Текст книги "Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения"

Автор книги: Владимир Злобин

 
Глубина – ее не скроешь,
Если есть она в тебе.
Псом голодным ли завоешь
Или ведьмою в трубе, —
 
 
Тотчас голос твой узнают,
Ненавистный голос твой,
Что, как призрак, нарушает
Гордой праздности покой.
 
 
В тишине ночей бессонных,
При луне и без луны,
Он пугает плоскодонных
Звуком вечной глубины.
 
 
Все же часто с ними в прятки
Не играй, не зли врага.
Лучше прочь и – без оглядки,
Если воля дорога.
 

 
Люблю, и всё. Кому какое дело,
Кого, давно ль, за что и почему.
И что сильнее – душу или тело,
Добро иль зло, сиянье или тьму?
 
 
Но пусть от всех родное имя скрою,
От Бога и людей не утаю:
Предпочитаю быть в аду с тобою, —
О, навсегда! – чем без тебя в раю.
 

Ф.М.

 
Она течет, течет, течет,
А ветер раскаленный дует.
И пусть, свободный, он бушует.
Она свой тайный счет ведет.
 
 
Ее холодная струя —
Не мертвая струя забвенья.
Она выносит смех и пенье
Из глубины небытия.
 
 
Он – как пожар. Но без огня
Навеки все б остановилось,
Слилось, сплелось, разъединилось,
Ни ночи не было б, ни дня.
 
 
О, дух пустыни, над тобой
Ничто не властно, кроме влаги,
Что вьется в каменном овраге
Едва заметною струей.
 
 
Вот так и мы: огонь – вода.
Неутолимых два желанья,
Неразрушимостью страданья
Соединенных навсегда.
 

 
Не ты ль ко мне «на крыльях тишины»
Сегодня ночью прилетала?
Зачем? Друг в друга мы не влюблены,
А что до денег – денег мало.
 
 
По-братски ими я с тобой делюсь,
И ни при чем тут благородство.
Живи одна. Я лжи не покорюсь,
Не выношу ее уродства.
 
 
По-братски, да. Не знаю, почему
Наверно, жду с надеждой тайной,
Что наконец свершится то, к чему
Всё движется как бы случайно,
 
 
Что вдруг в душе твоей забрезжит свет,
Ты неожиданно прозреешь.
Но в дверь мою не постучишься, нет, —
Не оттого, что не посмеешь.
 
 
Без стука радостно ко мне войдешь,
И радостно в глаза заглянешь.
И я пойму, что ссора наша – ложь,
Что ты любить не перестанешь.
 

 
Не забывай в любви о славном,
О гордом мужестве твоем,
Когда, пленен в бою неравном,
Предстанешь ты перед вождем.
 
 
И смуглолицый, быстроногий,
Он заточит тебя в тюрьму.
Но воспрепятствуют ли боги
Порабощенью твоему?
 
 
Платя обидой за обиду,
Перенесут ли, силой чар,
Как Ифигению в Тавриду,
Тебя в благословенный Бар?
 
 
Иль будешь в сумраке гаремном,
За неприступною стеной,
В позоре хуже чем тюремном
Томиться скукой неземной?
 
 
И вестница иного мира,
Испепеленная в песках,
Тобою преданная лира
Не зазвучит в твоих руках?
 

А.В.Р.

 
Тень ложится длинная-предлинная
На дорогу от столба.
Надоело рыло мне кувшинное
Нерадивого раба.
 
 
Он меня повесить собирается
Этой ночью при луне,
На столбе, чьей тенью разделяется
Путь – чертой на полотне.
 
 
Вот идем мы, тихою беседою
Коротая долгий час.
Окрыленный тайною победою,
Не свожу с черты я глаз.
 
 
Как решится дело – знать не надо вам,
Но решится у черты:
Будем ли гореть в огне мы адовом
Иль не будем – я и ты.
 

 
Однообразно дни текут в разлуке
И пропадают без следа.
И что ни делай – не уйти от муки,
Она с тобой – везде, всегда.
 
 
Любви нечеловеческую силу
Найти в себе – кому дано?
О, положите нас в одну могилу,
А остальное все равно.
 

Сергею Маковскому

 
Она давно из-за горы
Грозила нам глухим ворчаньем.
И то сверканьем, то молчаньем
Выманивала из норы.
 
 
Белее снега облака
Паслись, как овцы, в небе ярком,
Вода была для нас подарком,
Но Божья медлила рука.
 
