355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Злобин » Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения » Текст книги (страница 21)
Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
  • Текст добавлен: 27 июля 2017, 16:00

Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"


Автор книги: Владимир Злобин


Жанры:

   

Поэзия

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Можно только удивляться, как она не сошла с ума. Даже если ограничить время ее пребывания в «ледяном озере» сроком с 1905 по 1922 год, когда она наконец сказала; «Довольно!», то и тогда получается семнадцать лет. А в «ледяном озере» каждая минута – вечность.

Но тут только ее необыкновенную силу жизни и понимаешь, как и ее здоровый религиозный инстинкт. Казалось бы, когда, как не сейчас, думать о спасении личном? Именно сейчас, именно здесь, в аду, своя рубашка ближе к телу. Но нет, она в первую очередь думает не о себе. «Я чувствую, – говорит она, – что об этом надо как-нибудь не словами, чтобы поняла чужая душа». Она – одна из многих: «Говорю о себе – но говорю смело, с правом, потому что и внутренним прозрением, и фактически, реально знаю, что не одна я такая душа, с таким страданием, а другие тоже, много, и сейчас есть, а потом еще больше их будет…»

Что дело спасения – дело общее, «соборное», ей эта истина известна. Но только здесь, в аду, она ей раскрывается до конца, приобретает новый, неожиданный, единственно действительный смысл. Вся тварь спасается, а раз вся, то и дьявол, ибо и он – тварь, и он Богом создан. И она за дьявола молится.

Для добрых христиан это – кощунство, а ее ад – отвлеченный: слишком много и слишком умно она о нем говорит. В аду либо мычат, либо молчат. Но мы – плохие христиане и, в сущности, не ада боимся, а рая. Рай при наличии «вечных мук» хотя бы одного грешника, даже осужденного справедливо, – рай не вполне, то есть не рай. А от рая настоящего, от «мировой гармонии», нас отделяет невыразимый ужас: оправдание зла.

Но она бесстрашна и, как во всем, до конца идет и в этом. Пусть ее рассуждения об аде длинны – молчать, когда надо, она умеет. Главного она не сказала и не скажет, сколько бы мы ни допытывались. Но если есть в нас хоть капля дерзновения, мы начатую ею картину дорисуем сами.

Дьявол в аду заснул, и ему снится райский сон.


 
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим…
……………………………….
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья.[492]492
  И лучших дней воспоминанья… – Из поэмы «Демон» Лермонтова.


[Закрыть]

 

Что он будет спасен – на это у нее прямых указаний нет нигде, может быть, оттого, что все-таки всего она не знает. Но она, вместе с ним, надеется.


 
Все решено от Духа Свята,
Он держит всех судеб ключи,
Он всех спасет…[493]493
  Все решено от Духа Свята… – Из стих. «Успокойся!»(1904).


[Закрыть]

 

Мировая гармония! Вот та райская музыка, какую она слышит в аду сквозь свиной хрип дьявола. И ее она не променяет ни на что на свете, ни на какие «белые одежды»[494]494
  «Белые одежды» – библейский символ чистоты, непорочности, праведности, близости к Богу. В Апокалипсисе (гл. 3, ст. 4, 5) говорится, что те, кто не запятнал свои души грехами и преступлениями, будут как достойные награды за подвиг жизни ходить вместе с Господом облаченными в белые одежды.


[Закрыть]
, ни на какие чудеса неба и земли.

Мережковский так и умер, не догадавшись, что его прославленная идея Третьего Царства, из которой он, по свидетельству Гиппиус, сделал «религиозную идею всей своей жизни и веры», – мечта дьявола о мировой гармонии. Но именно этой своей глубокой, подземной и как бы «антихристианской» основой Мережковский и силен. Перед другими строителями «Града Божия» – отвлеченными идеалистами – у него то преимущество, что те строят на песке или начинают с купола, он же опускается на глубину, на какой «Граду Божию» на земле только и может быть положено прочное основание, – на глубину ада, на дно «ледяного озера».

Его расцвет, пышный и неожиданный, сразу после бегства из России, длится около пятнадцати лет, между 1920 и 1935 гг. Но как раз этот период для Гиппиус – период упадка. На нее точно находит какое-то затмение. Она погружается в полную безнадежность, на самое дно «ледяного озера».

В 1905 г. у нее еще была надежда или «надежда на надежду», – как она пишет в том же письме Философову в Богдановское. «Не вечна мука, должно быть, – кажущаяся нам вечной: потому что за мгновением ощущения ее вечности, той же душе дается, в следующее – надежда на надежду на выход».

А теперь – нет даже этого. Время для нее как бы застыло на ощущении вечности муки:


 
Единый миг застыл и длится,
Как вечное раскаянье…
Нельзя ни плакать, ни молиться…
Отчаянье! Отчаянье![495]495
  Единый миг застыл и длится… – Из стих. «Земля» (1908).


