Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 62 страниц)

24 сентября в Гельсингфорсе состоялся съезд кадетской партии. По прошествии некоторого времени, просматривая журнал "Ниву" 13, я увидал группу кадетов, снятую в Гельсингфорсе, и среди них Ф. А. Головина. Так как он состоял председателем губернской земской управы, а по закону председатель губернской земской управы обязан для отлучек испрашивать разрешение губернатора, то я, усмотрев в данном случае нарушение закона, запросил письмом Ф. А. Головина, действительно ли он снят на группе в Гельсингфорсе, и если да, то какими мотивами он руководился, уехав в отпуск, не испросив на то моего разрешения.

На это я получил ответ, что на группе действительно снят он, а что уехал он на съезд не испросив моего разрешения, то поступил он так, уверенный, что я ему разрешения на поездку в Гельсингфорс на кадетский съезд не дам. Через некоторое время я узнал, что М. В. Челноков, бывший членом губернской земской управы, ездил на этот съезд также без разрешения. Запросил я его и получил очень оригинальный ответ, что он на службе уже 15 лет и за это время много раз путешествовал по России, бывал даже за границей и никогда не испрашивал разрешения, да и губернаторы – князь Голицын, Сипягин, Булыгин и Кристи – никогда не возбуждали этого вопроса. Он и считал поэтому установившимся обычаем, чтобы служащие в земстве пользовались такою свободой.

По рассмотрении в губернском по земским и городским делам присутствии, куда я внес вопрос об ответственности Головина и Челнокова за нарушение закона, присутствие постановило: представить министру внутренних дел об объявлении Головину выговора, а Челнокову замечания, на что и последовало согласие министра. Оригинально то, что председатель окружного суда В. Н. Давыдов, который, казалось бы, должен был стоять на страже закона, в качестве члена присутствия подал отдельное мнение, не согласившись с присутствием.

28 сентября я устроил у себя совещание, пригласив предводителей дворянства и председателей земских управ для обсуждения вопроса по земельному устройству крестьян. Совещание приняло возбужденные мною вопросы очень близко к сердцу и признало необходимым организовать землеустроительные комиссии. Главными задачами этих комиссий совещание признало содействие крестьянам при покупке ими земель от частных владельцев и Крестьянского банка, при обмене земельных участков и уничтожении чересполосиц, а главное – содействовать правильному отграничению владений. Последняя задача, по мнению совещания, должна была быть поставлена на первом плане, так как большинство возникавших среди крестьян недоразумений вызывалось всегда вследствие неопределенности границ.

5 октября последовал высочайший указ об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей и лиц других бывших податных состояний. Этим указом права крестьян и мещан уравнивались с правами остальных сословий; отменена была подушная подать и круговая порука в уплате сборов; предоставлено было крестьянам, обладающим установленным цензом помимо надельной земли, участвовать во вторых земских избирательных съездах независимо от участия их в выборах от сельских обществ уезда14, отменено было правило об утверждении губернатором земских гласных от сельских обществ; установлено, что уездные съезды могут отменять приговоры по представлениям земских начальников только в тех случаях, когда эти приговоры составлены несогласно с законом, а никак не по существу, и пр.

6 октября я ездил в Рузский уезд, где состоялось освящение моста через Москву-реку на шоссе между станцией Шелковка Московско-Брестской ж. д. и городом Рузой. Мост был сооружен губернским земством и представлял собой грандиозное сооружение. После молебствия через мост открыт был свободный проезд и проход.

14 октября в Москве было получено известие о грандиозном ограблении, имевшем место в Петербурге на углу Фонарного переулка и Екатерининского канала. В 11 часов утра на этом месте появилась карета Экспедиции заготовления государственных бумаг, эскортируемая конными жандармами и городовыми. В это время два молодых человека, выскочившие из ворот, бросили две бомбы. Лошади забились, карета остановилась, несколько жандармов и городовых были ранены, другие бросились за убегавшими бомбометателями. В это время из соседнего дома выскочили несколько человек и бросились к карете, которую, пользуясь суматохой, ограбили; украдено было около 600 000 рублей. Часть преступников была поймана.

Это дерзкое ограбление среди дня произвело удручающее впечатление, оно лишний раз доказало, что военно-полевые суды не устрашили и не оправдали ожиданий Совета Министров.