 
Серело небо, и овец
На нем все меньше становилось.
Оно клубилось и дымилось,
И гром ударил наконец.
 
 
И долго о добре и зле
Гремел он голосом сердитым.
А мы подобно троглодитам
В пещерной притаились мгле.
 
 
Зловеще хлынула вода.
И было в желтизне бурленья
Как бы потопных вод кипенье —
Прообраз Страшного суда.
 

 
Сад заглохший, пустынный дом,
На закате дымка лиловая.
И встающая над прудом,
Из-за дома, луна медовая.
 
 
Запиваются соловьи.
Ночь струится волшебно-белая.
Загорелые руки твои,
На столе – земляника спелая.
 
 
Вот и всё. Ни добра, ни зла.
Не бывала весна блаженнее…
Двадцать лет, как ты умерла,
Но не меркнет солнце весеннее.
 

 
Мы – два брата акробата,
Два взъерошенных чижа.
Разделен чертой каната
Мир, как молнией ножа.
 
 
Вместе город и окрестность,
Люди, небо и земля.
За чертой же неизвестность,
Елисейские поля.
 
 
Между знаньем и незнаньем,
Невесомые, как дым,
По канату с замираньем
Мы над пропастью скользим.
 
 
Совершенство равновесья,
Тел воздушные мосты.
В этой малой точке весь я,
В той же точке, что и ты.
 
 
Безошибочность расчета,
Смелость, легкость, быстрота.
Чудо райского полета —
Смертных вечная мечта.
 

 
У каждого бывает в жизни час
(Он может и не быть, как ни ужасно),
Когда на мир, как будто в первый раз,
Ты смотришь и находишь мир прекрасным.
 
 
И хочется назвать – о, назови! —
Ту, что с тобой, как девочка, играет.
И смутное предчувствие любви
Тебя всего блаженством наполняет.
 
 
Из-за холмов встающая луна,
Поющее в душе стихотворенье,
На древний Псков сходящая весна, —
Все хорошо, как в первый день творенья.
 
 
В уединенье радостном твоем
Ты, как Адам, у жизненного древа,
В те времена, когда еще ребром
Была невоплотившаяся Ева.
 
 
И даже смерть – что знаешь ты о ней? —
Тебя пленяет, юного поэта.
Среди цветов, молчанья и огней
Простертые Ромео и Джульетта.
 
 
А будет день, она к тебе войдет.
Усядется, фату откинет вдовью,
Предъявит свой мошеннический счет,
Но сгинет, побежденная любовью.
 

М.В. Абельман

 
В окне всё так же небо хмурится,
Всё тот же кашель за стеной.
А ты оденься и – на улицу,
Да погуляй хотя б весной.
 
 
Весна в Париже незаметная,
Как девочка – хрупка, робка.
Тоска в Париже беспредметная,
Как будто даже не тоска.
 
 
Когда над Сеною смеркается,
Но не зажгли еще огней,
И лодка легкая качается
В сияньи ровном без теней,
 
 
Пустынный остров – как видение.
Ты к берегам его причаль,
И на единое мгновение
Сольются радость и печаль.
 

 
Я такой хотел бы дом,
Одинокую квартиру,
Чтобы можно было в нем
Хоть в углу поставить лиру.
 
 
Боком стол – в другом углу.
Тишина. Звезда сияет…
Спать я буду на полу,
Как бродяге подобает.
 
 
Буду в сумерки бряцать
Я на лире – очень скверно.
Жрать картошку, счастья ждать.
И дождусь его – наверно.
 

I

 
За какое преступленье
Про меня пустили слух,
Что для дев я – огорченье,
Утешенье для старух?
Вот, теперь они друг к другу
Ходят, согнуты дугой,
То одна кряхтит: «Я старше»,
То другая ей в ответ:
«Всю меня покрыли парши,
Я – всех старше, на сто лет!»
А когда из-за мэрии
Подымается луна
И на стогны городские
Сходят ночь и тишина,
И дома темны и глухи,
Спят глубоко стар и млад, —
Собираются старухи
И в окно мое стучат:
«Отопри, зажги огарок,
Покажи свое лицо.
Есть у нас тебе подарок,
Обручальное кольцо».
Неужель поверю слуху,
Распахну во тьму окно,
Неужель и впрямь старуху
Полюбить мне суждено?
 

