Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"
Автор книги: Владимир Злобин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
С Шаховской в России. Возрождение. 1958. № 83.
[Закрыть]
В сущности, эта по-французски о России написанная книга Зинаиды Шаховской не для французов и вообще не для иностранцев. Понять и оценить ее можем только мы, русские.
Иностранцы нам не доверяют, хотя упорно в этом не признаются. Им кажется, что мы судим о том, что произошло и происходит с нашей страной и с нашим народом, с узкой национально-классовой точки зрения. Свидетельства Уэллса, Эррио или Поля Рейно[200]200
Поль Рейно (Рено) – один из партийных псевдонимов Павла Финдера (1904–1944), польского коммуниста. Расстрелян в гестапо.
[Закрыть], как бы эти свидетельства далеки от истины ни были, имеют в глазах европейцев то преимущество, что исходят от «своих». Если европеец скажет, что в России свобода, а Шаховская будет утверждать обратное, то поверят не ей, а своему брату европейцу. У него же о России свое давно сложившееся мнение, и едет он в эту дикую страну прежде всего, чтобы убедиться в своей правоте. И убеждается – почти всегда. На этот счет большевики мастера – «дирекция не останавливается ни перед какими расходами».
Но бывают, конечно, исключения, и даже блестящие, как, например, Карл Болен[201]201
Карл Болен – Чарльз Юстис Болен (1904–1974) – американский дипломат, работавший в 1930-х гг. в Москве. Посол США в СССР в 1953–1957 гг.
[Закрыть], б<ывший> американский посол в Москве. По свидетельству Шаховской, он отлично знал русский народ, его слабость и его силу, и путать палачей с жертвами, как это до сих пор делают многие иностранцы, ему не случалось.
И, однако, свидетельства иностранцев – друзей России не всегда встречают у них на родине тот живой отклик, какой, казалось бы, можно было ожидать. А если пребывание иностранца в Советском Союзе затянулось на долгий срок (в большинстве случаев по не зависящим от него обстоятельствам – в концентрационном лагере, например) и к тому же он научился по-русски, он у себя на родине как-то естественно попадает в положение, во многом схожее с положением русских эмигрантов. По крайней мере в том, что касается его русского опыта, с ним так же мало считаются, как с нами.
Правда о России не нужна никому. Именно не нужна, а не то, что неизвестна.
Первое впечатление от Москвы, где Шаховская родилась, довольно безотрадное.
«Я не узнаю мой народ!» – восклицает она.
В этом городе, столице Советского Союза, – ни одного горожанина. Какой-то чудовищный колхоз, бесконечная толпа рабочих…
Но вот интересное наблюдение. «Нигде не чувствовала я с такой силой, как в Москве, – признается Шаховская, – этой давящей атмосферы всеобщего затаенного недовольства. Оно, казалось, парило над толпой, над домами, над всем городом…»
Недовольна вся страна, весь народ. Но причина не экономическая, не материальная или не совсем материальная. Как бы тяжелы ни были условия жизни в Советском Союзе – это пустяки по сравнению с царящим там гнетом.
Шаховская отмечает, что больше всего поражали советского обывателя – «человека толпы» – ее рассказы о нашей здешней свободе. Она казалась чем-то абсолютно невероятным, и были случаи, когда Шаховской не верили.
Другое наблюдение, тоже очень интересное: отношение между властью и народом. Шаховская не слыхала ни разу, чтобы кто-нибудь сказал: «наше правительство», «наш Хрущев», как некогда говорили в Германии «наш фюрер» или «наш дуче» в Италии. Всегда «они». Но зато можно было услышать: «наша война», «наша победа», «наш Жуков».
Но вот явление, пожалуй, наиболее отрадное: длящееся почти полвека сопротивление народа коммунистической пропаганде, которая его так и не одолела. Этой «непроницаемости» Шаховская придает большое значение, и она права. Народ, сохранивший, несмотря на систематическое «промывание мозгов», независимость суждений и живость ума, способен на многое, в частности на совершенную и окончательную ликвидацию в своей стране советской системы.
Она, кстати, уже началась – в одной пока области.
