Текст книги "Воспоминания. Том 1"

Автор книги: Владимир Джунковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 62 страниц)

Коснувшись свиданий своих с социалистами-революционерами за границей, Лопухин показал, что когда он 10–25 декабря 1908 г. был в Лондоне, к нему за два часа до его выезда в гостиницу, где он жил, явились Чернов, Савинков и Аргунов и заявили, что пришли переговорить с ним по делу Азефа, над которым партия учредила суд ввиду обвинения его Бурцевым, с его, Лопухина, слов, в предательстве; поэтому они и просят дать ответ, действительно ли Азеф состоял агентом. На это он, Лопухин, ответил утвердительно, так как не считал возможным отказаться, раз уж он говорил Бурцеву. Тогда же он по настоянию допрашивавших его лиц описал приметы Азефа, костюма же не описывал, так как его об этом не спрашивали. Ни своего последнего письма к Столыпину, ни каких-либо иных документов он, Лопухин, допрашивавшим его революционерам не передавал, но на дальнейшие расспросы о списке террористов, о Бриллианте, о Мак-Куллохе ("Швейцаре") сообщил все то, что знал как по слухам, так и по прежней своей службе в Департаменте полиции. На требование сообщить несколько случаев из деятельности Азефа как агента он, Лопухин, возразил, что для него это тяжело, а для дела не нужно, тогда допрашивавшие просили его сказать только, действительно ли он подтвердил Бурцеву, что Слетов был арестован по указанию Азефа, и он, Лопухин, удостоверил им и это обстоятельство. Окончив допрос, один из революционеров поблагодарил за оказанную партии услугу, на что он, Лопухин, возразил, что им руководили соображения общечеловеческого свойства, и потому действия его не следует рассматривать как услугу Партии социалистов-революционеров. При прощании он, Лопухин, выразил желание, чтобы Азеф остался жив, но на это никакого ответа от своих собеседников не получил.

Отвечая на отдельные вопросы, Лопухин допускал возможность, что удостоверил перед Бурцевым роль Азефа как агента на протяжении всего времени своей службы в Департаменте, а затем дал показание о своем знакомстве с Азефом.

Когда оказалось, что объяснения обвиняемого Лопухина, с одной стороны, во многом сходились с данными предварительного следствия, с другой же стороны – во многом не соответствовали действительным обстоятельствам дела, он, Лопухин, был передопрошен, на каковом передопросе он изменил ранее данные объяснения и, прежде всего, отказавшись от прежнего своего утверждения, признал, что копия последнего письма его к министру Столыпину действительно была с его согласия передана революционерам; однако способ этой передачи он объяснить первоначально отказался, но затем, при последующем передопросе, признал факт командирования Центральным Комитетом Партии социалистов-революционеров своего сочлена в С.-Петербург для расследования азефского дела и факт своих сношений с этим делегатом при содействии третьего лица, и наконец, объяснил о способе передачи копии своего письма к министру Столыпину в Партию социалистов-революционеров.

