Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"
Автор книги: Владимир Злобин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК
Д.С. Мережковский и его борьба с большевизмом[20]20Впервые: Возрождение. 1956. № 53.
[Закрыть]
I
В предвоенной, большевизантствующей Европе Д.С. Мережковский[21]21
Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941) – прозаик, поэт, драматург, философ, публицист, критик, переводчик. Теоретик и один из вождей русского символизма. С 1919 г. в эмиграции.
[Закрыть] своим антибольшевизмом, да еще на христианской основе, был не ко двору.
Не ко двору был он и при Гитлере[22]22
Гитлер Адольф (наст. фам. Шикльгрубер; 1889–1945) – руководитель Национал-социалистической партии (с 1921 г.), глава германского фашистского государства (с 1933 г.).
[Закрыть] – не как антикоммунист и даже не из-за своего христианства, с которым «Propaganda Staffel»[23]23
«Ведомство пропаганды» (англ.).
[Закрыть] на худой конец еще могла бы, морща нос, примириться. Но совершенно для нее неприемлемо было отношение Мережковского к России, его неколебимая вера в ее национальное возрождение.
О неколебимости этой веры немцы знали (кому знать полагалось) по еще довоенным статьям Мережковского (следили за русской зарубежной прессой пристально) и по его публичным выступлениям. Но и во время войны Мережковский своих взглядов не скрывал. Что немцы могут найти в них что-либо предосудительное, ему и в голову не приходило.
Его книги были запрещены во всех немцами занятых странах, не говоря уже о самой Германии, где его знаменитый «Леонардо»[24]24
«Леонардо» – роман Мережковского «Воскресшие боги. (Леонардо да Винчи)» (1900), ч. 2 трилогии «Христос и Антихрист».
[Закрыть] продавался из-под полы. Исключение было сделано для одной Франции, но чисто теоретическое. Произведения Мережковского французские издатели покупали, но не печатали – из-за «недостатка бумаги».
Одну книгу, впрочем – «Europe face a l’URSS»[25]25
«Europe face a l’URSS» («Европа смотрит на СССР») – переиздание статьи под новым названием из коллективного сборника Мережковского, З.Н. Гиппиус, Д.В. Философова и Злобина «Царство Антихриста» (Мюнхен, 1921, на нем. яз.; 1922, на рус. яз.).
[Закрыть], – издательство «Mercur de France» каким-то чудом выпустить умудрилось – в самом конце оккупации.
Это было новое, переработанное и дополненное издание давно распроданной антикоммунистической книги «Le Regne de l’Antichrist»[26]26
«Царство Антихриста» (фр.).
[Закрыть]. В него вошли нашумевшие в свое время «Открытые письма» Мережковского к «сильным мира сего», в том числе письма к папе Пию XI[27]27
Пий ХI (в миру Акилле Ратти; 1857–1939) – Папа Римский с 1922 г.
[Закрыть], и ряд статей, разоблачающих подпольную работу большевиков в Европе.
Ныне это издание – библиографическая редкость. Не оттого, однако, что оно распродано, а исключительно благодаря усердию французских коммунистов, целиком его уничтоживших вскоре после освобождения Парижа от немцев.
Расправа – не менее решительная – ждала и автора. К нему на его парижскую квартиру, 11-бис авеню дю Колонель Бонне, явилось несколько вооруженных пулеметами мрачного вида личностей, перепугавших насмерть консьержку. Но Мережковского в живых уже не было, и «мстители» ретировались несолоно хлебавши.
Вообще коммунистической «Немезиде»[28]28
Немезида – в греческой мифологии богиня возмездия.
[Закрыть] с Мережковскими не везло. Ускользнула от ее карающей десницы и З.Н. Гиппиус, расправа с которой должна была произойти 15 октября 1945 г., т. е. через шесть недель после ее смерти.
II
На этом коммунисты, однако, не успокоились. Началась посмертная травля Мережковского. Но травили его, главным образом, не как антикоммуниста. Зазорного в этом даже по тем временам не было ничего. Скорее – наоборот. После того как большевики начали хозяйничать в своих «зонах» и распространять свое влияние на Балканах, особенно же после захвата ими Чехословакии, союзники поняли, что метод и режим советский от национал-социалистического мало чем отличается и что, если уж выбирать, преимущество не на стороне большевиков. Сказал же Бевин[29]29
Бевин Эрнест(1881–1951) – в 1945–1951 гг. министр иностранных дел Великобритании.
[Закрыть] с трибуны парламента в бытность свою министром иностранных дел в кабинете Эттли[30]30
Эттли Клемент Ричард (1883–1967) – в 1945–1951 гг. премьер– министр Великобритании.
[Закрыть]: «Единственная разница между Гитлером и Сталиным – это, что Гитлер уже мертв».
Таким образом, травля Мережковского за его непримиримость к советской власти могла бы, при всеобщем раздражении против надоевших до смерти большевиков, дать результат обратный, например третье издание «Europe face а l’URSS». С этим надо было считаться и действовать осторожно. А с другой стороны, как Мережковского обезвредить? Чем? Обвинить его в сотрудничестве с немцами? В антисемитизме? Но ведь этому, кроме дураков и невежд, не поверил бы никто.
Однако выбора у коммунистов не было. Да и время шло. И вот в «Честном слоне» начала появляться то одна заметка, то другая. (Этот «Слон» – юмористический большевистский листок, издававшийся в освобожденном от немцев Париже, был вскоре самими же большевиками прекращен за свое, даже на их вкус, чрезмерное подхалимство.)