Что Церковь в России восстановлена – известно всем. Но не многие знают, что она восстановлена трудами и на средства рабочих и крестьян. В государстве, для которого Церковь – вечный враг, присутствие обновленной Церкви – несомненная победа народа над безбожной властью. Правда, русская Церковь пока бесправна, единственно, что ей разрешается, – это совершать богослужение, но уже по этому началу можно судить о перемене в народном сознании. Восстановлена иерархия ценностей. Если бы этого чуда не случилось, об освобождении России нечего было бы и думать.
Бесправна русская Церковь, однако, не потому, что слаба, а наоборот, от своей громадной и все растущей силы. Со слабой Церковью коммунисты не боролись бы, не боялись бы ее. Но чем они больше ее притесняют, тем неотступнее преследует их призрак конца. Одна открытая в Москве церковь с одним молящимся для советской власти в тысячу раз страшнее всех голодных бунтов, вместе взятых.
Духовное возрождение русского народа теперь уже не остановит никто и ничто. Рано или поздно оно приведет – не может не привести – к освобождению России от всех ее врагов – внутренних и внешних.
Очень интересно то, что говорит Шаховская о книжном голоде в России. Он существует, несмотря на громадное количество издаваемых там книг и журналов. Но казенные издания русского читателя не интересуют. Он не покупает советских книг. Зато разрешенные наконец переводы Александра Дюма и Жюля Верна разошлись в несколько дней, как разошлась бы любая не советская книга. И официальная критика не преминула эту «демонстрацию» отметить.
У букинистов – народ всегда. Ищут дореволюционные издания, старые журналы, даже учебники. И какая радость, когда находят потертый томик «Золотой библиотеки» или приложение к журналу «Природа и люди».
Книги серьезные, но бесполезные с точки зрения советской пропаганды, как, например, недавно вышедшая «Цивилизация скифов», печатаются в ничтожном количестве экземпляров (приблизительно 1500) и мгновенно расхватываются. Из выбранных Шаховской по каталогу 15 книг не оказалось в продаже ни одной. И часто ей случалось посылать советские издания в Россию из Парижа. Знаменитое же советское издание Библии, которым так хвастались большевики, в продажу вообще не поступило. Его пришлось послать в Москву отсюда.
В конце своей книги Шаховская описывает один случай, который нельзя забыть и который весьма символичен. Привожу его не без задней мысли.
Однажды совершенно неожиданно русскому матросу в форме удалось, неизвестно каким образом, проникнуть в одно иностранное посольство.
Он был очень возбужден и хотел говорить с послом. Ни один из служащих посольства по-русски не понимал. Но прежде всего матроса надо было скрыть от работавших в посольстве советских служащих. Его увели в отдельную комнату, где с помощью словаря старались понять, чего он хочет.
Он просил о праве убежища, говоря, что его жизнь в опасности. Было совершенно ясно, что помочь ему нельзя. Но страх, толкнувший его на отчаянный шаг, слова, какие он выбирал в словаре, – производили впечатление.
На все, что ему говорили, он в поисках ответа судорожно листал словарь, и его палец неизменно останавливался на тех же словах: страх, право, справедливость, опасность, свобода! И опять: опасность, справедливость, свобода…
Бедный матрос.
Новые «Освободители»[202]202
Новые «освободители». Возрождение. 1958. № 83.
[Закрыть]
Да, правда о России не нужна никому.
Но если в самом начале последней войны еще можно было отговариваться незнанием того, что происходит в России, и Россия действительно в известных пунктах, от которых многое в ее судьбе зависело, представляла некий «икс», то в настоящий момент как раз эти сомнительные пункты сверкают ослепительно ярко и ни для кого – особенно для правительств западных держав – они не тайна.
Не тайна, что, наученный опытом последней войны, русский народ ни в какие «крестовые походы» против большевиков не верит.
Не тайна, что в борьбе за свое освобождение он должен рассчитывать исключительно на свои силы и что он это понял.
Не тайна, наконец, что для русского народа между «освободителями» – будь то немцы или американцы – существенной разницы нет. И те и другие не освободители, какими прикидываются вначале, а завоеватели, волки в овечьей шкуре, посягающие на Россию национальную. «Иностранцы нас ненавидят», – говорят в России. И это не внушено никем, а результат собственного опыта. Шаховская в своей книге несколько раз подчеркивает, что русский народ, несмотря на сорокалетнее советское рабство, сохранил «живость ума и независимость суждений» и никакая большевистская пропаганда на него не действует. Не действует и пропаганда американская, в частности пропаганда радиостанции «Освобождение». Только раздражает или вызывает насмешку. Русского человека насчет свободы не проведешь.
