Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"
Автор книги: Владимир Злобин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
Два слова о двух статьях. Возрождение. 1959. № 89.
[Закрыть]
Во-первых, о статье К. Померанцева («Р<усская>м<ысль>». 31-III, 59), точнее, о том, что он говорит по поводу Зинаиды Гиппиус.
З. Гиппиус не признавала деления в литературе по половому признаку на «поэтов» и «поэтесс». «Поэзия не баня, – говорила она, – чтобы в ней была мужская и женская половина».
И вот на основании этого утверждения Померанцев решил, что Гиппиус всю жизнь страдала специальным «complexe d’inferiorite»* [ «Комплекс неполноценности» (фр.).].
Можно же вообразить этакий вздор! Уж ежели Гиппиус каким-либо комплексом страдала, то, скорее, обратным – гордыней, которую «отцы пустынники и девы непорочны»[322]322
«Отцы пустынники и девы непорочны» – неточно первая строка стих, без названия (1836) А.С. Пушкина. У Пушкина: «жены непорочны».
[Закрыть], понижая голоса, называли «сатанинской». И неслучайно в кругу иерархов – участников религиозно-философских собраний ее прозвали «Белая дьяволица».
Говорю об этом не для спора. Ни спорить, ни убеждать в чем-либо Померанцева – я не собираюсь. Я лишь хочу подчеркнуть его недобросовестность и безответственность как литературного «критика», что при его способности в высшей степени досадно.
Из всего, что З. Гиппиус написала, а написала она немало (кстати, Эдуар Эррио как-то сказал, что перед ней Французская академия должна бы преклониться), из всех ее рассказов, статей, стихов Померанцев читал две-три статьи и несколько стихотворений, Т. е. – ничего. А Гиппиус из числа авторов «герметических» и открывается не сразу.
Но есть за что Померанцева и похвалить. Отвечая в той же статье Ульянову по поводу освободившегося места первого поэта эмиграции и кандидатов на него, он высказывает одну верную мысль. «Звание «первого», «наилучшего» или «наиболее значительного» поэта, – говорит он, – присваивается историей. О современниках правильнее было бы говорить “любимый”». Верно. Я бы еще подчеркнул, что история в своей оценке не ошибается никогда. Не было такого случая, чтобы поэт, скажем, вроде Апухтина[323]323
Апухтин Алексей Николаевич (1840–1893) – поэт, прозаик.
[Закрыть], оказался на первом, а равный Пушкину – на десятом месте. Попытка в начале века Бурлюка[324]324
Бурлюк Давид Давидович (1882–1967) – поэт и живописец. Один из вождей русского авангарда. С 1920 г. в эмиграции.
[Закрыть] и футуристов «сбросить» Пушкина и Лермонтова «с парохода» была попросту смешна. Хорошо на нее ответил Игорь Северянин:
Не Лермонтова с парохода,
А Бурлюка на Сахалин!
О второй же статье «Хорошие манеры», в той же «Р<ус– ской> м<ысли>» от 9-ГУ. 59, – следующее.
«Хорошие манеры» – третья в «Р<усской> м<ысли>» – анонимная – статья против «Возрождения». Первые две подписаны псевдонимом, третья – тремя звездочками.
Ее цель – доказать, что «Возрождение» управляется анонимной редакцией – что не верно, – каким-то Ку-клукс-кланом, и всячески эту редакцию опорочить.
В полемику не вступаю, тем более что для автора «Хороших манер» от возрожденской полемики «исходит дурной запах». Замечу, кстати, что не так уж благоухает и статья анонима. Кроме того, непоследовательно упрекать противника, что он скрывает свое лицо, а самому нападать из-за угла в маске.
Предлагаю автору «хороших манер», если он не трус и не подлец, маску снять и вести борьбу честно, в открытую.
Третий Всесоюзный съезд советских писателей[325]325
Третий Всесоюзный съезд советских писателей. Возрождение. 1959. № 90.
[Закрыть]
В понедельник, 18 мая с.г., в Большом Кремлевском дворце открылся Третий Всесоюзный съезд советских писателей. Ему предшествовали пятнадцать съездов «братских литератур» Советского Союза, и в их числе Учредительный съезд писателей РСФСР, положивший начало новому этапу в развитии «братских литератур» Российской Федерации.
