Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"
Автор книги: Владимир Злобин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
Она замыкается в себе и даже помышляет о самоубийстве. Только «остаток моей религиозности, – признается она, – (да, остаток, увы, увы! Моя, в сущности, ничтожность не могла устоять перед ударом, ее поразившим) удерживает меня от самовольного ухода из жизни (или и слабоволие?). Но жить мне нечем и не для чего». Какое признание! Но не вернее ли, не ближе ли к действительности было бы другое: не я хочу себя убить, – меня убивают. Да, все ее убивает, все против нее – и люди, и Бог, сама жизнь как бы от нее отказывается. Богу она смерти Д.С. не прощает. Маленькая Тереза – в немилости, под черным покровом, и – никаких цветов. К ней на рю Ля Фонтэн З.Н. тоже больше не ходит и до конца не пойдет. Но в этом бунте много детски беспомощного. Перед лицом смерти она – беззащитна, как малое дитя, которое неизвестно кто и за что обидел:
Ей холодно и одиноко. Мир для нее – ледяная пустыня, где она замерзает, подобно Каю в сказке Андерсена «Снежная королева».
Оно оттает, но не раньше, чем сложится из острых льдинок слово, которое она забыла и не может вспомнить: вечность.
Ей 72 года, но она еще очень моложава и элегантна в своем черном платье. Она по-прежнему посвящает много времени своему туалету, выходит, принимает и мало-помалу начинает работать. Ей надо написать книгу о Д.С., ибо только она одна знает и помнит о нем все. И она спешит, так как чувствует, что проживет недолго. Пишет она и стихи – длиннейшую поэму «Последний круг», которую без конца переделывает. Но это – ее внешний, «дневной» облик. Свое страдание она скрывает. Оно – тайное, темное, жадное, как неведомое чудовище, которое она кормит своею кровью. По ночам у нее постоянные кошмары. Часто во сне она вскакивает, повторяя: «Oui, je viens, je viens», как привидение скользит в столовую, подходит к печке, наклоняется над пустым креслом, где в то утро сидел Д.С., и произносит те же слова: «Милый, что с тобой, ты болен?» Если утром слишком быстро отдергивают в ее комнате оконные занавески, она от этого звука опять переживает все сначала, торопливо вскакивает, путаясь в одеяле, и опять повторяет: «Oui, je viens, je viens». Это длится много месяцев.
Когда 11 ноября <19>42 г. внезапно, на улице, умирает ее сестра Анна[612]612
Анна (Ася) – А.Н. Гиппиус (псевд. Анна Гиз; 1872–1942), врач, автор книг по истории религии. Сестра З.Н. Гиппиус.
[Закрыть], она записывает в своем дневнике: «С того дня, в ноябре, когда умерла Ася, я каждый час чувствую себя все более оторванной от плоти мира (от матери)». Но эта связь с «плотью мира», с матерью-землей еще не порвана и, может быть, окончательно не порвется никогда.
говорит она в одном своем стихотворении о земле. В ее сердце еще теплится надежда на чудо. И это чудо такое простое, такое возможное: «маленький человек с большим горем», как звали З.Н. в детстве, ждет, чтобы его утешила, успокоила мать. Вот и все. «Своей смерти я не понимаю или, пожалуй, не боюсь ее. Мне надо быть в ощутимой любви другого». Но этого чуда, от которого, может быть, оттаяло бы ее сердце, не совершается. Все та же вокруг нее ледяная пустыня, и в ней самой – все тот же холод:
Незадолго до смерти у нее вырывается крик: «Но – мне все равно теперь. Я только и хочу – уйти, уйти, не видеть, не слышать, забыть…» И она уходит, понемножку, полузаметно, – навстречу тому чуду, которое искала и ждала всю жизнь.