«Иностранцы нас ненавидят». Это не совсем верно. Не ненавидят, а боятся. Будущая национальная Россия, свободная и сильная, восстановившая свое имперское единство, для западного мира несравнимо страшнее, нежели трещащий и расползающийся по всем швам Советский Союз. И если бы наши союзники могли, как это уже случалось не раз, затормозить процесс внутреннего распада большевистского царства, они, ни минуты не колеблясь, поспешили бы это сделать. Но события в России приняли сейчас такой оборот, что продлить жизнь большевикам вряд ли кому-либо удастся. Остается одно: ослабить, насколько возможно, Россию национальную. Этим в широком масштабе занимаются сейчас американцы.
Надо отдать должное Марку Ефимовичу Вейнбауму[203]203
Вейнбаум Марк Ефимович (1890–1973) – журналист. В США с 1913 г. Сотрудник (с 1914 г.), редактор-издатель (с 1923 г.) нью-йоркской газеты русских эмигрантов «Новое русское слово».
[Закрыть], редактору нью-йоркской газеты «Новое русское слово», имевшему мужество напечатать в номере от 5 июля 1958 г. за своей подписью статью «Расчленители за работой». Кстати, парижская «Русская мысль», часто пользующаяся не всегда и не для всех интересным материалом «Н<ового> р<усского> с<лова>», эту в высшей степени важную статью не только не перепечатала, но даже не обмолвилась о ней ни словом, что невольно наводит на грустные мысли.
М.Е. Вейнбаум сообщает о полученной им брошюре некоего Майкла А. Файгена, конгрессмена из Охайо. В ней изложены четыре пространные речи конгрессмена по русскому вопросу, произнесенные им в Палате представителей в марте этого года и напечатанные в официальном органе Конгресса – Congressional Record[204]204
М.Е. Вейнбаум объясняет, что на самом деле эти речи произнесены на Конгрессе не были, а попали в журнал сразу и что так случается сплошь и рядом. Но считаться с этим мы не обязаны.
[Закрыть]. Они полностью передают содержание четырех антирусских радиособеседований, устроенных в Вашингтоне католическим Джорджтаунским университетом под руководством двух патеров и при участии самого конгрессмена Файгена, бывшего конгрессмена Керстена и ряда других лиц, в том числе небезызвестного антирусского пропагандиста Льва Добрянского, профессора Джорджтаунского университета и председателя Украинского конгресса в Америке.
В этих собеседованиях, в рассуждениях и доводах их участников – ничего нового, ничего живого, если не считать новым требование расчленения не только России, но и Великороссии.
В конце своей статьи М.Е. Вейнбаум делает понятную в его положении редактора нью-йоркской газеты оговорку. «Американское правительство, – пишет он, – совершило в своей внешней политике немало ошибок и упущений. Но до сих пор оно отказывалось вести политику расчленения России, считая взаимоотношения народов Советского Союза их внутренним делом.
Надо надеяться, что оно останется твердым в этом отношении и в будущем, несмотря на пропаганду и давление расчленителей, имеющих влиятельных в Вашингтоне покровителей».
К сожалению, американская политика расчленения России ныне факт, признанный самими американцами. В номере 15 (54) от 25 июля 1958 г. в американской газете на русском языке «Наше общее дело» напечатана заметка «Участь порабощенных», в которой сказано: «Подкомиссия американского Сената по вопросам государственной безопасности опубликовала материал о положении порабощенных коммунизмом народов. Этот доклад носит название: «Советская империя – тюрьма народов и рас».
Доклад составлен с большой тщательностью и знанием дела. Но его вывод совершенно совпадает с объявленным во всеуслышание по радио выводом профессора Льва Добрянского и его единомышленников:
«Расчленению подлежит не только Россия, но и Великороссия».
Проблема Пастернака[205]205
Проблема Пастернака. Возрождение. 1958. № 84.
[Закрыть]
А может быть, Пастернак в самом деле отказался от Нобелевской премии добровольно?