В начале этого года в февральской тетради «Возрождения» я об этом учредительном съезде писал: «Союз писателей Р.С.Ф.С.Р. – новый, не имеющий ничего общего ни с русской литературой, ни с искусством вообще, аппарат коммунистической пропаганды, цель которой укрепить всеми способами единство коммунистической империи ввиду возможной будущей войны».
Той же цели, но в более широком масштабе должен служить и Третий Всесоюзный съезд советских писателей. Об этом, конечно, молчат, но шила в мешке не утаить. Мишель Татю, московский корреспондент газеты «Le Monde», сообщает со съезда, что то, что он там слышал, похоже скорее на политические выступления в Верховном совете, чем на речи писателей на литературном съезде. Зависимость писателя от коммунистической партии – полная, это подчеркивается на каждом шагу. На второй день съезда «Правда» пишет: «Красной нитью сквозь все речи ораторов проходит мысль о благотворном значении могучей жизнеутверждающей силы литературы социалистического реализма, о патриотическом долге писателя, как верного помощника Коммунистической партии в ее гигантской работе на благо трудящихся, на благо человечества». Приблизительно то же, тем же суконным языком говорит и первый секретарь союза писателей С.С.С.Р. А.А. Сурков[326]326
Сурков Алексей Александрович (1899–1983) – поэт.
[Закрыть] в своем бесконечно длинном и бесконечно скучном докладе «Задачи советской литературы в коммунистическом строительстве». «В решении XXI съезда партии сказано. – говорит он, – что деятели литературы, кино и театра и т. д. призваны… быть и впредь активными помощниками партии и государства в деле коммунистического воспитания трудящихся…» И ниже: «Сильные поддержкой партии, мы на своем съезде в широкой дискуссии по всем волнующим нас вопросам найдем кратчайший и верный путь к созданию высокохудожественных произведений, активно, помогающих партии в коммунистическом воспитании трудящихся». Кратчайший и верный путь к созданию высокохудожественных произведений! Такому оптимизму нельзя не позавидовать. И это на сорок третьем году Советской власти. Но вернее всего, Сурков просто холоп. Впрочем, не он один. Если порыться в документах XX съезда К.П.С.С., то узнаешь, что «искусство и литература Советского Союза могут и должны добиваться того, чтобы стать первыми в мире не только по богатству содержания, но и по художественной силе и мастерству». Чего ж еще? Да и тот же Сурков, в конце концов, признается в своем докладе. «Нужно полным голосом сказать, – объявляет он, – о недостаточной интеллектуальной глубине многих произведений нашей литературы».
Недостаточная интеллектуальная глубина? Пусть так. Коммунисты поняли первые, что глупость – великая сила, и решили ее использовать. Массовое производство гениев – в кратчайший срок и за казенный счет. Разве это не соблазнительно, особенно для представителей «братских литератур», которых на съезде всячески ублажают?
Что же требует Советская власть от гениев?
Современности.
«Требование современности, – говорит тот же Сурков, – звучит ныне как важнейшее политическое, художественное, эстетическое требование».
Не угодно ли!
«Стремление быть современным живет в сердце каждого настоящего художника».
Что значит быть современным?
Это значит быть готовым к войне.
Вот что! Тогда понятно, почему в предсъездовской дискуссии была подвергнута обстрелу так называемая теория пафоса дистанции, оправдывавшая уход в литературном творчестве в сторону от жизни, от насущных вопросов времени.
«Пафос дистанции» – одна из форм «ревизионизма», и его главная опасность для советской власти, конечно, не в уходе от жизни в литературном творчестве, а в метафизическом отрицании советской действительности, тех «насущных вопросов времени», что под разными благородными предлогами делают из человека послушный автомат, которым советское начальство может распоряжаться, как ему угодно.
Под знаком идейной борьбы с ревизионистскими тенденциями прошел III пленум правления Союза писателей С.С.С.Р. О результатах сообщалось смутно. Должно быть, победа была не полная. В заключение говорилось: «Мы должны твердо помнить, что ревизионизм остается главной опасностью на фронте идейной борьбы».
Перед съездом ходили слухи о возвращении Пастернака в лоно Союза писателей. Но они не оправдались. Сурков упомянул о нем лишь раз, мимоходом, в той части своей речи, где касался вопроса о сношениях с писателями капиталистических стран, сочувствующими коммунизму. «Идеологические оруженосцы холодной войны, – сказал он, – пользовались любыми средствами, чтобы сорвать или уменьшить сферу наших контактов с писателями капиталистических стран, то спекулируя на венгерских событиях, то организуя в последнее время реакционную свистопляску вокруг исключения Б. Пастернака за предательское поведение, недостойное звания советского писателя».