При последующих допросах обвиняемого Лопухина он в своих объяснениях заявил, что единственным источником осведомленности правительственных розыскных органов по группе социалистов-революционеров был Азеф и что все сведения его отличались большой точностью; что арест кружков, подготовлявших покушение на жизнь Плеве, арест замышлявших заговор на жизнь того же Плеве и Победоносцева, указания на террористическую деятельность Мельникова и Павла Крафта, подтвержденные документальными доказательствами, причем первый из них был арестован, все это ликвидировано было по указаниям Азефа. Он же, как утверждает Лопухин, кроме общих характеристик отдельных террористов, первый указал на значение в этой группе Бориса Савинкова, на вступление в Партию социалистов-революционеров князя Дмитрия Хилкова {Князь Д. А. Хилков, сын моей двоюродной сестры, окончил Пажеский корпус в 1875 г., вышел в лейб-гусары, но когда началась Русско-турецкая война, то он перевелся в армию на Кавказ в Хоперский казачий полк. Отличался большой храбростью и в короткое время за боевые отличия достиг штаб-офицерского чина, возвратился с войны увешанный боевыми наградами. На Кавказе на него оказали сильное влияние духоборы. Вернувшись в свое имение в Харьковской губернии, он, по выходе в отставку, раздал крестьянам всю свою землю, оставив себе небольшой кусок, на котором построил себе крестьянскую хату и поселился как простой крестьянин, сделавшись толстовцем. Много лет я с ним не встречался, изредка только имел о нем кой-какие сведения. Когда началась великая война с Германией в 1914 г. и я был в то время товарищем министра, ко мне неожиданно приехал князь Хилков и умолял меня устроить его на войну прежним чином в Хоперский казачий полк. Я был страшно поражен таким его желанием, но он убедил меня в искренности своей просьбы. Военный министр любезно согласился исполнить мою просьбу за Хилкова, и не прошло и трех дней, как высочайшим приказом он был определен на службу в Хоперский казачий полк прежним чином войскового старшины. Я помог ему экипироваться, снарядиться, и он выехал на Карпаты, где в то время находился его полк. Не прошло и месяца, как пришло известие, что князь Хилков геройски погиб в бою: будучи окружен неприятелем, отказался сдаться и был изрублен. (Примеч. В. Ф. Джунковского).} и на его замыслы по пропаганде аграрного террора; оттого же Азефа исходили сведения предупредительного характера о принятых социалистами-революционерами способах водворения в Россию нелегальной литературы в бочках с маслом и в комнатных ледниках, о съездах членов этой партии в Париже и Амстердаме, где, между прочим, не только обсуждался план цареубийства, но и были намечены лица, которым была поручена организация этого преступления.

В объяснение мотивов им содеянного обвиняемый Лопухин показал, что ни противодействие правительству в его борьбе с Партией социалистов-революционеров, ни содействие партии уберечь ее тайные замыслы от осведомленности правительственных органов в его побуждения не входили, что он поступил так во исполнение долга каждого человека не покрывать молчанием гнуснейшие из преступлений, к числу которых относятся совершенные Азефом.

Обвинительный акт кончился формулой предъявленного Лопухину обвинения: Лопухин, 45 лет, обвинялся: "1) что в ноябре 1908 г. в Петербурге дал подробное показание посланному для сего из-за границы члену Центрального Комитета Партии социалистов-революционеров, в каковом показании удостоверил, что Азеф в течение ряда лет сообщал русской полиции сведения о положении и преступных замыслах сообщества социалистов-революционеров, причем в доказательство этого привел целый ряд фактов из деятельности Азефа, известных ему по прежней деятельности директора Департамента полиции, и, кроме того, передал в Центральный Комитет Партии социалистов-революционеров копию своего письма к русским властям от 21 ноября 1908 г., в котором Азеф назван им агентом правительства и помещены подробные сведения о явке к нему, Лопухину, в том же ноябре месяце начальника Петербургского охранного отделения генерала Герасимова и самого Азефа, просивших не выдавать революционерам деятельности последнего; 2) в том, что в декабре 1908 г. в Лондоне лично вновь дал показание членам сообщества Партии социалистов-революционеров, явившихся к нему заведомо для него с целью допроса, удостоверив перед ними со ссылкой на ряд изобличающих обстоятельств, по прежней своей службе ему известных, что Азеф действительно за деньги доставлял русскому правительству сведения как о лицах, принимавших участие в сообществе, так и об умышленных сообществом тяжких преступлениях, чем он, Лопухин, и оказал существенную помощь преступному сообществу социалистов-революционеров. Преступление это предусмотрено 3 пунктом 51, и 1 и 3 пунктами 102 статьи Уголовного уложения".

29 апреля дело Лопухина слушалось в суде. Речь прокурора явилась повторением обвинительного акта, ничего нового он не сказал. Защита была слабая. Лопухин в последнем слове сказал, что все шаги, которые он совершил, были исключительно вызваны побуждениями человечности. На другой день, 30 апреля, вынесен был приговор – 5 лет каторжных работ с лишением всех прав состояния. Лопухин спокойно выслушал суровый приговор и обратился к суду с просьбой об освобождении его под залог на несколько дней, мотивируя необходимостью ликвидации целого ряда дел, ему доверенных. "Для меня каторга легче эмиграции, – сказал он, – я не убегу, тем более, что залог внесен не мною, а посторонним лицом, я не украду". По рассмотрении этого ходатайства в распорядительном заседании оно было отвергнуто.

