Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 62 страниц)

Торжественное заседание закончилось речью вице-губернатора А. М. Устинова, который сделал исторический очерк всех губернских учреждений от начала крестьянской реформы до наших дней, всех последовательных начинаний в деле устроения крестьянства. Затем были оглашены телеграммы от бывших мировых посредников В. К. Шлиппе и князя Н. П. Трубецкого, после чего я обратился с несколькими благодарственными словами к московскому дворянству, любезно и гостеприимно предоставившему дом российского благородного дворянства для юбилейного собрания, и объявил торжественное заседание Московского губернского присутствия закрытым.

После заседания волостные старшины и председатели волостных судов были приглашены в Народный дом Московского столичного попечительства о народной трезвости имени наследника цесаревича, где им предложен был обед. Большая столовая народного дома, украшенная по стенам портретами наследника, была уставлена столами для обедающих, на которых были расставлены приборы с вензелями Попечительства, бутылки с фруктовыми водами и квасом. Возле приборов были положены меню, украшенные портретами Александра II и наследника цесаревича Алексея Николаевича. Обед состоял из трех блюд: щи рыбные, пирожки, осетрина заливная, навага жареная, салат – яблоки, компот из фруктов, чай.

Во время обеда я провозгласил здравицу Государю и всему царствующему дому, а затем за московское крестьянство в лице присутствующих представителей. Рогачевский старшина очень сердечно благодарил, а потом, вспоминая заботы дворянства и мировых посредников, обратился со словами благодарности и пожелания здоровья к присутствовавшему на обеде к бывшему мировому посреднику А. П. Борзову, который растрогался до слез.

Прямо с обеда крестьяне отправились в Императорский Большой театр на парадный спектакль. По высочайшему повелению второй ярус лож и половина партера были предоставлены им. С глубоким вниманием следили они за действием на сцене. По отзывам некоторых, многие их них до сего не были ни разу в театре, другие были очень давно. Спектакль начался гимном "Боже, царя храни", трижды повторенным по единодушному требованию всего зала, под громовые клики "ура". Затем взвился занавес – и на сцене вокруг бюста царя-освободителя сгруппировались в живописной живой картине все народности, населявшие Россию. Во время этой живой картины солисты, хор и оркестр исполнили кантату, специально написанную для этого дня на текст высочайшего манифеста 19 февраля. После живой картины была представлена опера "Жизнь за царя". Этим закончились празднества 50-летнего юбилея освобождения крестьян от крепостной зависимости.

Вместе с личными впечатлениями о всем виденном и слышанном крестьяне увезли с собой для раздачи своим односельчанам и составленную, по моему поручению, краткую брошюрку об истории возникновения крепостного права в России и о действительном его значении.[…]

7 марта в Москву прибыла великая княгиня Мария Александровна с августейшей дочерью Викторией Федоровной. Встретив их высочества на вокзале, я проводил их до Николаевского дворца, где им отведено было помещение в бывших покоях великой княгини Елизаветы Федоровны. В тот же день их высочества у меня обедали, обед вышел экспромтом, так что пришлось порядком посуетиться, чтобы успеть все приготовить. Обед был на 26 приборов. Я был очень счастлив принять у себя великую княгиню Марию Александровну. Она была единственной дочерью императора Александра II, я ее глубоко почитал, с нею всегда было так приятно говорить, она на все смотрела просто, практически жизненно, и во время разговора с нею казалось, что говоришь не с дочерью императора, а с простой смертной. Кроме того, она нежно любила своего брата, покойного великого князя Сергея Александровича, и потому ко мне, как к его адъютанту, относилась с поразительной добротой. Обед удался вполне, все поспело вовремя. Великие княгини были очень в духе и просидели у меня до 11 часов вечера.

На другой день я выехал в Петербург, так как 9 числа мне назначен был прием у Государя. Я представил Государю всеподданнейший отчет за истекший год и просил разрешения заграничного отпуска на 2 месяца для лечения в Наухгейме. Государь был очень милостив, выслушал мой доклад о состоявшемся праздновании 50-летия освобождения крестьян и разрешил мне отпуск.