Не оправдались и другие надежды, надежды на «новое веянье», возникшие в связи со статьей Ильи Эренбурга о Чехове в последнем номере «Нового мира». Но не все коту масленица. Случилось то, чего не ожидал никто. Паустовский[327]327
Паустовский Константин Георгиевич (1892–1968) – прозаик.
[Закрыть] в «Литературной газете» разнес в пух и прах советских писателей за то, что те неизменно кривят душой и в своих произведениях искажают действительность. Он их сравнивает с цирковыми артистами, что в благодарность за аплодисменты посылают публике воздушные поцелуи. Когда они обличают пороки, то дозировка красок такова, что, как бы тяжки пороки ни были, в конце неизменно преобладают светлые тона.
Ко всякого рода компромиссам с правдой Паустовский беспощаден: «Может быть, мы так много о ней говорим именно потому, что в нашей литературе ее мало». Жалок жребий писателя, искажающего правду во имя интересов, ничего общего с литературой не имеющих. Народ все видит, все понимает с полуслова и никогда не простит писателю, каков бы ни был его талант, лжи и обмана. Такая борьба за правду требует готовности к высшей жертве. Но, к сожалению, русская писательская среда отнюдь не блещет высокими моральными качествами.
К этой статье я еще вернусь, когда у меня будет под рукой ее полный русский текст. Но пока ни в печати, ни на съезде о ней не было сказано ни слова, поскольку, конечно, об этом можно судить по официальным отчетам. Даже имя Паустовского произнесено не было. Он поставил вопрос: примет ли съезд решения, какие могли бы способствовать расцвету творческих сил, без которого великой советской литературе не быть, или дело ограничится опекой – более строгой – и сведением старых счетов.
Съезд закончил свою работу 23 мая. Резолюция еще не опубликована. Но по произнесенной накануне речи Хрущева, а также по посланию съезду Центрального Комитета Коммунистической партии совершенно ясно, что учреждается не то что опека, а настоящее рабство, новое духовное крепостное право.
Хрущев, юродствовавший на трибуне больше двух часов, читавший ни к селу ни к городу стихи, рассказывавший анекдоты, дошел в своем фиглярстве до того, что стал умолять съезд быть милостивым к побежденным и вообще власть судить и миловать передал писателям. «Есть правильная поговорка, – сказал он, – лежачего не бьют. И если в идейной борьбе противник сдается, признает себя побежденным и выражает готовность встать на правильные позиции, не отмахивайтесь от него, поймите его, подайте руку, чтобы он мог в ряд встать, вместе работать». (Продолжительные аплодисменты.)
Но тут же он напомнил слова Горького: «Алексей Максимович Горький хорошо сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Это глубоко правильно». По странному совпадению был помянут, как бы невзначай, Феликс Дзержинский – «золотое сердце». Аплодисментов на этот раз не последовало.
Хрущев успокоил. «Теперь эта борьба осталась позади, – сказал он. – Носители ревизионистских взглядов и настроений потерпели полный идейный разгром, борьба закончилась, и уже летают, как говорится, «ангелы примирения». В настоящее время идет, если можно так выразиться, процесс зарубцевания ран». Борьбу с ревизионизмом партия, оказывается, вела для того, чтобы, как утверждает Хрущев, «развязать творческие силы народа, открыть дорогу новому, осуществить то, что завещал нам великий Ленин, и вести страну по-ленински вперед к Коммунизму».
Центральный Комитет, со своей стороны, обещает «и впредь проявлять постоянную заботу о развитии советской литературы и искусства». «Считая писателей своими надежными помощниками, – говорится в послании, – наша партия прямо и откровенно критиковала и поправляла тех, кто проявил колебания, допускал ошибки».
Хрущев сравнивает писателей с артиллеристами. «Думаю, товарищи, – заканчивает он свою речь, – что в нашем общем наступлении деятельность советских писателей можно сравнить с дальнобойной артиллерией, которая должна прокладывать путь пехоте. Писатели – это своего рода артиллеристы. Они расчищают путь для нашего движения вперед, помогают нашей партии в коммунистическом воспитании трудящихся».