Процесс не удовлетворил публику, так как два кардинальных пункта не были освещены в полной мере. Что Лопухин поступил преступно, нарушил тайну, которой он обладал по своему служебному положению, стоя во главе политической полиции – это не подлежало сомнению, но чтобы он действительно "примкнул" к социал-революционной партии, как говорил прокурор, чтоб он вступил в эту преступную партию – этого суд не установил и даже не осветил. Суд также не осветил и роли Азефа, не устранив подозрений, которые возбуждала его двойственная роль. Ибо, если допустить, а противное тому процесс не доказал, что Азеф, оказывая услуги политической полиции, в то же время сам организовывал террористические акты, то по крайней мере моральная вина Лопухина была бы другая. Но насколько на суде подчеркивалась активность Азефа, настолько слабо коснулись его революционной деятельности – суд как будто уклонялся от этого вопроса, боялся углубиться в него.

Дело Лопухина – Азефа осталось недостаточно выясненным. Одно было ясно, что Лопухин явился предателем, главным образом в моральном значении, проявив нравственную дряблость и моральную распущенность, упадок чувства долга и сознания ответственности. Только находясь в таком состоянии, Лопухин мог выдать служебную тайну при случайной встрече с Бурцевым в вагоне заграничного поезда. Он не мог не знать, кто такой Бурцев, и своею откровенностью он отдал себя в руки его партии. После этого "фатальная необходимость", как выразился сам Лопухин, превратила его в раба и сотрудника партии.

22 мая Сенат рассматривал апелляционную жалобу по делу Лопухина и вынес определение: изменить приговор в смысле лишения прав и ссылки на поселение10. Этот приговор, конечно, более соответствовал вине Лопухина, которым не руководил злой умысел.

24 февраля мне пришлось вновь обратить внимание полиции на неуместность подготовки мне встреч при моих поездках по губернии. Я издал следующий приказ:

"Приказом от 7 ноября 1907 г. за № 105 я поставил на вид бывшему дмитровскому исправнику бестактные действия пристава, старавшегося подготовить мне встречу местного населения. К сожалению, истекший год убедил меня в том, что случай этот не единичный и что некоторые чины полиции и ныне при поездках моих по губернии прилагают усилия к устройству мне торжественных встреч с приветственными кликами. Мне крайне грустно говорить даже о возможности столь недостойного угодничества и непростительной бестактности. Предупреждаю всех чинов полиции, что подобный образ действия я буду рассматривать впредь как доказательство полной непригодности виновного лица к полицейской службе. Господам уездным исправникам предлагаю принять все меры к тому, чтобы в подведомственных им чинах до низших должностей включительно, вкоренилось твердое убеждение, что случаи отмеченного мною угодничества роняют достоинство должностных лиц и колеблют авторитет высшей власти, внушая населению ложную мысль, что начальник губернии может придавать цену приветствиям, искусственно подготовленным подчиненной ему полицией".

Свирепствовавший в г. Москве и губернии сыпной тиф не миновал и Бутырскую тюрьму, среди арестантов коей заболевания увеличивались с каждым днем. Этому способствовали, главным образом, пересыльные арестанты, которые все обязательно проходили через Бутырскую тюрьму. Принимаемыми энергичными мерами удавалось несколько ослабить заболеваемость, но потом вдруг вновь эпидемия усиливалась. К началу марта тюремная больница была переполнена тифозными больными, причем сыпняк принял весьма острозаразную форму, почти весь персонал, врачи, фельдшера, сиделки, санитары – все переболели. Получая такие тревожные сведения о положении больницы, почти лишенной своего персонала, я отправился лично, чтобы обсудить создавшееся положение.

Приехав в тюремную больницу, я застал там потрясающую картину: войдя в один из заразных бараков, я увидел в большой палате, предназначавшейся на 40 больных, – по крайней мере до 200 больных, большая часть которых находилась в бредовом состоянии. Между койками прохода не было, они стояли в ряд одна возле другой, что, конечно, очень затрудняло уход. Многие были привязаны к кроватям, так как персонала было так мало, что не было никакой возможности иначе предотвратить могущие случиться несчастья, когда больные в бреду вскакивали с постелей, накидывались на других больных или бросались табуретками, посудой и т. д. А бредовые явления у арестантов каторжного разряда – убийц и других подобных преступников – были всегда весьма буйного характера. Такого рода картина и стоявший стон в палате от бреда больных представляли собой какой-то кошмар. Я долго не мог отделаться от этого впечатления. И что всего удивительнее, смертность, несмотря на такие ужасные условия, была минимальная, не достигала нормального процента.