13 марта моя сестра удостоилась получить нижеследующий рескрипт от императрицы Александры Федоровны, как действительный член Императорского женского патриотического общества. "Евдокия Федоровна. 13 марта 1886 г. вы вступили в состав Императорского женского патриотического общества в качестве помощницы попечительницы Петербургской школы. С самого начала принятия вами сего звания и доныне вы относились с неизменной отзывчивостью и неослабной заботливостью ко всему, что касалось нужд и интересов школы. Близкое знакомство вас с задачами Патриотического общества и сердечная любовь к благому делу воспитания и обучения детей неимущих родителей дало вам возможность содействовать в значительной мере преуспеянию Петербургской школы и вызывать интерес к последней и других лиц. Эти заслуги ваши, отмеченные всемилостивейшими пожалованиями вам Мариинских знаков отличия беспорочной службы за 15 и 20 лет, вменяют мне, как покровительнице его Совета, в приятный долг выразить вам, в день исполнения 25-летия службы вашей в Петербургской школе, душевную мою благодарность за вашу продолжительную полезную деятельность по обществу. Пребываю к вам неизменно благосклонной. Александра".

Я был очень счастлив за мою сестру этим знаком августейшего внимания, так как моя сестра действительно всю свою душу вкладывала во всякое дело, которое брала на себя.

1 марта в Государственном Совете рассматривался законопроект о введении земских учреждений в Западном крае, прошедший уже через Государственную Думу. Правое крыло Государственного Совета резко пошло против этого законопроекта, и в результате он был отклонен, несмотря на весьма пространную убедительную, в защиту закона, речь Председателя Совета Министров.

Для Столыпина это был большой удар, так как он считал введение земства в западных губерниях актом первостепенной государственной важности. Не желая уступить, он решился на смелый шаг. Испросив высочайшее повеление на роспуск законодательных палат на три дня, с тем чтобы в течение этого перерыва провести отклоненный законопроект по 87 статье Основных законов, Столыпин этим маневром вышел из создавшегося положения, но положение свое не упрочил.

11 марта последовал высочайший указ о роспуске на три дня Государственной Думы и Государственного Совета, а 14 марта опубликован был на основании 87 статьи Основных законов высочайше утвержденный законопроект о введении земств в Западном крае.

Законодательные палаты взволновались, усмотрев в действиях Совета Министров со Столыпиным во главе незакономерное пользование 87 статьей, нарушение Основных законов. Государственный Совет, отклонивший законопроект, счел себя даже оскорбленным таким оборотом дела, а Председатель Думы А. И. Гучков решил сложить с себя полномочия.

1 апреля Столыпин отвечал на запрос Государственного Совета, а 24 апреля по тому же поводу выступил в Государственной Думе. […] Разъяснения Столыпина, несмотря на ясность и искренность его речи, были признаны неудовлетворительными, и Государственный Совет нашел, что они не поколебали запроса.

А. И. Гучков пошел в своем протесте дальше и подал в отставку. 22 марта произведены были новые выборы Председателя Думы. Большинством 199 голосов против 123-х избран был М. В. Родзянко. Тотчас же по избрании он обратился к Думе со следующей речью:

"Господа члены Государственной Думы, приношу вам глубокую благодарность за доверие ваше, которым вам угодно было призвать меня на высокий и ответственный пост Председателя Государственной Думы. Я без колебаний и сомнений подчиняюсь вашей воле, но не в силу преувеличенных убеждений и уверенности в самом себе, а в силу моей твердой веры в вас, господа члены Государственной Думы, и в непоколебимой уверенности, что в трудные минуты нашей общей жизни вы никогда не откажете в вашей поддержке вашему Председателю и не будете слишком строго судить невольные ошибки. Господа народные представители, я верил и верю в жизненную мощь и государственную важность для нашей Родины представительного строя, дарованного Святой Руси непреклонной волей и мудростью нашего великого Государя. Но никогда эта вера не была так во мне крепка, как в эти дни тревог и опасений – хочу верить, напрасных, но все же жгучих и тяжелых. Моя вера укрепилась той силой духа, тем дружным подъемом воли и мысли, которые объединяют нас, без различия наших политических верований, которые так ясно выразились в эти последние дни. И думается мне, что нам не надо поэтому страшиться будущего. Государственная Дума, справедливая и полная веры в себя, в свои силы, будет спокойно осуществлять великое дело высшего государственного и политического значения, а мы все обязаны быть верными и стойкими стражами ее. Пусть, господа, дружное наше согласие поможет еще и в том, чтобы сгладить все лежащие внутри нашей повседневной работы шероховатости. Они могут и должны быть побеждены нашими общими дружными усилиями, дабы Дума была выше всяких упреков, хотя бы изредка омрачающих великое дело ее. Да поможет нам Бог. Еще раз благодарю вас, господа, и низко кланяюсь".