17 октября Москва, как и остальные города России, праздновала годовщину манифеста о даровании населению гражданских прав. За несколько дней до этого празднования я обратился к населению с особым объявлением, разосланным по всем городам и селениям. В этом объявлении, приглашая отпраздновать годовщину издания высочайшего манифеста о даровании населению гражданских прав, я призывал население Московской губернии украсить свои жилища флагами и мирно отпраздновать годовщину 17 октября, решительно предостерегая его от всякого нарушения порядка, сборищ, манифестаций и т. п. Я просил население соблюдением порядка показать всем достойный пример сдержанности, спокойствия и подчинения закону.

На другой день после 17 октября я выехал в Подольский уезд для объезда волостей, так как в последнюю мою поездку я посетил только город Подольск и осматривал городские учреждения. Эта поездка оставила во мне прекрасное впечатление; везде, в волостных правлениях, в школах, больницах я нашел полный порядок, а главное, меня очень порадовало, что налоги после моего последнего обращения к населению стали поступать очень исправно. В Спас-Купле я был поражен ответами учеников церковно-приходской школы, а также и количеством наглядных пособий. Ученики держали себя отлично, отвечали бойко и осмысленно. В этом же селе я посетил вдову убитого крестьянина Галдилкина, который так трагически покончил жизнь, бросившись на поимку разбойников, совершивших вооруженное нападение на дом купца Ломтева. После Галдилкина осталась вдова с восемью детьми.

В селе Троицком я обошел постройки грандиозной окружной психиатрической больницы, только что отстроенные, на 2000 больных. Эта больница, выстроенная на средства Министерства внутренних дел, должна была обслуживать не только Московскую губернию, но и соседние. В такой больнице давно чувствовалась крайняя нужда, так как во многих деревнях можно было встретить психических больных, находившихся в ужасных условиях – бывали случаи, что некоторых буйных держали на цепи. И все это было за неимением мест в больницах. Постройкой этой больницы вопрос этот был отчасти разрешен. В то время больница эта еще не была готова и в ней было много дефектов, о которых я буду говорить ниже. Недалеко от этой больницы помещалась также больница губернского земства при селе Мещерском, тоже психиатрическая, на 600 больных. Я обошел ее, посетив все палаты. Произвела она на меня очень хорошее впечатление своим устройством. В 1905 г. и в начале 1906-го эта больница давала мне немало хлопот – революционным настроением своих служащих.

В деревне Мисайлове я посетил бывшего члена Думы Я. В. Ильина – местного старшину Островской волости. Царившая в его доме патриархальная обстановка переносила к древнему допетровскому укладу русской жизни.

30 октября Москва омрачилась новым злодейским покушением. Когда градоначальник А. А. Рейнбот шел пешком по Тверской, направляясь к церкви Василия Кесарийского на освящение школы и богадельни, в него была брошена бомба, которая, по счастливой случайности, перелетев через него, упала на мостовую и взорвалась, не причинив никому вреда. Преступник был схвачен, но в эту минуту успел еще сделать несколько выстрелов из револьвера, тоже никого не задевших. Рейнбот выстрелил преступнику в голову, что, конечно, было лишнее и произвело неприятное впечатление, так как преступника в это время уже держали. Градоначальник продолжал свой путь и только после молебствия вернулся домой, показав стойкое хладнокровие.

6 ноября в Павловской слободе, где квартировала 2-я гренадерская артиллерийская бригада, состоялось освящение вновь устроенной церкви бригады в казармах. По приглашению командира бригады генерал-майора Глазенапа я присутствовал на освящении, после чего в офицерском собрании состоялся завтрак, на котором командир и офицеры проявили самое дружеское широкое гостеприимство.

10 ноября я выехал в Петербург по делам службы и для дежурства при Государе императоре 13 числа. Его величество проявил ко мне большое внимание и после приема пригласил меня к завтраку. Завтрак был исключительно в семейной обстановке: их величества, августейшие дочери и я. Наследник-цесаревич был еще мал и завтракал отдельно, в конце завтрака его привели в столовую, и императрица посадила его возле себя. Государь во время завтрака много расспрашивал о московских делах, о покушении на Рейнбота, о настроении. Не помню как, но разговор зашел о Самарине. Я тотчас этим воспользовался и, конечно, рассказал, какой он прекрасный предводитель дворянства, как он относится к делу, выделяясь между всеми предводителями, и как желательно было бы для примера его выделить, между тем его даже нельзя представить ни к какой награде к 6 декабря: к званию камергера – как не достигшего чина статского советника, а произвести его в статские советники Танеев отказал, так как Самарину не хватало для этого чина двух лет. Государь все это выслушал, но ничего не сказал, мне даже стало неловко, я подумал, не сделал ли я какой бестактности.