В своем ответном послании Центральному Комитету съезд пишет: «Мы гордимся тем, что партия в своем приветствии нашему съезду назвала нас своими надежными помощниками, и обещаем ей и впредь быть надежными помощниками партии во всех высоких и благородных делах, которые она творит ради счастья народа на нашей родной земле и на всей планете».
Последние слова следует особенно подчеркнуть. Цель коммунистов как была, так до сих пор и осталась – мировая революция.
«Серебряный век»[328]328
Серебряный век. Возрождение. 1959. № 90.
[Закрыть]
Я очень жалею, что мне не удалось быть на чтении Б.К. Зайцева. Я уверен, что многое из его воспоминаний о Серебряном веке[329]329
…из его воспоминаний о Серебряном веке… – Очерк Б.К. Зайцева «Серебряный век. Из воспоминаний и размышлений» был опубликован в двух номерах парижской газеты «Русская мысль», 5 и 7 мая 1959 г.
[Закрыть] русской литературы, напечатанных теперь в «Русской мысли», звучало в его устах иначе, более убедительно, а кое-что, может быть, и более мягко.
Но, читая эти мастерски написанные воспоминания, я все время ощущал какую-то пустоту, словно в них чего-то не хватало. И в самом деле не хватало, даже весьма существенного. Зайцев ни словом не обмолвился о кружке Дягилева[330]330
…не обмолвился о кружке Дягилева… – «Дягилевский кружок» – художественное объединение «Мир искусства» (1900–1924), возглавлявшееся С.П. Дягилевым и А.Н. Бенуа. Под их редакцией в 1899–1904 гг. издавался журнал «Мир искусства». Сергей Павлович Дягилев (1872–1929) – театральный и художественный деятель. Организатор выставок русского искусства, русских концертов, а также «Русских сезонов» за границей (с 1907 г.) и зарубежной труппы «Русский балет Дягилева» (1911–1929). Александр Николаевич Бенуа (1870–1960) – живописец, график, художник театра, теоретик и историк искусства, художественный критик. С 1924 г. в Париже. Автор книги «Жизнь художника: Воспоминания» (Нью-Йорк, 1955).
[Закрыть] и о журнале «Мир искусства»[331]331
…о журнале «Мир искусства», с какого, собственно, и начинается «Серебряный век»… – Предысторию Серебряного века в русской культуре начали поэты-символисты (декаденты), в том числе Мережковский, опубликовавший сб. «Символы» в 1892 г., а в 1893-м (за семь лет до появления кружка Дягилева и его журнала) – программную работу «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», ставшую манифестом Серебряного века и русского литературного модерна.
[Закрыть], с какого, собственно, и начинается Серебряный век. Но это – пустяки по сравнению с другим пробелом. В славном зайцевском Серебряном веке нет того, кому этот век больше всего обязан своим блеском, – нет Бунина. На протяжении двух двойных фельетонов – о нем ни слова, будто он вообще никогда не существовал. Странно. Даже загадочно.
…А ведь нет и Розанова. Вот те на! Что же это такое, в самом деле? Хороши, нечего сказать, мемуары. Из персонажей только – Белый и Блок на фоне каких-то теней. Может, нет и Мережковского? Нет, есть, даже под ручку с Гиппиус.
«Мережковского, – говорит Зайцев, – вполне можно считать одним из начинателей символизма. Быть может, в этом странном, полупризрачном человеке было слишком много от схемы («бездна вверху, бездна внизу»), от суховатых противопоставлений («Христос» – «Антихрист»), для художества черта неудобная, отдаляющая от непосредственности. Но и как вообще ждать непосредственности от Мережковского!»
Последняя фраза удивляет.
Почему, собственно, нельзя от Мережковского ждать непосредственности? Не понимаю. Впрочем, послушаем, что говорит Зайцев дальше.
«Облик же редкостный, – продолжает он, – даже таинственно появившийся в нашей литературе – об руку с тоже неповторимой Зинаидою Гиппиус. Облик бескровный и как бы невесомый, ни на кого не похожий. Романы его лишены живой ткани, это, скорей, упражнения на тему, все же нечто совсем особенное по холодному блеску, огромности замыслов. Конечно, не романист-художник, но существо удивительное, дух не дух, философ не философ, богослов не богослов – закваска же некая в литературе того времени несомненная».