В одной из этих заметок говорилось, что Мережковский «сманивал молодежь на службу в гестапо». Другая гласила: «За смертью писателя Мережковского французское военное министерство прекратило начатое против него дело по обвинению в шпионаже».
Шпионаж подразумевался, конечно, в пользу Германии. Что можно было на это ответить? Ну и прекрасно, что прекратило. А было бы еще лучше, если бы это дурацкое дело не затевали бы вовсе. Что же до сманиванья в гестапо молодежи, то этому не верили сами коммунисты. Несколько позже в нью-йоркском «Новом русском слове» были напечатаны о Мережковском воспоминания ныне покойной Н.А. Тэффи[31]31
Тэффи Надежда Александровна (урожд. Лохвицкая, в замуж. Бучинская; 1872–1952) – прозаик, поэт, критик, драматург. С конца 1919 г. в эмиграции в Париже.
…в следующей своей статье – о З.Н. Гиппиус – смягчает… – В очерке «Зинаида Гиппиус» Тэффи, в частности, пишет: «Вот уж действительно, никто не посмеет сказать, что Мережковские «продались» немцам. Как сидели без гроша в Биаррице, так и вернулись без гроша в Париж. Снисходительность Мережковского к немцам можно было бы объяснить только одним – «хоть с чертом, да против большевиков». Прозрение в Гитлере Наполеона затуманило Мережковского еще до расправы с евреями. Юдофобом Мережковский никогда не был» (Возрождение. 1955. № 43).
[Закрыть]. Что в них правда, что – вымысел, решит беспристрастный суд истории. Сама Тэффи многое из сказанного ею о Мережковском в следующей своей статье – о З.Н. Гиппиус – смягчает (речь все о том же «германофильстве» и «антисемитизме»), Но главное не в этом, главное – в общем впечатлении от статьи. Она вызывает – не может не вызывать – у тех по крайней мере, кто Мережковского знал и читал, прежде всего – недоумение. Ведь если Мережковский действительно был таким, каким его изображает Тэффи, то совершенно непонятно, как мог такой, скажем, «кретин» написать ну хотя бы «Юлиана»[32]32
«Юлиан» – исторический роман Мережковского «Смерть богов. (Юлиан Отступник)» (1895), ч. 1 трилогии «Христос и Антихрист».
[Закрыть], не говоря уже о других, более значительных произведениях. Представить себе это так же трудно, как представить себе, например, что автор «Божественной Комедии»[33]33
«Божественная Комедия» (1307–1321) – поэма итальянского поэта Данте Алигьери.
[Закрыть] – Смердяков[34]34
Смердяков – персонаж романа Достоевского «Братья Карамазовы» (1879–1880), символ иезуитства и лакейства.
[Закрыть].
III
На первой же своей парижской публичной лекции против большевиков, 16 декабря 1920 г., Мережковский, обращаясь к Европе, сказал: «Народам иногда прощается глупость, а иногда и подлость. Но глупость и подлость вместе – никогда. То, что вы с нами делаете, подло и глупо вместе. Это вам никогда не простится».
Подло и глупо было невмешательство Европы в так называемые внутренние русские дела. И вот добрая ее треть – ныне под властью большевиков. Не простилось соединение глупости с подлостью и Гитлеру, поставившему знак равенства между большевиками и русским народом. Вот с этим губительным соединением глупости и подлости, чем бы и когда бы оно антибольшевистскому делу ни грозило, Мережковский борется всею силою своего таланта и отдает этой борьбе последние двадцать лет жизни.
Его парижской лекции предшествует ряд выступлений в Польше на разнообразные темы. Но какова бы ни была тема, цель неизменно одна – свержение советской власти.
В 21-м году, во время начинающегося в России голода, он получает оттуда подписанное кровью письмо от группы русских женщин, несчастных матерей, умоляющих вывезти их детей из России, вырвать их из рук советских палачей – не только их накормить, но и спасти их души. Сколько бы Европа ни посылала хлеба в Россию, он до голодающего населения не дойдет.
Мережковский, который думает не иначе, опубликовывает это «страшное письмо» – действительно страшное, – как он его называет в иностранной прессе. Фритьоф Нансен, ходатай по делам большевиков[35]35
Фритьоф Нансен, ходатай по делам большевиков… – Норвежский исследователь Арктики Ф. Нансен (1861–1930) в 1921 г. был одним из активных организаторов помощи голодающим Поволжья. Лауреат Нобелевской премии (1922).
[Закрыть], усиленно в то время хлопочущий о предоставлении им европейских кредитов, прочтя то письмо, которое он, кстати, страшным не находит, отвечает, что готов, во имя человеколюбия, содействовать помощи голодающим, но вне всякой политики. Мережковский за этот его «аполитизм» на него обрушивается.
Чтобы понять атмосферу того времени, надо вспомнить, что большевики тогда признаны Европой еще не были, всячески этого признания добивались и что запятнавший себя сношением с ними из среды русской эмиграции изгонялся. Вот отчего, когда комиссаром по беженским делам был Лигою Наций[36]36
Лига Наций – международная организация (учреждена в Женеве в 1919 г.), целью которой было развитие сотрудничества между народами и гарантия мира и безопасности. Распущена в 1946 г.
[Закрыть] назначен Нансен, это назначение было встречено русскими эмигрантами приблизительно так же, как было бы встречено бежавшими из гитлеровской Германии евреями назначение над ними комиссаром видного наци.