Она много работает и, по старой привычке ночью выкуривая массу папирос, – спешит с книгой о Д.С. Когда устает писать, принимается за шитье – за починку своего белья, пока от усталости работа не вываливается из рук. Тогда наконец она ложится – почти на рассвете. Встает рано. Это в корне подрывает ее здоровье. Сначала у нее опухает правая нога. Ее домашний врач не придает этому большого значения и прописывает какую-то мазь. Но в одно из воскресений в конце марта <19>44 г. она, сидя у себя в комнате за книгой, вдруг с полным спокойствием объявляет: «У меня, кажется, начинается паралич». Она жалуется на «мурашки» и на онемение правой стороны тела. Ее успокаивают. Однако вызванный в понедельник утром французский доктор Андрэ находит положение серьезным: склероз мозга, где задеты некоторые центры. От З.Н. это, конечно, скрывают. Она думает, что у нее немеет и болит рука от скверного кровообращения, а скверное кровообращение от слишком узких сосудов, тем более что кончики пальцев у нее и раньше часто немели. Кроме того, Д.С. последний год так тяжко во время прогулок опирался на ее руку, что не удивительно, что рука устала. «Я его буквально на себе носила, – рассказывает она доктору. – Но я не жалею».
Проходит несколько дней. З.Н. пробует продолжать работу – переписывает на машинке свою бесконечную поэму[615]615
…свою бесконечную поэму. – Имеется в виду «Последний круг (И новый Дант в аду)».
[Закрыть]. Но боли в теле и в руке усиливаются, она падает духом, бросает все, даже чтение, и целые дни проводит, лежа на кушетке, в полной неподвижности.
Ее усиленно лечат, хорошо кормят. Вообще она не испытывает недостатка ни в чем. И мало-помалу она оживает. Через два месяца она не только уже может выходить, но и писать, и если воздерживается, то исключительно потому, что ждет, когда совсем «окрепнет рука». Летом ее состояние улучшается настолько, что в августе после освобождения Парижа союзными войсками она пешком отправляется за папиросами под Эйфелеву башню, на американский «черный рынок», и, пробродив в толпе около часу, пешком возвращается назад.
Осень и начало зимы <19>45 г. проходят без перемен, с небольшими колебаниями – ей то немного хуже, то немного лучше. Одно время ее мучают головные боли с левой стороны. Но это проходит. Она понемножку начинает писать – короткие письма, – не хочет утомлять руку, бережет ее для книги о Д.С. Письма писать – она великая мастерица и своим эпистолярным искусством славится. Почерк ее почти не изменился, разве что немного неувереннее и мельче, но это, может быть, оттого, что отвыкла рука.
Никаких других перемен в ней не заметно. Она по-прежнему верна себе, позиций своих не сдает, держится на них крепко. Перед Богом и Терезой не смиряется. Если болезнь иногда слишком резко подчеркивает какую-нибудь ее дурную сторону, она это умело смягчает, и равновесие восстанавливается. Дурных же сторон у нее порядочно, и свою «изнанку» она отлично видит. Недаром она так часто называет себя «ничтожеством», «дрянью», «пустельгой» и хочет исправиться. В ней не только «потерявшаяся девочка», не сама маленькая Тереза, умирающая от холода полной богооставленности, смотреть на которую почти нельзя без слез, но и ведьма, известная лишь немногим, сохранившим ей верность друзьям… Но им – она известна хорошо. Кстати, верность она ценит больше всего на свете и сама – верна:
И это ей непременно зачтется.
Д.С. при всей своей резкости и удивительной иногда неразумности был мудр и кроток. З.Н. природно умна, но мудрости в ней – ни капли. А что до кротости, то какая кротость у ведьмы! Один почтенный иерарх, член петербургских Религиозно-философских собраний, идея которых принадлежит З.Н., называл ее не иначе, как «Белая дьяволица». Ничего даже приблизительно дьявольского в ней, конечно, нет, однако какая-то сверхъестественная сила, похожая на ту, что владела тургеневской Кларой Милич[617]617
Клара Милич – героиня повести И.С. Тургенева «Клара Милич (После смерти)», в основе которой трагическая судьба оперной певицы и драматической актрисы Евлалии Павловны Кадминой (1853–1881), покончившей жизнь самоубийством: приняла яд во время спектакля.
[Закрыть], владеет порой и ею.
