Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 62 страниц)

Ко дню отпевания прибыла из-за границы сестра великого князя, великая княгиня Мария Александровна, герцогиня Кобургская с дочерью принцессой Беатрисой, великий князь Павел Александрович, герцог Мекленбург-Стрелицкий, великий герцог Гессенский, брат великой княгини, с супругой великой герцогиней Элеонорой и сестра великой княгини принцесса Виктория Баттенбергская. Помимо высочайших особ прибыло много частных лиц и депутаций. Было возложено много венков, гроб утопал в зелени, народ ежедневно в известные часы допускался поклониться праху; пропускали зараз по 100 человек. Панихиды служились все время, почти без перерыва, с утра до вечера. Великая княгиня пожелала, чтобы народу не делали какие-либо стеснения, и Кремль был открыт для свободного прохода всем; только когда съезжались на официальные панихиды, проезд частным лицам прекращался. Великая княгиня получала массу писем, и так как она фактически не успевала их прочесть, то доверила их мне. Вся почта поступала ко мне, я откладывал письма родных и близких, которые передавал тотчас, а другие письма вскрывал и докладывал их содержание; затем от имени великой княгини я отвечал на них, почему ни одно письмо не осталось без ответа. Но, к сожалению, были и такие письма, которые я прямо сжигал, не докладывая, письма эти, почти все анонимные, были полны ругательств по адресу покойного великого князя, а в некоторых были и угрозы относительно великой княгини. Я не покидал дворца все время до похорон, и в течение всего дня мне приносили разные предметы из одежды великого князя, а также и частицы его тела, костей… Все это складывалось мной, вещи передавались великой княгине, а частицы останков были помещены в металлический ящик и положены в гроб. Сила взрыва была так велика, что части тела и костей найдены были даже на крыше здания Судебных установлений.

На второй или третий день мученической кончины великого князя ее высочество, движимая христианским чувством всепрощения, решилась поехать навестить убийцу своего мужа – Каляева, который содержался в то время в Серпуховском полицейском доме. Сопровождали великую княгиню бывшая фрейлина Е. Н. Струкова и бывший адъютант великого князя Гадон, это были в то время единственные лица, посвященные в этот, можно сказать, подвиг великой княгини, конечно, если не считать градоначальника Волкова, без разрешения которого великая княгиня не могла бы посетить Каляева. Какой был разговор у великой княгини с Каляевым, неизвестно, так как присутствовавших при этом не было. С кратких слов великой княгини можно было только заключить, что это свидание доставило удовлетворение христианскому чувству великой княгини, что сердце Каляева было затронуто: он взял от нее иконку и поцеловал ее руку. Через несколько дней, когда первое впечатление у Каляева, очевидно, прошло и заговорил в нем ум, а не сердце, он, чувствуя себя как бы виновным в своей слабости перед своей партией, написал великой княгине письмо, полное неуважения и упрека. Многие в то время осуждали великую княгиню, что она решилась на такой шаг, но кто знает великую княгиню, тот отлично поймет, что иначе великая княгиня поступить не могла. Она, по своему характеру всепрощающая, чувствовала потребность сказать слово утешения и Каляеву, столь бесчеловечно отнявшему у нее мужа и друга.

7 февраля скончался от ран кучер великого князя Андрей Рудинкин. Великая княгиня с лицами свиты присутствовала на отпевании и затем шла за гробом пешком от Яузской больницы до Павелецкого вокзала, ведя под руку вдову. Тело отвезли в деревню на родину, в Серпуховской уезд. За гробом шла толпа народа.

10 февраля происходило отпевание тела великого князя по особому, высочайше утвержденному церемониалу. Была масса народа; после отпевания гроб с останками был перенесен в Андреевскую церковь Чудова монастыря и поставлен посреди на небольшом возвышении, покрыт чехлом, обшитым парчой, и сверху покровом, так он оставался до устройства склепа церкви-усыпальницы под храмом Чудового монастыря, где покоятся мощи Святителя Алексея.

На следующий день все прибывшие на погребение августейшей особы и депутации стали разъезжаться, остались только сестра великой княгини принцесса Баттенбергская и великая княгиня Мария Александровна с дочерью. Жизнь стала входить в колею. По желанию великой княгини я остался жить в Николаевском дворце.