После его письма с отказом секретарю шведской академии – письмо Хрущеву в ответ на резолюцию общего собрания писателей гор. Москвы от 31 октября <19>58 г., исключающую его из числа советских писателей, и еще письмо в редакцию напечатавшей против него 26 октября статью Д. Заславского[206]206
Заславский Давид Иосифович (1880–1965) – публицист, фельетонист газеты «Правда» с 1928 г. Участник кампании по преследованию Б.Л. Пастернака.
[Закрыть] «Правды». В нем он, между прочим, говорит: «Люди, близко со мной знакомые, хорошо знают, что ничто на свете не может заставить меня покривить душой». Если б это было не так, Пастернак, надо полагать, этого не подчеркнул бы, особенно делая признание, что «у меня никогда не было намерений принести вред своему государству и своему народу».
Редакция «Нового мира», которой он предложил свой роман, предупредила его еще в сентябре 1956 г., что роман может быть понят читателями как произведение, направленное против Октябрьской революции и основ советского строя. Говоря об этом, Пастернак замечает: «Я этого не осознавал, о чем сейчас сожалею».
Его письмо Хрущеву вызвано, по-видимому, вполне понятным беспокойством за свою судьбу. В резолюции писателей есть такие угрожающие строки: «Давно оторвавшийся от жизни и от народа самовлюбленный эстет и декадент, Б. Пастернак сейчас окончательно разоблачил себя как враг самого святого для каждого из нас, советских людей, – Великой Октябрьской социалистической революции и ее бессмертных идей… Что делать Пастернаку в пределах советской страны? Кому он нужен, чьи мысли он выражает? Не следует ли этому внутреннему эмигранту стать эмигрантом действительным?
Пусть незавидная судьба эмигранта-космополита, предавшего интересы Родины, будет ему уделом».
Пастернак, по-видимому, считал остракизм одной из возможных против него мер и боялся его. «В своем письме к Никите Сергеевичу Хрущеву, – сообщает он в «Правде», – я заявил, что связан с Россией рождением, жизнью и работой и что оставить ее и уйти в изгнание на чужбину для меня немыслимо. Говоря об этой связи, я имел в виду не только родство с ее землей и природой, но, конечно, и с ее народом, ее прошлым, ее славным настоящим и ее будущим».
Оснований Пастернаку не доверять у нас нет. Так оно, по всей вероятности, и было. И от премии отказаться и сожалеть, что он вовремя не осознал антисоветской тенденции своего романа, Пастернака не заставил формально никто – он сам себя заставил, будучи умным человеком.
Но острота вопроса не в этом, не в политической шумихе вокруг романа Пастернака, на девять десятых раздутой. Как это делается – мы знаем. Те же заголовки, тем же шрифтом «Гнев и возмущение» на тех же страницах «Литературной газеты», как и по поводу, скажем, событий в Иране. Так же, в тех же выражениях «советские люди» «осуждают» Пастернака, как тогда «осуждали» акул капитализма. Такие же бесконечные резолюции с бесконечной бородой подписей и письма «читателей» – одно другого глупее. И все это ни к чему, надоело, никто не верит ни одному слову – ни там ни тут.
Но когда касаются, хотя бы отдаленно, «проблемы» Пастернака – ибо таковая существует – и на минуту умолкает хор кликуш «Литературной газеты», то даже такой критик, как Д. Заславский, начинает говорить человеческим языком. Я отнюдь не поклонник советского Булгарина[207]207
Булгарин Фаддей Венедиктович (1789–1859) – прозаик, критик, издатель. Соиздатель и соредактор (с Н.И. Гречем) журнала «Сын отечества» (1825–1839) и газеты «Северная пчела» (1825–1859). Скандальную репутацию ему принесли полемические (порой грубые и граничащие с доносительством) выпады против критиков и писателей – современников, в том числе против А.С. Пушкина.