С этой почти святой, полуведьмой-полувампиром у З.Н., как ни странно и ни страшно, что-то неуловимо общее? Во всяком случае, и З.Н. подобно Кларе из жизни уводит:
Разница лишь в том, что Клара уводит «для себя», а З.Н. «не для себя». Так по крайней мере она утверждает. Но как – не на словах, а на деле – разделить в любви Божье и человеческое, святое и грешное, высшие интересы и личную выгоду? И до конца ли – ибо все в этом – разделяет в своей душе З.Н. Терезу и Клару, «замерзающую девочку» и влюбленную ведьму? При всей чистоте и святости Тереза была на волосок от гибели, Клара, несмотря на свою губительную страсть, – на волосок от спасения. Они взаимно друг друга уничтожают. Но гибель и спасение у них – одно. Невозможность разделить их в жизни до конца и от этого двойственность, смешанность самой жизни – постоянная мука З.Н. «Моя жизнь (не жизнь ли мира?) только «чаша в руке Господа, и вино кипит в ней, полное смешения». Этим все сказано».
Но дни бегут. Ничего не происходит, то есть ничего положительного. З.Н., полулежа на своей кушетке, которая стоит теперь у обеденного стола в столовой – единственной теплой комнате в квартире, – перечитывает от скуки «Современные записки». Но есть у нее и новое развлечение: это кошка. Не какая-нибудь сиамская, а самая обыкновенная, серая с разводами кошка Машка. В. Мамченко, друг № 1, привез ей как-то из Медона перепуганного крошечного котенка. Он вырос, и хотя З.Н. кошек не любит, к этой привязалась. Кошка не сходит у нее с колен. Она теплая, мягкая – живая. Если она упрямится и не идет, З.Н. ее заманивает: «Ты – кошка. Ты – хорошая кошка. Поди, поди».
Кошка сначала долго не соглашается, желая показать свою независимость. Наконец приходит, но как бы совершенно случайно.
В середине марта З.Н. совершает большую неосторожность, ускоряющую ход ее болезни. Она идет к парикмахеру «мыть голову». Но – это предлог. Тайная цель – электрическая завивка. О своей внешности она ни при каких обстоятельствах заботиться не перестает. В одной из своих старых пародий, где она не щадит и себя, она устами «Проходимки» произносит фразу, ставшую в кругу Мережковских классической: «Когда однажды погибала Помпея, я завивала папильотки». Но если она действительно завивает и в день смерти матери, и в день смерти Д.С., и, кажется, способна была бы завивать их в гробу, то – лишь в силу спасительной привычки, помогающей ей в такие минуты, как эти, держаться и не падать духом, на что одной только воли у нее не хватило бы. Уже ничего не соображая, она каждый вечер перед сном обтирает себе лицо lait de beaute* [* Молоко красоты (фр.)] и пытается причесаться без посторонней помощи. И о себе мертвой она думает, как о живой. «Когда я умру, – говорит она за несколько недель до смерти, – пожалуйста, немножко меня подмажьте». Но ее удивительная сила жизни – единственная, какою она, по собственному признанию, обладает, не только в духе, но и в теле. Несмотря на свою хрупкость, изнеженность – «тепличность», – она физически крепка. Куда крепче и выносливее Д.С. Давление у нее, как у семнадцатилетней, сердце и легкие – в порядке. Другая на ее месте не прожила бы и года!
От парикмахера она возвращается в наилучшем настроении. Но результат завивки не заставляет себя долго ждать. Сухой жар электрического тока подействовал на мозговые сосуды, и через два дня в ее состоянии наступает значительное ухудшение. Толстый том «Современных записок», который она, лежа после обеда на кушетке, читает, вываливается из рук. Что это? Отчего? Как трудно поднять руку. И нога волочится. Она недоумевает. Ведь все уже было хорошо. В чем же дело? Вызванный на следующее утро доктор Андрэ находит затронутыми центры координации движений. З.Н. успокаивают, как ребенка: ничего, это скоро пройдет. Но доктор встревожен: болезнь принимает опасный оборот.
Однако ей становится лучше. Но она уже не та – болезнь ее съедает. Писать такой рукой и думать нечего. Двигаться она может лишь по комнатам, да и то с трудом. Прогулка к парикмахеру была последней. Усиливаются близорукость и глухота. Читать она, впрочем, продолжает без очков, не носит их – до сих пор – из кокетства. Изредка ее навещают друзья. Она встречает любезно, но разговор ее не занимает, вид – отсутствующий, и на вопросы она отвечает невпопад. Ее больше никто и ничто не интересует. Целые дни она проводит на своем диване в гостиной, с книгой и неразлучной кошкой, не покидающей ее ни на минуту.