На средства, отпущенные великой княгиней, были устроены поминальные обеды во всех народных домах и столовых Попечительства о народной трезвости с 12 февраля по 15 марта – сороковой день кончины великого князя. Было выдано всего 45 000 обедов по билетам, выдававшимся неимущему населению участковыми попечительствами о бедных.

18 февраля, прежде чем осуществление мероприятий 12 декабря 1904 г. могло отразиться на ходе государственной жизни, сделан был еще шаг вперед по пути преобразований. Утром были опубликованы высочайший манифест и указ Сенату 9, которые производили впечатление, что конец колебаниям наступил и что будто решено вернуться к прежним бюрократическим началам. Манифест этот всех поразил, так как такой исход представлялся совершенно неправдоподобным. Действительно, вечером того же дня был опубликован рескрипт на имя А. Г. Булыгина, которым делалась уступка в новом направлении и в котором призывали общественные силы для совместной работы с правительством. С появлением рескрипта манифест получил совершенно иное освещение, рескрипт явился ему дополнением, но логически все же рескрипт противоречил манифесту. В этом видны были колебания и быстрые смены настроений, происходившие в высших сферах.

В течение последовавшего затем месяца общество питалось самыми разноречивыми слухами: то о созыве Народного Собора, то о созыве Думы. До общества доходили слухи, что происходят частные совещания между высокопоставленными лицами, что намечаются переговоры с руководителями земских групп; это означало, что учреждено Особое совещание при Министерстве внутренних дел под председательством министра А. Г. Булыгина и только. 18 марта воспоследовало правительственное сообщение, далеко не разъяснившее недоумение. Оказалось, что за истекший месяц собирались и рассматривались разные материалы, а также и разные проекты от разных лиц и учреждений, отличавшиеся полным разнообразием взглядов и суждений. Председатель совещания А. Г. Булыгин предполагал заняться самостоятельно – независимо от собирания материалов – составлением первоначальных соображений об основаниях, на которых могло бы быть осуществлено предположение о созыве представителей; затем эти основания он предполагал передать на обсуждение в Совет Министров и только после этого приступить к окончательному разрешению вопроса о совещании, намеченном в высочайшем рескрипте. Для всего этого надо было время, и времени много, а между тем нервность и возбуждение общества требовали скорейшего выполнения выраженной в рескрипте монаршей воли.

События жизни шли тогда с такой головокружительной быстротой, что являлись опасения, что разрабатываемая реформа при такой медлительности утратит всякое практическое значение. Правда, после Цусимской катастрофы10, о которой я буду говорить ниже, рассмотрение предположений о созыве народных представителей пошло ускоренным темпом, и совещания министров происходили чуть ли не ежедневно, но все это мало удовлетворяло общество. Настроение его было таково, что движение государственных дел по медлительной бюрократической рутине, раздражая широкие круги интеллигенции, вселяло в них полное недоверие к существовавшему тогда строю и убеждало, что при старых формах жить нельзя.

5 апреля слушалось дело Каляева Особым присутствием правительствующего Сената при участии сословных представителей. Заседания проходили в здании Судебных установлений в Москве. Обвинял обер-прокурор Кассационного департамента Сената И. Г. Щегловитов – будущий министр юстиции. Защитниками были М. Л. Мандельштам и В. А. Жданов. Председательствовал старичок-сенатор, фамилию его не помню. Заседание происходило при закрытых дверях, но я получил разрешение и потому присутствовал на этом заседании. Потом я об этом очень сожалел, так как нравственно было очень тяжело присутствовать на нем и слушать все прения.

Каляева я до того не видел; он произвел на меня впечатление довольно отталкивающее. Держал он себя как-то несерьезно, мелочно, далеко не героем, хотя, казалось, хотел им быть, но именно от этого у него и выходило все не геройски, а скорее нахально. Он оказался родившимся в Варшаве в 1877 г., отец его был некоторое время околоточным надзирателем, потом кассиром на фабрике, умер он в 1898 г., оставив вдову и 8 человек детей. Мать – полька, чем и объяснялось отличное знание Каляевым польского языка, по-русски он говорил с большим акцентом. На суде присутствовали его мать и сестра, они всего за 10 дней до суда узнали, что он убил великого князя, когда в Варшаве к ним пришли с обыском. До того они его не видели два года и думали, что он находится в Львовском университете. Матери и сестре давали свидание в Бутырской тюрьме 1 и 3 апреля, по часу, в присутствии помощника начальника тюрьмы. Каляев был бодр и просил мать не подавать прошения о помиловании.