II

 
Любезным девам не на зло,
Не от распутства иль бесстыдства —
Неодолимое влекло
Меня к старухам любопытство.
Влекло как бы на тайный зов,
И внял ему я не напрасно.
И вот, у невских берегов,
Одна меня пленила властно.
Седым блистая париком,
Затянута, строга, упряма,
Когда входила в дом,
Я думал – Пиковая Дама.
Бывало, часто до утра
Она беседу нашу длила.
О, пусть она была стара, —
Не только в молодости сила.
Но как-то раз, перед зарей,
Когда луна уже склонялась,
Она явилась мне такой,
Какой ни разу не являлась.
На боль невнятную, в ответ,
О том, что все земное тленно,
В ней загорелся тихий свет,
Преобразив ее мгновенно.
И был как будто прерван сон,
Развеян вдруг покров туманный,
И я склонился, ослеплен
Ее красою несказанной.
Но свет сбежал с ее лица,
И вновь оно окаменело.
И неподвижность мертвеца
Сковала трепетное тело.
О, если б бедный мой язык
Мог удержать на миг виденье,
Я на единый этот миг
Все променял бы наслажденья.
Не удивляйтесь потому,
Влюбленно-радостные девы,
Ни безучастью моему,
Ни что тихи мои напевы.
 

Современные записки. 1925. № 25.

И. И. Кузнецову

 
Ни Запада с его угасшей славой,
Пристрастья наших дедов и отцов,
Когда еще с Российскою Державой
Был крепок мир, ни новых мудрецов,
 
 
Что, властвуя, готовят гибель мира,
Летящего неведомо куда, —
Мы не хотим, о нет! и наша лира
Не воспоет их рабство никогда.
 
 
Нас никакими не сковать цепями,
Не удержать ни за какой стеной.
Мы шли к свободе узкими путями,
Платили страшной за нею ценой.
 
 
Нам не угодно ничего другого.
Наш взгляд; суров, спокоен и остёр.
И вот душа свободная готова
На уж давно обещанный костер.
 

Возрождение. 1952. № 21.

 
Вот узник вышел на дорогу.
Захлопнулась темницы дверь.
Еще он молод, слава Богу!
И полон сил. Куда теперь?
 
 
Под сень родительского крова?
В ярмо? Но проклят отчий дом.
Он дал себе в темнице слово:
Ничьим не будет он рабом.
 
 
К невесте? К лешему невеста!
Еще позорней страсти плен.
Из одного все бабы теста:
Любовник, юбка до колен.
 
 
И он идет и дышит, дышит,
Холодный воздух жадно пьет!
Уж скрылись за холмами крыши
И башня городских ворот.
 
 
Над ним звезда стыдливо блещет,
А он – все дальше, не спеша.
И словно в рай попав, трепещет
Освобожденная душа.
 

Новый журнал. 1952. № 28.

 
На скучном свадебном обеде я
Сидел и свадьбы проклинал.
А рядом в комнате трагедия
Разыгрывалась, и не знал
 
 
О том никто. Икра, шампанское…
Домохозяин был речист.
И что-то ухарски-цыганское
Играл подвыпивший пьянист.
 
 
«За новобрачных!» Тост классический.
И наступила тишина.
Но крик раздался истерический:
«Он выбросился из окна!»
 
 
С тех пор лишь год прошел, не более,
Живем. Забыт тот день давно.
«Припадок острый меланхолии».
И этим все объяснено.
 
 
И поросла травой забвения
Могила. Замужем вдова.
Ни ужаса, ни удивления —
Пустопорожние слова.
 
 
Но в час вечернего молчания
Я часто на могиле той.
И странное очарование
Тогда овладевает мной.
 
 
И будто слышу – и так внятно – я:
«Мне хорошо. О, не зови.
Здесь светит солнце незакатное
Неугасающей любви».
 

Новый журнал. 1952. № 29.

 
Бог с ним, со счастьем, – вещь неверная.
Куда надежнее беда.
Но этот холод, тьма пещерная,
Со стен текущая вода,
Ненарушимое молчание
И теснота и тяжесть скал, —
Что это – месть иль испытание?
Зачем? И кто его послал?
Иль это – ад, существование
Которого я отрицал?
 

Новый журнал. 1952. № 28.

 
Не хочу, чтоб ты меня любила,
Поджидала ночью у ворот,
По пятам, как тень, за мной ходила,
Надувала свой пунцовый рот.
 