[Закрыть]

 

Когда-то она легкомысленно объявляла:


 
Приемлю жребий мой —
Победность и любовь.
 

И вот ни победы, ни освобождения, а – ледяная тюрьма, где она, как общипанная райская птица, сидит и удивленно страдает. «Страдания нельзя простить иначе, как оторвавшись от жизни, – записывает она в «Заключительном слове». – Ибо все страдание – от любви. Всяческой – сознательной и бессознательной притом, потому что всякая любовь (жизнь) есть потеря».

Да верила ли она хоть когда-нибудь в любовь или затмение на нее нашло уже там – в вечности?


 
Кто-то из мрака молчания
Вызвал на землю холодную.
Вызвал от сна и молчания
Душу мою несвободную.[496]496
  Кто-то из мрака молчания… – Из стих. «Молитва» (1897).


[Закрыть]

 

В своем первом, дошедшем до нас дневнике она в марте 1893 г. отмечает: «Да, верю в любовь[497]497
  «Да, верю в любовь…» – Из дневника «Contes d'amour».


[Закрыть]
, как в силу великую, как в чудо земли… Верю, но знаю, что чуда нет и не будет». Через тридцать лет, в «Заключительном слове», она эту мысль доводит до конца: «Всякая любовь побеждается, поглощается смертью». Смерть – вот за какой, из глубины вечности идущей на нее, тучей скрывается солнце любви. Его редкие, тусклые, мгновенные лучи она ловит с жадностью:


 
Господь. Господь мой. Солнце, где Ты?
Душе плененной помоги.[498]498
  Господь, Господь мой, Солнце, где Ты? – Из стих. «Август» (1904).


[Закрыть]

 

Но эта ее молитва не будет услышана. Впереди еще почти 20 лет жизни. Но ей на земле делать больше нечего.


 
Ни слов, ни слез, ни вздоха – ничего
Земля и люди недостойны.[499]499
  Ни слов, ни слез, ни вздоха – ничего… – Из стих. «Наставление» (1925).


[Закрыть]

 

И она свой билет – «приглашение на казнь» – почтительнейше Богу возвращает.

И опять вспоминается Лермонтов:


 
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои.
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..[500]500
  И проклял Демон побежденный… – Из поэмы «Демон» Лермонтова.


[Закрыть]

 

МИС ТИФИКАЦИЯ[501]501
  Мис Тификация. Возрождение. 1955. № 47 (под названием «Неистовая душа», с разночтениями).


[Закрыть]

Удивительно, как вокруг имени людей известных, не говоря уже о прославившихся знаменитостях, создается легенда, ничего общего с их сущностью не имеющая. За примером ходить недалеко: З.Н. Гиппиус.

Принято почему-то считать, что она была рассеяна, бестолкова, вечно все путала и в делах житейских не смыслила ничего, словом – отвлеченная интеллигентка, типа профессора А.А. Мейера[502]502
  Мейер Александр Александрович (1875–1939) – религиозный мыслитель, философ-культуролог, публицист. Один из теоретиков «мистического анархизма» (наряду с Г.И. Чулковым). Участник дискуссий в Религиозно-философском обществе. В 1910-е гг. взгляды Мейера и Гиппиус на современное общественное движение во многом совпадали. В 1918 г. – один из учредителей Вольной философской ассоциации (Вольфилы). В декабре 1928 г. был арестован и отправлен в Соловецкий концлагерь. Отбыл срок в 1935 г.


[Закрыть]
, долго не понимавшего, отчего у него болят ноги. А болели они оттого, что он носил два левых сапога.

Приблизительно в этом духе, но с декадентской томностью и неизменными «русалочьими глазами» изображает ее Б.К. Зайцев[503]503
  …изображает ее Б.К. Зайцев… – См. «Чехов» (1954) в изд.: Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 11 т. Т. 5. М.: Русская книга, 1999. О Гиппиус Зайцев пишет: «…ленивая и слегка насмешливая, со своими загадочно-русалочьими глазами…» (С. 388).


[Закрыть]
в своей книге о Чехове.

Чехов, впервые попавший за границу[504]504
  Чехов, впервые попавший за границу… – А.П. Чехов, приняв предложение А.С. Суворина совершить путешествие в Италию и Францию, выехал за границу 18 марта 1891 г. В Венеции 24 марта они встретились с Мережковскими.


[Закрыть]
(он путешествовал со знаменитым Сувориным[505]505
  Суворин Алексей Сергеевич (1834–1912) – прозаик, драматург, публицист, мемуарист. Владелец книжного издательства, в котором выходили газета «Новое время» (с 1876 г.), журнал «Исторический вестник» (с 1880 г.). На паях с П.П. Гнедичем и П. Д. Ленским организовал в Петербурге частный театр (1895–1917), который с 1912 г. назывался Театром литературно-художественного общества имени А.С. Суворина.