Председатель суда, старичок-сенатор, вел заседание нервно, несдержанно, входил с Каляевым в препирательства при его выходках и вообще держал себя далеко не с должным достоинством. Своими препирательствами он вызывал Каляева на дерзости, следствием чего было то, что Каляева выводили из зала заседания. При этом страшно волновался его защитник М. Л. Мандельштам. Обвинитель И. Г. Щегловитов был также далеко не на высоте, казалось бы, особенно ему разглагольствовать и не следовало, факт ведь был налицо, и чем короче было бы его обвинение, тем оно было бы сильнее, он же размазал свою обвинительную речь, говорил долго, скучно, хотя и довольно гладко, но когда он кончил, нельзя было вывести ясного заключения, чего он хотел. Хотел ли он сугубо наказать преступника или просил снисхождения. Вообще речь его была без должного достоинства. На меня его речь произвела удручающее впечатление, тем более что дала возможность Каляеву поглумиться: он очень ловко подметил неудачные места речи и сказал, что если б эту речь произнес жандармский вахмистр, то это было бы простительно, но слушать ее из уст человека образованного, со звездою на груди как-то странно. Под очень тяжелым впечатлением я оставил зал заседания.

В Москве в то время градоначальником все еще был генерал-майор Волков, далеко не удовлетворявший своему назначению, чувствовалось отсутствие власти. Это и послужило причиной к назначению в Москву вновь генерал-губернатора. Выбор пал на генерала от кавалерии А. А. Козлова, бывшего в Москве обер-полицеймейстером с 1878 по 1881 и с 1882 по 1887; в промежуток 1881-82 гг. он был градоначальником в Петербурге. А. А. Козлов пользовался очень большой симпатией и уважением среди всех слоев московского населения, не исключая и рабочих, и простого люда, а также и учащейся молодежи {Среди последней он даже был популярен. Рассказывают, что во время одной из забастовок на Высших женских курсах он прискакал верхом, с нагайкой в руке и, въехав в толпу курсисток, крикнул им: "Ерша вам родить против шерсти, чего бунтуете!" Толпа моментально расхохоталась от неожиданности, настроение забастовочное понизилось, и все окончилось мирно (Примеч. В. Ф. Джунковского).}. Эти его качества и послужили тому, что А. Г. Булыгин рекомендовал его Государю императору для назначения на пост генерал-губернатора.

А. А. Козлов был назначен 12 апреля при весьма милостивом рескрипте. Козлов долго, как сам мне рассказывал, отказывался от этого назначения, ссылаясь на свои преклонные годы – ему было тогда 68 лет – и на то, что не обладает уже должной энергией; но в конце концов принужден был все же уступить, но поставил при этом условие, что если он по истечении 3 месяцев убедится, что не в силах приносить пользы, то его удерживать не будут. Условие это было принято. В то время генерал от кавалерии Козлов, занимая должность почетного опекуна Московского присутствия, проживал очень скромно в меблированных комнатах Троицкой у Никитских ворот. Прислугой у него была только одна кухарка. Как только вышел высочайший приказ, Козлов, захватив ручной багаж, вдвоем со своей кухаркой пошел пешком по Тверскому бульвару и пришел в генерал-губернаторский дом, оставив за собой комнаты у Троицкой. Так оригинально произошло вступление нового генерал-губернатора в должность. Москва приветствовала это назначение, хотя мало придавала ему значения.

Генерал Козлов, чудной души человек, честнейший и благороднейший, мог бы в другое время принести много пользы, но будучи 68 лет от роду, он давно отошел от дел; у него не было должной энергии, главное, не было любви к тому делу, на которое его призвали. Он работал, правда, добросовестно, но работал без одушевления, заставляя себя работать из чувства долга. Он, конечно, обратил главное внимание на полицию, что было для него, по прежней службе, делом привычным, при нем, кроме чиновников особых поручений, стали дежурить участковые пристава полиции взамен адъютантов, которых при нем и не было.