 
В этой жизни подлой, беспощадной,
Стал и я бесчувственно-жесток.
Как дурак, за будкой лимонадной
Ни у чьих уже не млею ног.
 
 
Замолчала пламенная лира
И мечта моя лишь об одном:
Задушить кутящего банкира
И ограбить мертвого потом.
 

Новый журнал. 1952. № 29.

 
Вот дроги похоронные
Лошадка тянет сонная
 
 
Предместьями убогими.
И никого за дрогами.
 
 
Вдали – закат пылающий.
Возница засыпающий.
 
 
Он пьян, он на бок свесился.
…Любил. Убил. Повесился.
 

Новый журнал. 1952. № 30.

 
Я здесь один. Угасли звуки
И человеческая речь.
Покой. О, больше, чем разлуки,
Боюсь я мимолетных встреч.
 
 
Нет, лучше сон, оцепененье,
Пустынный дом и ветра вой,
Чем безобразное паденье
Во тьму и в грязь – вниз головой.
 
 
А время – что! Мелькнет и канет.
И не сомкнешь в печали глаз,
Как в новом блеске солнце встанет
И подойдет свиданья час.
 

Новый журнал. 1952. № 30.

 
Дует ветер, задувая
На окне моем свечу.
Вот и кукла восковая.
Отомщу я палачу.
 
 
Он гулял в рубахе красной,
Браги пенистой не пил.
И к одной вдове – напрасно!
Всё ходил, ходил, ходил.
 
 
Палачей не уважала
Злополучная вдова.
Сторонилась – и пропала
Той вдовицы голова.
 
 
Вот за бедную вдовицу
Я его и не люблю.
При луне, вязальной спицей,
Сердце кукле проколю.
 
 
Пусть за кровь ответит кровью,
Пусть не спит, не ест, не пьет,
Ненасытною любовью,
Окаянный, изойдет.
 
 
Ну, а мне – овечья шкура,
Каравай, кувшин вина
И глядящая, как дура,
В дверь открытую – луна.
 

Новый журнал. 1952. № 30.

 
В последний раз на этот мир взглянуть,
Где мы с тобою встретились когда-то.
Холодный луч холодного заката
В последний раз мне падает на грудь.
 
 
Любил ли я тебя иль не любил —
Не знаю. Но меня ты не любила.
Прощай. И да хранит тебя та сила,
Та вера, что в себе я угасил.
 

Новый журнал. 1952. № 30.

 
Нету времени – пропало!
Как дыра, футляр пустой.
Без конца и без начала
Растянулся день шестой.
 
 
Утомительного дленья
Скуку я терпеть готов.
Но хочу, чтоб в Воскресенье
Ждал нас отдых от трудов.
 
 
Чтобы не было страданья,
Ни вражды добра и зла.
Чтоб невеста на свиданье
В платье розовом пришла.
 
 
Но он длится, длится, длится,
Бесконечный этот день.
Солнце светит, не садится,
И луне подняться лень.
 
 
Только в воздухе лиловом
Замирает птичий крик,
И лежит в гробу дубовом
Сумасшедший часовщик.
 

Новый журнал. 1954. № 37.

 
Как себе ты представляешь рай,
Праведных блаженные селенья?
 
 
Так по-детски: просто: это – край,
Где целуются, едят варенье,
Где никто уроков не зубрит,
Не боится ничего, не плачет,
И у всех всегда довольный вид…
 
 
Ну, а мне он грезится иначе:
Мельница. Заснувшая река.
Ровный свет – ни яркий, ни холодный.
Лодка так стремительно-легка,
Я скольжу, как тень, по глади водной.
Кто-то ждет меня в пустом саду,
Где сирень, костер и лай собачий,
Как тогда, в семнадцатом году,
В белой мгле, под Нарвою, на даче.
 

Новый журнал. 1955. № 41. (Ант. 2).

 
О если б знать! Но знать не надо.
Не любопытствуй. Не дано.
Вот – сад, а за оградой сада
Что б ни случилось – все равно.
И кто б там ни был – дети, звери,
Какой ни чудился бы рай —
Не приближайся к узкой двери,
Ключа к замку не подбирай.
 
 
И даже будь она открыта,
Остерегайся, не спеши:
Пустырь, козлиное копыто,
И духота. И ни души…
 

Новый журнал. 1955. № 41. (Ант. 2).

