких платьев.
 
 
И замолчали сгорбленные няни,
и так понятны сделались предметы,
и нет уже ни слов, ни очертаний,
лишь маятник отстукивает где-то.
 
 
А мир все неподвижнее и старше,
Он, утомленный, дремлет на дороге,
и бородой закрыты патриаршей
его большие, каменные ноги.
 

<1916>

 
Всё равно: если все прикладом
раздробляют друг другу грудь,
берегись от людского стада
отличаться хоть чем-нибудь.
 
 
А не то в этот час недаром
о тебе пожалеет мать:
опрокинут одним ударом,
упадешь и не сможешь встать.
 
 
Будет больно тебе и плохо,
отойдет победитель, глух.
Никаким покаянным вздохом
не обманешь звериный нюх.
 
 
Только рядом качнется стебель,
промелькнет лошадиный хвост,
и застынут на черном небе
неподвижные кольца звезд.
 

1916

 
Часы Публичной библиотеки
Сказали: половина пятого.
Гостиный двор. В пальто на котике
Прошла любовница богатого.
 
 
И грязью мелкою и талою
Ложится снег по лентам каменным…
Трамваи улицу усталую
Перекрестили крестным знаменьем.
 
 
А на углу, годами согнутый,
Ларек с халвою и пирожными.
И люди, наглухо застегнуты,
Идут, застывшие и ложные.
 
 
О, кто из нас при свете месяца
Сегодня, потеряв терпение,
На чердаке своем повесится
Из чувства самосохранения?
 

<1916>

З. Гиппиус

 
Ни о чем не думал и жил как в башне,
Умереть хотел от своей руки,
Но случилось что-то, и я не вчерашний,
Не боюсь ни людей, ни слепой тоски.
 
 
Словно вдруг тугие порвались узы
И легко забыть о себе самом.
Я не знаю, лучше я стал иль хуже,
Отчего я прав, я пойму потом.
 
 
И проходят ночи и дни без счета,
Но в тревоге радостной и простой
Веселей и легче моя забота
И неутомителен мой покой.
 

<1917>