После завтрака как обыкновенно пили кофе в будуаре императрицы, после чего Государь отпускал. Отпуская меня, его величество сказал: "Сегодня в 6 часов вечера у меня будет с докладом Танеев – принесите мне к этому времени памятную записку о производстве Самарина в статские советники вне правил, на 6 декабря". Я очень был растроган таким вниманием и, конечно, с особым вниманием заготовил памятную записку. Около 6 часов записка эта была мною вручена камердинеру его величества для немедленной передачи Государю. В 6 часов ровно приехал Танеев, я его встретил в приемной, Государь его принял, я остался ждать окончания приема. Когда отворилась дверь из кабинета Государя, я сразу заметил в руках Танеева мою памятную записку. Танеев, очень недовольный, показывая мне записку, сказал: "Это ваша записка. Вы просили. Это невозможно, невозможно нарушать правила, но что же делать, вы меня подвели. Государь категорически приказал это исполнить". Я вернулся к себе в дежурную комнату; не прошло и получаса, как явился скороход и доложил о приглашении меня на обед к Государю. Я был тем более счастлив таким новым вниманием, что этим мне представлялась возможность лично поблагодарить Государя. Обед был накрыт в кабинете императрицы, августейшие дочери не обедали, было всего три прибора. Я, конечно, первым делом поблагодарил Государя за его более чем милостивое отношение к Самарину и к моей просьбе. Государь спросил: "А что, Танеев вам ничего не сказал?" Я рассказал, как он на меня наткнулся. Государь засмеялся и сказал: "Да, он и меня хотел уверить, что это совершенно невозможно". 6 декабря, к моему большому удовлетворению, Самарин был произведен в статские советники и пожалован званием камергера.

В мое отсутствие из Москвы 17 ноября в помещении губернской земской управы чинами полиции по приказанию генерал-губернатора был произведен обыск, причем в шкапу найдено было 8 ружей и 12 штыков. Когда я узнал об этом, то мне это было крайне неприятно. Генерал-губернатор предоставил мне распорядиться по своему усмотрению. Левые группы земства были возмущены вторжением администрации в помещение управы, но так как обыск был с результатами, то им оставалось только сконфузиться.

20 ноября состоялась очередная сессия Московского уездного земского собрания под председательством П. А. Базилевского. По открытии заседания оглашено было заявление гласных-крестьян: "Мы, нижеподписавшиеся гласные от крестьян Московского уезда, вступая впервые в состав Московского уездного собрания по свободному выбору, считаем своею первейшею обязанностью предложить Московскому уездному собранию повергнуть через министра внутренних дел к стопам его величества, нашего премилостивейшего Государя, выражение воодушевляющих нас чувств глубокой признательности и благодарности за дарованные им нам милости и заботы о нас, крестьянах, проявившиеся [как] в законах 5 октября и 9 ноября с. г., так и в передаче казенных и удельных земель для наделения ими малоземельных наших братьев-крестьян".

Прочтя это, Рихтер сказал пространную речь, поддерживая это заявление и прося собрание присоединиться. В ответ на это поднялись бурные прения. М. В. Челноков, поддержанный П. А. Каблуковым и К. К. Мазингом, протестовал, говоря, что все эти милости не касаются земства, что дано все это крестьянам, а не земству, за что же земское собрание будет благодарить, что надо просто передать адрес по назначению от имени крестьян. После долгих дебатов 30 гласных ушли из зала, не желая участвовать в баллотировке этого вопроса, а остальные гласные присоединились к заявлению крестьян.