 
Только в немоте оцепененья,
На границе мрака и прозренья,
Порывая все земные узы,
Ты услышишь вещий голос Музы,
Полноценным золотом звенящий,
Древней Девы голос настоящий,
Только так – в безумии и плаче.
Только так – и никогда иначе.
 
 
Лишь дойдя до крайнего предела,
Где душа испепеляет тело,
Где добро и зло одно и то же
И любовь на ненависть похожа;
Только в час, когда теряешь веру,
Ты найдешь божественную меру.
Двух миров согласную природу
И в законе – высшую свободу.
 

Новый журнал. 1956. № 45.

 
Мост. Ночь. Фонаря свет.
Шаги за спиной. Никого нет.
 
 
Тухнет фонарь. Мигнул. Потух.
Тьма. Напрягаю слух.
 
 
Всматриваюсь. Не видать ни зги.
Тот же мост. Те же шаги
 
 
Подкрадываются. Шелестят.
Замерли. Опять шуршат.
 
 
Глухо. Издалека.
Без конца мост… Без конца река.
 
 
Не добежать. Нет берегов.
Тьма. Мост. Шелест шагов.
 

Новый журнал. 1956. № 45.

 
Я сам себя заколдовал.
Блаженство? Выбирай любое.
Пустого зеркала овал,
В нем только небо голубое.
 
 
Но ты внимательно вглядись
В его растущие просторы,
Туда, в сияющую высь,
Где тонут ангельские взоры.
 
 
И как парящего орла
Из этой глубины лучистой,
Неудержимая стрела
Тебя пронзит с протяжным свистом.
 
 
И ты увидишь свой же лик,
Но в восхищеньи совершенства.
И будет этот краткий миг
Блаженней вечного блаженства.
 

Новый журнал. 1956. № 45.

 
О, если б спать, не видя снов!
Но мне все время что-то снится.
Душа, как пленница, томится,
На волю рвется из оков.
Чужие лица, города,
Несуществующие страны.
Взвиваются аэропланы,
Со свистом мчатся поезда.
 
 
А ныне страшное – опять:
Москва… Сейчас меня узнают,
Поймают, схватят, расстреляют.
Конец…
О, родина! О, мать!
 

Новый журнал. 1956. № 45.

 
Какая-то высшая сила
Владела моею судьбой,
От мира меня уводила,
Смиряя, влекла за собой.
 
 
О счастье не мог не мечтать я,
Любви не желать торжества.
Увы, размыкались объятья,
Слабели, сомкнувшись едва.
 
 
И то, что любовь сочетала,
Крепка, широка, глубока,
Свистящим мечом рассекала
Ревнивая чья-то рука.
 
 
И вот, обречен на безделье,
Как пленник, сижу одинок.
Сиянье. Холодная келья.
Разбитая лира у ног.
 

Новый журнал. 1955. № 41. (Ант. 2).

 
Ты не горюй, все образуется.
Не стоит, право, горевать.
Ну, пусть она с другим целуется,
Любовь твоя – не удержать!
 
 
Как будто нет беды ужаснее.
Оставь ее. В пустынной мгле,
Смотри, звезда горит – прекраснее
Всех поцелуев на земле.
 
 
В стекле оконном отражается,
Как металлический цветок,
Лучом граненым преломляется
Ее зеленый огонек.
 
 
Люби ее, люби свободную,
Тебе сиявшую в раю,
В земном изгнанье путеводную,
Звезду холодную твою.
 

Возрождение. 1955. № 47.

 
В полдневный зной к источнику склониться
И пить, и пить, и знать, что не напиться,
Что не продлить быстролетящий час.
Он отсверкал, он кончится сейчас.
И новый час идет ему на смену,
Последнюю неся с собой измену.
И дым надежд, воспоминаний дым
Бессильной тенью тянется за ним.
 

Возрождение. 1955. № 47.

 
Прозрачный воздух ярок,
Осенний полдень жгуч.
Белеют крылья арок,
Ни паруса, ни туч.
На площади, над морем,
У крепостной стены
Мы кьянти пьем и спорим,
В Альдонсу влюблены.
Бродяги и поэты,
Свободны мы от дум.
Влечет нас берег Леты
И ярмарочный шум.
Вот гуси и факиры,
Из сахара кудель.
А вот, под знаком лиры,
Во флагах – карусель.
Старик у входа сонный
Билеты продает.
И голос граммофонный
Проехаться зовет.
Хрипит, что карусели
Забавы нет верней.
И мы вошли и сели
На розовых свиней.
И долго нас, качая,
Кружила карусель,
Достичь как будто чая
Неведомую цель.
И пела бесконечно
О счастье в шалаше.
И было так беспечно
И пусто на душе.
 