Назначение Козлова вызвало уход генерал-майора Волкова, который был назначен таврическим губернатором. Всеми своими назначениями Е. Н. Волков был обязан тому, что снискал к себе расположение Государя императора, будучи еще офицером Лейб-гвардии гусарского полка его величества, в то время, когда Государь в бытность свою наследником отбывал службу в этом полку, а потом Е. Н. Волков сопровождал Государя во время его путешествия наследником-цесаревичем на Дальний Восток и в Японию.

Московским градоначальником был назначен генерал-майор П. П. Шувалов, большой друг А. А. Козлова и любитель, если можно так выразиться, полицейского дела, которым он еще с юношеских лет увлекался. Граф Шувалов родился в 1859 г. и по окончании Пажеского корпуса вышел в артиллерию непосредственно на театр военных действий во время Русско-турецкой войны. Затем он был адъютантом при великом князе Сергее Александровиче и заведующим его двором с 1894 по 1897 г. когда был назначен одесским градоначальником, но пробыл в этой должности недолго. Граф Шувалов принялся очень ретиво за свои обязанности и работал рука об руку с генералом Козловым, который имел на него отличное влияние и умел сдерживать его увлечения. В минус графу Шувалову можно поставить то, что он мало интересовался всем тем, что не было чисто полицейским делом, но работал он очень много и все свое время отдавал службе. Он был очень умен и не без хитрости. Его жена, рожденная графиня Воронцова-Дашкова, была на редкость очаровательная женщина, умная, образованная, имевшая отличное влияние на мужа.

Вскоре после этих назначений 17 апреля последовал высочайший манифест о распечатании старообрядческих храмов11. На Москву, где очень много старообрядцев, это событие произвело огромное впечатление, тем более что именно в Москве были запечатаны храмы, особенно чтимые старообрядцами, в Рогожской. Манифест был издан за несколько дней до Пасхи, что еще более усугубило праздничное настроение старообрядцев. В Москву был командирован по высочайшему повелению флигель-адъютант граф Шереметев для приведения в исполнение этого высочайшего указа. Одновременно с сим был опубликован и высочайший манифест о сложении продовольственных долгов с населения. Таким образом, старообрядцы встречали Пасху особенно восторженно, а населению оказана была большая материальная помощь.

Мое личное положение все это время было крайне неопределенно: со дня кончины великого князя я должен был бы быть откомандирован в Преображенский полк, в котором числился, а между тем я занимал по высочайшему повелению должность товарища председателя Московского столичного попечительства о народной трезвости. Для откомандирования надо было ждать высочайшего приказа, а его не выходило. Я продолжал поэтому носить адъютантскую форму и жить в Николаевском дворце, работая в Попечительстве о народной трезвости. За несколько дней до Пасхи, кажется в Страстную пятницу, меня вызвал по телефону из Петербурга А. Г. Булыгин и сказал: "Поздравляю вас, покупайте к Пасхе белую шапку. Я понял, что меня Государь император назначает флигель-адъютантом, и действительно, в субботу, накануне Пасхи, я получил депешу от министра императорского двора о назначении меня флигель-адъютантом к его императорскому величеству. Я был, конечно, очень счастлив такому исключительному монаршему вниманию.

Встретив Пасху в Чудовом монастыре, получив массу приветствий, я выехал в первый же день Пасхи в Петербург, чтобы представиться и благодарить Государя за его монаршую милость. Свитской формы мне, конечно, ни один портной на праздниках сшить не мог, и мне пришлось поехать в Царское Село представиться Государю в адъютантской форме, прицепив вензеля на эполеты и надев белую свитскую барашковую шапку, которую мне прислала великая княгиня Елизавета Федоровна. Приехав в Петербург, я тотчас явился министру императорского двора барону В. Б. Фредериксу, который меня принял более чем любезно, выразив радость по поводу моего назначения и дав указание на другой же день быть в Царском Селе в Александровском дворце к девяти с половиной часам утра и через камердинера доложить о себе Государю императору.

Его величество меня тотчас принял и был трогательно милостив ко мне, разрешив мне продолжать мою работу в Попечительстве о народной трезвости в качестве товарища председателя оного и жить в Москве, приезжая на дежурства в Царское Село. При этом внимание Государя не остановилось на этом. Его величество повелел предоставить мне помещение в Кремлевском дворце. Затем Государь повел меня в апартаменты императрицы, где я имел счастие представиться ее величеству императрице Александре Федоровне. От ее величества я прошел в другую половину дворца и был принят Государыней императрицей Марией Федоровной, которая трогательно вспомнила покойного великого князя, говорила о нем с большим чувством и выразила мне радость, что Государь взял меня в Свиту. В тот же день был обычный пасхальный прием лиц Свиты в Большом Царскосельском дворце, и я в первый раз участвовал на нем со всей Свитой, приносившей поздравления их величествам, и удостоился получить из рук Государынь пасхальные яйца.