[Закрыть]
), встретился в Венеции с Мережковскими. И вот Зинаида Николаевна будто бы ему сказала – Зайцев передает этот разговор в лицах, – что они за стол и квартиру платят 18 франков в неделю. Так по крайней мере понял Чехов, поспешивший написать об этом сестре в Москву. Потом оказалось, что 18 не в неделю, а в день, – З.Н. напутала, ибо, как замечает Зайцев, «в юности она так же все путала, как и в старости, в Париже».

На самом деле ничего Гиппиус не напутала, а ввела Чехова в заблуждение совершенно сознательно.

«Я просто ничего не забываю»[506]506
  «Я просто ничего не забываю»… в одном из последних стихотворений… – Имеется в виду стих. «Я был бы рад, чтоб это было…» (1944), посвященное Злобину, где есть строка: «Я ж – ничего не забываю». См. также в стих. «Стены» (1932): «Я ничего не забываю».


[Закрыть]
, – говорит она в одном из последних стихотворений. Особенно же она запоминала цифры и при случае всегда это подчеркивала. Она их любила:


 
Хочешь знать, почему я весел?
Я опять среди милых чисел.
Как спокойно средь цифр и мер.
Тих и строен их вечный мир.[507]507
  Хочешь знать, почему я весел?.. – Из стих. «Негласные рифмы» (1925).


[Закрыть]

 

Да и средства, с какими путешествовали тогда Мережковские, были ограничены. Расходы записывались, и счет, как всегда, вела З.Н. Что стоимость венецианского пансиона была ей известна в точности – сомнению не подлежит. Но она решила над Чеховым подшутить, благо представился случай. Она вообще любила мистифицировать – черта, мало кому в ней известная, сближающая ее странным образом с А.М. Ремизовым. Недаром говорили о ней в шутку, что она – англичанка, Мис Тификация.

Чехов, восторгавшийся всем заграничным, в частности дешевизной, ее забавлял; забавлял и, кажется, чуть-чуть раздражал. В своих воспоминаниях «Живые лица» она, впрочем, рассказывает не без добродушия, как ему в Венеции все хотелось «на травке» посидеть. Жаль, что Зайцев не перечел этих страниц Гиппиус. О Чехове он, наверно, нового ничего не узнал бы, но о Гиппиус кое-что мог бы узнать, о ее памяти, например.

Как «путаница» произошла – представить себе не трудно. Но важен смысл «шутки», а он, несомненно, был такой: «Пусть я напутала, но вы-то, Антон Павлович, могли бы сообразить сами, что жить в Венеции, в хорошей гостинице, на всем готовом, на шесть гривен в день, да еще вдвоем, ни при какой дешевизне невозможно».

Одной из частых жертв З.Н. был Мережковский.

Однажды, уже в эмиграции, в Париже, какая-то дама, бывавшая одно время у Мережковских на воскресеньях, прислала им в подарок книгу-роман, непонятно зачем ею написанный. Он назывался «Несквозная нить» и был какой-то странный.

Когда спустя несколько дней Мережковский собрался ей писать благодарственное письмо – случай чрезвычайно редкий, – оказалось, что ни ее имени, ни ее отчества он не знает. Он обратился за справкой к З.Н. Та посмотрела на него с нескрываемым презрением:

– Ах, Дмитрий, ты никогда ничего не знаешь. Ее зовут… Эмилия Дионисьевна.

– Дионисьевна? – переспросил Мережковский. – Так-таки Дионисьевна?

– Ну да. Что тут необыкновенного?

Конечно, ни Эмилией, ни тем более Дионисьевной даму не звали. Гиппиус все выдумала. Но Д.С., доверявший ей слепо и шуток не понимавший, так и написал: «Глубокоуважаемая Эмилия Дионисьевна…»

В другой раз З.Н. «подарила» Мережковскому два своих стихотворения, очень ему нравившихся. Предпослав одному из них длиннейший эпиграф из Апокалипсиса, он их включил в собрание своих стихов. Но, «забыв» о подарке, напечатала эти стихотворения в своей книге и З.Н. Любопытно, что никто до сих пор этой «шутки» не заметил. А что это стихи Гиппиус – видно сразу. Среди стихов Мережковского они – как живые розы среди бумажных.

В эмиграции она раз послала через Г. В. Адамовича несколько стихотворений за подписью В. Витовт[508]508
  …за подписью В. Витовт… – В цикл «Стихотворения В. Витовта» входят: «Дана мне грозная отрада…» (было опубл. в «Новом корабле». 1927. № 2), «Улица. Фонарь. И я…», «Ночую за полтинницей…», «Милая, выйди со мной на балкон…».


[Закрыть]
в «Новый корабль», ближайшей сотрудницей которого состояла. Одно из них было напечатано во втором номере. Но авторство Гиппиус открылось совершенно случайно. Она, должно быть, не рассчитывала, что стихи будут напечатаны, и хотела сконфузить слишком разборчивую редакцию, объявив, что Витовт – это она.