Посетив и заболевших лиц персонала, я уехал из больницы и по приезде домой переговорил по телефону с начальником Главного тюремного управления, который мне обещал на другой же день перевести дополнительный кредит на наем дополнительного персонала для ухода за больными.

Находясь под этим кошмарным впечатлением моего посещения больницы, в то время, когда я сидел у себя в кабинете и занимался, ко мне вошел чиновник особых поручений и говорит, что какая-то г-жа Кожушко просит ее принять. Я попросил ее войти. Ко мне вошла красивая, нарядная молоденькая женщина, оказалась она бывшей сестрой милосердия одного из госпитальных судов, входивших в состав эскадры адмирала Рожественского и принимавших участие в несчастном Цусимском бою. Она просила у меня места, хоть какого-нибудь, так как не имеет никаких средств. Подумав, я сказал ей, что мест вакантных у меня нет, но я могу ей предложить только одно место, место сестры милосердия в тюремной больнице в тифозный заразный барак, при этом я не скрыл от нее, что работа там тяжелая, адская и зараза почти неизбежна. Она посмотрела на меня удивленными глазами – не ожидала такого предложения, но согласилась. Я тут же написал несколько слов главному врачу, и на другой же день она вступила на работу. Меня сильно мучила совесть, что я такую молоденькую красивую барышню послал на такую кошмарную работу, и я справлялся о ней по телефону. Она оказалась прекрасной сестрой, весьма добросовестной, не гнушалась никакой грязной работой, доктора были очень довольны. Прошло недели три, и я узнаю от главного врача, что Кожушко заболела. Мне это было крайне неприятно, и я поехал в больницу, чтобы ее навестить, уверенный, что она заболела сыпняком. К счастью, выяснилось, что заболела она от чрезмерного переутомления, у ней оказались легкие не в порядке, и доктора нашли невозможным для нее продолжать такую тяжелую работу. К тому же и тиф стал заметно уменьшаться. Она уехала из Москвы и была потом учительницей в гимназии.

3 марта в помещении Московской губернской земской управы в моем присутствии открылось учредительное собрание членов Общества содействия хуторскому и отрубному хозяйствам. Председателем собрания был избран Н. Ф. Рихтер, который и открыл собрание вступительной речью. Инспектор сельского хозяйства Ф. В. Шлиппе приветствовал собрание с точки зрения агрономических преуспеяний населения с переходом на отруба. Губернский землемер Рудин говорил о значении хуторских хозяйств в смысле упорядочения землепользования и землеустройства.

Затем были произведены выборы в правление. Избранными оказались: В. И. Герье, Д. С. Коссович, А. Г. Карпов, Р. А. Леман, М. П. Рудин, Ю. В. Вульферт, П. Н. Кулешев, М. А. Нарожницкий, Ф. В. Шлиппе и А. М. Катков. После выборов произнесены были речи: профессор Межевого института Герман, ссылаясь на практику хуторских хозяйств за границей, выражал надежду, что такие хозяйства могут с успехом привиться и в русской действительности, но советовал прививать их не насилуя население, а только оказывая возможное содействие и идя навстречу желаниям выделяющихся хозяйств. Н. Ф. Рихтер призывал в своей речи будущих деятелей Общества руководиться в своей работе исключительно интересами населения в этой области, не примешивая никакой политики. Общество это работало первые годы очень хорошо, шло рука об руку с землеустроительными комиссиями и оказывало действительную помощь желавшим перейти на отруба или хутора.

На другой день этого заседания губернский землемер Н. П. Рудин получил высшее назначение, на его же место назначен был Мунтян. Мне было очень жаль расстаться с Рудиным, который упорядочил межевое дело в губернии и значительно поднял его. Это был очень умный, способный человек, живого темперамента, энергичный, с большим жизненным опытом, большой ловкач, немного фокусник, умевший втирать очки, но с блестящим умом и работник незаменимый. Кроме того, это был человек компанейский, умел собирать вокруг себя дельных сотрудников. Его заместитель, Мунтян, был несколько в другом роде. Он не был столь блестящ, но это тоже был выдающийся работник и по своему знанию дела, и по работоспособности. Пожалуй, был и серьезнее Рудина, и более верный, если так можно выразиться, сотрудник. Очки он никому не втирал, был занят исключительно делом.