Насчет «закваски» согласен. Достаточно прочесть роман Ульянова «Атосса», печатавшийся в «Возрождении» при Мельгунове[332]332
…в «Возрождении» при Мельгунове… – Историк С.П. Мельгунов редактировал журнал «Возрождение» с 1951 по 1958 г. Затем издание возглавили С.С. Оболенский и В. А. Злобин, а с 1960 г. – Я.Н. Горбов.
[Закрыть], а затем вышедший отдельной книгой в Чеховском издательстве, чтобы убедиться, что Ульянов Мережковского читал.
Что же до фантастики, какой Зайцев окружил Мережковского, превратив его в подозрительную химеру, то ответственность за эту метаморфозу всецело на Зайцеве. Но раз уж он решил, что Мережковский – не человек, а упырь, – никакие человеческие мерки к нему не приложимы. Между тем Зайцев продолжает ими пользоваться и свою характеристику Мережковского заканчивает так: «Одинок, пламенно-холоден, очень известен, мало кем любим. Из символистов как будто наиболее близок к христианству… Но если начнешь искать любви…» Как это грубо. Дальше еще грубее: «В ранней юности, чуть ли не гимназистом, он пошел к Достоевскому. Тот сказал: «Страдать надо, молодой человек, тогда писать будете». И Зайцев прибавляет: «Это Мережковскому мало подходило».
Откуда он это знает? Кто его поставил Мережковского судить? А ведь он не только судит, но и осуждает. «Мережковский так до конца и остался спокойным литератором-профессионалом, «теоретически» принявшим христианство», – заключает Зайцев свою обвинительную речь.
Здесь все не верно. Однако спорить с «тишайшим» не буду. Не переубедишь.
Но вот мое показание: Мережковский был человек редкой душевной чистоты. Он был болезненно застенчив и свои чувства скрывал, благодаря чему часто казался равнодушным, даже холодным. Писателем, в том смысле, как это понимает Зайцев, т. е. романистом-художником, он не был и на это не претендовал. Вообще он был очень скромен и, когда его ругали, не обижался, говорил, что ругать всегда есть за что. Он был гениальный труженик, большой эрудит и, будучи глубоко русским – я это особенно подчеркиваю, – понимал и ценил европейскую культуру, как свою родную. Зайцев упрекает его в незнании народа. «Мережковский, – замечает он язвительно, – мог видеть «народ» из окна международного вагона, а сороку вряд ли отличил бы от вороны». Зайцев ошибается. Мережковский был очень наблюдателен, куда наблюдательнее, чем это кажется Зайцеву, и не только мог отличить ворону от сороки, но и павлина от вороны в павлиньих перьях, что иногда не так просто. А что до «народа», то все мы со своим народом связаны неразрывно, кровно-плотски – и эта связь, как ни странно здесь, в изгнании, за сорок лет окрепла. Это чувствуют одинаково как здесь, так и там. Кроме того, связь с народом, даже самая утробная, художественного таланта отнюдь не обуславливает. Для этого необходимо еще кое-что, чего ни купить, ни продать нельзя, но что дается свыше и в большинстве случаев не по заслугам. Писателем профессиональным Мережковский не был, но он работал всю жизнь и умер над книгой. Будущая Россия его прочтет, оценит и полюбит. Он ей будет нужен. Соединяя в своем творчестве Запад с Востоком, он работал для нее.
Был ли он верующим христианином? Я отлично понимаю намек Зайцева на «теоретическое» христианство Мережковского. Но это рассудит только Бог. Зайцев иногда нет-нет да и встанет на Его место. И тогда все мгновенно преображается: смирение, елейность, лилейность летят к черту, наступает ослепительный Золотой век, где Зайцев – первый писатель…
Нет, Мережковский не только «читал ежедневно Евангелие», но и старался по нему жить. Если это удавалось не всегда, то опять-таки не Зайцеву быть этому судьей.
Кстати, обнаружена еще одна пропажа – книга Мережковского «Иисус Неизвестный». Зайцев о ней не упомянул ни разу[333]333
…«Иисус Неизвестный». Зайцев о ней не упомянул ни разу… – Книгу Мережковского Зайцев не упомянул, вероятно, потому, что не счел нужным повторяться: он еще в 1932 г. опубликовал в газете «Возрождение» рецензию «Иисус Неизвестный».