Со своей приятельницей, шведской художницей Гретой Герелль[509]509
  Грета Герелль (1898–1982) – шведская художница, дружившая и переписывавшаяся с Мережковскими в 1930-е гг.


[Закрыть]
, гостившей у них в Париже, она, как маленькая девочка, играет в прятки, прячась за портьеры. Есть фотография 1907 г., где она снята вместе с несколькими друзьями, корчащая рожу и высовывающая язык. А вот другая невинная шутка: однажды утром на вилле «Эвелина», которую Мережковские снимали в Приморских Альпах, в городке Грассе (Grasse), З.Н. говорила по телефону, находившемуся в вестибюле. Сначала никто не обратил на это внимания. Но скоро стали прислушиваться. Разговор был очень оживленный. Однако невозможно было понять, на каком он происходил языке. По тону казалось, что она то сердится, то любезна, то неожиданно удивлена. Затем раздавался хохот. Когда к стеклянной будке, где находился телефон, подошли (а З.Н. только этого и ждала), то поняли, что она говорит на языке несуществующем. К телефону она, по-видимому, для своих «шуток» прибегала не раз. Один из постоянно бывавших у них друзей рассказывает, что она долго морочила ему голову, звоня каждый вечер по телефону под именем Бижу, пока наконец, догадавшись, он не стал вешать трубку.

Странное это было существо, словно с другой планеты. Порой она казалась нереальной, как это часто бывает при очень большой красоте или чрезмерном уродстве. Кирпичный румянец во всю щеку, крашеные рыжие волосы, имевшие вид парика… Одевалась она сложно: какие-то шали, меха – она вечно мерзла, – в которых она безнадежно путалась. Ее туалеты не всегда были удачны и не всегда приличествовали ее возрасту и званию. Она сама делала из себя пугало. Это производило тягостное впечатление, отталкивало. Потом в Париже к ней привыкли, к ее моноклю, к ее голосу морской птицы, к лиловой, мертвецкой пудре и огненному румянцу. Но в России… ведь там румяниться и белиться считалось дурным тоном, особенно так, как это делала она. Не удивительно, что в Петербурге она слыла чуть ли не Мессалиной – в лучшем случае кривлякой. Даже знавший ее хорошо Д.В. Философов относился к ней с опаской: не дай Бог, что-нибудь выкинет! «Шуток» ее он не любил: от них пахло скандалом.

А какая была умница! И какой замечательный поэт. Но с ней как с поэтом широкая публика менее всего была знакома. Гиппиус, впрочем, не то что славы, а и тени ее не искала. Была скромна даже чересчур.


 
…Живу в себе,
А если нет, не все ль равно,
Что кто-то помнит о тебе,
Иль всеми ты забыт давно.[510]510
  …Живу в себе, //А если нет, не все ль равно… – Из стих. «Память» (1913–1925).


[Закрыть]

 

Да, скромна, смиренна, но иногда это смирение – паче гордости. И шутки ее отнюдь не невинные шалости от преизбытка жизненных сил, как шалят дети. Нет, смысл их иной. Цель ее мистификации – отвлечь от себя внимание. Под разными личинами она скрывает, прячет свое настоящее лицо, чтобы никто не догадался, не узнал, кто она, чего она хочет…

Вот она – в своей петербургской гостиной или в парижском салоне на знаменитой avenue du Colonel Bonnet. Кто, глядя на эту нарумяненную, надменную, немолодую даму, лениво закуривающую тонкую надушенную папиросу, на эту капризную декадентку, мог бы сказать, что она способна живой закопаться в землю, как закапывались в ожидании Второго пришествия раскольники, о которых с таким ужасом и восторгом рассказывает в своей книге «Темный лик» В.В. Розанов? Да, такой в своем последнем обнажении была З.Н. Гиппиус – неистовая душа.

Но высшая степень этого неистовства – Царство Духа – Второе пришествие – открылось ей не через закапывавшихся в землю раскольников, а в другой ереси – в хлыстовстве.

В ее дневнике 1893 г. есть такая фраза: «Пойду к х<лыс>там. Ведь я записана в Думе».

Дума эта сбивает с толку, ибо единственная дума, о какой здесь могла бы идти речь, – это известная своей каланчей с шарами – знаками пожаров – петербургская городская Дума. Но что общего у этой дамы с хлыстовской ересью? Или «пойду к х<лыс>там» значит что-нибудь другое и Гиппиус записалась в думский комитет помощи голодающим и работала во время голода на Волге? Но этот вариант отпадает сам собой; запись Гиппиус датирована 1894 г., а голод на Волге был значительно позже. Да и такого рода общественная деятельность совершенно не в духе Гиппиус. Нет, Дума, о которой она говорит, – Дума особая. Какая – узналось случайно.

В одном из романов Александра Амфитеатрова, если не ошибаюсь, в «Разрушенных гнездах»[511]511
  …если не ошибаюсь, в «Разрушенных гнездах»… – Речь идет о романе А.В. Амфитеатрова «Восьмидесятники», кн. 1 – я «Разрушенные воли».