6 марта в Петербурге открылась весенняя сессия Общего присутствия Совета по делам местного хозяйства, на которую я опять получил приглашение. Министр внутренних дел Столыпин по болезни не мог открыть первое заседание сессии, поэтому открыл ее С. Е. Крыжановский, который сообщил, что господин министр внутренних дел, статс-секретарь П. А. Столыпин имел намерение, по примеру прошлых сессий, лично открыть первое заседание предстоящей сессии Совета, но будучи лишен возможности осуществить это намерение, вследствие серьезной болезни, от которой ныне стал поправляться, поручил ему открыть заседание и передать господам членам Совета свое приветствие и пожелание плодотворной работы, не сомневаясь, что результат ее будет так же успешен, как и двух бывших сессий. Тогда встал Я. Г. Гололобов и, указав, насколько весть о тяжкой болезни статс-секретаря П. А. Столыпина произвела всюду на местах горестное впечатление, настолько же известие об улучшении его здоровья вызывает теперь искреннее удовольствие, просил сенатора С. Е. Крыжановского от имени всех членов Совета передать статс-секретарю П. А. Столыпину их приветствие и пожелание скорейшего полного выздоровления.

После С. Е. Крыжановский, обратись к совещанию, сообщил, что обсуждению текущей сессии Совета подлежат проекты: 1) о преобразовании губернского управления, в существенной части уже рассмотренного предыдущей сессией; 2) о земских гужевых дорогах; 3) о взаимном земском перестраховании. Председатель предложил господам членам, соответственно числу проектов, разбиться на три комиссии. При этом сенатор С. Е. Крыжановский полагал, что комиссия по проекту о преобразовании губернского управления могла бы быть образована в том же, как и в прошлую сессию, составе, так как бывшие члены комиссии уже подробно ознакомились с означенным проектом, и, следовательно, разработка оставшейся части его, имеющей, главным образом, технический интерес, не представится для них особенно сложною и едва ли вызовет в таком составе членов продолжительные прения. Две же остальные комиссии для предварительной разработки составленных Главным управлением по делам местного хозяйства проектов о земских гужевых дорогах и о взаимном земском перестраховании могли бы быть образованы по принятому в прошлую сессию принципу пропорционального представительства в этих комиссиях от каждой из четырех групп господ членов Совета.

По поводу предложенного порядка образования двух последних комиссий А. Д. Зиновьев, основываясь на том, что проект о земских гужевых дорогах касается, между прочим, определения прав и обязанностей губернатора по дорожной части, проект же о взаимном земском перестраховании имеет лишь значение вопроса чисто земско-хозяйственного, полагал бы целесообразным, чтобы все члены Совета из губернаторов, не вошедшие в комиссию по проекту преобразования губернского управления, приняли, по возможности, участие в занятиях комиссии по проекту о земских гужевых дорогах.

Сенатор С. Е. Крыжановский с своей стороны признал возможным предоставить предложение А. Д. Зиновьева разрешению самих губернаторов, так как по образовании этой комиссии может представиться необходимость в разделении состава ее на две подкомиссии соответственно делению проекта на два обширных отдела: на общий устав о гужевых дорогах и на положение о натуральной дорожной повинности.

В заключение председатель, отметив, что разработка проекта о взаимном перестраховании представляется особенно спешной, так как желательно, чтобы еще в ближайшем будущем законодательные учреждения могли бы иметь о нем окончательное суждение, предложил господам членам ныне же приступить к образованию намеченных комиссий, после чего и закрыл заседание.

Сессия открылась в том же составе, как осенью прошлого года. Председательствовал на заседаниях большей частью С. Н. Гербель – бывший начальник Главного управления по делам местного хозяйства, человек весьма почтенный, знавший отлично дела местного хозяйства, опытный в председательствовании и весьма доброжелательный, но формалист, практически рассматривавший каждый вопрос. Это был один из лучших сотрудников Столыпина. Для рассмотрения законопроектов было образовано три комиссии под председательством барона Меллер-Закомельского, князя Куракина и Н. Ф. Рихтера.