Вернувшись в Петербург, я тотчас заказал себе свитскую форму, изготовление ее заняло несколько дней, и когда все было готово, принялся исполнять все обязательства, сопряженные с таким назначением. Надо было представляться всем особам императорского дома, военному министру и всем лицам Государевой свиты, а младшим себя лицам Свиты сделать визит.

Вся свита Государева находилась на учете Военно-походной канцелярии его величества и в ведении командующего Императорской главной квартирой, каковая должность обыкновенно соединялась с должностью министра императорского двора. При моем назначении и до конца царствования Николая II министром двора и командующим Главной квартирой был барон, впоследствии граф В. Б. Фредерикс, человек на редкость благородный, преданный Государю, но, к сожалению, подпадавший под чужое влияние, и не всегда хорошее. Начальником Военно-походной канцелярии был флигель-адъютант князь В. Н. Орлов, человек тоже очень хороший, доброжелательный, но большой барин, не знавший жизни и потому в делах часто становившийся на ложный путь, не разбираясь в людях. Помощником у него были флигель-адъютант К. А. Нарышкин и А. А. Дрентельн. Первый из них был человек безличный и представлял собой совершенно отрицательную величину, второй же – это был светлый луч среди всех окружавших Государя лиц. Можно смело сказать, что то был самый благородный, правдивый и положительно лучший из всех окружавших Государя, будучи при этом очень умным и образованным человеком.

В то время Свита государева состояла из 119 человек, в том числе 57 генерал-адъютантов, 23 Свиты генерал-майоров и 39 флигель-адъютантов. Число флигель-адъютантов было даже меньше, чем в конце царствования Александра III, который, как известно, за все свое царствование назначил в Свиту не больше 10 человек, считая в этом числе и великих князей, которые всегда назначались флигель-адъютантами по достижении ими совершеннолетия. Большое количество флигель-адъютантов, а именно 48, к концу царствования императора Александра III объяснялось тем, что от Александра II к Александру III перешло огромное число лиц Свиты. К концу Царствования Александра II состояло генерал-адъютантов 138, Свиты генерал-майоров – 122 и флигель-адъютантов – 149: всего 409 лиц Свиты, почти в четыре раза больше, чем тогда, когда я удостоился этой чести. Император Александр II при всяком удобном случае назначал к себе в Свиту; был такой случай, что капитан Ильин попал во флигель-адъютанты только за то, что в Ильин день был начальником караула в селе Ильинском, когда там пребывал Государь, и таких случаев было много. При Александре III были только единичные случаи назначения в Свиту. Первым попал в Свиту случайно прапорщик фон Кауфман, командированный в 1881 г. к императору Александру II с радостной вестью о взятии Геок-Тепе 12. Пока он ехал, Александр II был убит и на престол вступил Александр III, который, выслушав его доклад, сказал: "Мой отец вас бы назначил в Свиту, поэтому я вас назначаю флигель-адъютантом".

Другой случай назначения флигель-адъютанта был на параде Лейб-гвардии конного полка в день полкового праздника. Государь, приняв строевую записку от полкового адъютанта князя Ю. Д. Оболенского, сказал ему, что назначает его флигель-адъютантом. Оболенский был так далек от этой возможности, что даже не поблагодарил и решил, что ему это только показалось, но все же доложил командиру полка, сказав, что он не разобрал слов Государя, но ему показалось, что Государь сказал слово флигель-адъютант. Командир полка доложил об этом министру двора, который сказал, что этого быть не может, чтоб Государь назначил в Свиту. Когда же министр двора спросил у Государя: "Что, ваше величество, изволили сказать князю Оболенскому?", Государь просто ответил: "Назначил его флигель-адъютантом".

Звание флигель-адъютанта было всегда большим отличием и давало известные права: в полках флигель-адъютанты не занимали вакансии и производились в чин со старшим, каждое лицо Свиты имело право представляться Государю императору в любой приемный день без испрошения на то особого разрешения, а только записавшись у дежурного флигель-адъютанта. В случае же надобности явиться Государю по экстренному делу они могли испрашивать разрешение через Военно-походную канцелярию у командующего Императорской главной квартирой.