[Закрыть]
, говорится о хлыстовской сатанинской Думе. Вот в этой Думе Гиппиус и была записана. В ее книге «Лунные муравьи» есть рассказ, озаглавленный «Сокатил», где с большим знанием дела описано хлыстовское раденье. Больше об этом она никогда нигде не сказала ни слова.


 
Не слушайте меня, не стоит: бедные
Слова я говорю; я – лгу,
А если в сердце знанья есть победные, —
Я от людей их берегу.[512]512
  Не слушайте меня, не стоит: бедные… – Первая строфа стих. «Шутка» (1905).


[Закрыть]

 

Но жить в этом герметически закрытом мире она долго не могла – задыхалась. Нужен был выход. И она его нашла, переключив свое неистовство вопреки своей идее тройственного устройства мира. Но ничего хорошего из этого не вышло: в России началась революция, за которой последовал большевистский переворот.


 
Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек зверь – я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.[513]513
  Если гаснет свет – я ничего не вижу… – Четверостишие «Если» (февраль 1918).


[Закрыть]

 

Она действительно как бы умерла, сошла живой в могилу, закопалась, чтобы вместе с Россией воскреснуть. И, может быть, никто этого воскресения не ждал с таким трепетом, не молился о нем так горячо, как она.


 
Я от дверей не отойду, —
Пусть длится ночь, пусть злится ветер.
Стучу, пока не упаду,
Стучу, пока Ты не ответишь.
Не отступлю, не отступлю,
Стучу, зову Тебя без страха:
Отдай мне ту, кого люблю,
Восстанови ее из праха!
Верни ее под отчий кров,
Пускай виновна – отпусти ей!
Твой очистительный покров
Простри над грешною Россией!
И мне, упрямому рабу,
Увидеть дай ее, живую…
Открой! Пока она в гробу,
От двери Отчей не уйду я.
Неугасим огонь души,
Стучу – дрожат дверные петли,
Зову Тебя – о, поспеши!
Кричу к Тебе – о, не замедли![514]514
  Я от дверей не отойду… – Стих. «Неотступное» (1925).


[Закрыть]

 

Но ее молитва не была услышана. И неугасимый огонь души слабел с каждым годом.

В НОВОЙ[515]515
  «В новой» – опубл. в «Современных записках» (1932. № 49).


[Закрыть]


 
Отблеск зеленый в дверном стекле,
Поют внизу автомобили…
Не думаю о моей земле:
Что тут думать? Ее убили.
 
 
Вы, конечно, за это меня —
За недуманье – упрекнете?
А я лишь жду, чтоб прошло три дня:
Она воскреснет – в новой плоти.
 

И вот три дня прошло. Но Россия, ради которой она закопалась, не воскресла. Рождалась другая, где ни ей ничто и никто не был нужен, ни она – никому. И пробил час разлуки:

ОТЪЕЗД[516]516
  «Отъезд» – опубл. в «Современных записках» (1935. № 57). В 1937 г. написан новый вариант.


[Закрыть]


 
До самой смерти… Кто бы мог думать?
(Санки у подъезда, вечер, снег.)
Знаю, знаю. Но как было думать.
Что это – до смерти? Совсем? Навек?
Молчите, молчите, не надо надежды
(Вечер, ветер, снег, дома…).
Но кто бы мог думать, что нет надежды?
(Санки. Вечер. Ветер. Тьма.)
 

З. ГИППИУС И ПРОБЛЕМА ЗЛА

Разрешима ли проблема зла? В порядке отвлеченно-философском – нет. В религии же, где ей место, зла как проблемы не существует: есть тайна зла, и все, что о ней можно сказать, – это что проникнуть в нее пока не удалось никому. Те же, кто пытался, согласен в одном: зло от познанья ускользает. Оно как песок, что просыпается между пальцев, как вода, что уходит из рук. Оно всегда не то, чем кажется, и его дела так же двусмысленны, как его слова. Оно прикидывается и добром. Подделка иногда так искусна, что надо быть святым, чтобы не попасться. По свидетельству искушенных в этом деле монахов, дьявол может принимать образ любого святого, даже самого Христа (единственно, кого он трогать не смеет, – это Матерь Божию). Св. Тереза Авильская[517]517
  Св. Тереза Авильская(1515–1582) – испанская монахиня и писательница, святая покровительница Испании (вместе со св. Иаковом). Автор сочинений «Путь к совершенству» и «Внутренняя крепость». См. о ней философско-биографическое эссе Д.С. Мережковского «Тереза Авильская».


[Закрыть]
рассказывает в своем жизнеописании о проверке, к какой она прибегала, когда у нее бывали видения Христа. Чтобы знать наверно, Он это или дьявол, она делала то, что она называет «acte de defi»* [* «Бросить вызов» (фр.)]. Что это такое – объяснено в примечании. Сделать «acte de defi» – значит, по-нашему, показать шиш. И дьявол при виде его обращается в бегство.