25 ноября мне опять пришлось обратиться к населению с воззванием по поводу уплаты повинностей, так как в некоторых сельских местностях все еще повторялись упорные отказы от платежа. К этим отдельным неисправным плательщикам я и обратился с особым объявлением. Я напомнил им их серьезные податные обязанности перед государством и предупредил, что не потерплю малейшего уклонения от этих обязанностей. Я говорил, что тот, кто действительно нуждается вследствие постигшего его какого-либо бедствия и не в состоянии уплатить лежащие на нем повинности, тот или уже получил необходимые податные льготы, или получит их по представлению местной власти, самовольная же отсрочка платежей недопустима. В конце объявления я заявил, что приведу упорных неплательщиков к повиновению закону и для этого не остановлюсь пред самыми суровыми мерами, но что я искренно желаю, чтобы мне не пришлось к ним прибегнуть.

27 ноября военно-полевой суд рассматривал дело о двух братьях Кобловых по обвинению их в убийстве городового в Павловском Посаде. Суд приговорил их к бессрочной каторге. Генерал-губернатор Гершельман нашел, что приговор немотивирован и в нем не было необходимых ссылок на закон, и поэтому приказал не приводить его в исполнение, передав это дело на новое рассмотрение суда в другом составе. 28 числа суд приговорил их к смертной казни через повешение.

Так как это убийство совершено было в пределах губернии, убит был городовой уездной полиции, то, конечно, это дело близко меня касалось. Я находил, что раз военно-полевой суд приговорил к бессрочной каторге, то никто не имеет права отменять это постановление. Статья 5 раздела 1 Положения о военно-полевых судах говорила: "Приговор по объявлении на суде немедленно вступает в законную силу и безотлагательно приводится в исполнение". Кроме того, Совет Министров издал еще в октябре циркуляр, коим повторил закон, что "приговоры военно-полевого суда не могут быть ни в каком случае отменены, а потому передача завершившихся сими приговорами дел на вторичное рассмотрение военно-полевого суда или другого судебного места недопустима".

Я долго уговаривал Гершельмана не отменять приговора, приводя эту статью и циркуляр, но он, будучи упрям и не желая ни с чем считаться, как только со своим личным мнением, несмотря на мои горячие протесты, все же сделал по-своему. Затем, когда открылась Дума второго созыва, то Дума единогласно после речи члена Думы В. А. Маклакова приняла запрос по этому делу к Председателю Совета Министров о незакономерных действиях Гершельмана. 30 апреля 1907 г. в ответ на этот запрос выступили министры: военный – Редигер, юстиции – Щегловитов и товарищ министра внутренних дел Макаров. Все они говорили в защиту Гершельмана, но весьма неубедительно, особенно Щегловитов и Макаров приводили весьма шаткие доводы. После дебатов и новой речи В. А. Маклакова Дума большинством против 8 голосов нашла, что незакономерные действия Гершельмана установлены и что объяснения министров неудовлетворительны.

На этом деле я окончательно разошелся с Гершельманом, подумывал даже уйти, и наши отношения остались натянутыми. Но это было последнее столкновение мое с ним. Гершельман был вызван в Петербург, после чего его отношение к передачам дел в военно-полевой суд значительно изменилось, и ряд последующих дел уже в декабре месяце направлены были в военно-окружной суд.

30 ноября состоялись похороны убитого городового в Павловском посаде. Я ездил на похороны, в которых принимал участие весь город. В этот день в Московском уездном земском собрании состоялись выборы – председателем управы выбран был Фирсов, членами – Месснер, князь Оболенский и Ржевский.

2 декабря получено было известие о новом злодейском покушении на бывшего московского генерал-губернатора Дубасова в Петербурге. В 12 часов дня Ф. В. Дубасов вышел из своего дома на прогулку в Таврический сад, но не успел сделать и 50 шагов, как неожиданно три молодых человека – юноши, из них один был в студенческой форме, сделали ряд выстрелов по направлению к Дубасову. К счастью, ни одна пуля не попала. Потом один из них бросил бомбу. Дубасов упал, но тотчас поднялся и, упираясь на палку, подошел к покушавшемуся на него, которого уже держали агенты, и стал его рассматривать. У Дубасова оказалась неопасная рана на левой ноге.