Речь произвела очень хорошее впечатление, и Дума наградила нового Председателя бурными овациями.

В Москве в это же время были произведены выборы в Государственную Думу на место покинувшего Думу Головина. Избран был Тесленко, ставленник кадетской партии.

20 марта в Москву для погребения привезли тело скончавшегося в Петербурге Г. И. Кристи, бывшего до меня московским губернатором. Он скончался сравнительно еще молодым от грудной жабы. На вокзале ко времени прихода поезда собралось очень много его бывших подчиненных и сослуживцев, а также и чинов полиции, среди коих он оставил по себе очень добрую память; все пришли отдать последний долг всегда снисходительному и благожелательному своему бывшему начальнику.

В середине апреля скончался богородский исправник Н. А. Бабин, о котором я упоминал в своих воспоминаниях за 1909 г., когда он подвергся травле членов Коломенского отдела "Союза русского народа" и чуть было не попал под суд благодаря кляузам, которые мне удалось пресечь. […]

17 апреля, в день рождения в Бозе почившего императора Александра II, состоялось торжество прибития мраморной доски на стене Николаевского дворца в память того, что в этом дворце в 1818 г. родился великий князь Александр Николаевич – будущий император Александр II. После торжественного молебствия и освящения доски, доска была прибита, на ней надпись: "Царь-освободитель император Александр Николаевич родился в этом дворце 17 апреля 1818 г.".

Вокруг дворца были выстроены Александровское военное училище и части войск, шефом которых был почивший в Бозе Государь. Были высшие власти, представители города и члены Исторического общества. Профессор Цветаев произнес краткую речь, познакомив с историей сооружения памятной доски по инициативе Комиссии исторических надписей. Парад принимал командир 25-го армейского корпуса генерал Зуев.

28 апреля в Москве в судебном присутствии Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената с участием сословных представителей началось слушанием дело бывшего московского градоначальника отставного генерал-майора А. А. Рейнбота и его бывшего помощника отставного полковника В. А. Короткого по обвинению их в преступлениях по должности. Дело слушалось в Екатерининском зале здания Судебных установлений и продолжалось до 17 мая.

Рейнбот обвинялся: 1) в ряде нарушений кассовых правил, каковые были допущены в казначейской части Московского градоначальства, а также в противозаконных действиях, допущенных им при расходовании отпускавшихся на нужды того же градоначальства кредитов; г) в превышении власти при разрешении административным порядком дел о нарушении обязательных постановлений по санитарной части, по извозному промыслу и содержанию ассенизационных обозов; 3) в том, что для привлечения пожертвований в особый благотворительный фонд на устройство в Москве Приюта для престарелых чинов полиции и школы для их детей, помимо сбора денег через полицейские участки, мерами притеснения и угроз от лица градоначальника и его помощника Короткого, к делу пожертвований было привлечено несколько групп обывателей: содержатели домов терпимости и квартир свиданий, содержатели ассенизационных обозов и ломового извоза, содержатели заведений трактирного промысла и представители администрации столичных московских клубов.

После допроса многочисленных свидетелей 12 мая начались прения сторон. Обвинитель, товарищ обер-прокурора Сената Носович, указав на целый ряд случаев превышения власти и недопустимых правонарушений, вывел заключение, что все это было сделано Рейнботом, главным образом, для искания популярности. Закончил же он свою обширную речь сожалением, что такой богато одаренный и талантливый человек, как Рейнбот, позволил себе опуститься настолько, что из героя обратился в деятеля, очутившегося на скамье подсудимых.