Каюсь, но во мне этот способ борьбы с нечистой силой вызывает грешные мысли. Почему шиш, а не крест? С каких пор крест потерял свою силу?

Кроме того, почему у Терезы это недоверие к видениям, осторожность, чуть не страх? Не почудилось ли ей в словах Христа, когда Он во время этих видений с нею беседовал, нечто не совсем обычное, странное, может быть, даже в какой-то мере соблазнительное? И не для того ли, чтобы удостовериться, что она видит и слышит не соблазнителя, а в самом деле Христа, она прибегает к проверке?

Но если смутившие св. Терезу слова действительно слова Христа, в чем сомневаться почти нельзя, – это значит, что не только зло может прикидываться добром, но и добро в иных случаях казаться как бы злом. И тогда – относительность добра и зла, безнадежная путаница всех понятий, темный лабиринт, куда неизбежно попадают те, кто подошел к тайне зла слишком близко.

Но душа человека устроена так, что будет добиваться истины, несмотря ни на что, хотя бы это ей грозило гибелью. И она права, права не только перед собой, но и перед Богом. Ей велено со злом бороться, но от нее всячески скрывают, что такое зло. Что знает она о его истоках, природе, целях? Ничего. Средневековый лубок о падении ангелов человека современного, с его новым религиозным сознанием, удовлетворить не может. И как заставить не то что такого человека, пережившего за сравнительно короткий срок две мировые войны и революцию, но и ничего не пережившего дикаря бороться вслепую?

И вот бедный человеческий разум приходит в конце концов к выводу, быть может, ложному, но по крайней мере логическому: если зло окружено такой непроницаемой тайной, то, видно, это неспроста. Что-то от нас скрывает. Может быть, в самом деле, «не так страшен черт как его малюют». Отсюда – догадки «кто он?», мечты и надежды, та романтическая дымка, какой до сих пор окутан образ падшего Ангела. Да, как это ни странно, не взирая на то, что сейчас почти на каждом шагу человек сталкивается с самым недвусмысленным, неприкрытым злом, образ этот по-прежнему влечет сердца с неудержимой силой. Отмечаю противоречие и молчу, потому что его все равно не объясните, даже с помощью первородного греха, о котором, в сущности, никто ничего не знает толком.

«Я тот, кого любят и не знают», – говорит падший Ангел у Виньи[518]518
  Виньи Альфред Виктор де (1797–1863) – французский поэт-романтик, драматург.


[Закрыть]
. У Лермонтова Демон говорит то, что злому духу говорить полагается:


 
Я тот, кого никто не любит
И все живущее клянет…
 

Метафизически Виньи глубже, значительнее Лермонтова. Но Лермонтов, как художник, неизмеримо выше. В поэме Виньи много безвкусицы и ненужной бутафории – того, от чего Лермонтов чист совершенно. Но у Лермонтова свои недостатки и уязвимые места, в большинстве случаев даже не его личные, а присущие вообще христианству с его учением о добре и зле. Лермонтов при всем своем демонизме, в сущности, добрый христианин. И у него все просто, даже, пожалуй, слишком просто – говорю в плане религиозном, – упрощено, сглажено и, в сущности, как это ни странно, благополучно. Ничего неожиданного, никаких открытий. Порок посрамлен, добродетель торжествует.


 
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои.
 

О чем же он мечтал?


 
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру…
 

Лермонтову эти мечты кажутся безумными, потому что они неосуществимы, невозможны. Но для любви невозможного нет, и Демон в это верит:


 
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
 

Но «жизни новой желанная пора» еще не пришла. И раскаяние, и клятвы Демона, и жертва Тамары – тщетны, пока не исполнились времена и сроки. В ту минуту, когда величайшее чудо любви и прощения уже готово свершиться, вмешается Ангел, покажет Демону шиш, и тот, все потеряв, останется


 
Один, как прежде, во вселенной,
Без упованья и любви…
 

Тамара же будет спасена:


 
Она страдала и любила,
И рай открылся для любви.
 

Но в этом торжестве добродетели – глубочайшая внутренняя фальшь. Удивительно, с какой легкостью обошелся Лермонтов с любовью Тамары, не найдя в ней ничего, кроме слабости, заблужденья – греха.


 
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои…
 

Сомнения – какие, в чем? Не в том ли, что Демон проклят навеки, что нет ему ни прощенья, ни пощады? Но именно эти сомнения, за которые добрый христианин Лермонтов налагает на нее епитимью, лучшее доказательство и мера ее любви. Если Тамара сомневается, не верит в вечное проклятье, то потому, что любит, и ее жертва – жертва во имя любви.