Весть эта глубоко взволновала всех знавших Дубасова, в Москве она передавалась от одного к другому. Поехав в Петербург к 6 декабря, ко дню тезоименитства Государя императора (в этот день Рейнбот был зачислен в Свиту), я на другой день посетил Дубасова, который как всегда был бодр, но сокрушался, что казнили этих юношей, которые на него покушались. Он говорил, что когда смотрел на того юношу, который стрелял в него, то видел такие испуганные глаза, что видно было, что он сам испугался, что стрелял. Дубасов находил, что таких невменяемых юношей нельзя убивать, и писал даже Государю, прося судить юношу общим порядком, но его просьба не была уважена.

15 декабря состоялось открытие чрезвычайного губернского дворянского собрания под председательством П. А. Базилевского. Собрание открыто было генерал-губернатором Гершельманом, который обратился к дворянам с приветствием. Первый вопрос, поднятый на собрании, – о выходе в отставку губернского предводителя дворянства князя П. Н. Трубецкого и о предложении депутатскому собранию поместить его портрет в предводительском зале и образовать одну или несколько стипендий в одном из учреждений московского дворянства, вызвал заявление одного из членов собрания дворянина Андреева. Он сказал, что так как одним из главнейших достоинств князя Трубецкого было умение примирять различные течения среди дворян и избегать возникновения раздоров, то лучшим способом почтить его память было бы снять с обсуждения вопрос о Выборгском воззвании, которое может вызвать рознь в дворянстве. В зале послышались голоса неодобрения, с ним не согласились и перешли к вопросу о Выборгском воззвании и отношении дворян к лицам, его подписавшим.

Собрание предводителей и депутатов полагало, что московское дворянство должно громко присоединить свой голос к голосу тех дворянских обществ, которые в подобных же случаях устраняли виновных от участия в их собраниях. Поступив таким образом, московское дворянство не только исполнит свой долг, но в то же время протянет руку тем дворянским обществам, которые назвали настоящим именем поступок лиц, подписавших Выборгское воззвание, и тем самым последует делу объединения русского дворянства.

Дело шло о Ф. Ф. Кокошкине, которого депутатское собрание полагало устранить от участия в выборах и прочих действиях собраний дворян, как губернских, так и уездных, предоставив ему через предводителя своего уезда представить собранию для своего оправдания объяснения, какие он найдет нужным, дабы вопрос о решительном его исключении обсуждался бы на следующем губернском дворянском собрании. По этому вопросу возникли горячие прения – В. Н. Мартынов предлагал отложить обсуждение до более благоприятного времени, когда можно будет хладнокровно судить обо всем этом; князь Е. Н. Трубецкой также хотел говорить, но П. А. Базилевский, ввиду отсутствия у него ценза, не допустил его, чему выразил протест Ю. А. Новосильцев.

Н. В. Давыдов (председатель окружного суда) сказал, что пока суд не вынес своей резолюции, дворянам рано говорить об этом, тем более что многие не знают сути дела. Он, например, не читал воззвания и не знает, что в нем написано. К этому присоединился и Андреев. Граф Хребтович-Бутенев соглашался, что воззвание отвечает понятиям "явного и бесчестного", но что все же лучше подождать решения суда. А. Д. Самарин решительно высказывался против откладывания. Он полагал, что самый факт внесения предложения об исключении дворянина указывает, что единомыслия в дворянстве нет, да и быть не может. По его мнению, дворяне виноваты уже тем, что и так долго молчали. "Пусть же мы обрисуемся, – сказал он. – Пусть все знают, каковы мы", – прибавил он. Он говорил далее, что вот советуют отложить до окончания следствия, но ведь неизвестно, вдруг дело прекратят, тогда придется опять собираться. Он удивлялся, что Н. В. Давыдов, будучи председателем суда, не знает содержания воззвания, что странно не знать воззвания, которым усыпали улицы в провинции. "Всякий знает о воззвании, – говорил Самарин, – и потому надо рассмотреть немедленно". Князь А. Г. Щербатов поддержал Самарина и добавил: "Поезжайте в Рузу, и вы увидите, что там сделано, наше осуждение будет не осуждением лица, а целого явления. Из Рузского уезда выслано много, а главарь там". На голоса: "Кто?" – "Князь П. Д. Долгоруков", – ответил князь А. Г. Щербатов. M. M. Щепкин, Семенкович и Д. Н. Шипов присоединили свои голоса к отложению дела. А. Д. Самарин, возражая им, опять сказал, что "наш суд не карает, а охраняет сословие".