Представители защиты Минятов и Карабчевский горячо защищали своего доверителя. Минятов в заключение своей речи сказал, что Рейнбот был популярен и, может быть, даже слишком популярен для того, чтобы не явилось желание уничтожить его еще более популярным обвинением. "И вот, я утверждаю, – добавил он, – что общественная сторона этого дела достаточно выяснена, и вам, господа сенаторы и сословные представители, надлежит сказать ваше последнее слово. Но те, кто вручил вам полномочия, чтобы обличить в этом деле ложь и произвол, те, может быть, не вполне ясно представляют себе все размеры лжи и произвола, которые вы установите в вашем приговоре. Бывают эпохи, когда вынуждены молчать все общественные силы, когда вынуждена молчать наука, молчат даже законодательные учреждения. Я оканчиваю лишь просьбой вынести тот приговор в этом деле, на который рассчитывают обвиняемые и который приветствует защита, как устранение того произвола, который был до сих пор. Мы ждем приговора, который будет встречен, как истинный праздник правосудия".

Карабчевский говорил вслед за Минятовым. Приведя ряд данных в защиту, он закончил свою речь словами: "Если Рейнбот и виновен в некоторых мелких прегрешениях, то потерпел он за это страшно. Высота падения делает более жгучей боль, которую испытывает падающий. Человек, стоявший высоко, пал ниже, и боль для него чувствительнее. Я полагаю, что то зло, если он его причинил кому-нибудь, неизмеримо ниже того зла, которое на него обрушилось".

Затем было предоставлено последнее слово подсудимым. Рейнбот сказал: "Четыре года надо мной тяготеют все обвинения, которые прошли сейчас перед Правительствующим Сенатом. Четвертый год я подвергаюсь этим оскорблениям, этим унижениям, о которых говорила моя защита. Здесь же, в зале, мне было брошено тяжкое оскорбление уже личного свойства обвинителем, который сказал, что я скрыл концы, прося ревизии сенатора. Я здесь доказал документально, что и было подтверждено свидетельскими показаниями, что я оставил открытыми книги на моем столе, когда я ушел из стен градоначальства. Я ушел из градоначальства, оставив его так, как оно было в минуту подачи моего прошения об отставке. Эти концы я передал сенатору Гарину, чтобы по ним дойти до правды. Я жду приговора Правительствующего Сената. Моя совесть совершенно покойна".

17 мая вынесен был приговор, одинаковый и Рейнботу, и Короткому: по лишении всех особых прав и преимуществ, заключить в исправительное арестантское отделение на 1 год, но предварительно представить на всемилостивейшее Государя императора воззрение на предмет смягчения приговора заменой исключением из службы. Такой приговор по своей суровости явился полной неожиданностью, все полагали, что Рейнботу грозит только отрешение от должности.

Едва председательствовавший сенатор Гераков прочитал слова: "исправительное арестантское отделение", как в огромном зале заседания пронесся гул, послышались восклицания, кто-то ахнул, порядок сразу нарушился. Председатель прекратил чтение и предупредил, что если тишина не восстановится, то он очистит зал от публики. По водворении тишины он продолжал. Когда весь приговор был прочитан и было объявлено, что прежние залоги Рейнбота и Короткого остаются в силе, то публика бросилась и окружила Рейнбота, его обнимали, целовали, пожимали руки…

Так закончилось дело бывшего московского градоначальника, принесшего несомненную пользу городу в 1906 г. и ценимого в Москве администратора. Помощник Рейнбота, отставной полковник Короткий, судившийся вместе с ним, был присужден к одинаковому наказанию, хотя его преступления значительно превосходили преступления его начальника. Но я считаю, что это было справедливо, так как Короткий, не имевший ни малейшего понятия о полицейской службе, будучи в полку скромным офицером без всяких средств, попав в обстановку совершенно для него новую, полную широких соблазнов, не устоял и покатился под гору. Он был свидетелем, как его начальник генерал Рейнбот швырял деньгами, никогда не стесняясь в средствах, как он жил широко, никогда не задумываясь над вопросом, законно или незаконно то или иное его распоряжение, которое, ему казалось, для дела ли или для популярности ему было нужно, – все это, конечно, такого человека, как Короткий, который хотя и был безусловно честным офицером в полку, но, очевидно, без строгих принципов, не могло не развратить, он счел долгом следовать за своим начальством на кильватере, а так как средств у него не было (у его жены тоже), которые он мог бы безнаказанно расходовать, то, естественно, соблазн был велик, и Короткий пошел по наклонной плоскости, запутавшись, под влиянием шатких принципов своего начальника, в своих взглядах и перестав понимать, что честно и что бесчестно. Поэтому я не могу держаться в этом деле того взгляда, что Короткий подводил Рейнбота, как многие это думали. Я думаю, что Короткий явился жертвой Рейнбота, и потому Сенат совершенно правильно отнесся к ним обоим одинаково, хотя преступления Короткого были рельефнее.