«Мы Вас, г. Нансен, не выбирали, – пишет ему в открытом письме Мережковский. – Если б нас спросили, то вряд ли наш выбор пал бы на ходатая того «правительства», из – под власти которого мы бежали. Но мы бесправны и обязаны терпеть, кого бы ни назначили. Если б вместо Вас назначили Кашена[37]37
Кашен Марсель (1869–1958) – один из основателей (1920) Французской коммунистической партии. В 1918–1958 гг. директор газеты «Юманите».
[Закрыть], мы стерпели бы и его».
Сам по себе аполитичный, чисто гуманитарный акт помощи голодающим при наличии в России большевистского правительства терял весь свой аполитизм и всю свою гуманитарность, становился этапом на пути признания Европой большевиков de jure. Это и сами большевики, и противники их понимали отлично. Оттого-то и спор между ними из-за отправки в Россию продовольствия был так горяч, и вопли большевиков о помощи становились все громче и наглее.
На пощечину Мережковского Нансен не отвечает. Ему на подмогу большевики выпускают Горького, который обращается к миру с воззванием[38]38
Горького, который обращается к миру с воззванием… – Имеется в виду воззвание М. Горького «Честные люди» с просьбой помочь голодающей России. «Воззвание Горького, – пишет в мемуарах бывший его друг и сподвижник А.В. Амфитеатров, – несомненно, одно из бестактнейших и неудачных выступлений этого несчастного человека, чья вся жизнь теперь сложилась в анекдот политической двусмысленности. Какой-то старинный жонглер, Блонден, что ли, изображался на своих рекламах идущим по канату, держа в руках две чаши с курящимся фимиамом – и направо, и налево. В таком роде позицию занимает сейчас и Горький: с его вечною высокомерною декламацией о культуре – к утешению страждущей интеллигенции; и с его прочною дружбою и послушным сотрудничеством с самыми антикультурными силами большевизма, которые эту страждущую интеллигенцию душат, чтобы не сказать – уже задушили. <…> Призыв его, обращенный к европейскому миру, произвел в петроградском обществе сенсацию весьма отрицательную. Одно из двух: либо не просить милостыни, либо, если уж на то пошло, не плюй в колодцы, из которых собираешься воду пить. А тут – Бог знает что! Стоит человек на европейской паперти, протягивает руку за подаянием, а в другой держит камень, а языком ругательски ругает просимого доброхотного дателя. Неприглядная картина какого-то кладбищенского нищенства» (Амфитеатров А. В. Горестные заметы. Очерки красного Петрограда. Берлин: Грани, 1922. Цит. по изд.: Собр. соч.: В 10 т. М.: НПК «Интелвак»,2003.Т. 10. Мемуары. Кн. 2. С. 524). Блонден Шарль (1824–1897) – знаменитый французский акробат, совершавший в 1855–1866 гг. переходы по канату над Ниагарским переходом.
[Закрыть] о спасении «миллионов русских жизней». Известный немецкий писатель Герхарт Гауптман[39]39
Гауптман Герхарт (1862–1846) – немецкий драматург, прозаик. Лауреат Нобелевской премии (1912).
[Закрыть] попадается на удочку и отвечает Горькому, что его призыв будет услышан не только немецким, но и всеми народами.
Мережковский пишет открытое письмо Гауптману. С величайшим терпением объясняет почтенному писателю, что такое большевизм, чем он угрожает миру, кто такой Горький, что он сделал с русской интеллигенцией, а главное, что за Горьким – Ленин и что помощь, о которой Горький взывает, – помощь не России, а трещащей по всем швам советской власти, русской компартии и ГПУ.
Единственный результат – меры, принятые Комитетом помощи голодающим по доставке продовольственных посылок адресатам непосредственно, с собственноручной обратной распиской, без вмешательства большевистского распределительного аппарата. На ход мировой истории это, однако, не влияет ни в малейшей степени. Но зато чревато последствиями совершившееся, увы, признание Европой большевиков…
IV
Что оно неизбежно – почти не было сомнений уже после поездки в Россию Герберта Уэллса и его книги «Россия во мгле»[40]40
…после поездки в Россию Герберта Уэллса и его книги… – Английский прозаик-фантаст Герберт Джордж Уэллс (1866–1946) приезжал в Россию в 1914,1920 и 1922 гг. После второго посещения издал книгу «Россия во мгле» (1920, первый рус. пер. – София, 1921), в которой многие страницы посвящены беседам с Лениным о будущем России. Книга вызвала возмущение русских эмигрантов. Два отклика-протеста опубликовал И.А. Бунин: «Суп из человеческих пальцев. Открытое письмо к редактору газеты “Таймс”» (Свободные мысли. Париж. 1920.27 сент., № 2) и «Несколько слов английскому писателю» (Общее дело. Париж. 1920.24,25 ноября. № 132, 133). «Стыдно, – пишет Бунин, – что знаменитый писатель оказался в своих суждениях не выше любого советского листка, что он без раздумья повторяет то, что напел ему в уши Горький, хитривший перед ним и для блага Совдепии, и для приуготовления себе возможности бегства из этой Совдепии, дела которой были весьма плохи в сентябре. Я обязан сказать, кроме этого, еще и то, что я, не 15 дней, а десятки лет наблюдавший Россию и написавший о ней много печального, все-таки от души протестую против приговоров о ней гг. Уэллсов».