Баллотировкой 180 голосами против 87 постановлено было рассмотреть не откладывая. После последовавших за сим прений предложение депутатского собрания было поставлено на баллотировку и 192 голосами против 80 было принято.

18 декабря открылось губернское очередное земское собрание под председательством исправляющего должность губернского предводителя дворянства П. А. Базилевского. По открытии заседания Базилевский доложил собранию полученные им от меня предложения об отстранении от исполнения обязанностей гласных М. А. Комиссарова и С. А. Муромцева как привлеченных к суду по 129 статье Уголовного уложения, и В. В. Пржевальского, и графа С. Л. Толстого как вступивших в число гласных в качестве кандидатов, которых в земском собрании законом не предусмотрено. Последнее мое предложение вызвало ряд весьма острых прений. Многие из гласных находили мое распоряжение незаконным, говорили, что в прошлой сессии был точно такой же случай, когда гласные Осетров и Столповский вступили в качестве кандидатов и это не было опротестовано. В конце концов председатель собрания поставил вопрос на баллотировку, признает ли собрание для себя обязательным мое предложение об удалении из состава гласных В. В. Пржевальского и графа С. Л. Толстого. Большинством 36 против 32 голосов собрание нашло его необязательным. После этого собрание было отложено до следующего дня. Узнав о таком незаконном постановлении собрания, я экстренно созвал губернское по земским и городским делам присутствие, которое, опираясь на ряд сенатских разъяснений, нашло необходимым удалить из состава гласных как Пржевальского и графа Толстого, так и Осетрова и Столповского, вошедших в качестве кандидатов в прошлую сессию.

19 числа губернское земское собрание возобновилось, и председатель П. А. Базилевский, прочтя постановление присутствия, предложил поименованным гласным оставить собрание. После этого возникли прения, как быть, ввиду того, что город сразу лишился в собрании четырех своих представителей. Решено было сделать перерыв на три дня, в течение которых город успеет провести новые выборы.

В этот промежуток времени в Петербурге совершено было злодейское покушение на жизнь градоначальника Лауница после торжественного открытия отделения по кожным болезням в Институте экспериментальной медицины, находившемся под покровительством принца Ольденбургского. После молебна, когда он сходил с лестницы, в него выстрелил революционер-анархист, явившийся на торжество элегантно одетый, во фраке, с пригласительным билетом. Лауниц был убит наповал.

21 декабря губернское земское собрание возобновилось. Накануне в заседании городской думы были произведены выборы гласных, которые, допущенные к исполнению своих обязанностей градоначальником по соглашению со мной, явились в собрание. Выбранными оказались В. В. Пржевальский, Н. А. Осетров, П. А. Столповский и Н. К. фон Вендрих.

Собрание началось с горячих прений по поводу того, обжаловать ли в Сенат постановление присутствия об изъятии гласных, вступивших в качестве кандидатов, или нет. Председатель губернской земской управы Ф. А. Головин, гласные В. В. Пржевальский, Д. Н. Шипов, А. И. Цыбульский и другие горячо поддерживали вопрос об обжаловании. Н. Ф. Рихтер не находил достаточных данных для обжалования, барон Н. Г. Черкасов – также. После долгих споров вопрос об обжаловании 42 голосами против 28 был отвергнут. В. В. Пржевальский не успокоился и заявил, что подаст жалобу в Сенат лично от себя за попранные его права.

После этого гласный граф П. С. Шереметев внес на рассмотрение собрания предложение 37 гласных о посылке депеши Тверскому губернскому земскому собранию с выражением сочувствия и негодования по поводу убийства графа А. П. Игнатьева, который был убит в Твери 9 декабря, находясь на земском собрании. Текст депеши, предложенный графом Шереметевым, гласил: "Московское губернское земское собрание, в душе возмущенное убийством гласного Тверского губернского земского собрания графа А. П. Игнатьева, явившегося в земское собрание мирно потрудиться на пользу родной губернии, считает своим нравственным долгом выразить тверскому земству свое искреннее и глубокое сожаление по поводу этого ничем не оправданного убийства. Московское губернское земское собрание твердо верит, что скоро под влиянием общего негодования подобные гнусные способы борьбы станут невозможными".