[Закрыть], хотя речь была и о христианстве, и о «религиозно-философском» «ренессансе», и о том, во что и как верует Мережковский. На все это в книге – ответ. Впрочем, вряд ли это Зайцева переубедило бы.
«Лолита» во Франции[334]334
«Лолита» во Франции. Возрождение. 1959. № 90.
[Закрыть]
Ее здесь давно поджидали. Но если бы Кс. Деникина прочла посвященную «Лолите» статью в «Arts» Ф.Р. Бастида и сравнила ее со статьей на ту же тему Марка Слонима в «Новом русском слове», на которую она восстала, статья М. Слонима показалась бы ей верхом добродетели. Одновременно со статьей Бастида в «Arts» напечатаны еще три статьи: этюд об эротике в литературе, биография Набокова и содержанье его романа.
Бастид пишет: «Мы живем до того мизерно, что, когда появляется книга такой силы, мы не в состоянии ее воспринять сразу». Он считает любовь Гумберта к Лолите самой чистой, самой душу раздирающей, какую только можно вообразить. Среди пораженных любовью безумцев – Гумберт как бы святой, подобно князю Мышкину[335]335
Князь Мышкин – герой романа Достоевского «Идиот» (1868).
[Закрыть] или мадам Бовари[336]336
Мадам Бовари – героиня одноименного романа (1857) Г. Флобера.
[Закрыть]. Он достоин, чтобы к нему обращались с молитвой. Мы должны этому научиться.
Прав или нет Бастид – меня он не соблазняет, именно он, а не Лолита. Не соблазняет и Андре Руссо, написавший с величайшим отвращеньем статью о Лолите в «Фигаро». Он явно ее презирает. Но ни тот, ни другой не поняли, что роман Набокова не столько даже эротический, сколько сатирический. Эта сторона совершенно от них ускользнула. Одна из причин огромного успеха книги – это тот блеск, с каким Набоков описывает пошлость американского среднего класса, его особенности и преувеличения, бесконечные «анкеты» и «измерения общественного темперамента» при помощи всевозможных Гэллупов; его мифы: психоанализ, молодость, оптимизм и количество. Сама Лолита – любопытное соединение прелести и вульгарности, напоминающее героиню сиринской «Камеры обскура». А заключительная сцена убийства, которую Руссо принял всерьез, выдержана в стиле гротеска и пародирует современные детективные романы.
Но вот статья об эротике. Она отнюдь не лишена интереса и, может быть, для понимания романа Набокова полезнее, чем брезгливая статья Андре Руссо.
Эротика подобна мышьяку – она везде. Ее история сливается с историей литературы, а может быть, и с историей просто. Современная французская литература ею пропитана насквозь: Сартр[337]337
Сартр Жан Поль (1905–1980) – французский прозаик, драматург, философ, публицист. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1964), от которой он отказался.
[Закрыть], Марсель Эме[338]338
Марсель Эме (1902–1967) – французский прозаик и драматург.
[Закрыть], Жуандо, Жан Жене[339]339
Жан Жене (1910–1986) – французский прозаик и драматург.
[Закрыть], Кокто[340]340
Кокто Жан (1889–1963) – французский писатель, художник, киносценарист и режиссер.
[Закрыть] и много других, не говоря уже об англичанине Лауренсе[341]341
Лауренс Дейвид Герберт (Лоуренс, Лоренс; 1885–1930) – английский прозаик и поэт. Автор известного романа «Любовник леди Чаттерлей» (1928).
[Закрыть].
За пределами эротики и любви – она не есть к ней прибавление, а ее противоположность – человек обречен на одиночество и бессилие. Он даже не в состоянии следовать за своей мыслью, которая совершенно от него освободилась.
Выхода из этого нет. Это – мир кошмара. Смерть. Одиночество. Закрытые ставни. Пустынные улицы. Комнаты в подозрительных отелях, которые не преобразит никакая страсть. Кровь. Отчаяние. И эта бесконечная усталость.
Нет, надо что-то придумать; какое-нибудь новое слово, чтобы выйти из этого лабиринта, из этого темного и бесконечного коридора, в который мы сами себя заперли.
Надо открыть эти слепые окна, эти забитые двери, снять с них тюремные засовы. Освободить эротику от печали, ставшей ее неразлучной спутницей.
Надо найти утраченный древний смысл искушения, силе которого не мог противостоять никто.
Да, все зависит от одного волшебного слова, и, может быть, Набоков ближе к нему, чем Пастернак.