Так медленно склоняясь и хладея.
Мы близимся к началу своему.
В первых числах августа ей снова хуже. «Совсем не плох и спуск с горы». Нет-нет, очень плох! Но она не понимает, не сознает, что – это спуск, конец. И чем хуже, тем с большим недоумением она спрашивает: «Что это? Отчего?» Только раз у нее мимолетное сомнение: «Может быть, это конец?» Но нет – невероятно. За три месяца до смерти, 7 июня, она умудряется нацарапать в своем дневнике – левой рукой – несколько строк – последних: «Я больна и не выздоровлю. Но я еще не умираю и, может быть, долго не умру». Но пусть она своей смерти не видит, не понимает – «умру и очей ее не увижу», – душа в ней втайне готовится, зная, как страшно впасть «в руки Бога живого». И З.Н., этот гордый человек, смиряется. В марте <19>45 г. она записывает «Внешне все худо (для меня). Все. Но, может быть, по-Божьему, оно и не худо – как знать? Мне больно, больно, со всех сторон, но ведь я, может быть, того и стою». Свою последнюю запись, от 7 июня, она кончает словами: «Я стою мало». И приписывает: «Как Бог мудр и справедлив».
В двадцатых числах августа она начинает испытывать затруднение в речи. «Что со мной? – спрашивает она, не переставая удивляться. – Я говорить хочу – не могу, я думать хочу – и не могу». Ей кажется, что ее неправильно лечат и что всему причиной доктор, заменяющий отсутствующего Андрэ. Однажды утром она просыпается и хочет что-то сказать, но произносит одни бессвязные слова. Вечером того же дня она на несколько минут теряет сознание и почти перестает дышать. Когда она приходит в себя, к ней неожиданно возвращается способность речи. «Последняя моя мысль перед тем, как потерять сознание, – рассказывает она, – была: слава Богу – конец. А первая, когда я пришла в себя: какая скука! Опять начинай сначала». Но это лишь краткая передышка, после которой начинается стремительный спуск.
С пятницы 31 августа она не только окончательно теряет связность речи, но и почти не может глотать. Однако за завтраком – ее все же сажают к столу – она с аппетитом выпивает чашку бульона, кое-как проглатывает полкотлеты, картофельное пюре, яблочный мусс и кофе. Она выкуривает папиросу и не забывает положить обратно мундштук в стоящую перед ее прибором круглую коробку. Затем отдых. Но к вечеру она, увы, ни слова сказать, ни куска проглотить – уже не может. Доктор Андрэ приезжает чуть ли не прямо с вокзала. «Pauvre madame!»* [*«Бедная женщина!» (фр.)] – говорит он. Но она его не слышит, не узнает. Он прописывает вливание физиологического раствора – два раза в день и камфору.
В субботу вечером 1 сентября о. Василий Зеньковский[619]619
Зеньковский Василий Васильевич (протоиерей о. Василий; 1881–1962) – богослов, историк философии, психолог, публицист, критик, педагог, мемуарист. В эмиграции с 1920 г. В 1927–1962 гг. профессор, ректор Богословского института в Париже. В 1940 г. был арестован нацистами и более года находился в концлагере.
[Закрыть] ее причащает. Она сидит, грустная, за столом в столовой, ничего не понимает, но причастие проглатывает. В воскресенье ее переводят из гостиной в ее комнату. Верная кошка следует за ней.
В этой комнате, небольшой, но светлой, с окном на просторный двор католической школы St. Jean de Passy, ей хорошо. В окно видно небо и верхушки еще не тронутых осенью деревьев. Кругом – тишина, пустота. Все лишнее убрано. Оставлены только кровать, диван, комод с необходимыми вещами, стол и соломенное кресло. Она лежит лицом к окну, под образом Божьей Матери. Когда днем в комнате солнце, ставни прикрывают. От солнца тепло. Чувствует ли она эту теплоту, эту последнюю ласку?