[Закрыть] и его напечатанной в «Правде» статьи о Пастернаке. «Шумиху реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» не приветствую. Но с его определением ранних стихов Пастернака нельзя не согласиться. «Его стихи, – пишет Заславский, – почитались поклонниками именно за то, что были далеки от всякого реализма, ничего общего не имели с жизнью народа и были по своей тяжеловесности, нарочитой сложности и заумности чужды ясному и чистому складу русской литературной речи. Это сложное рифмоплетство было трудно распутать, а если это удавалось, то оказывалось, что в основе его – куцая мысль, лишенная какой-либо значительности. Идейная путаница в голове поэта могла только и выразиться в бесформенности поэтического языка». Это абсолютно верно и касается не одного Пастернака, а вообще тех поэтов – тамошних и здешних, за чьим «высоким косноязычием» скрывается в большинстве случаев пустота. Но Заславский умалчивает, что Пастернак от этих своих ранних стихов давно отказался, о чем упоминает в «Попытке автобиографии», вышедшей по-французски у Галлимара. Но зато он подчеркивает одну важную вещь, подчеркнуть которую критики менее заслуженные, очевидно, не решились. Это – сообщение агентства «Франс Пресс»: «Роман открыл миру постоянство русской души, ее радикальное сопротивление марксизму и привязанность к христианским ценностям». «Реакционная печать, – продолжает Заславский, – так оценивает «литературные» заслуги Пастернака: “Его эстетические вкусы, его философский спиритуализм увеличивались по мере того, как вокруг распространялся материализм”».
Буквально то же отмечает в своей книге «Моя Россия в советской одежде» Шаховская, говоря о русском народе. И тут мы вплотную подходим к проблеме Пастернака.
Вернее, нас к ней подводит письмо ему от сентября 1956 г. членов редакции журнала «Новый мир», опубликованное впервые в «Литературной газете» 25 октября 1958 г. Это, собственно, не письмо, а большая критическая статья, занимающая полтора газетных листа и подписанная пятью именами: Б. Агаповым[208]208
Агапов Борис Николаевич (1899–1973) – поэт, писатель, сценарист.
[Закрыть], Б. Лавреневым, К. Фединым, К. Симоновым[209]209
Симонов Константин (Кирилл) Михайлович (1915–1979) – поэт, прозаик, драматург, публицист.
[Закрыть] и А. Кривицким[210]210
Кривицкий Александр Юльевич (1910–1986) – очеркист, публицист, заместитель главного редактора журнала «Новый мир».
[Закрыть].
Надо отдать должное авторам статьи, она написана очень тщательно, и ее положения подкреплены множеством примеров. Точка зрения, конечно, официальная, советская. Но тон приличный. Тогда еще надеялись, что Пастернак «исправится», хотя, как в статье сказано: «Весь этот мир предреволюционной буржуазной России оказывается… до щемящей нежности милым авторскому сердцу».
Это – литература, во всяком случае, преувеличенно, но по существу в любви Пастернака «к родному пепелищу и к отеческим гробам» ничего предосудительного, даже с точки зрения ортодоксального марксизма, нет. Не всякому ведь дано иметь непрерывно перед умственным взором «непостижное виденье» бороды Маркса или вспоминать о прогрессивном параличе «великого Ильича».
И какие бы ни наклеивали советские критики на Пастернака этикетки – пасквилянт, предатель, литературный сорняк, мещанин (один читатель «Литературной газеты» называет его даже «лягушкой в болоте»), – этикетки тотчас с Пастернака слетают, что приводит критиков в раж. Что Пастернак не контрреволюционер, не враг народа, не бесталанный писатель – известно всем (его присутствие в 1935 г. на антифашистском съезде в Париже нельзя объяснить только желанием «проветриться», чего требовало его, тогдашнее близкое к психическому расстройству, нервное состояние, о каком он упоминает в «Попытке автобиографии»).
Но советские критики еще потому так упорно занимаются «толчением воды в ступе», что «обработка» Пастернака входит в программу подготовки всесоюзного съезда советских писателей. Отныне «ревизионизм» имеет лицо, имеет имя – Пастернак. Не только научно доказано, что ревизионизм – это лжесоциализм, связь его со всемирным, ультрареакционным заговором против Советского Союза теперь уж не подлежит сомнению. Неопровержимое тому доказательство – Нобелевская премия Пастернаку.
И может быть, не случайно советская власть, насколько известно, никаких мер против Пастернака до сих пор не приняла. Не оттого ли, что она приберегает его для съезда, где в его лице будет сокрушен навсегда «ревизионизм»? В связи с этой возможной расправой полезно вспомнить судьбу Карла фон Осецкого[211]211
Осецкий Карл фон (1889–1938) – немецкий публицист-антифашист. Лауреат Нобелевской премии мира (1936). Погиб в концлагере.
[Закрыть], получавшего в 1936 г., при Гитлере, Нобелевскую премию мира. Но об этом ниже.