В течение двух недель по моем приезде в Петербург я каждый день или являлся кому-нибудь из особ императорского дома, или делал визиты лицам Свиты. Помню особенно милостивые приемы у великих князей Михаила Николаевича, Владимира и Алексея Александровичей, а также и у великой княгини Марии Александровны. Из генерал-адъютантов помню хорошо трогательный прием у генерал-адъютанта Рылеева, который был уже преклонного возраста, никуда не показывался и жил лишь одними воспоминаниями об императоре Александре II, которого при жизни боготворил и был очень приближенным к Государю лицом. Вся обстановка, как он жил, была трогательная, он был окружен исключительно предметами памяти Александра II и не пропускал ни одного дня, чтоб не побывать в крепости на могиле царя-освободителя. В то время прошло уже 24 года со дня кончины Александра II, но тем не менее его можно было ежедневно встретить на Троицком мосту, пешком направляющегося в крепость. Он очень ласково меня принял, и от него веяло какой-то необыкновенной грустной добротой, если только можно так выразиться.

Окончив все визиты и представления, я вернулся в Москву и вскоре переехал в Кавалерский корпус Кремлевского дворца, где мне отвели очень хороших три комнаты. Каждый месяц я ездил в Петербург на дежурства при Государе. Помню, как первый раз я волновался, чтоб не сделать какой-нибудь ошибки.

При Государе было постоянное дежурство одного флигель-адъютанта, очередь велась в Военно-походной канцелярии. Флигель-адъютантам, находившимся в Петербурге, приходилось дежурить в то время приблизительно раз в три недели. Полное дежурство, то есть генерал-адъютант, Свиты генерал-майор и флигель-адъютант, назначалось только в дни празднеств, выходов, парадов и т. п. В остальное же время суточное дежурство нес только флигель-адъютант. Смена происходила около 11 часов утра, к каковому времени надо было прибыть во дворец. В Петербурге – на квартиру, а за городом – на вокзал высылалась от придворно-конюшенной части коляска, запряженная тройкой, которая и была круглые сутки в распоряжении дежурного флигель-адъютанта для служебных поездок. Во дворце, по месту пребывания Государя, имелось специальное помещение из двух-трех комнат для дежурного флигель-адъютанта. Смена заключалась в том, что старый дежурный давал новому прошения или бумаги, если таковые оставались еще не доложенные. В 11 часов начинался прием, и дежурный флигель-адъютант к этому времени должен был находиться в приемной Государя. Если были представляющиеся, то дежурный флигель-адъютант должен был проверить их по спискам, присланным из церемониальной части, или по записке Военно-походной канцелярии, подписав два экземпляра списков, один передать камердинеру для доклада его величеству с испрошением указания, в каком порядке и где Государю угодно будет их принять, другой же список направлялся в канцелярию Министерства двора для напечатания в газетах.

Обыкновенно некоторых лиц Государь принимал у себя в кабинете, других на общем приеме в зале, этих последних дежурному флигель-адъютанту приходилось ставить по старшинству чинов, независимо от должности, сначала военных, а потом гражданских чинов, после чего Государь в сопровождении дежурного флигель-адъютанта их обходил; каждый при этом должен был себя называть и говорить, по какому случаю представляется. Прием продолжался до часа, когда Государь завтракал. К завтраку некоторые флигель-адъютанты удостаивались приглашения, если же нет, то завтракали у себя в дежурной комнате, полагался завтрак по 1-му разряду.

Ко мне Государь все время моего флигель-адъютантства был очень милостив, и я удостаивался приглашения к завтраку к их величествам каждое мое дежурство, иногда и к обеду. За завтраком кроме их величеств и августейших дочерей никого не бывало, помню только, один раз завтракал еще принц П. А. Ольденбургский. Государь был всегда очень разговорчив, расспрашивал о Москве, о разных делах, императрица же говорила мало, августейшие дочери, бывшие тогда еще детьми, стеснялись нового лица. После завтрака переходили в комнату императрицы, где подавали кофе и ликеры. Августейшие дети уходили, и императрица обыкновенно начинала какой-нибудь разговор о текущих событиях, после чего дежурного флигель-адъютанта отпускали и он шел в дежурную комнату. Около трех часов дня на обязанности дежурного лежал прием просителей, которые являлись, чтобы лично подать просьбу Государю.