Она лежит неподвижно, высоко на подушках. Иногда стонет, но тихо. Своей здоровой рукой она, как маленькие дети, цепляется за что попало, за одеяло, за полотенце, за ложку, когда ей вливают виноградный с лимоном сок, чтобы в горле не было так мучительно сухо. Она больше ничего не умеет – разучилась, – ни слышать, ни видеть, ни говорить, ни думать. Она как маленькая больная девочка – Тереза ли, Клара ли – не все ли равно? Доктор успокаивает, что она не страдает. Однако она с каждым часом страшнеет.
Время в этой комнате будто остановилось. Каждая минута – вечность. Но оно и летит с головокружительной быстротой. Та же стремительная неподвижность, напряженность и в почти уже неживом теле больной. Нет, не прав доктор – она страдает. Но только не в ней страдание, а она – в нем. Оно ее покрывает, пронизывает насквозь, уносит ее неподвижно-стремительно в неизвестное, как среди вечных льдов огненный поток, в котором очищается, оживает ее душа.
Тихое, ласковое утро. Потом такой же тихий, бледно-солнечный день. З.Н. сидит в кровати, ей трудно дышать. Вдруг в ее потухших, невидящих глазах что-то загорается, какой-то свет. Она смотрит, словно каким-то чудом опять стала собой. Но ни слова сказать, ни сделать движения – не может и говорит взглядом. В нем бесконечная нежность, бесконечная благодарность. Две слезы стекают по ее щекам. Вот когда наконец оттаяло ее сердце. Еще один взгляд, и она закрывает глаза и умирает.
Ее лицо становится прекрасным. На нем выражение глубочайшего счастья.
Этот час – 3 часа 33 минуты пополудни. День – воскресенье, 9 сентября 1945 года.
Приложение. ОГНЕННЫЙ КРЕСТ[623]623
Приложение. Огненный крест. Возрождение. 1957. № 72. Печ. по этому изд. В книгу Злобина «Тяжелая душа» очерк под названием «3. Гиппиус и черт» (см. в наст, изд.) включен с изменениями и сокращениями.
[Закрыть]
I
Еще никогда не было у Зинаиды Николаевны Гиппиус столько свободного времени, и никогда еще не оставалась она так долго наедине с собой, как в эту осень <19>18 г.
Жизнь после октябрьского переворота менялась медленно. В конце <19> 17 г. еще существовали наряду с газетой Горького[624]624
…наряду с газетой Горького… – «Новая жизнь» (Пг., 1917–1918), в которой Горький печатал полемические статьи «Несвоевременные мысли», составившие одноименную книгу. Гиппиус в 1917–1918 гг. печаталась в газетах «Голос жизни», «Грядущее», «Воля народа», «Вечерний звон», «Современное слово», «Новые ведомости».
[Закрыть] старые газеты, выходившие под новыми заглавиями (иногда заглавия менялись с каждым номером), в которых З.Н. печатала самые антибольшевистские стихи. И лето <19> 18 г. Мережковские провели вполне буржуазно, в «Дружноселье», имении князей Витгенштейнов, близ станции Сиверской, по Варшавской железной дороге. Там уже распоряжался большевистский комиссар, по фамилии Милешин-Вронский[625]625
Милешин-Вронский… томный, каким его изображает… Гиппиус. – Имеется в виду стихотворение «Мелешин-Вронский» (Злобин ошибся в его фамилии), комиссар в имении «Дружноселье», о котором Гиппиус пишет: «В его очах – такая грусть… // Он – весь загадка, хоть и сдобен. // Я не решу вопроса… Пусть // Его решит Володя Злобин» (8 июля 1918. Сиверская).
[Закрыть], человек молодой и несколько томный, каким его изображает в одном шуточном стихотворении Гиппиус.
Но с осени < 19>18 г. наступает резкая перемена. Усиливается террор, начинается голод, холод. Петербург погружен во мрак. Электричество не горит, а когда вспыхивает – это значит будет обыск. Свободной печати больше нет. Этим, может быть, объясняется, почему в конце <19>18 г. Гиппиус написала такое количество стихотворений на политические темы. Поэзия стала ее единственной отдушиной.