Вернемся к «проблеме» Пастернака. Как ни странно и ни неожиданно, члены редакции «Нового мира» после долгого и бесплодного толчения «воды в ступе» перенесли спор из политики в религию. И хорошо сделали, потому что настоящий с Пастернаком спор только и возможен при этом условии.
Возражения серьезны. Не считаться с ними нельзя.
«Личность Живаго для вас есть высшая ценность, – пишет в своем письме Пастернаку редакция «Нового мира». – Во имя этого позволительно преступить все… Вы заканчиваете роман сборником стихов своего героя… Особый смысл для понимания философии романа приобретают стихи о крестном пути Христа на земле. Здесь слышится прямая перекличка с духовным томлением героя, изображенным в прозаической части романа. Параллели становятся ясны до предела. Ключ к ним дается физически ощутимо из рук автора в руки читателя.
В заключительном к роману стихотворении Живаго рассказывает евангельское «моление о чаше» в Гефсиманском саду. Слова Христа к апостолам содержат фразу:
Вас Господь сподобил Жить в дни мои…
Разве это не повторение уже сказанных доктором слов о «друзьях» – интеллигентах, поступивших не так, как поступил он: «Единственно живое и яркое в вас – это то, что вы жили в одно время со мной и меня знали»?
Весь путь Живого последовательно уподобляется евангельским «Страстям Господним», и стихотворная тетрадь – завещание доктора заканчивается словами Христа:
Ко мне на суд, как барки каравана,
Столетья поплывут из темноты!
Этим завершается роман. Его герой, как бы повторяющий крестный путь на Голгофу, последним своим словом к читателю, как Христос, прорицает будущее признание сотворенного им на земле во имя ее очищения от греха.
Но «доктор-поэт, вещающий свое «второе пришествие» и суд над человеком… нисколько не осуществляет своей претензии на мессианство, потому что искажает, но не повторяет путь обожествляемого им евангельского пророка: христианством на мрачной дороге доктора Живаго и не пахнет, потому что он меньше всего заботился о человечестве и больше всего о себе».
Что сказать? Благоразумие требует от окончательного вывода пока воздержаться. Необходима тщательная проверка цитат в их контексте, иногда совершенно меняющем смысл. Не забудем, что враг Пастернака опытен и ловок и мастер пропаганды. Для черни – «Литературная газета» с письмами в редакцию всевозможных добродетельных дураков, для интеллигенции – статья Федина и Симонова, «тайных христиан», называющих Христа «обожествленным евангельским пророком». Верующие, однако, охотно им это прощают, понимая, что требовать от членов редакции «Нового мира» мученического подвига нельзя. Очень важен в целях проверки и выход в Michigan University Press русского издания «Доктора Живаго», отрывки из которого печатались в «Новом русском слове» и «Новом журнале». Жаль, что так трудно достать стихи Пастернака, особенно его первые сборники, те, от которых он отказался, ибо его сила, конечно, в поэзии, а не в прозе.
Но если бы вдруг оказалось, что редакция «Нового мира» права и доктор Живаго действительно двойник Христа, то лучше на эту тему о романе Пастернака не написал бы и такой знаток вопроса, как Мережковский. Его статья была бы, несомненно, стилистически более блестяща, более остра, но по существу он, наверно, не сказал бы ничего другого.
Когда я в первый раз услышал заглавие романа Пастернака, меня покоробило. Вспомнился славянский текст: страшно впасть в руки «Бога живого», и подчеркнутый символизм оттолкнул, как прием антихудожественный. Но, тогда еще не знакомый с содержанием книги, я решил, что автор желает выделить героя, единственно живого среди мертвых.
Другое «откровение». Первая книга стихов Пастернака озаглавлена «Близнец в тучах». Расшифровать, что это значит, я не пытался, тем более что книгу не читал. Не поручусь, что понимал выдуманное им заглавие сам Пастернак. Но теперь его позиция постепенно выясняется. «Близнец в тучах» – это, по-видимому, божественный двойник Пастернака. И похоже на то, что доктор Живаго, т. е. сам Пастернак, действительно считает себя (к сожалению) двойником Христа.
Но с этим, увы, ничего не поделаешь, как ничего нельзя было в свое время поделать с неким Помпером, о котором рассказывает в своих воспоминаниях Гиппиус, считавшим себя воплощением Св. Духа.