Сессия работала очень успешно, и к 21 марта все законопроекты были уже рассмотрены. Проект о перестраховании между земствами имущества от огня не встретил больших возражений и был принят с небольшими поправками. Проект устава земских гужевых дорог также был составлен министерством весьма тщательно и, являясь, бесспорно, крупным шагом вперед в упорядочении дорожного дела, не вызвал особых возражений.

Проект же о губернской реформе вызвал весьма страстные, разноречивые прения. Особенно горячо обсуждалась глава третья проекта – о губернском совете. Среди членов Совета обнаружилось два противоположных течения, одни стояли на почве действовавшего губернского строя и полагали сохранить существовавшее деление губернских коллегий по предметам управления, другие же члены полагали нужным принять предлагаемое проектом деление по порядкам управления. За схему проекта было подано 33 голоса, против – 28, среди которых был и мой голос.

Соглашаясь с тем, что порядковое распределение дел внесет некоторое улучшение в систему, придаст ей большую стройность, я не мог в то же время придавать этому изменению столь существенное значение, какое придавалось ему составителями проекта. По моему мнению, это изменение группировки дел не внесло бы ничего существенно нового и не послужило бы ни к упрощению, ни к улучшению делопроизводства – в сущности, все осталось бы по-старому. Не внесло бы никакого существенного улучшения и увеличение личного состава Совета; случайность состава, случайность решений и безответственность только усилились бы, и напрасно думали составители проекта, что введением порядковой системы влияние канцелярий устранилось бы и делопроизводство вернулось бы к коллегии. А между тем нарушена была бы жизненность коллегий, так как действовавшие губернские коллегии создавались постепенно и применительно к нарождавшимся потребностям жизни. Каждое из учреждений соответствовало при этом известному порядку интересов, и дела каждого рода рассматривались тем из учреждений, которому они были ближе всего знакомы. Круг компетенции каждой коллегии не мог укладываться в рамки одного ведомства, а потому нельзя было и вмещать их в пределы ведомственных учреждений Министерства внутренних дел, как это предполагалось проектом. Существовавший разнородный строй губернского управления являлся неизбежным последствием существовавшего строя жизненных интересов. По мере хода развития и перемены жизненных интересов учреждения обнаруживают способность приспособляться к изменившимся условиям, и коренная ломка их могла быть оправдываема лишь исключительными условиями исторического момента, каковых условий в момент рассмотрения проекта о губернской реформе не было.

По окончании сессии, 21 марта, я сейчас же вернулся в Москву.

8 марта скончался бывший министр путей сообщения князь М. И. Хилков. При нем был построен Великий Сибирский путь 11. Он считался прогрессистом и сторонником конституционных начал, но своих убеждений не отстаивал, отстраняясь от активной политики. Это был скромный труженик, честнейший человек, отличный знаток железнодорожного дела, но не в широком смысле, так как широкого взгляда администратора у него не было и, как министр, он был слабоват. В Государственном Совете выступал редко, примыкая к "диким"12. Последние годы был председателем Красного Креста, снискал на этом поприще большую любовь и уважение и был более на месте, чем в должности министра путей сообщения.

Еще в декабре месяце генерал В. А. Сухомлинов назначен был начальником Генерального Штаба на место генерала Палицына, и тогда уже носились слухи, что Сухомлинов будет военным министром. Слухи эти оправдались, и 11 марта состоялся высочайший приказ о назначении генерала от кавалерии Сухомлинова военным министром, а начальником Генерального Штаба генерала Мышлаевского.

В то время темп германской подготовки заставлял думать, что войны с Германией не избежать, и, судя по приготовлениям немцев, надо было думать, что война будет в 1915 г. Поэтому выходило естественным, что к ней надо было готовиться, и на военного министра поэтому ложилась тяжелая ответственная работа по этой подготовке. Генерал Сухомлинов представлял из себя умного и хорошего администратора, но для поста военного министра он не подходил. Я его знал давно, еще с начала 80-х годов прошлого столетия, когда, в бытность мою еще в Пажеском корпусе, он читал нам лекции по тактике, а потом, когда я был командиром Отдельного корпуса жандармов, мне постоянно приходилось иметь с ним Дело. Он быстро схватывал и давал указания по существу и отлично мог руководить работой, но по своему характеру, отсутствию выдержки и терпения он не любил вдаваться в детали, да и не умел. Прохождение вопросов через законодательные учреждения часто требовало присутствия министра для дачи объяснений в Государственной Думе и Государственном Совете, а также и в комиссиях этих учреждений. Это требовало детального знания проводимых вопросов, а этим Сухомлинов похвастаться не мог; кроме того, Сухомлинов, будучи очень интересным собеседником и рассказчиком при небольшом числе слушателей, совершенно как-то терялся в большой аудитории и потому в Думе всегда читал заранее составленную речь, что производило впечатление далеко не в его пользу. В комиссиях, где необходимо было знать все детали рассматриваемого вопроса, он терялся и не всегда мог ответить и дать соответствующее разъяснение. Вследствие сего впоследствии Сухомлинов взял к себе в помощники генерала Поливанова, который и заменял его всегда в законодательных учреждениях. Поливанов был как раз весьма подходящим для сего, он всякое дело изучал до мельчайших деталей, хорошо, свободно говорил, и работа Думы с Военным министерством, благодаря ему, шла очень гладко.

Этому способствовало также и то, что с конца 1908 г., с разрешения генерала Редигера, а затем и Сухомлинова, генерал В. И. Гурко на своей частной квартире собирал представителей различных отделов Военного министерства и некоторых членов думской комиссии, чтобы знакомить лидеров разных партий Думы с различными вопросами по обороне, их интересовавшими. На этих собеседованиях сообщались такие секретные данные, которые не могли быть оглашаемы в Думе. Благодаря этому работа Думы с Военным министерством проходила в Третьей, а затем и в Четвертой Думе без особых затруднений. К сожалению только, отношения между Сухомлиновым и Мышлаевским (начальником Генерального Штаба) уже к концу лета испортились, и осенью Мышлаевский получил корпус на Кавказе, а на его место был назначен генерал Гернгросс, человек совершенно не подходящий на должность начальника Генерального Штаба, и еще в такое серьезное время. Гернгросс был отличным строевым начальником, безукоризненно честным и порядочным, но со времени окончания Академии ни в одном штабе он не служил, и потому ему не хватало служебного опыта офицера Генерального Штаба. Дело, конечно, с уходом Мышлаевского стало страдать. В начале 1911 г. с Гернгроссом случился удар, и на его место назначен был генерал Жилинский – весьма опытный офицер Генерального Штаба.

В ночь на 11 марта в районе губернии произошел трагический случай – четырьмя выстрелами из револьвера был убит один из лучших становых приставов Московского уезда Белянчиков. В 2 часа ночи, возвращаясь домой по Измайловскому шоссе, Белянчиков обратил внимание на проезжавших по шоссе двух молодых людей, у которых позади саней были привязаны лошади. Заподозрив в них конокрадов, Белянчиков вышел из саней и окликнул их. Ехавшие быстро погнали лошадей. В это время откуда-то появились на шоссе еще двое людей, Белянчиков двинулся быстро к ним навстречу, окликнул их, но в эту самую минуту пал, сраженный четырьмя пулями, ранен был и кучер. Покойный пристав отличался бесстрашием и вел неутомимую борьбу с конокрадами, благодаря чему в его стане за последнее время почти прекратились кражи лошадей. Когда по тревоге, поднятой раненым кучером, на место происшествия сбежались урядники и стражники, то пристав Белянчиков был уже мертв, а невдалеке в лесу были найдены лошади, брошенные бежавшими конокрадами. […]

14 марта в церкви села Измайлова состоялось отпевание покойного пристава. Храм был переполнен, у гроба стояли вдова покойного и 6 малолетних детей и старик отец – волостной писарь. Кроме начальствующих лиц и сослуживцев покойного, было много крестьян, среди коих Белянчиков пользовался большой популярностью и симпатиями. Гроб утопал в зелени и цветах, возложено было до 30 венков, среди коих выделялись надписи: "От крестьян – погибшему за защиту имущества крестьян", "Доброму приставу, погибшему за защиту крестьян" и т. д. Погребение состоялось в селе Всехсвятском.