Еще более резкой была отповедь Мережковского в его «Письме Уэллсу» (Последние новости. Париж. 1920.3 дек., № 189; Свобода. Варшава. 1920. 12 дек., № 125). «Вы полагаете, – писал он, – что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника вы видите в лице Максима Горького. Горький будто бы спасает русскую культуру от большевистского варварства. <…> Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою «спасает» Горький? Ценою оподления – о, не грубого, внешнего, а внутреннего, тонкого, почти неисследимого. Он, может быть, сам не сознает, как оподляет людей. Делает это с «невинностью». <…> Он окружил себя придворным штатом льстецов и прихлебателей, а всех остальных – даже не отталкивает, а только роняет, – и люди падают в черную яму голода и холода. Он знает, что куском хлеба, вязанкою дров с голодными и замерзающими можно делать все что угодно, – и делает. <…> «Всемирная литература», основанная Горьким, «величественное» издательство, восхищает вас, как светоч просвещения небывалого. Я сам работал в этом издательстве и знаю, что это – сплошное невежество и бесстыдная спекуляция. <.. > Вас умиляют, а меня ужасают основанные Горьким «Дом науки» и «Дом искусств» – две братские могилы, в которых великие русские ученые, художники, писатели, сваленные в кучу, как тела недобитых буржуев, умирают в агонии медленной. <…> Горький – «благодетель» наш. И не я один, а все русские писатели, художники, ученые, когда снимут веревку с их шеи, скажут вместе со мною: будь они прокляты, благодеяния Горького!
Нет, мистер Уэллс, простите меня, но ваш друг Горький – не лучше, а хуже всех большевиков – хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и растлевает души.
В Москве изобрели новую смертную казнь: сажают человека в мешок, наполненный вшами. В такой мешок посадил Горький душу России».
[Закрыть]. В этой книге знаменитый английский писатель утверждает, что, хотя большевики и ужасны и коммунизм – глупость, никакое другое правительство в настоящее время в России невозможно, и советует эмигрантам поскорее с большевиками примириться.
Слишком явно, что тут Уэллс говорит то, чего от него ждет подготовляющий признание большевиков Ллойд Джордж[41]41
Ллойд Джордж Дэвид (1863–1945) – премьер-министр Великобритании в 1916–1922 гг., один из лидеров либеральной партии.
[Закрыть] («Торговать можно и с каннибалами» – его знаменитая фраза). Но что Уэллс, этот «первый соучастник каннибаловых пиров», как его называет Мережковский, на стороне Советов – неверно. Он вообще ни на чьей стороне – нигде. Безответствен и беспринципен, и в этом – достойная пара Горькому.
«В том, что произошло и происходит сейчас в России, – говорит в своей книге Уэллс, – большевики так же виноваты, как австралийское правительство». Эта фраза, достойная не то что Горького, а такого большевизантствующего сноба, как Бернард Шоу[42]42
Шоу Бернард (1856–1950) – английский драматург.
[Закрыть] (не тем будь помянут), Ллойд Джорджу тоже как нельзя более на руку.
Отвечая на совет Уэллса «примириться с большевиками», Мережковский рассказывает, как в Москве несколько человек детей, в возрасте от 10 до 14 лет, убили и съели своего товарища. Зачинщик, десятилетний мальчик, не проявил на суде ни малейшего раскаяния, а лишь сказал, что человеческое мясо на вкус «сначала – ничего, а потом пахнет».
«Не кажется ли Вам, – спрашивает Уэллса в открытом письме Мережковский, – что примиренье с большевиками, которое Вы нам так горячо рекомендуете, тоже «сначала – ничего, а потом пахнет»?»
Но подобно Бодлеру[43]43
Бодлер Шарль (1821–1867) – французский поэт-символист.
[Закрыть], тщетно пытавшемуся доказывать своей собаке, давая ей нюхать флакон с духами, что хороший запах приятнее дурного, Мережковский был бессилен удержать Европу в ее влечении к большевизму. Ей нравится «аромат Сталина». Между тем «каннибалы», еще не будучи признаны, но в признании уверенные, начинают наглеть. В тот же день, когда «Известия» печатают излияния Эррио[44]44
Эррио Эдуар (1872–1957) – премьер-министр Франции в 1924–1926 и 1932 гг. Его правительство в 1924 г. установило дипломатические отношения и в 1932 г. подписало договор о ненападении с СССР.
[Закрыть] по поводу советских «достижений», где он между прочим заявляет: «Президент Пуанкаре[45]45
Пуанкаре Раймон (1860–1934) – президент Франции в 1913–1920 гг., премьер-министр в янв. 1912–1913,1922—1924и 1926–1929 гг. Один из организаторов интервенции в период Гражданской войны в Советской России.
[Закрыть] просил меня передать советскому правительству свою признательность», – в этот же самый день Луначарский[46]46
Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933) – критик, публицист, драматург. С 1917 г. нарком просвещения.
[Закрыть], на съезде работников печати, произносит речь, в которой говорит: Франция поняла, что с этим бандитом Пуанкаре она далеко не уедет. Она послала нам другую важную птицу, Эррио, который, посовав свой нос туда-сюда, уже телеграфировал, что наша власть крепка. Пусть, однако, эти буржуи поторапливаются: прежде, чем начать отхватывать куски пожирнее, они могут взлететь на воздух от революционного взрыва.
V
Но и после признания большевиков Мережковский борьбу с ними не прекращает. Он разоблачает их подпольную работу в Европе, не устает повторять истины, «ставшие, – как он говорит, – банальными прежде, чем они стали понятными».
Одна из таких истин – невозможность большевиков порвать свою связь с коминтерном[47]47
Коминтерн – Коммунистический интернационал, международная организация, объединявшая компартии разных стран. Основан в 1919 г., распущен в 1943 г.
[Закрыть] (или с коминформом, что одно и то же), отказаться от всемирной революции и пропаганды, какие бы они ни давали на этот счет обещания. Верить этим обещаниям – величайшая глупость, тем более что своих планов большевики не скрывают, даже если и распускают для видимости эти почтенные учреждения.
«Некоторые факты современности, – говорит Мережковский в статье о подпольной работе большевиков во Франции, – до того невероятны, до того абсурдны, что невольно начинаешь подозревать у их авторов состояние безумия».
И он приводит один из таких фактов: «В один прекрасный день, по не вполне для самого себя понятным причинам, правительство мирной и процветающей страны открывает свои двери группе иностранных террористов. Те не скрывают, что их главная, даже единственная цель – подготовка террора и что намеченная жертва именно эта страна. Тем не менее правительство этой страны, не довольствуясь обычным приемом, окружает заговорщиков почестями и вниманием, дарит им дворец в центре города и, чтобы облегчить им работу по подготовке переворота, ставит их под защиту дипломатической неприкосновенности».
«Что сказали бы мы, – спрашивает в заключение Мережковский, – если б услышали историю вроде этой несколько лет тому назад? Думаю, что мы даже не нашли бы ее забавной ввиду ее полной неправдоподобности и совершенного абсурда».
«Впрочем, правительства европейских стран, – замечает он в другой статье на ту же тему, – не то чтобы не отдавали себе отчета в происходящей на их глазах и с их попустительства подрывной работе большевиков, но они пребывают перед этой зловещей картиной, точно зачарованные, в состоянии полной прострации, и единственная их забота – это скрыть от страны грозящую ей опасность».
В 1922 г., во время конференции в Рапалло[48]48
…конференции в Рапалло. – В 1922 г. во время Генуэзской конференции в итальянском городе Рапалло подписан советско-германский договор о восстановлении дипломатических отношений.
[Закрыть], распространяется слух о переговорах Святого Престола с представителями советского правительства о заключении конкордата[49]49
Конкордат – договор между Римским Папой и каким-либо государством, регулирующий положение Католической Церкви в данном государстве.
[Закрыть]. Газеты печатают отчеты о рауте и фотографии, на которых папские кардиналы сняты пьющими с советским комиссаром по иностранным делам Чичериным[50]50
Чичерин Георгий Васильевич (1872–1936) – нарком иностранных дел в 1918–1930 гг.
[Закрыть] за здоровье Ленина. Мережковский обращается к Пию XI с письмом, в котором не может скрыть своего возмущения.
«На святой земле Италии, – пишет он в этом письме, – служители Западной Церкви рукой, касавшейся Св. Даров, пожимают окровавленную руку величайших в мире убийц и святотатцев. Ведают ли, что они творят?» Мережковский предупреждает Папу, что, если «дело тьмы» совершится, конкордат между Святым Престолом и интернациональной бандой, именующей себя «прусским советским правительством», будет подписан, соединение церквей, о котором мечтали лучшие русские умы, станет навсегда невозможным. В конце он выражает надежду, что Бог этого ужаса не простит – наместник Христа, благословляющий царство Антихриста.
В ответ на это аббат Шарль Кене, секретарь архиепископа парижского монсиньора Шапталя, издает против Мережковского совершенно непристойную по грубости брошюру. Если не знать, кто ее автор, то можно подумать, что это – член какой-нибудь погромной организации, вроде «Союза русского народа»[51]51
«Союз русского народа» (1905–1917) – общероссийская партия русских националистов и монархистов.
[Закрыть], а никак не лицо, принадлежащее к просвещенному кругу католического духовенства. Но Рим с этим не считается и возводит аббата Кене в кардинальский сан.
Конкордат, однако, не подписан. Но Мережковский себя не обманывает. Он понимает, что его вмешательство тут ни при чем.
VI
«Мировая совесть! Мы с Вами кое-что о ней знаем», – восклицает Мережковский в открытом письме Эмилю Бюре, редактору парижской газеты «L’Ordre», в ответ на его просьбу высказаться по поводу обращенного к «мировой совести» воззвания группы русских писателей в России.
И он подводит итог своей антибольшевистской деятельности. Он рассказывает, как в 20-м году, вырвавшись живым из могилы, он с наивностью думал, что «мировая совесть» молчит только оттого, что правда о России не известна и что стоит эту правду открыть, как мир, содрогнувшись и возмутившись, кинется тушить пожар – не русский, а свой, спасать – не Россию, а себя от общей гибели.
«И я призывал, вопил, умолял, заклинал, – признается он. – Мне даже стыдно сейчас вспомнить, в какие только двери я не стучался. Меня отовсюду выпроваживали с позором, даже не как назойливого нищего, а как последнего дурака, который не может утешиться о пропаже своих «серебряных ложек», украденных во время пожара…»
«И вот, в лоне вашей европейской свободы, перед зрелищем ужасающего равнодушия, с каким вы относитесь к собственной гибели, я задыхался, как задыхаются заключенные в «пробковых камерах» Чека. Вы, наверно, ужаснетесь моей неблагодарности, но я иногда спрашиваю себя, какая из двух «пробковых камер» хуже – наша или ваша?»
В начале 30-х годов всеми признанные большевики становятся «баловнями Европы», Мережковский продолжает с ними борьбу, но его голос сквозь стены «пробковой камеры» до мира не долетает. Иностранная пресса больше Мережковского не печатает или требует от него статей не политических. А издания русские, где он продолжает писать и где появляются его статьи против большевиков, самые значительные, иностранцам недоступны. Ни одна из этих статей ни на один европейский язык не переведена.
Что он здесь, в Европе, кончит свои дни в «пробковой камере», от которой его не избавит даже смерть, – этого себе представить Мережковский, при всей живости своего воображения, не мог. Но катастрофу, Вторую мировую войну, он предчувствовал, когда еще как будто ничто ее не предвещало. Ему даже казалось, что эта катастрофа будет гибелью Человечества – новой «Атлантидой»[52]52
Атлантида – апокалипсический образ гибели Европы из книги Мережковского «Тайна Запада: Атлантида – Европа» (Белград, 1930). В основе образа – древнегреческое предание о процветающем густонаселенном острове в Атлантическом океане, опустившемся на дно после сокрушительного землетрясения.
[Закрыть]. В 23-м году, отвечая на анкету швейцарского ежемесячника «La Revue de Geneve» о «будущем Европы», он в его январской книжке печатает краткую, но очень яркую статью. Если опустить обычные в таких случаях оговорки, надежды и комплименты, то будущее Европы выражается для Мережковского одним словом: антропофагия[53]53
Антропофагия – каннибализм.
[Закрыть].
Но сейчас об этом страшном пророчестве лучше не вспоминать. Как сказала еще в начале Первой мировой войны З. Гиппиус:
Ларисса[55]55
Лариса. Возрождение. 1957. № 63.
[Закрыть][56]56
Рейснер Лариса Михайловна (1895–1926) – поэт, драматург, публицист. Комиссар Генерального штаба военно-морского флота республики с декабря 1918 до июня 1919 г. Автор очерковых книг «Фронт» (1924), «Уголь, железо и живые люди» (1925), «Афганистан» (1922–1925).
[Закрыть]
В один серый мартовский день, часов около четырех, зазвонил телефон на моем столе. Ничего необыкновенного в том не было. Но снял я трубку нехотя, не сразу. Предчувствие? Может быть, хотя чему было предчувствоваться?
Незнакомый женский голос. Меня просят немедленно приехать по важному делу в кафе около Монпарнаса. Голос приятный. Незнакомый? Да, но что-то в нем знакомое… Очень приятный голос, но все-таки доверия не внушает. Однако я поехал.
Нашел я ее сразу и сразу же понял, что приехал зря: дела никакого не выйдет. Да и есть ли оно? Вид она имела, впрочем, самый деловой и столик, за которым сидела, весь заваленный папками, бумагами, напоминал походную канцелярию. Тут же – множество пустых рюмок, чашек, стаканов из-под пива. Народу, видно, перебывало до меня уйма, тоже все «по делу», должно быть.
Она была не одна. В далеком углу, за отдельным столиком, сидела симпатичная, сухенькая старушка, в черном вдовьем платье, – такая маленькая, тихая, скромная, что издали ее легко было не заметить, – ее мать. Она меня с ней познакомила, когда я уходил.
Ожидал ли я встретить урода, аккуратную старую деву в роговых очках, или одну из тех парижских деловых дам, с которыми не дай Бог связаться – не знаю, но mademoiselle X. приятно меня удивила. И опять мелькнуло что-то знакомое, кого-то она мне напомнила.
Она была обольстительна. О, конечно, авантюристка. Тверда, энергична и в то же время женственно-беспомощна. Но беспомощность эта сочеталась с мужской твердостью как бы даже естественно. Впрочем, было в этом сочетании все же что-то не вполне благополучное, если приглядеться. Все будто и ничего, и очень мило, а нет-нет и вспыхнет в серых глазах (особенно знакомы эти серые глаза) искорка страха. Вспыхнет и тотчас погаснет.
О деле мы почти не говорили. Она и сама скоро о нем забыла и с легкостью неожиданной – меня эта легкость тоже почему-то не удивила – перешла на другое. Подозвав гарсона, она заказала «une fine»[57]57
Порция водки.
[Закрыть], но я поблагодарил и попросил подать пива.
Она долго рассказывала о себе. Я молчал, слушал, смотрел в серые глаза с мелькавшими в них искорками страха, пил пиво, курил и вдруг все понял. Да ведь это же совершенное подобие, точная копия Лариссы Михайловны Рейснер, моего юношеского увлечения. Даже прическа та же: пробор и туго заплетенные, на уши закрученные косы. Поразительно!
Конечно, я мог ошибаться. Я знал mademoiselle X. какой-нибудь час и делать на основании ее физическою сходства с Лариссой вывод о полном между ними тождестве было по меньшей мере легкомысленно. Но легкомыслие меня не пугало и в своей правоте я про себя не сомневался ни минуты. Я знал, что «Амазонки» – типа Лариссы и ее парижского двойника – бесплодны, что они дела своего не делают и чужому вечно мешают. О причине – главной – я догадывался. Мне казалось и кажется до сих пор, что эта причина в исключительно неудачном соединении отрицательных сторон мужской и женской природы. Таков мой, ни для кого не обязательный диагноз.
***
Во время моего увлечения Лариссой я, конечно, ни о каких амазонках не думал и вообще от этих проблем был далек. В Лариссе мне нравилось все: как она играет в теннис и как на коньках катается. Нравились и ее стихи, которым я и многие мои приятели-поэты жгуче завидовали. Молодому и совсем еще неопытному студенту-первокурснику, каким я тогда был, казалась она чудом непостижимым. Впрочем, кто из знавших Лариссу Рейснер не был ею увлечен хотя бы мимолетно?
Познакомился я с нею через ее отца[58]58
…через ее отца… – Михаил Андреевич Рейснер (1868–1928) – правовед, социолог, публицист, профессор права в Петербургском университете. После 1917 г. президент Российской академии наук. В 1915–1916 гг. издавал (с дочерью) журнал «Рудин».
[Закрыть], профессора Петербургского университета, у которого экзаменовался по философии права и который, поставив мне незаслуженное «весьма», неожиданно пригласил меня к себе.
Помню отлично его небольшой, узкий кабинет, где в один декабрьский вечер я сидел и ждал его с моими стихами. Полки с книгами, широкий, покрытый серым солдатским сукном письменный стол, бронзовый улыбающийся Будда[59]59
Будда (санскр. просвещенный) – имя, данное основателю буддизма Сиддхартхе Гаутаме (623–544 до н. э.), индусу из племени шакьев.
[Закрыть] и… что это? Над столом громадная, сверкающая, как солнце или как только что вычищенный самовар, медная доска, вроде тех, что можно встретить на дверях страховых обществ или пароходных компаний. На доске – загадочная фраза: «Господи, подожди еще немножко». Когда впоследствии, будучи уже принят в доме, я полюбопытствовал, что это значит, профессор рассказал длинную историю, из которой я запомнил только, что это – слова, произнесенные кем-то из его близких о спасении его «в одну страшную ночь» от самоубийства.
Стихи мои разругали, как они того и заслуживали. Но я ушел вполне счастливым: Ларисса!
Я в нее сразу влюбился. Мы стали видаться часто, почти каждый вечер встречались в Юсуповом, на катке, откуда я ее потом провожал домой на Петербургскую сторону. Однажды, взглянув на меня пристально, она сказала:
– Знаете, у вас профиль Данте[60]60
Данте Алигьери (1265–1321) – итальянский поэт, оказавший большое влияние на развитие европейской культуры.
[Закрыть]. Я буду вас звать Алигьери. Послушайте, Алигьери, давайте издавать журнал.
Издавать журнал – настоящий, – было и в те времена в России делом не легким. Но все как-то устроилось довольно быстро, что теперь мне кажется несколько подозрительным. Михаил Андреевич Рейснер стал президентом Российской академии наук при большевиках не случайно. Думаю, что его связь с коммунистической партией была крепкая, давняя, хотя прямых доказательств этому у меня нет. Так что возможно, что «Богема»[61]61
«Богема» (СПб., 1915) – журнал кружка молодых поэтов, основанный по инициативе Л.М. Рейснер.
[Закрыть] издавалась на большевистские деньги. С третьего номера среди сотрудников началось «брожение» и нелады, в которых я разбирался плохо, но был неизменно на стороне Лариссы. В конце концов мы с нею вышли из состава редакции, передав журнал главе «оппозиции», поэту А. Лозине-Лозинскому[62]62
Лозина-Лозинский Алексей Константинович (полн. фам. Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский; 1886–1916) – поэт, прозаик, критик.
[Закрыть]. Вести журнал он был совершенно неспособен, и через два-три номера – не помню точно – издание прекратилось.
Но мы с Лариссой не унывали и затеяли новый – «Рудин». От «Богемы» он выгодно отличался тем, что нам удалось найти очень талантливого рисовальщика и карикатуриста, фамилию которого, к сожалению, не помню. Его рисунки журнал удивительно оживляли, делали его злободневным и политическим. Писали в него усиленно, кроме Лариссы, ее отец и даже мать, маленькая, худенькая и презлющая женщина, Екатерина Александровна, у которой внезапно открылся литературный талант. Над этим засильем семьи Рейснер Ларисса подшучивала:
Пишет папа, пишет дочь,
Пишет мама день и ночь.
Но и с «Рудиным» назревала катастрофа. Ларисса скоро забрала его совершенно в свои руки, и мне в конце концов пришлось бы уйти, если бы не одно событие, предупредившее неизбежную развязку.
Я бывал у Рейснеров часто, и меня всегда радушно принимали. Но в последнее время, когда мои визиты в связи с журнальными делами участились, я заметил не то чтобы перемену, но на меня стали иногда посматривать вопросительно и как будто с ожиданьем, особенно мать. Так мне по крайней мере казалось. Тогда я не нашел ничего лучшего, как сделать Лариссе предложение.
Глупее этого дня в жизни моей не было. Предупредив Лариссу по телефону, что мне необходимо ее видеть, я зашел в парикмахерскую, потом в цветочный магазин и на извозчике отправился на Петербургскую сторону. Меня провели в кабинет, где, как всегда, двусмысленно улыбался Будда и сверкала медная доска со спасительными словами. Ларисса вышла не сразу. Наконец она появилась и села на кончик стула. Вид у нее был скучающий. Я вручил ей букет и сказал все, что в таких случаях полагается.
Она посмотрела на меня безучастно и воскликнула:
– Вот неожиданость!
И помолчав, вставая:
– Нет. Я вас не люблю.
Будь она поумнее или обладай тем женским чутьем, что в делах сердечных никогда не обманывает, она могла бы ответить: «Вы просите моей руки, но ведь вы меня не любите». И была бы права.
Бывать с того дня я у Рейснеров перестал. Но о Лариссе я продолжал думать. Мне жаль было нашей дружбы.
Прошла весна и за нею лето. Как-то в конце августа (1915 г.) я, в книжном магазине Вольфа[63]63
…в книжном магазине Вольфа… – Имеется в виду магазин издательского товарищества (1882–1918), основанного в Петербурге Маврикием Осиповичем Вольфом (1825–1885).
[Закрыть], в Гостином дворе, встретился с Екатериной Александровной. Она в меня «вцепилась»:
– Куда вы канули, Алигьери? (Она старалась подражать дочери.) И вам не совестно забывать старых друзей? Приходите как-нибудь обедать. Я сварю зеленые щи.
Почему бы и не пообедать у Рейснеров? В конце концов, сам же я виноват. Никто меня за язык не тянул делать это дурацкое предложение. Может быть, удастся наладить с Лариссой дружбу. («Рудина», кстати, давно не существует.)
И вот я снова в знакомой квартире на Петербургской стороне. Перемен как будто никаких, точно я там был вчера. Все так же Будда улыбается, доска сверкает.
Ларисса при встрече на минуту смутилась, но тут же оправилась. Однако я подумал: «Она действительно меня не любит. Это чувствуется помимо слов. Да и дружба, пожалуй, не выйдет».
За обедом, после зеленых щей, профессор торжественно объявил, что должен сделать «важное сообщение». Я насторожился. Новый журнал? Нет, дудки! Или?.. Но оказалось вот что: Ларисса, все лето просидевшая в городе, мечтает прокатиться по Волге – о, не на пароходе, это скучно, а на лодке – спортивная прогулка. Один спутник уже есть. Не хватает еще одного. Не хочу ли я войти в компанию?
Мне это понравилось, хотя я и понимал, что здесь – ловушка. Но ловушка не ловушка, а провести неделю на свежем воздухе, в лодке, ночевать в прибрежных деревнях или у «бакенщиков» (так называют тех, кто поддерживает огни фарватеров) – какая приятная перемена после скучного лета в крымской санатории, куда я сопровождал мою мать. Я согласился. На следующий день меня познакомили с нашим спутником, студентом-психоневрологом, Гришей. Это был здоровенный, добродушный и немного придурковатый парень – отличный компаньон для такой прогулки, в Лариссу к тому же не влюбленный по какой-то мудрой, в этом случае, глупости.
Безумная наша авантюра – поздней осенью почти сто верст по Волге в лодке – кончилась бы, наверное, катастрофой, если бы не хорошая погода. Сентябрь в том году выдался изумительный, и сверкавшие осенним золотом волжские берега являли зрелище красоты неописуемой.
Во время плаванья, длившегося около недели, я, между прочим, заметил, что Ларисса не то что к природе нечувствительна, но как-то вне ее. Она и восхищалась ею и многое замечала, но воспринимала ее как нечто постороннее, неживое…
Гребли, чередуясь, – двое за веслами, третий за рулем. Ели сырую капусту, запивая ее водой прямо из реки. И ничего, – сошло. Даже из разбойничьего гнезда, куда однажды попали на ночлег, ушли целы и невредимы. Но у самого Нижнего судьба нам изменила, пошел дождь, и в Нижний мы прибыли в довольно жалком виде. Там мы лодку бросили – довольно! – и дальше пароходом до Казани, где жила Гришина кормилица, Полиевктовна, у которой перед возвращением в Петербург на несколько дней остановились отдохнуть.
В Казани – небольшое происшествие, но имевшее важные последствия. Кажется, в первый же день мы в сумерки отправились втроем побродить в лесок, неподалеку от дома (Полиевктовна жила на том берегу, против города) и в темноте заблудились. И вдруг, о ужас! – гроза. Случайно взглянул на Лариссу и не узнаю. Что с нею? Губы стиснула, дрожит, вся ссохлась, потемнела, но главное, стала совершенно похожа на свою неприятную, злую мать. Точь-в-точь Екатерина Александровна, напуганная грозой.
После этой прогулки Лариссины чары, уже почти переставшие на меня действовать, рассеялись окончательно.
***
По возвращении в Петербург я о Лариссе перестал думать. Забывалась она, правду сказать, с какой-то головокружительной быстротой. Каждый день собирался ей позвонить и все откладывал. Молчала и она, точно действительно «опрокинулась во тьму небытия». Так прошел, быть может, месяц, а то и больше.
Наконец, звоню. У меня два места в ложе на спектакль с Яворской[64]64
Яворская Лидия Борисовна (урожд. Гюббенет, в замуж. Барятинская; 1872–1921) – актриса, антрепренер «Нового театра», дававшего спектакли в Петербурге с 15 сентября 1901 г. по 12 февраля 1906 г. В 1915 г. снова попыталась открыть свой театр в Петербурге, но после нескольких спектаклей он был закрыт. С 1918 г. в эмиграции в Лондоне.
[Закрыть], присланные одним приятелем-артистом! Идти одному скучно. Ларисса ничего, тотчас соглашается, будто не было разлуки.
В антракте угощаю ее в театральном буфете чаем с бутербродами. Ларисса все время что-то говорит. Слушаю одним ухом. Мне скучно. Но вот антракт, слава Богу, кончается, публика расходится по местам. Собираюсь встать и вижу – Ларисса плачет. Громадные слезы, стекая по щекам, падают со стуком на недоеденный бутерброд. Я ничего не понимаю.