18 июня Государь помиловал обоих – и Рейнбота, и Короткого.

18 мая в Москве скончался В. О. Ключевский, почетный член Московского университета и заслуженный профессор русской истории. Имя его пользовалось заслуженной и почетной известностью, благодаря его ученым трудам, курсам истории и целому ряду поколений его учеников. Он профессорствовал в течение 40 лет и скончался на 71 году своей честной, трудовой, на пользу родной истории, жизни. Весть о его смерти вызвала большую скорбь. Отпевали его в университетской церкви, хоронили в Донском монастыре.

Я узнал о его кончине в самый день моего отъезда за границу, так что, к сожалению, был лишен возможности помолиться у его гроба и отдать последний долг. Мне это было очень досадно, так как я хранил в своем сердце глубокое уважение и почитание к В. О. Ключевскому, вспоминал всегда с таким благодарным чувством его интересные лекции в доме генерал-губернатора, при жизни великого князя Сергея Александровича, который был его большим почитателем и иногда приглашал его по вечерам. Эти вечера бывали очень интересны. Ключевский обыкновенно бывал очень в духе, очень много читал и рассказывал. Мы слушали его всегда с наслаждением и волнующим интересом.

14 мая я выехал в разрешенный мне двухмесячный отпуск, намереваясь проделать лечение в Наухгейме. По дороге я остановился в Берлине, где провел целый день. Берлин, как город, мне всегда очень нравился, особенно своей чистотой и порядком на улицах.

По приезде я тотчас же отправился в гостиницу "Континенталь" узнать об А. А. Козлове (бывшем московском генерал-губернаторе) и был весьма обрадован, застав его дома, по данному мне адресу. Он тоже обрадовался мне, и мы условились встретиться к обеду в "Континентале". Отлично пообедав и дружески наговорившись, я проехал в больницу какого-то известного профессора, где находился на излечении П. Н. Дурново, бывший министр внутренних дел, бывший тогда в опале (ему было предложено выехать за границу после конфликта в Государственном Совете по поводу законопроекта о введении земств в западных губерниях).

Я застал Дурново в полутемной комнате, ему предстояла очень серьезная глазная операция. Мой визит его, по-видимому, очень тронул, он был очень одинок в Берлине, так как кроме А. А. Козлова, который мне и сообщил о нем, его никто не навещал. О политике я с ним не говорил, он слишком болезненно относился к этому вопросу, а меня предупредили, что всякое волнение ему очень вредно. Операция обошлась благополучно, и П. Н. Дурново вернулся в Петербург поправившимся. Мое посещение в такое тяжелое для него время оставило в нем благодарное ко мне чувство, и когда я уже был товарищем министра внутренних дел, то, несмотря на некоторую разность наших взглядов относительно ведения дел в Департаменте полиции, он всегда относился ко мне не только доброжелательно, но и предупредительно.

В Наухгейм я приехал 16 мая, очень хорошо устроился, застал своего старого доктора Янковского, который и прописал мне обычное лечение. Приходилось вставать в 6 часов утра, пить молоко с яйцом в 6 с половиной, принимать ванну в 7 с половиной, потом лежать час, но не спать, массаж, прогулка, обед в 1 час, затем отдых в течение часа, прогулка, фрукты в 5 часов, ужин в 7 часов вечера, а в 10 стакан молока и спать. По истечении каждых шести дней полагался день полного отдыха; этими днями я пользовался, чтобы куда-нибудь съездить, так как в Наухгейме было чересчур тоскливо.

Я навестил моего товарища по полку графа Муравьева – полтавского губернатора, который лечился в Хомбурге – это местечко совсем близко от Наухгейма, всего 2 часа езды по железной дороге. Курорт этот не представлял собой ничего особенного, был значительно меньше Наухгейма и для более легких больных, поэтому и вся жизнь там и режим были другие. Потом я совершил и более дальнюю поездку, навестив моих друзей Белевских, у которых под Баден-Баденом была своя вилла.