Еще больше, чем безделье, угнетает безлюдье. Поддерживать с внешним миром связь – все труднее. Телефон почти не работает, да и пользоваться им не рекомендуется: разговоры подслушиваются. Письма либо пропадают, либо приходят распечатанными, и Бог весть, что может в них показаться «стоящему на страже народу» контрреволюцией. Ни трамваев, ни извозчиков, одни большевистские автомобили. Город погребен под снегом. Он покрывает все, как саван, образуя местами глубокие сугробы. Навещать кого-либо при таких условиях трудно и сложно, особенно при дальности расстояния. Люди друг о друге не знали ничего месяцами. И когда однажды пришли к Мережковским с Петербургской стороны на Сергиевскую Сологуб с Чеботаревской[626]626
Чеботаревская Анастасия Николаевна (1876–1921) – писательница, жена Ф. Сологуба.
[Закрыть], это было целое событие.
По возвращении из Дружноселья осенью <19>18 г. Д.С. Мережковский начинает зондировать у большевиков почву относительно разрешения ему и Гиппиус выезда за границу. Но Смольный дает недвусмысленно понять, что не выпустит. Тогда Мережковские решают бежать.
Д.С. принимается энергично за дело. Оно опасно и требует большой выдержки. Но в Д.С. пробуждаются силы, о каких не подозревал никто. В добывании бесчисленных пропусков, командировок, свидетельств, удостоверений, а также продуктов, всевозможных пайков – он неутомим. Нужны деньги. Он подписывает невыгодные контракты с одним издателем-спекулянтом и необходимую сумму получает. Пройдет, однако, больше года, прежде чем Мережковские вырвутся на свободу.
Но пока идут к бегству приготовления, З.Н. поглощена другим. Зимой в Петербурге темнеет рано. Д.С. нет дома по целым дням. Отсутствует и Философов, вновь поступивший на службу в Публичную библиотеку. З.Н. одна в нетопленой квартире. Тускло горит керосиновая лампа. Холодно. На ней поверх оренбургского платка шуба. Ноги в пледе, но все равно холодно. Холод пронизывает ее насквозь. Вот когда она чувствует себя не в переносном, а в прямом смысле в «ледяном озере», о котором когда-то писала Философову.
О чем она думает? О том, о чем долго не хотела, но вот пришлось: о своей вине, о своем грехе. Большевики – что! От них можно уйти. А вот от этих мыслей – никуда. Она это знает. И чем больше думает, тем ей страшнее.
Спаси меня от меня.
Снова сны страшные снятся…
Но она это скрывает.
Внешне на Сергиевской, 83, все по-прежнему. Так же она поздно встает, завтракает в капоте и в свой салон выходит, когда уже начинает темнеть, часам к четырем-пяти, где устраивается на своей «адамантовой» кушетке. «Ты вот все меня попрекаешь, что я на кушетке лежу, – и ты прав». Это из ее письма к Д.В. Философову еще от <19>05 г.
Но ее неподвижность, ее пассивность – кажущаяся. На самом деле она в эти «непроницаемые» минуты как бы заряжается, подобно электрическому аккумулятору. Откуда сила, из каких глубин или высот, разрушительная или созидательная, темная или светлая – она не знает и знать не хочет. Она живет, живет, несмотря ни на что, вопреки всему. «Неугасим огонь души»[627]627
«Неугасим огонь души». – Из стих. «Неотступное» (1925).
[Закрыть]. И только это одно важно.
В пять часов «нянечка Даша» – Дарья Павловна Соколова – приносит ей чашку кофе и сдобную булку. Но кофе – бурда, а купленная на улице из-под полы булка – тверже камня. Все обман, все призрачно. Расползается самая ткань жизни.
Но это еще не смерть. До нее далеко. Это – переплавка, страшная, мучительная, принимающая иногда формы невыносимо уродливые.
Этому «чем» посвящено много – она сама не помнит, сколько – ледяных вечеров и ночей, когда ей кажется, что она сошла с ума, что она в могиле. Но ответ приходит лишь после того, как она ставит вопрос иначе, по существу: не «чем искупать», а «надо ли искупать, надо ли страданье?». И тогда, из неведомых глубин или высот, знакомый с детства голос отвечает: «Нет».