Предложение графа Шереметева вызвало большие резкие прения сначала по существу, а потом и относительно текста депеши, который особенно не понравился князю П. Д. Долгорукову, и он внес предложение об изменении текста, но после дебатов большинством 40 голосов против 30 текст графа Шереметева был принят.

В это же время, в течение декабря, мне пришлось прибегнуть к строгим мерам по отношению к печати. В Московской губернии впервые, а именно в Богородске, появилась газета (в то время газеты появлялись явочным порядком) "Богородская жизнь" под редакторством Суходрева, человека весьма неуравновешенного и оппозиционно настроенного, принадлежавшего к левому крылу кадетской партии. После первого же номера газету пришлось закрыть и конфисковать ее номера, так как она представляла собой чисто агитационный листок с революционной пропагандой. Как только я закрыл эту газету, Суходрев выпустил точно такую же под заглавием "Богородская неделя", а по закрытии и ее – "Богородские известия". Эту последнюю газету Суходреву не удалось даже и выпустить, так как я приказал конфисковать все номера, как только их вынесут из типографии. Я должен был прибегнуть к такой строгости, опасаясь, что распространение газеты такого вредного направления в провинции может вредно повлиять на некультурные массы. Богородский же уезд представлял собой крупный фабричный центр.

П. А. Суходрев был крайне возмущен таким моим к нему отношением, подавал ряд жалоб и долго не мог успокоиться. В настоящее же время, когда я пишу эти строки, он, по-видимому, сильно изменил свои взгляды, так как недавно он сказал одному моему знакомому, с просьбой передать мне, что я его "слишком мало драл в свое время, следовало больше".

27 декабря Петербург вновь омрачился дерзким покушением на жизнь главного военного прокурора генерала Павлова. Он был убит шестью револьверными выстрелами, произведенными в него несколькими нападавшими, когда он ехал в карете по Мойке, направляясь в Главный военный суд.

В последних числах декабря, согласно высочайшего повеления о созыве Государственной Думы второго призыва на 20 февраля 1907 г., надлежало приступить к выборам, почему я и обратился как к крестьянам, так и к рабочим с объявлениями, в которых подробно изложил весь порядок выборов.

В конце года петербургским градоначальником назначен был генерал-майор Драчевский, бывший до того градоначальником в Ростове-на-Дону. Первое время он хорошо повел дело, но выдержки у него не хватило, и последние годы его деятельности были довольно печальны. Ему пришлось оставить должность; я был в то время товарищем министра внутренних дел и, должен сознаться, способствовал его уходу.

Так окончился 1906 г., унесший много жизней лиц, занимавших высокие посты. В своем всеподданнейшем отчете я не мог не указать, что несмотря на то, что в Московской губернии было сравнительно спокойно, тем не менее общее положение России не могло не отразиться и на Московской губернии – губернии прежде всего торгово-промышленной. Эта торгово-промышленная деятельность не могла еще оправиться от потрясений последних лет и в 1906 г. продолжала идти на сокращение, выразившееся в том, что 351 фабрика прекратила свое существование, а действовавшие сократили свои обороты почти на 13 миллионов рублей, что, конечно, весьма неблагоприятно отразилось на торговле. Коснувшись земского дела, я отметил в отчете, что 1906 г., так же как и 1905-й, пришлось считать в земской жизни потерянным, так как при почти полном отсутствии созидательной деятельности и равнодушии к интересам местного населения, революционном настроении земских служащих, некоторые уездные земства, а главное, губернское, стремились все время к отрицанию закона и власти. Только к концу года общая усталость от политических треволнений и созданная ими явная необеспеченность жизни и имущества заставила умеренную часть земских людей сделать крутой поворот в сторону порядка, в земских собраниях получили преобладание более консервативные элементы, и развращающее влияние на население со стороны земских служащих было до известной степени обуздано, так что к новому 1907 г. в земстве стало обнаруживаться деловое отношение. Говоря о деятельности предводителей дворянства, я не мог не отметить, что они, будучи отвлечены делами, как сословными, так и своими хозяйственными, не всегда могли отдавать занятиям в уездных съездах столько времени, сколько того требовал успех дела, и что только люди с выдающимися способностями и трудолюбием, как богородский предводитель Самарин, могли поставить деятельность уездного съезда на должную высоту. Прочтя это, Государь сделал собственноручную заметку: "Искренно благодарю Самарина".