В Царском Селе прием этот происходил в другом дворце, так что туда приходилось ездить, а в Петергофе около самой дежурной комнаты. Просители допускались все, кто бы ни пришел, и дежурный флигель-адъютант обязан был выслушать каждого и взять у него прошение. При этом, если дело особой важности, то сделать на прошении надлежащую отметку, в случаях, если проситель просил пособия, то он направлялся в Военно-походную канцелярию, если же просил дать ему бесплатный билет для проезда на родину обратно, то дежурный флигель-адъютант на имевшемся для этой цели бланке на имя градоначальника писал о выдаче такому-то бесплатного билета для проезда по такой-то железной дороге до такой-то станции. Обойдя и отобрав прошения всех просителей, дежурный флигель-адъютант возвращался в дежурную комнату. Просителей в среднем бывало от 10 до 20. Вернувшись к себе, дежурный флигель-адъютант должен был составить реестр всем прошениям, для чего имелись особые разграфленные бланки. В эти графы вписывалось имя, отчество и фамилия подателя, его адрес, краткое содержание прошения. На прошении ставился штемпель "Принято дежурным флигель-адъютантом такого-то числа" (тот же, что на реестре). Проделав всю эту работу, дежурный флигель-адъютант должен был подписать реестр и вместе с прошениями вложить в конверт, на котором значилось: "Его императорскому величеству от флигель-адъютанта такого-то", последнее, то есть фамилию, надо было приписать. Конверт не заклеивался, а печатался только особым сургучом с приложением печати дежурного флигель-адъютанта. Делалось это для того, чтобы Государю не приходилось разрезать конверт, а просто просунуть руку и вскрыть конверт. Окончив все это, дежурный флигель-адъютант отправлялся к Государю в 6 часов вечера, чтобы через камердинера передать Государю этот конверт с прошениями; если же какое-нибудь прошение требовало особого внимания, то флигель-адъютант мог просить доложить о сем Государю или же сообщить содержание того прошения в Военно-походную канцелярию. Государь никогда не задерживал эти прошения, и на другой день они шли с резолюциями Государя по принадлежности. Прошения, на которых была отметка "Принято дежурным флигель-адъютантом", разбирались в Министерстве вне очереди.

Вечером Государь обыкновенно обедал в 8 часов, если не было поездки в театр. Иногда я удостаивался приглашения и к обеду, тогда обед происходил самым интимным образом. Обедали не в столовой, а подавался маленький стол на троих в покоях императрицы. Августейшие дети не обедали, посторонних ни разу при мне не было. Говорить можно было совершенно свободно, так как их величества держались очень просто и были удивительно гостеприимны и добры. После обеда с полчаса сидели в кабинете императрицы за кофе, после чего, милостиво простившись, их величества отпускали. Если была поездка в театр, то дежурный флигель-адъютант сопровождал их величества и в театре помещался в большой средней царской ложе. Ночью дежурный флигель-адъютант имел право раздеваться и спать.

6 мая, в день рождения Государя императора, я был произведен в полковники в сравнение со сверстниками по полку и со старшинством с 17 апреля, с оставлением в звании флигель-адъютанта и в списках Лейб-гвардии Преображенского полка.

16 мая вся Россия содрогнулась – получено было потрясающее известие о гибели эскадры адмирала Рожественского под Цусимой. Русский флот погиб, из 11 броненосцев, 9 крейсеров, 9 миноносцев, 4 транспортов только 2 крейсера и 2 миноносца пробились через кольцо японской эскадры. Страшное несчастие обрушилось на Россию, все было забыто, только "Цусима" была у всех на устах. Крейсер "Алмаз", предназначавшийся как яхта наместнику, с роскошным адмиральским помещением, весь из дерева, по счастливой случайности не потонувший (одного крупного снаряда было достаточно, чтобы его потопить), один, без больших аварий, под командой капитана 1-го ранга Чагина пробрался во Владивосток. Чагин был награжден званием флигель-адъютанта. Он первый по телеграфу из Владивостока донес о случившемся. Адмирал Рожественский, раненный, был взят в плен и отвезен в Сасебо, в госпиталь.