Граф Белевский был сыном великого князя Алексея Александровича и дочери поэта Жуковского. Все его детские и юношеские годы протекли за границей в Бадене. По кончине матери его дядя, Павел Васильевич Жуковский, привез его в Россию, где не отец его, а дядя, великий князь Сергей Александрович, принял в нем большое участие и, проявив к нему чисто отеческое отношение, вывел его в люди, если только можно так выразиться. Великий князь помог ему довершить образование, затем для отбытия воинской повинности устроил его вольноопределяющимся в Сумской драгунский полк, квартировавший в Москве, а затем, когда он произведен был в офицеры, взял его к себе в ординарцы, а затем и в адъютанты. Будучи адъютантом, граф Белевский женился на фрейлине великой княгини Елизаветы Федоровны княжне Трубецкой. Эта была очень счастливая пара. Великий князь и тут проявил много нежной заботы и ласки к своему племяннику, приняв самое близкое, непосредственное участие в этой помолвке; приискал им небольшой скромный особнячок и обставил его всеми удобствами и уютом, вдаваясь при этом в самые мелкие детали. До кончины великого князя они оставались в Москве, после чего переехали в Баден, где приобрели себе очень красивую виллу.

В этой вилле я и посетил их, приехав к ним совершенно для них неожиданно. Вилла и вся окрестность поразили меня своей красотой. Мы не видались шесть лет, так много было пережито за это время, что было что пересказать друг другу. Детей узнать нельзя было, до того они за это время выросли. Я пробыл у них сутки и с сожалением покинул их гостеприимный кров, чтобы вернуться в Наухгейм.

Узнав от них, что в Бадене проживает принцесса Мария Максимилиановна Баденская, с которой моя сестра была особенно близка и которая и ко мне всегда проявляла большое внимание, я решился ее навестить. Спросив по телефону, в котором часу ее величество разрешит мне приехать к ней, я в назначенный час был у нее. Она была изумлена видеть меня у себя, засыпала меня вопросами о моей сестре, долго меня не отпускала и, прощаясь со мной, выразила надежду скоро свидеться в России, куда она собиралась поехать через две недели, чтобы провести часть лета у брата своего князя Георгия Максимилиановича на Сергиевской даче близ Петергофа, где гостила в то время и моя сестра. Принцесса Мария Максимилиановна была старшей дочерью великой княгини Марии Николаевны (дочери Николая I от брака ее с герцогом Лейхтенбергским), вышла замуж за принца Баденского, овдовела. От этого брака у нее были сын и дочь. Сын Макс, впоследствии владетельный герцог Баденский, фигурой и лицом удивительно напоминал своего прадеда Николая I, пользовался во всей Германии большим уважением и после отречения Вильгельма II в 1918 г. некоторое время стоял во главе вновь сформированного министерства, в роли президента.

Вернувшись в Наухгейм, несколько освеженный после поездки в Баден, я продолжал свое лечение. Возвращаясь как-то домой после ванны, я вдруг вижу, что ко мне бежит навстречу хозяин виллы, где я жил, и держит как-то особенно почтительно конверт, адресованный на мое имя. Оказалось, что это было письмо от обер-гофмаршала великого герцога Гессенского с извещением, что его высочество приезжает в Наухгейм и приглашает меня к завтраку в Курхаус к 12 часам. Хозяину страшно хотелось узнать, что может мне писать обер-гофмаршал их Государя. Я удовлетворил его любопытство, сказав, что это приглашение к завтраку. Надо было видеть, как его лицо озарилось, он несколько раз произнес: "Das ist eine sehr grosse Ehre, eine sehr grosse Ehre" ("Ведь это очень большая честь, очень большая честь"), и мне казалось, что он очень удивляется моему хладнокровию. Когда было время одеваться, чтобы идти, то он страшно волновался, все прибегал ко мне, спрашивая, не надо ли мне чего, потом очень почтительно проводил меня.

Оказалось, великий герцог, узнав, что я в Наухгейме (ему об этом написала сестра его великая княгиня Елизавета Федоровна), и не имея возможности пригласить меня в Вольфсгартен (летнее его пребывание), так как это время совпало с его объездом Великого герцогства (во всем герцогстве было всего 5 небольших городов), решил свидеться со мной в Наухгейме. Великий герцог вместе с великой герцогиней и лицами свиты направлялись в Гисен – это один из более или менее значительных городов герцогства, в котором было много ученых обществ и университет. В Гисене их высочества устроили благотворительный базар в пользу туберкулезных и собирались прожить там несколько дней.

Их высочества были ко мне очень предупредительно любезны, это произвело сильное впечатление на окружавших немцев, и на другой же день местные власти поспешили ко мне с визитом.

Чтобы отблагодарить их высочества, я решил проехать в Гисен на базар, а так как в материальном отношении я, конечно, не мог принести базару много пользы, то уговорил одну богатую американку мистрисс Форд, очень милую женщину, с которой я познакомился у госпожи Старк, поехать со мной. Она очень обрадовалась, и мы с ней отправились. Базар мне напомнил наши московские, но в гораздо более скромном виде. Давка была невообразимая, особенная теснота была у стола их высочеств. Весь Гисен счел своим долгом прийти купить что-нибудь из рук своих Государя и Государыни. Мы не могли подойти, но великий герцог увидал меня издали и крикнул на всю залу: "Djoun, non, comme c'est aimable!" ("Джун, нет, как это любезно!") Тотчас все расступились, чтобы дать мне дорогу, и со всех сторон послышалось: "Wer ist da?" ("Кто это?") Американка моя была в восторге, я ее представил великой герцогине, и она накупила у нее множество нужных и ненужных вещей. Мы обошли весь базар, выпили чаю и вернулись в Наухгейм; езды было всего полчаса.

По окончании моего лечения я поехал в Виши навестить моего большого друга, жену поэта, Екатерину Алексеевну Бальмонт, у которой очень хорошо отдохнул и нравственно, и физически. Виши мне очень понравилось и поразило меня своей дешевизной после Наухгейма; я отдохнул там и от чересчур большой немецкой аккуратности, которая под конец меня утомила не меньше самого лечения.

Из Виши я проехал через Женеву на Бувер, Бригг, где переночевал, чтобы на лошадях совершить путь в Гешенен через перевал. Путь по Ронской долине по своей красоте был прямо фееричен. Особенное впечатление на меня произвел Ронский ледник. Я первый раз в жизни был в таком леднике; когда я вошел в грот и в галерею из сплошного льда, такого красивого, прозрачно-голубого, то мне показалось, что я нахожусь в каком-то фантастическом мире. К сожалению, не весь путь был удачен, местами стоял такой густой туман, что, кроме спины кучера, я вокруг себя ничего не видел; особенно сильный туман был, когда я проезжал через Чертов мост. Это было особенно досадно, так как место это по историческим воспоминаниям меня более всего интересовало. Я все-таки слез на мосту и прошел к памятнику – барельефу, сооруженному в скале Военно-историческим обществом в память перехода Альп русскими войсками во главе со знаменитым Суворовым 7. Памятник я мог разглядеть, но вокруг стоял непроницаемый туман.

Из Гешенена я проехал, уже по железной дороге, на Цюрих, Мюнхен, Вену, где остановился на сутки. Здесь у меня произошла необычная встреча. Переходя площадь Св. Стефана, я вдруг увидал какого-то человека, выходившего из церкви, небольшого роста, в сером пиджаке, в высоких сапогах, с котомкой в руках и с жестяным чайником на веревочке. Я сейчас же узнал в нем русского и окликнул его – он страшно обрадовался, в свою очередь, сказал мне: "Ох, вы по-русски говорите, какое счастье, а то вот я все ищу магазин Перлова и не могу найти". – "Зачем тебе магазин Пер-лова?" – спросил я. "Да вот я еду в Ниццу, не знаю, как дальше ехать, а мне один пассажир сказал в поезде: доедешь до Вены, найди там магазин Перлова, там говорят по-русски, и тебе все объяснят; вот я и хожу все утро, и все спрашиваю – Перлов, Перлов, а меня никто не понимает".

Оказался он крестьянином Харьковской губернии, Лебединского уезда, села Верховлянка Ефимом Пузыней; он рассказал, что рядом с их селом имелась барская земля, несколько десятков десятин, которые владелица отдавала в аренду; срок кончался, он захотел ее взять в аренду и написал владелице в Ниццу, а та – очевидно, самодурка – написала ему: "Приезжай ко мне в Ниццу – тогда и переговорим". Вот, он взял триста рублей и поехал.