II
Не хочу страдать. Страданье – зло». Об этом она через десять лет напишет в изгнании религиозно-философский трактат под заглавием «Выбор?» (с вопросительным знаком). А сейчас ясно и так, без трактата.
А если от страданья не уйти, как не уйти от смерти?
Она встает с кушетки, подходит к окну. За ним – ничего. Черная дыра. Давно ли она писала:
И молилась:
Вот оно и пришло, чего еще никогда на свете не было. А ведь могло миновать. Могло… Потом было другое окно:
Это было вчера, когда еще была война.
А сейчас даже не преисподняя – просто черная дыра. Ничего. Ей кажется, что она умерла и что так будет всегда. Эта комната, эта лампа, этот холод. И она одна… Где-то за окном бьют часы.
Потом опять ничего. И никого. «Ворчит, будто выстрелы, тишина».[635]635
«Ворчит, будто выстрелы, тишина». – Из стих. «Тли» (28 окт. 1917).
[Закрыть]
Она отходит от окна. Неужели это отсюда, из этого окна, она прошлой весной смотрела вслед уходящему Блоку?
В сущности, около нее не осталось никого. Близкие, как Мережковский, не в счет. Философов? С какой ненавистью он ей вчера крикнул в лицо: «Человекоубийца». Она сделала вид, что не слышит.
Но ничего. Ничего. Она еще поборется. Все будет хорошо.
Завтра день Архистратига Михаила и всех бесплотных сил – день ее рожденья. Ей почему-то всегда казалось, что бесплотные силы – это ее мечты, ее сны, ее «идеи», которые ей всего дороже.
Что же, проснулась наконец ее душа «иль досель не отгрезила»? Как будто проснулась, но еще не совсем.
А ведь казалось, что ее мечта о светлом ангеле, вольно легшем на землю ради свободы людей, потухла уже давно, еще до войны и революции.
Вспоминая, какой она была в <19>17 г. и вначале < 19> 18 г., поглощенной общественно-политической работой, в частности борьбой с ненавистными большевиками, трудно себе представить, что она вообще могла тогда мечтать о чем-либо отвлеченном, а тем более о такой явной чепухе, как белый дьявол, когда и ребенку ясно было, что он – красный. Но если судить по этому о степени ее сознательности, то отчет в происходящем она отдает себе вполне. В одном ее стихотворении от сентября <19>18 г.[639]639
В одном ее стихотворении от сентября <19>18 г. – «Час победы».
[Закрыть] дьявол является ей уже не в романтическом плаще, скрывающем его лицо, как в <1>905 г.:
А почти без маски, в образе наглого палача-чекиста. Но что смущает – это легкость, с какой она с ним справляется (стихотворение названо «Час победы»). Так в реальности не бывает. Гиппиус явно выдает желанное за данное. И если черт от одного ее слова проваливается в тартарары, то исключительно из уважения к ее литературным заслугам, ибо ее победа над ним лишь на бумаге. Об этом с достаточной убедительностью свидетельствуют и ее последующие стихи и – главное – третий визит черта, уже здесь, в эмиграции, – ненужный и невозможный, если б она его победила действительно.
Но этот призрак, этот сон о победе ей необходим, чтобы могла длиться, не потухала ее страшная и прекрасная мечта о падшем ангеле, которого она любит, может быть, даже больше Бога.
Но забегаю вперед (как уже имел случай отметить в напечатанной в «Новом журнале» главе из той же книги о Гиппиус, «Ее судьба», хронология ее стихов решающей роли не играет, а лишь вспомогательную). В середине декабря <19>18 г., т. е. приблизительно через месяц после дня Архистратига Михаила, Гиппиус пишет стихотворение под названием «Тишь».
На улицах белая тишь,
Я не слышу своего сердца.
И в нем подчеркивает связь своей судьбы с судьбой Петербурга и России. Эта связь подчеркнута и внешне – путем повторения в рифме того же слова. Так первая строчка второго четверостишья «Город снежный, белый – воскресни» рифмует не случайно с четвертой: «Сердце мое, воскресни, воскресни!» Не случайно, ибо «Если кончена моя Россия – я умираю!»[641]641
«Если кончена моя Россия – я умираю!» – Последняя строка четверостишия «Если».