«Узнай, давно ее мы ждали», – говорит Ангел Демону, вознося душу Тамары в рай. Но вряд ли она в этом раю блаженствует. Скорее представляешь себе, что для нее этот потухший рай от ада мало чем отличается, ибо там нет того единственного, кого она любит, она с ним разлучена, он – в аду. Такого рая человеческая душа не примет никогда. Будет ли прощен дьявол? Знать это наверно никто не может – не дано никому. Это – область гаданий, дело совести и внутреннего религиозного опыта. Если бы Лермонтова спросили, что ждет, по его мнению, дьявола и его ангелов в день Страшного Суда, он, по всей вероятности, не задумываясь, ответил бы, как на уроке Закона Божьего: «Идите от Меня, проклятые, в муку вечную».

Между тем Церковь, осудившая учение Оригена[519]519
  Ориген (ок. 185–253/254) – философ-аскет, возглавивший в Александрии ок. 217 г. христианскую школу, в которой занятия проходили в форме вопросов и ответов. Школа стала авторитетным центром образования, ценившимся и христианами и язычниками. Автор ок. 2 тыс. сочинений, вызывавших полемику (часть из них сохранилась).


[Закрыть]
о спасении дьявола, осудила, может быть, не столько самое это учение, сколько его преждевременность. Такие случаи бывали. И, в частности, отношение в настоящее время католической Церкви к ереси Оригена как будто более терпимое, нежели семь веков назад. Когда в 1953 г. в Италии появилась книга ныне покойного католического писателя Джиованни Папини[520]520
  Джованни Папини (1881–1956) – итальянский прозаик, поэт, публицист, историк искусства.


[Закрыть]
«Дьявол», в которой он совершенно недвусмысленно склоняется на сторону Оригена, можно было ожидать, что книга попадет под индекс[521]521
  …попадет под индекс… – Имеется в виду «Индекс запрещенных книг», издававшийся ежегодно Ватиканом с XVI в. по 1966 г.


[Закрыть]
, а ее автора отлучат от Церкви. Но ни того, ни другого не случилось. «Л’Осерваторе Романо», официоз Святейшего Престола, ограничился статьей, где поставил вещи на свои места, и на этом дело кончилось.

Но Папини разбил паралич. У него отнялась правая сторона, так что он больше не мог писать. Многие, и, если не ошибаюсь, в том числе он сам, считали, что это ему в наказание за беззаконную попытку раскрыть тайну зла. Насколько, однако, это соответствует действительности – установить трудно. В подобных делах почти все зависит от каких-то неуловимо личных причин. Известны случаи, когда попытки того же рода более смелые сходили гладко, как, например, попытка Зинаиды Гиппиус, речь о которой впереди. Но главное – это что Папини к тайне зла подошел, в сущности, не так уж близко: он ее, собственно говоря, даже не коснулся, ибо не в спасении дьявола тайна, а в его падении, в том, почему он пал, кто он на самом деле. Этим все решается.

Догадок – много. Я остановлюсь на самой для нашего времени характерной, таящей в себе крупицу того яда, от какого гибнут не только отдельные человеческие души, а народы и цивилизации, – на догадке Гиппиус.

В одной из ее книг – «Лунные муравьи» – есть небольшой рассказ «Он – белый». В нем Гиппиус вскрывает свое отношение к проблеме зла.

Начинается рассказ, что уже само по себе соблазн, с эпиграфа из Иоанна Дамаскина[522]522
  Иоанн Дамаскин – выдающийся представитель греческой церкви VIII в., автор первого и самого авторитетного курса догматического богословия «Источник знания», много раз издававшегося на русском языке.


[Закрыть]
: «Он не зол, но добр, ибо Творцом он создан Ангелом светлым и весьма блистающим, и как разумный – свободным». Вся сила этих слов сосредоточена для Гиппиус в одном: «свободный». Из него весь рассказ и вырастает.

Тема – умирающий от воспаления легких студент Федя, который в полубреду видит черта. Сначала он «очень обыкновенный», с рожками, с маленьким свинячьим рыльцем. Но он становится «матерым», на глазах у Феди начинает расти и делается «красивым, очень красивым». «Вместо грубого, матерого черта сидело перед ним сумрачное и прекрасное существо, одетое чуть-чуть театрально, в красном плаще…» И вот, превратившись еще на минуту «от добросовестности» в серого, паршивого, но сильного и вертлявого черта, с традиционным «хвостом датской собаки», черт принялся делаться человеком. Большим, стройным, довольно приятным, с белокурыми волосами, откинутыми назад. «В лице была уверенная сытость и уверенная властность». И Федя заметил, что человек – Крылатый.

Федя понимал, что этот уверенный и властный человек – или сверхчеловек – может быть прельстительнее всякого демона, всякого бесенка с насморком; но сам Федя ему был чужд; не соблазнялся им и не боялся его, а потому и не ненавидел. Все это к тому же «чертовы штуки». Превращения, призраки. Он – всякий; значит ли – никакой?