Возрождение. 1957. № 63.

 
Душа, ты в этот мир стремилась,
А ныне просишься назад.
К непостоянству приучилась:
Из ада – в рай, из рая – в ад!
Нет, раз уж ты сюда попала, —
Терпи, пока не вышел срок.
Ты чтишь богов. Их здесь немало:
Вот добродетель, вот порок.
Добро и зло. Который краше?
Два близнеца – не ошибись.
Но отгадав, за души наши,
Слепые души, помолись.
 

Возрождение. 1957. № 63.

 
Вот сижу я в финской шапке
И в мешке американском
И ропщу о том, что в мае
Невесенняя погода.
 
 
В этом Баре холод волчий
И недаром он на Волке
(Так зовут нетерпеливый,
Ледяной поток в ущелье).
 
 
На горе у Кузнецова,
Где живу я под навесом,
Много дум я передумал,
Узелков тугих распутал.
 
 
Научился я смиренью,
Добродетели христьянской.
И живу, не унывая,
В тишине анахоретом.
 
 
Одному лишь научиться
До сих пор не удалось мне:
Отличать холодным взглядом
От пшеницы вражий плевел.
 
 
Оттого, хоть и не очень
Волчий холод мне приятен,
Не ропщу я: нет полезней
Для души моей лекарства.
 

Возрождение. 1958. № 73.

 
Хорошо, что никто не знает,
Злой я или добрый,
Умный или глупый,
Святой или грешный.
 
 
Хорошо, что никто не верит
Ни одному моему слову,
Лица моего не видит,
Голоса не слышит.
 
 
Я для всех давно как бы мертвый.
Но Богу все известно.
Кому надо, откроет,
Когда придет время.
 

Возрождение. 1958. № 73.

 
Помнишь крест и широкий
Двор, поросший травой,
Девы лик темноокий,
В глубине – как живой?
 
 
Нынче ветер и стужа,
Злобно вздулась река.
Отражается в лужах
Уж не посох – клюка.
 
 
Перед образом темным
Девы чудной склонись,
О бродяге бездомном
Помолись.
 

Возрождение. 1958. № 73.

 
Все в этот вечер было странно,
Воздушно, трепетно, туманно.
 
 
Дождь моросил, фонарь горел.
Без шляпы, в макинтоше длинном,
Я на мосту стоял пустынном
И в воду сонную смотрел.
 
 
Стоял, смотрел… Одно движенье —
Конец всему и разрешенье,
Забвенье вечное, покой.
Но тут как будто сквозь дремоту
 
 
Мне вдруг почудилось, что кто-то
Следит внимательно за мной.
 
 
И осветилось дно речное:
«Покоя хочешь? Нет покоя.
Другое дно под этим дном».
И стало страшно мне и стыдно.
Но ничего уже не видно
В потухшем зеркале речном.
 

Возрождение. 1958. № 73.

 
За морями далеко,
Над землею высоко,
На Лазурь-горе зеленой
Жил да был монах влюбленный.
А в кого он был влюблен,
Ведал только Бог да он.
 
 
Проходили семь старух,
Все вдовицы, кроме двух.
Проходили три девицы,
Крутобоки, белолицы.
 
 
Проходила дрянь в штанах.
Но не в них влюблен монах.
Месяц всходит из-за гор.
По тропе крадется вор,
Нос крючком, волос – папаха,
Прямо к хижине монаха.
За плечами – узелок,
В узелке – пустой мешок.
 
 
Говорит: «Отец святой,
Не взыщи за нрав крутой.
Понял ты мою природу:
Для тебя – в огонь и в воду.
Не клялся ль, что украду
Я вечернюю звезду?
 
 
Я украл, да не донес.
Чуть скатилась под откос,
Я поймал ее, нагую,
За косу за золотую.
Но она, как тень легка,
Упорхнула из мешка».
 
 
Тут монах заголосил:
«Без нее мне свет не мил.
Ни любви не быть, ни чуду.
Что теперь я делать буду?»
Утешает вор: «Найду
Краше во сто раз звезду.
Не тужи, доверься мне.
А лежит она на дне,
В глубине морской, сияя
Как жемчужина большая,
И нежней, чем этот свет,
Во вселенной света нет!»
 

Возрождение. 1958. № 76.