[Закрыть]. Не случайно и сопоставление первой и третьей строчек последнего четверостишья: «Воскресение – не для всех» и «Над городом распростерся грех». Тот же грех, что распростерся над Петербургом, над Россией, – распростерся и над ее душой.
В редкие, «зрячие» минуты она это осознает и тогда, вглядываясь в себя тайно-тайно, так, «чтобы и Бог не увидел, не подслушал» (иначе покаянья – не миновать), видит себя обнаженно, соответственно времени жизни и мере своей сознательности.
Должно быть, в одну из таких «зрячих» минут и написано то восьмистишье, о каком сейчас будет речь. Но уже дня за три до того с ней случается «что-то», от чего изменяется все, как она говорит в стихотворении «Дни»[642]642
«Дни» – стихотворение, написанное в ноябре 1918 г.
[Закрыть].
Но знаю молнии: все изменяется…
Во сне пророческом иль наяву?
Копье Архангела меня касается
Ожогом пламенным – и я живу.
Копье Архистратига Михаила. Ощущенье ожога мучительно-блаженное у нее – несколько дней. А затем, в ночь с 7 на 8 ноября, она вдруг понимает, что ей надо делать.
Отойдя от окна, она садится на кушетку, в угол, берет лежащие на круглом столике рядом с папиросной коробкой работы Лукутина и водяной пепельницей, от которой пахнет мокрыми окурками, тетрадь, карандаш и пишет, без помарок, восьмистишье. Но две последние строчки не записывает, а вместо слов ставит тире – по четыре в каждой, в общем, восемь. В виде заглавия она рисует восьмерку.
Вот это стихотворение, каким оно записано ее рукой в черновой тетради, «лаборатории стихов», как она ее называет, а затем переписано без изменений в «брюсовскую», подаренную ей Валерием Брюсовым, тетрадь:
8
Восемь слов в сердце горят,
Но сказать их не осмелюсь.
Есть черта – о ней молчат
И нельзя переступить через.
А все-таки? Ведь никто не поймет,
Что слова эти налиты кровью:
«………………………………..
………………………………….».
III
– Догадываетесь? – спрашивает Гиппиус, показывая на следующий день это стихотворение одному, пришедшему ее поздравить приятелю.
Это – проверка. Она боится, что горящие в ее сердце слова горят так ярко и обжигают так больно, что догадаться о них может каждый. Отрицательный ответ ее успокаивает, и больше она к этому не возвращается.
Проходит двадцать семь лет. Она умирает и тайну этих слов уносит с собой в могилу.
Можем ли мы их восстановить, можем ли догадаться, какие из всех человеческих слов те восемь, что она не хотела при жизни произнести вслух и на какой случай она их хранила?
И да и нет, ибо точно мы этих слов не узнаем никогда. Как бы ни были наши догадки близки к истине – тайна останется тайной. Но если слова в их единственном сочетании для нас потеряны безвозвратно, то, может быть, не потерян их смысл. Зная, чем жила и чем интересовалась в то страшное время Гиппиус, мы при некотором воображении могли бы не записанные слова восстановить приблизительно.
Во всяком случае, одно из них почти наверно – «любовь». Банальности рифмы «кровью – любовью» Гиппиус в таком стихотворении, как «8», не побоялась бы. Ее стихи, где она обнажает душу, всегда просты и в своей простоте незаметны, – стыдливы той «возвышенной стыдливостью страданья»[643]643
…«возвышенной стыдливостью страданья»… – У Тютчева в стих «Осенний вечер» (1830): «Божественной стыдливостью румянца!»
[Закрыть], о какой говорит Тютчев. Кто, например, помнит следующие две строчки ее стихотворения «8 ноября»:
Вечные смены, вечные смежности,
Лето и осень – день и ночь.
Между тем в этих нищих, забвенных словах, на которые, как на заплаканные детские лица, никто не обращает внимания, – вся трагедия ее души. Напротив, за многими ее с блеском написанными стихами, вроде «Час победы», технически, может быть, одном из ее самых совершенных стихотворений, нет никакой реальности, если не считать реальностью факт воли.
В явь превращу я волей моею
Все, что мерцает в тающем сне.
Но это ей удается не всегда и не вполне.