Но вдруг Федя с неизъяснимым томлением приподнялся на подушках. Человек по-прежнему сидел около него. Но уже никаких крыльев не было, а просто сидел пожилой господин в очках, в потертом сюртуке; и весь он был насквозь такой слабый, такие слабые, длинные, обезьяньи висели руки, так гнулась от слабости спина, так на слабой шее висела голова, что, казалось, и минуты он весь не продержится на стуле. И уж, конечно, пальцем не двинет и рта не раскроет. Однако он раскрыл и промямлил: «Это уж я для тебя. Твой. Только оставьте меня все в полном покое».

Федя с ужасом глядел в лицо дьявола и узнавал в нем себя. «Сам Федя, только старый, страшный, бездонно-безвольный, с повисшей головой, сидел перед ним.

– Зачем ты меня мучаешь? За что? – простонал Федя. – Всю жизнь я о тебе думал, не знал, какой ты, и теперь не знаю, потому что ты мои же все мысли передо мной повторил, больше ничего. И сидишь сейчас слабой обезьяной, таким, каким я тебя всего больше ненавидел и боялся, и бороться хотел, да бороться сил не было…

– Не было? – вяло спросила обезьяна.

– Если сила ненависти силу борьбы рождает, так было! Было! – почти закричал Федя. – А потому – ты врешь сейчас, сидя около меня с моим лицом. Ты лгун! Ты призрак, тень! О, всю жизнь думать и мучиться – и ничего не знать о тебе, только ненавидеть! Будь ты проклят!

Черт кивнул головой и произнес, словно эхо:

– Тень… Тень… Всю жизнь… ничего не знать… Всю…

– Скажи, – взмолился вдруг Федя, – есть ты на самом деле или нет тебя? Если есть – какой же ты? Кто ты? Зачем ты? Зачем я тебя ненавижу? Ведь для чего-нибудь ты пришел ко мне?»

Федя неясно теперь видел дьявола. Уже не висели длинные руки и голова; светилось зыбкое пятно, светилось, не исчезало. Была и голова, и тело, но чем оно все делалось, Федя не мог различить. Голубые, странные глаза только видел, на него устремленные.

– Не спеши так, – сказал дьявол тихо.

Вдруг наклонился к столику (точно кудри какие-то упали вниз) – и взглянул на Федины часы.

– Что ты делаешь? – закричал Федя.

– Я пришел сказать тебе.

Туманный облик все светлел. Светлел медленно, но непрерывно. Тьма кусками сваливалась с него и пропадала внизу, обнажая светлое ядро.

– Тебя простят? Ты хочешь уверить, что тебя простят? – шептал Федя взволнованно, садясь на постели.

– Нет. Меня не простят. Да если бы и был я прощен… вы, ты – вы все, – разве могли бы простить?

– Нет.

– Видишь. А потому и не будет прощенья. И не надо прощенья.

– Кто ты? Отчего ты сейчас такой? Это ты?

– Да, это я. Слушай!

Федя смотрел не отрываясь. И на него смотрели тихие голубые глаза.

– Ты слушаешь? Мы оба – тварь, и я, и ты. Но я был прежде тебя. Создавший создал любовь и свет. Сотворив людей, Он полюбил их. И сказал себе: «Хочу послать Мой высший дар – хочу дать им свободу. Хочу, чтобы каждый из них был воистину Моим образом и подобием, чтобы сам, вольно, шел ко благу и возрастал к свету, а не был как раб, покорно принимающий доброе, потому что заблагорассудилось это Господину». И позвал Он нас, светлых, к себе и сказал: «Кто из вас вольно ляжет тенью на Мою землю, вольно ради свободы людей и ради Моей любви? Кто хочет быть ненавидимым и гонимым на земле, неузнанным до конца ради сияния света Моего? Ибо если не ляжет тень на землю, не будет у людей свободы выбирать между светом и тенью. И не будут они, как Мы».

Так Он сказал. И отделился я и сказал Ему: «Я пойду».

Федя слушал и смотрел неотрывно в светящийся лик. Говоривший продолжал:

– Я пойду и лягу тенью на Твою землю, я до конца буду лежать, как пес, на дороге, ведущей к Тебе, и пусть каждый из них оттолкнет пса, чтобы войти к Тебе, свободный, как Ты. Всю тяжесть проклятий их я беру на себя. Но, Всемогущий, что я знаю. Ты один знаешь силы человеческие! Если начну одолевать их?

– Я смел сказать Ему это. Но уже была во мне тень и страдание людей. И Он отпустил мне, твари, первое неверие за первое страдание и сказал: «Я Сам сойду помощником к людям, когда ослабеют силы их. Я Сам в Сыне Моем сойду к ним на землю, стану как один из них, в свободе и любви, и умру, как они, и воскресну, как первый из них. Ты узнаешь Меня и будешь тенью около Меня. Велико твое страдание, и только Мое и человеческое будет больше твоего. Посылаю тебя, вольно идущего на землю, в темной одежде. К Моему престолу восходи белым, как ты есть. Но для них – ты темен до дня оправдания, и о дне этом ты не знаешь. Иди».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю